Berserk mode

      Мягкий вкрадчивый голос приторной карамелью вытекает из динамиков дорогого ноутбука, течёт по стенам, полу, добирается до высокого потолка просторной спальни и закрадывается в потаённые уголки. Он бесцеремонно и с лёгкостью овладевает бессознательным разумом, полностью подчиняя себе, темпом и ритмом, так контролирует каждое отрывистое движение, каждый жадный вздох и грузный выдох, температуру, что парня бросает то в раскалённое пламя, то в леденящий внутренности холод. Он заставил не поддающегося никому зверя свихнуться, потерять собственный рассудок, покориться в первое же мгновение и с нетерпением ожидать следующей встречи. Мелодичным смехом и томными стонами прекрасный незнакомец всякий раз по щелчку пальцев гравирует на сумбурно бьющемся сердце своё присутствие и следы, во время вынужденных горестных разлук вновь и вновь напоминающие о нём.       О ком конкретно? Никому не известно ни имя, ни фамилия, только никнейм профиля на популярном сайте с вебкам моделями, который переводится с английского как «Заячий экстаз», но все называют его ласковым «Зайчик». Кирилл никогда не интересовался историей возникновения необычного прозвища, да ему и некогда расспрашивать: время их встреч всегда строго ограничено и тратится далеко не на светские беседы и копание друг в друге, правда он честно пробовал узнать хоть что-то, самую крупицу о замкнутом юноше, ухватиться за любую информацию об объекте своего нескончаемого обожания, но тот постоянно тактично и поначалу незаметно уходит от ответа, обнадёживая частого клиента скрытностью. Он словно выдумка и сон одержимого его личностью сознания блондина, оттого иногда впрямь кажется, что трезвого ума совсем не осталось, а на зияющим пустотой месте в голове придуманный сахарный глас и нежная ухмылка.       Кромка белоснежных зубов с слегка заточенными клыками показывается из-за блаженной улыбки, а веснушчатые плечи с острыми ключицами обнажены атласной тканью отнюдь не дешёвого халата, подаренного по инициативе Гречкина. Парень с радостной усталостью откидывается на мягкую изогнутую спинку кресла, не попадая глазами в камеру, игриво поправляет приятную к горячему телу белую материю с золотой узорчатой вышивкой на рукавах и вкрадчиво интересуется, понравилось ли гостю, даже если и однозначно знает, что тот не сможет обуздать распирающий экстаз, который не отпустит неизмеримо долго. Он мило хихикает, увидев в чате с ним излюбленное «Обожаю тебя, Зайчик» с целым рядом смайликов-сердечек и пришедшее после шутливое предложение переписать на него всё имущество. Судя по донатам, всегда с лихвой превышающим общепринятые рамки, у нотариуса придётся поселиться, чтобы заверить все сделки.       Блондину становится до осточертения уныло без его присутствия, пусть и эфемерного, в первую же минуту после завершения специфической встречи. Во время сеанса он будто и позади, и спереди, и сбоку от него одновременно, крадётся жгучим шёпотом и ловкими пальцами по всему трепещущему телу, изрисованному небольшими одинокими татуировками, изучая скользящими касаниями и прокусывая без сомнений колючими поцелуями. Временами по комнате на неуловимую долю секунды разносится неизвестный сладковатый сияж то марципана, то миндаля, а бывает и вяжущаяся на кончике языка смесь. Не исключено, что он является обладателем нот ореха и сладости, но Кириллу это кажется бредом, случайной галлюцинацией или серьёзными проблемами с головой: определённо, парень далеко, а в доме нет никого, кто бы обладал по меньшей мере похожим парфюмом. Необъяснимым остаётся и дурманящий сильнее цветной таблетки и волшебного белого порошка эффект, распространяющийся исключительно на нынешнего хозяина особняка.       Он хлопает крышкой ноутбука, в то время как светящееся надкусанное яблочко мгновенно гаснет, неряшливо отшвыривает ни в чём неповинного на свободную половину необъятного матраса и зарывается лицом в декоративные подушки с пастельными шёлковыми наволочками, слишком напоминающими его халат: Гречкин как наяву помнит тонкую ткань, которую волнуясь перебирал и внимательно осматривал, мысленно одевая на утончённый размах плеч, перед отправкой через сотрудника сайта. Парень вслепую хватает одну из них, комкает в складки и подкладывает под себя, обнимает со всех оставшихся сил, представляя таинственного возлюбленного на её месте и потираясь щекой о скользящую материю. Задыхаться в несвойственных любовных страданиях стало не то что привычкой, а скорее новым хобби в безбедной, но рутинной жизни, и всё же горечь расставания не может длиться вечно. А что от неё спасает? Правильно, Кирюша, мажорская тусовка, смотри только не разочаруйся и в помощи отравляющего алкоголя.       Гладкий белоснежный атлас хаотично распластался по заправленной кровати под уставшим за насыщенный трудовой день юношей. Чувственность, страсть, вовлечённость – показывать эмоции превосходно из раза в раз выматывает, пусть и нравится приносить эстетическое и физическое удовольствие людям. Макаров лениво ведёт ладонью по покрывалу сбоку и нащупывает телефон, чтобы проверить пришедшие за часы без работы уведомления, которых всего несколько: от друзей и от банка, и второе, по правде, интересует его чуть больше – сегодня донаты были особенно большими. Возможно, к щедрости причастна пятница: состоятельные персоны тоже хотят расслабиться после тяжёлых будней и найти отдушину в улыбчивой вебкам-модели с ужасно кусачим для простолюдин ценником.       Парень перекатывается на живот и несдержанно визжит в подушку, увидев рекордное зачисление в несколько десятков тысяч рублей, двадцать из которых приходятся на одного, последнего за смену клиента. Словил куш, не иначе, ведь только на эту внушительную сумму можно приобрести заветные хотелки. Друзья же зовут с собой повеселиться и развеяться в именитый клуб Санкт-Петербурга, на что он просто не в состоянии отказать – стоит оторваться как следует, неназойливо втиснуться в высшие прослойки общества и, может быть, отыскать себе занимательное развлечение на остаток дня и начало следующего в лице кого-нибудь красивого и не менее азартного.

***

      Кричащая музыка резонирует от стен и уже раздражает утомлённые от неё уши, неоновая подсветка и сияющие прожектора мерцают расплывчатыми пятнами в пьяных глазах, не давая сконцентрироваться на чём-либо одном, а двигающиеся в непонятном такте люди стали смазанными и слипшимися между собой в чёрное единство силуэтами. Кровавого оттенка велюровый диван слегка прогибается под Гречкиным и его угашенной свитой золотой молодёжи, на столике перед ними рассыпается палитра разномастных бутылок и недетских конфет, к которым блондин хоть и решил целомудренно не притрагиваться, но и так натыкается на переливающиеся бесформенные разводы под редко смыкающимися ве́ками и краски, кажущиеся ожившими и меняющими форму созданиями.       Он оглядывается по сторонам, морщится от пронзающей боли в висках из-за слишком резких поворотов и лишь успевает рассмотреть удовлетворённо развалившихся «друзей» и их временных пассий, понуро облокотившихся на не шибко знакомые плечи. Затошнило: невесело, что он такая же дряная шваль, как и они, но посмотри с другой... а с другой не особо лучше. Изнанка элиты. Деньги, тачки, курорты, внимание – зачем ему это всё, когда осуществить нарастающее желание искренне обняться и по душам поговорить не с кем. Классно, да? Правда сейчас трепать языком больше не хотелось и не имело смысла: наборы букв попросту не складываются в связные предложения. Никто из присутствующих не знал время, но и не торопился салютовать, откисая на мягких тканях, и Кирилл, как самый трезвый из них, берёт первенство в свои руки и осторожно пролезает между мнимым приятелем и столом. — Всем спасибо за весёлое времяпровождение, но мне пора, иначе домой я не попаду, — широко улыбается и поднимает руки в примирительном жесте. — Чао, амичи.       Кажется, только один человек заметил его уход и понятливо угукнул вслед, не поняв саркастичного тона. Прежде твёрдый пол превратился в полужидкую размазню, и парень шёл по полумраку по наводке интуиции и обострившихся органов чувств. Пробиться и лавировать сквозь непонятно как и куда направляющихся тел неимоверно трудно, особенно если твой мозг движет тобой только инстинктивно: кто-то врезается и ловит гневный взгляд свысока, после чего спешит ретироваться от сына влиятельного человека куда подальше во избежание проблем, другие непроизвольно толкают и, походу, не обращают на неаккуратность внимания, словно так и должно быть. Ироды. Удушающая обстановка и постепенно выветривающийся алкоголь ломают и терзают держащегося на добром слове, скорее выталкивая его к желанному выходу, когда сбоку проносится кожанка противного цвета фуксии, невесомо задевая, и Кирилл бы пропустил, проигнорировал яркую среди мрака фурию, но то, что она оставляет после себя, мелко перетряхивает до самых кончиков пальцев.       Тонкий шлейф сладостного марципана и миндаля, который мучает своим непостоянством и краткосрочностью, нежно касается рецепторов в носу. Скотина, ведь точно он самый. Блондин понимает, что это, скорее всего, единственный шанс узнать его обладателя, и почему-то он уверен, что больше никто во всём мире не обладает таким же запахом, а даже если и имеет, то он точно не такой – не столь цветущий, роскошный, на мгновение деликатно оседающий в лёгких и болезненно сроднившийся. Он оглядывается, мечется глазами по танцполу, близстоящим столикам, барным стульям, выискивает броское розовое нечто, но никого в этом цвете уже не видит. Расталкивает не довольствующих людей, наплевав на их возгласы, крутит головой настолько беспокойно, насколько позволяет опьянение и гибкость шеи, однако фуксии как и не было здесь никогда. Фортуна преподносит вторую возможность: когда он, опустошённый, стоит посреди толпы молодых визжащих под биты богачей в абсолютном отчаянии, снова натыкается на аромат ореха и сладости. Водит обрадовавшимися глазами по окружающим, но...       Пусто. Совершенная, идеальная пустота. Прохладная стена даёт мимолётные мурашки по спине. Музыки и света больше нет, потому что Гречкин уже никак не мог находиться в той клетке, в которую загнал себя, оказывается, самовольно. Может он правда сошёл с ума и ему пора облачиться в смирительную рубашку да отдохнуть от мира сего в комнате с белыми обитыми стенами и одной лишь кроватью в углу? Хотя, белоснежный будет напоминать о его халате с золотой вышивкой на рукавах, и тогда парень двинется мозгой ещё сильнее, будет как городской сумасшедший сжимать колени руками и бесконечно лепетать себе под нос слабо различимые словосочетания, пока ему не вколют транквилизатор повидавшие многое и сочувственно вздыхающие сотрудники лечебницы. Станет новым Разумовским. Смешно, Кирилл, только не шути больше. И хватит ржать как конь педальный.       Но недолго хохотать осталось: блондина в один момент непроизвольно вдавливает в жёсткую поверхность позади. Он ощущает, как зрачки текут в разных направлениях, ширятся, как дыхательные пути накаляются изнутри и сокращаются, перекрывая нормальную циркуляцию кислорода, доставляющего щемящую боль. Фуксия. Миндаль и марципан. Всё и сразу, здесь и сейчас. Он сомневается, что всё ещё не потерял себя, кусает губу со всей дури и сдавленно пискает от острого ответа нервных окончаний – живой, однако больше существующий. Сахарный оттенок льнёт к нему даже с расстояния пары метров, броская кожанка приковывает резко посвежевший зелёный взор, а юноша, наверное, чуть младше и на толику пониже самого Гречкина с непрекращающимся запалом заливисто смеётся в дружеской компании, так счастливо, добродушно и... знакомо? Кирилл встряхивает головой, но от этого голос не перестаёт узнаваться, и он, будучи не полностью трезвым, прекрасно осознаёт, у кого такой же. Если ангел-хранитель мажора не повесился десяток лет назад, то задумал отомстить ему невыносимой каторгой. Лучше бы сдох, мразь. — Не может быть, блять, — полушепчет одному себе и складывает подрагивающие руки на груди, тревожно наблюдая за группой. — Это невозможно, это, сука, просто нереально. Нет-нет-нет.       Блондин то ли в Создателя уверовал после целой жизни атеизма и молит его, то ли прогоняет преследующие долгие месяцы мысли. Если парень в розовой косухе повернётся хотя бы на мгновение лицом к нему, покажет свою улыбку и она окажется той самой, то Гречкин сядет в алый Авентадор и по собственному желанию намотается в нём на столб или впишется в ближайший отбойник на запредельной скорости. Вряд ли он сможет спокойно смотреть в пока что неизвестные глаза, видеть в них собственное отражение и поневоле вспоминать, как в секретных мечтах гнул его гибкий позвоночник, впечатывая безликой головой в воздушные подушки и то и дело встречаясь бёдрами с его ягодицами, как умолял сказать хоть что-нибудь, лишь бы услышать его мурлыкающий рокот, как целовал приподнятые уголки его мягких губ, беспрекословно повинуясь каждому его слову. Нет, он ни за что не простит себя, каким бы нонконформистом не был.       Кто-то из юной группы указывает подбородком за спину русоволосого, и тот с улыбкой заинтересованно оборачивается и натыкается на открыто обгладывающий взгляд. Приветственно машет рукой, как давнему знакомому, подмигивает стушевавшемуся мажору и отворачивается обратно, беспечно возвращаясь к оживлённой неразборчивой дискуссии, будто у него совсем ничего не ёкает от неловкости или испуга. Кирилл готов не то что плакать, а истошно реветь во все лёгкие: показались тот самый изгиб губ и те самые подточенные клычки, однако теперь лицо ещё и обрело целостный вид. Не верится в происходящее никак, подойти бы поближе, разглядеть все совершенства, не задерживаясь на глазах, прикоснуться к шёлковой коже, утянуть в объятия и никогда-никогда не отпускать, убедившись в реальности. Отвезти домой, повалить на кровать или обыкновенно прижать у стенки и исцеловать каждый миллиметр, отдать всего себя, подарить весь мир и наконец показать, как он его любит и на какие безумства способен ради него.       Активная компания с каждой минутой редеет: девушки и молодые люди садятся в такси и разъезжаются кто куда, оставляя парня в розовой кожанке в одиночестве. Почему же он не уходит и не беспокоится? Стало не до вопросов, когда юноша в два счёта преодолел считанные метры расстояния и с детским любопытством остановил взор на лице напротив. Изучает сосредоточенного на истязающих сомнениях, чуть нахмурив брови, старается, видимо, вспомнить знакомые из новостей и социальных сетей черты и снова растягивается в добрую улыбку спустя жалкие пару секунд. Узнал. — Ты Кирилл, да? Сын прокурора Гречкина? — русоволосый забавно склоняет голову вбок. — Именно, бейб, — виртуозно держит извечную маску цинизма и едко ухмыляется. — А ты? — Лёша. Уж прости, но пока без фамилии. Мало ли начнёшь копать под меня, а то так пялился, словно я порнозвезда. — Я могу запросто узнать фамилию от других, так что я бы не был очень самоуверенным на твоём месте. Всё-таки мой пахан – далеко не последний человек в городе, нужными контактами поделится, — легонько щёлкает пальцами по кончику его носа. — Хотя выглядишь ты рил заебато, кис, не видел ещё таких милашек.       Кирилл мастерски строит из себя непоколебимого и нахального мажора; ему бы в актёры пойти, а не на юриспруденцию вслед за родителем. Только вот в душе он ломается, его кости хрустят и раскалываются, а органы скручиваются в тугой узел и сплетаются между собой. Долго под напором веснушек, настойчивых серо-голубых радужек в полумраке и невероятного голоса он маловероятно протянет и надеется, что Лёша сдастся быстрее и перестанет смотреть так – развязно, задорно и пристально, ведь не осилит самому спасти глаза от плена. Он, с очень значительной вероятностью, пользовался бы большей славой как вебкам-модель, если бы не скрывал богемную, идеальную, впрямь неземную внешность, однако Гречкину и неимоверно хочется, чтобы он красовался совершенством в полной мере одному ему. Слишком сложно определиться между эгоцентризмом и хвастовством. — Ты просто ужасный. Нет, ты конченный, — с напускным укором выплёвывает слова и возмущённо хмурится. — Но греха таить не буду, мне такие, как ты, до чёртиков нравятся. Ты раскованный, свободный в выборе и независимый в действиях. Ты дикий, шумный и весёлый. Ты именно тот, кого я ищу. — Неужели? — блондин склоняется, сокращая и без того маленькую дистанцию и отпуская золотую цепочку на шее покачиваться в воздухе. — Подумай дважды, а лучше трижды, прежде чем влиться в мою жизнь. Твои слова несут последствия и со мной, Зайчик.       Макаров резко отстраняется и удивлённо хлопает пушистыми ресницами. Неужто обнаглевший прокурорский сын неспроста поглощал его взглядом? Или всё же не знает об истинном значении животного? Но тогда он, скорее всего, бросил бы обыкновенное «Заяц», без подобных заморочек с формой. К то ли сожалению, то ли удаче, мажорское лицо выражает полную решительность и, похоже, осведомлённость, так что юноша бесстыдно хватает тонкую цепь и зажимает её в кулак, властно притягивая ближе без страха порвать не слишком прочный драгоценный металл, колюче вонзающийся в загривок. Он никогда бы не мог подумать, что таким образом встретится со своим особенным зрителем, однако солжёт, если скажет, что не рад. Не убегать же позорно, да и не в амплуа тру́сить даже после долгого и не лишённого причин сокрытия личности. — Ты тот самый преданный и щедрый гость? — получает утвердительный кивок. — Я давно хотел познакомиться с тобой вживую. Но как ты узнал меня? — Улыбаешься и смеёшься по-особенному, пахнешь так... неповторимо, — горячо выдыхает аккурат в чужие губы, — и почему-то знакомо.       Между ними можно увидеть микроскопические разряды высоковольтного тока, если приглядеться. Кирилла плавит, он сгорает быстрее подожжённой спички, теряя оставшиеся крупицы самообладания и бесстыдства. Его влекут и приструнивают цепкие призрачные лапы русоволосого парня, вгоняют тысячи острых коготков под кожу и проводят, как заточенные ножи, режущие царапины. Ему иллюзиорно больно, и от этой му́ки так хорошо. Будет ещё хуже, когда они поцелуются, но такой боли он совершенно не боится, наоборот желает как можно скорее ощутить до этого манящие недосягаемостью уста на своих, вот только опасается, что стоит самовольно дотронуться до него, так тот рассыпется в сонную дымку, а блондин проснётся в своей комнате от очередного красочного сновидения ни с чем, злобно сожмёт покрывало и огрызнётся на непричастный воздух. По крайней мере, это его стандартное утро.       Благо парнишка либо сообразительный, либо телепат: мягкие губы впервые соприкасаются с его, ведут поцелуй в непонятном, нужном им одним темпе, сжигают, изучают, трогают, обманывают и играются, прерываются колкими клыками с деликатными укусами. И всё своенравно. Ничто не может быть лучше него, мажор уверен, и укладывает ладонь на заднюю часть изящной шеи, нащупывая тонкий чокер-ошейник, лишь бы продлить удовольствие бережной напористостью, но Лёше наскучивает чувствовать только поцелуи и бессмысленно осторожничающие касания. Он подбирается ближе, выгибается под опустившейся на поясницу татуированной рукой в намёке на разрешение залезть пронырливым движением на ягодицу и забавляется умелым языком со слушающимся, специально задевая его кончиками зубов. — Поедешь со мной? — блондин вопросительно наклоняет голову к плечу в пародии на Макарова и не смеет увеличить доли миллиметра пространства. — К тебе на твоём Авентадоре? — сияет радостью на подтверждение. — Конечно! Никогда не катался на Ламбе!       Юноша оживлённо вплетает пальцы в протянутую тёплую ладонь и не раздумывая позволяет вести себя к парковочному месту, следует почти вприпрыжку и искренне восторгается красному спорткару, самозабвенно любуется его грациозной дерзостью, малость приоткрыв рот. Гречкина очень веселит столь ребяческая реакция на обыденность жизни на широкую ногу, хотя и приятно от неподдельного энтузиазма. Авто тихо щёлкает и мигает фарами – свидетельствует о разблокировке, а когда дверь поднимается наверх, парень в кожанке чуть ли не пищит от переполняющих счастливых эмоций. Должно быть, в неизведанной душе всё ещё буйствует маленький мальчик с пристрастием к скорости и дорогим машинам. — Хочешь у меня на коленях проехаться? — Кирилл выглядывает из-за двери и одним лишь умоляющим взглядом не оставляет шансов отказать. — Очень! Звучит опасно, нелегально и пиздецки весело! — Тогда Зайчика ждут на его премиальном сидении, — садится на водительское место и заводит животно рыкающий двигатель.       Макаров устраивается на сильных бёдрах, перекидывает ноги через панель управления и обвивает шею, прижимаясь к накалённому телу. Ему не слишком жарко благодаря легко трепещущему волосы весеннему ветерку из настежь открытого окна, приятно от людского тепла, ему нравятся небывалые показатели спидометра и дикое рычание мотора под приглушённую динамичную песню Деми Ловато. Он оглядывается через плечо и видит пустынную прямую трассу и пробивающиеся на небо абрикосово-персиковые оттенки солнца – сейчас около трёх или четырёх часов утра, и раз дорога безлюдна, можно спокойно сотворить задуманное: требовательно надавив на впалую щёку, разворачивает лицо Гречкина к себе и терзает фирменным поцелуем, не позволяет оторваться и сам того не делает, полностью доверяясь моменту и судьбе. Украдкой вынимает оставшиеся в петлях пуговицы пёстрой рубашки и подлазит к дрогнувшему от осторожного касания прессу, плавно бродит подушечкой пальца между прямых мышц, нарочно отпуская маневрирующие по коже мурашки.       Парень сдержанно ранит покрасневшую кожу на губах, удовлетворяет порыв непреодолимой страсти и отстраняется, высовывает русую макушку в окно вместе с вытянутой рукой и ловит майский встречный ветер, быстро проносящийся мимо, пропускает его по ладони, наслаждаясь освежающей ненавязчивой прохладой и ласкающими поглаживаниями по голени. Несдобровать им за нарушение правил, если встретят патрулирующую ДПС, но пока что так всё равно на правоохранителей, да и вряд ли те станут излишне тревожить небезызвестного богача бумажной волокитой и суетой с ответственностью перед законом.       Массивные кованые ворота плавно открываются и впускают алый спорткар на простирающуюся на далёкие гектары территорию. Машина плывёт по ровной дороге, окружённой ухоженными изумрудными пихтами, которые наверняка источают хвойный аромат, а зимой красиво покрываются слоем снега или инея и создают загадочную атмосферу, аллеями с искусственными водоёмами и цветочными садами с мудрёными фонтанами, но показавшийся спустя несколько минут поездки сквозь красоты статный особняк с обилием колонн и широких окон особенно восторгает Лёшу. Хочется рассмотреть и потрогать скульптуры, походить по исторически ценным местам и расспросить блондина об интересующих деталях, но не сейчас. Позже – обязательно: его как хрупкое раритетное изваяние поднимают по парадной лестнице на руках. — Люблю заботливых мужчин, способных носить меня как невесту, — поощряет на ухо, ласково зачёсывает выпавшую высветленную прядь и еле слышно хмыкает от секундно сжавшихся на похвалу пальцев над коленкой.       Ключ пару раз проворачивается в замочной скважине и даёт отворить большую стеклянную дверь. Дворец встречает обоих утренней темнотой и липкой тишиной: каждый шаг по мраморному полу отскакивает от высоких стен и потолка, звонким эхом возвращаясь обратно. Всё, что успел и смог разглядеть Макаров, – длинная изогнутая лестница с вычурными перилами, стремящиеся ввысь геометричные межкомнатные арки и французские двери, старинная лепнина и позолота с дизайнерскими неоклассическими интерьерами, и пока ещё мрачное великолепие приятно глазу своей ненавязчивой изысканностью. Заметна работа действительно профессионального дизайнера, умеющего совмещать не стареющую элегантность с современным видением красоты.       Кирилл развернулся и по-кошачьи размеренно подкрадывается к зависшему от любопытства посреди прохода парню, больше походящему на ожившую античную статую, захватывает воротник ядовито-розовой кожанки и медленно стягивает плотную материю вниз, без спешки оголяя мучительно знакомые плечи. Юноша совсем не препятствует ухаживаниям, вытаскивает руки из рукавов, позволяет невесомо провести по предплечью и терпеливо ждёт, когда тот придёт назад из гардеробной для верхней одежды поблизости. Прокурорский сын даже в полумраке без труда сориентировался в местности, точно хищник-одиночка на ночной охоте.       Спокойные шаги не заставляют томительно ожидать своего возвращения, размеренно приближаются и прекращаются напротив русоволосого. Гречкин без зазрений совести заглядывается на теперь сто процентов, по его мнению, реального ангела, огибая рельефы открытых рук, выступающих на запястьях локтевых косточек и ключиц, но всё так же боязливо не устанавливает визуальный контакт, а скрывается лицом в изгибе трапециевидной мышцы и поглаживает под лопатками по хлопку футболки. «Жалко поступаю» – корит он себя за проявляемую без утайки слабость, но противостоять получается... не получается. Можно бы было спихнуть робость на уже незначительное, и всё же месиво алкоголя в крови, да оно всегда действовало как усилитель бессовестности и никогда как успокоительное. — Почему ты сейчас избегаешь моих глаз? Они разве некрасивые? — Я очень хочу посмотреть, но тогда найду в них себя, которого ненавижу: тот Кирилл каждый день, грёбаные семь раз в неделю, представляет, как стелится под тебя, как вжимает в кровать и готов убиться ради твоей клыкастой улыбки, — водит кончиком носа по миндально-марципановой коже и с голодом выцеловывает без исключения каждый её сантиметр. Лёша глубоко и словно вымученно вздыхает. — Ты чокнутый, да? — Наверное. Нет, я однозначно ебанутый, — предполагает, что его не поймут и отвергнут, но этого не происходит, лишь тепло обнимают в ответ. — Не оттолкнёшь за такой изъян? — Не в этой жизни ты получишь от меня презрение.       Блондин поднимает голову и наконец пересекается взглядом с юношеским, выдыхает облегчённо – правда не видит ни толики отвращения, и отступающая темень не более чем немного мешает созерцанию чистоты радужек и глубины зрачков. На свету они, должно быть, в сотни, в тысячи раз краше. Касается виска воздушным поцелуем и почти про себя благодарит обыкновенным, но значащим бесконечно много «спасибо». За что? За всё: за понимание, открытость к шалостям и радостям жизни, за неподдельные эмоции и честность, за полыхающее сердце и густой туман в рассудке, который плотнее утренней дымки, незаметно оседающей на землю. По всей видимости, стоит сказать ещё что-то, но... нет, определённо не надо. — Расскажи подробнее, что именно и как ты фантазируешь, — бархатно и настойчиво или требует, или просит, искусно соединяя два диаметрально разных тона в один.       Гречкин жмёт юношу поближе. Наполняет лёгкие большой дозой воздуха, собирается с мыслями в молчаливой паузе, понимающе предоставленной младшим, не от того, что нужно вспомнить, а чтобы понять, с чего начать: он удерживает в памяти каждый вожделенный миг, все интонации и впечатления в малейших деталях, каждый вздох и звучный возглас, заедающий навеки. Очень много раздумий, нет слов – решает выговориться как пойдёт, без плана. Надеется, что не ошибся с суждением о полном, неисчерпаемом понимании со стороны Макарова. — С самого первого дня знакомства я ни на секунду не могу забыть твой голос. Ты будто не говоришь, а тянешь шёлк из своих голосовых связок, и периодически я не могу уснуть из-за вновь и вновь появляющихся воспоминаний. Мечтаю, чтобы ты взял надо мной физический, а не только моральный контроль, делал всё, что захочешь с моим телом, и говорил, стонал, хмыкал – издавал вообще любые звуки. Так неимоверно хочу почувствовать тебя, твои руки и губы на себе, твою ласкающую ладонь вместо моей вокруг члена и удушающую поверх горла, твою кожу и силуэт под моими пальцами. Хочу попробовать с тобой всё на свете. Думаю о тебе много, долго, постоянно и только изредка отвлекаюсь на другие дела, — красивые фразы беспрерывно льются одна за другой. Кирилл не знал, что так умеет, но не может иначе. — Трахаться с другими не приносит полноценного релакса, блять, вообще. Мне ты нужен, понимаешь?       Лёша слушает внимательно, запоминает каждый слог. Ну надо же, он как-то удосужился завладеть этим неподвластным даже строгому отцу-прокурору парнем не прибегая к магии и хитрости, пользуясь исключительно природным шармом, поселиться в разуме и забрать спокойный сон. Без лжи признаёт, что преданность, переходящая в преклонение, и эротические фантазии блондина очень пришлись по вкусу и он с безмерным удовольствием воплотит в жизнь любое желание: будет касаться, бесстыдно лапать, пронырливо лезть в недоступные участки и радовать сладкими возгласами, будет подчинять, склонять, побуждать. И почему бы не приступить прямо сейчас, раз секс даже с завидными красотками его не будоражит, а голод явно рвётся?       Ладонь тянется по широкой спине, пояснице, невзначай задерживается на ягодице и останавливается на правом бедре; флисовая ткань спортивок уютна и делает перемещения мягче для обоих. Переходит на внутреннюю часть ноги, гладит, сминает напряжённые мышцы, пока Кирилл млеет от желанного, обдаёт верх ушной раковины жарким выдохом, показывая правильность, и непроизвольно впивается в острые лопатки. Парень представляет, как будет уместно смотреться на и под атлетичными изгибами, изнемогает от желания скорее лицезреть прелестную картину и перебирает пальцами вверх, щекоча, накрывает ладошкой начинающий требовать ласку член, натянувший тонкий флис, и обращается влюблёнными глазами к блондину, мысленно нахваливающему архитекторов за холл, ранним утром в окна которого звезда не пробивается лучами и не подсвечивает веснушчатое лицо – он бы не выстоял полномерный оценивающий взор. — Хорошие шмотки носишь, и я хороший, так что буду действительно неотразим на тебе. Согласен? — любовно поглаживает в области отсутствующей ширинки и хихикает от осязаемой мыслительной активности напротив.       Когда у Гречкина есть полный образ человека мечты, проще и гораздо отраднее создавать безбожные грёзы. На прикрытых веках словно вырезают скальпелем и освещают искрящимся неоном порнушный юношеский образ с растрёпанными по подушке волосами и закатанными глазами, содрогающийся от каждого бесцеремонного толчка, русыми непослушными прядками чёлки, которые путаются кончиками в ресницах и мешают, пока Макаров осёдлывает его, и изогнутыми в волчий оскал губами, показывающими низменный экстаз, а в ушах расплывается приторный шёпот похоти и развратные выстанывания. Только из-за одной лишь визуализации он готов кончить, не начав и не увидев вживую, но допустить такой расклад привыкший добиваться своего не способен. — Боже мой, да. Что ты со мной, сука, сотворил? — запрокидывает затылок назад и ластится под откровенные интимности. — Зайчики тоже умеют кусать, — в подтверждение оставляет розовеющий след от зубов под нижней челюстью, и блондин клянётся, что не против стать полностью покусанным. — Ну же, покажи, как ты хочешь меня.       Кирилл опускается на колени и крепко окольцовывает соблазняющие его бёдра. Не помня себя прижимается, потирается щекой о джинсу до покраснения кожи, заискивает перебирающую пряди и почёсывающую за ухом руку, словно одомашненный гепард вьётся у ног любимого, пусть и уступающего в физической силе, хозяина, спасшего от несуществующих браконьеров и неблагоприятных условий содержания. Покрывает бесчисленными поцелуями покалывающих губ вдоль молнии застёжки, в области выступов подвздошной кости и почти натурально вгрызается в плотную ткань, желая растерзать её в мелкие клочья. Только поводка и тугого ошейника не хватает для полноценного образа то ли самостоятельно, то ли ненамеренно покорившегося потенциальной жертве представителя кошачьих, сейчас во всю вымаливающего разрешение и одобрение, у которого на славу получается безмолвно выпрашивать, хоть по обыкновению он совсем никогда не снисходил до такого унижения возвышенного эго.       Юноша стоит твёрдо, но внутренне тает: отчаянные, немые мольбы подожгли томную сущность и стремительными темпами уничтожают всякое желание затягивать некое самоутверждение, однако что-то в недрах сознания так наслаждается поклонением и послушанием себе от столь неподдающегося, что остановиться станет подписью на соглашении о добровольной смерти. Вот едва спрашивающе-угождающий взгляд снизу проникает слишком глубоко в подкорку, он делается крайне неуверенным, что останется в вертикальном положении ещё хотя бы минуту, и укладывает ладонь на пылающую от трения щёку, оглаживая большим пальцем заострённую скулу, над которой, в яркой зелени радужек, высматриваются бесконечное обожание, подлинная преданность и страсть, связывающие накрест остатки трезвого мышления и передающие власть в когтистые, жаждущие лапы вязкой эротики. — Замурчи ещё, — снисходительная ухмылка дёргает уголки рта. — Давай, покажи способности, Гепард.       Парня с небывалой лёгкостью, как куклу, подхватили на руки и поднимают по ступеням, интуитивно несут мимо неизвестных тому комнат, охотно отвечая на непрерывный жадный поцелуй. Очередная фрезерованная дверь в конце коридора открыла выполненную по высшему разряду просторную спальню на солнечной стороне, начавшую купаться в первых ослепительных лучах, отчего светлую. Лёша почти буквально прилипает к оголённому торсу, оказавшись плотно прижатым спиной к стене, обхватывает голенями поперёк талии, метается пальцами от локона к локону высветленных взъерошенных волос и не понимает свои же нечленораздельные слова между страстными соитиями губ. Для Гречкина он самый заветный шедевр в мире, потому вцепляется в него с диким, животным рвением, теснит, режется о противоестественно островерхие клыки, и посмей кто отобрать у изголодавшегося хищника главную награду жизни.       Крошечная капля перемешавшейся слюны быстро стекает по подбородку и стирается подушечкой указательного до того, как упадёт. Юноша оттягивает набросившегося на него зверя в облике человека, перехватывает налитый нещадностью и пламенем преисподни взгляд и показывает подготовленное представление: заводит в рот все три фаланги за раз, театрально закатывая глаза до трепетания ресниц и излома бровей, обводит языком шелковистую кожу и жалится зубами, подражая обожанию нараспашку. Кирилла содрогает от дерзкого эротизма и поневоле подталкивает тазом чуть вперёд, навстречу ягодицам: он жаждет ощутить себя между сопровождающих мнимые фрикции припухших губ, влажную внутреннюю сторону щеки и колкости, он хочет держать русые прядки в крепком кулаке, при этом никак не укрощать, а быть покорённым и пленённым до дна, отдаваться своенравной вольности, он мечтает стать его и всеми оставшимися силами добивается звания, улавливая самые незаметные намёки.       Парень посмеивается на несдержанность, сощуривается и добавляет второй палец, с запалом вгоняя внутрь всё активнее и удивляясь, что так просто довести заядлого распутника до исступления и мерцающих пятен в затуманенных глазах, соблазнить, раззадорить – со стороны, пожалуй, выглядит так же, как и в грязных мечтах, особенно в паре с не прекратившимися, теперь уже осознанными мерными толчками. Он одновременно и подминает действительность под себя, управляет окружающей обстановкой, и не осмысливает, что и в какой мере творит: чернильная мгла вседозволенности незримой тенью осела на отравленный нестерпимым желанием мозг и без спроса заменила его собой, надзирая за действиями и перифразируя очевидную волю безбожно отсосать сделать приятно.       Блондин видит в небесных с серыми вкраплениями радужках и растёкшихся по ним зрачках своё сумасшествие и яростное упоение: дорвался, свихнулся, не поддаётся собственному контролю и как же он, сука, доволен нынешним исходом. Утаскивает парня в совмещённую со спальней ванную, подсаживает на отполированную мраморную столешницу и припадает к открытой горящей шее и ключицам, мелко покусывает, оттягивает ошейник зубами за металлическое кольцо, украдкой подглядывая в большое зеркало позади: за скруглённостями точёных плеч ревность взгляда представляется пугающей, а наверняка болезненно сжимающие талию поверх пояса ладони нечеловеческими, отчего животное собственничество выходит за рамки, вырывая из сожжённых лёгких ревнивый рык. Он налегает, принуждая Лёшу отклониться назад и ощутить холод стекла лопатками, лезет под футболкой к рёбрам, на которых оставляет свойственное кошачьим множество мелких царапин – своих меток, приписывает Макарова себе, отмечается на нём как способен, наводя на довод, что не отпустит и не отдаст. Ни за что.       Под рьяно впивающимся чокером наливаются пунцом ссаднящие линии, повторяющие очертания ремешка; грудная клетка ноет, едва не рвётся от взволнованного и лишённого ритмичности дыхания, а костяшки бледнеют из-за чересчур агрессивного сжатия края поверхности. Юноша подаётся тазом вперёд, трётся ширинкой о пах напротив, прося притронуться к себе хотя бы ненадолго, пусть даже мельком, повторяет шеей кривизну ломаного позвоночника. Смиренные касания послушно подлезают под вжикнувшую молнию, пробивают на благодарное мычание и так безошибочно угадывают нужный темп и направление – безотказная рука порхает небесной бабочкой по длине и одаривает обоюдным удовольствием сквозь ткань белья, легонько давит на особенно чувствительные точки и несмело отодвигает резинку, то ли не решаясь самовластно проявить достаточную нежность, то ли оставляя её на потом.       Тёплые капли соскальзывают по телу узкими струями, просачиваются между рельефами мышц и с характерными всплесками ударяются о кафель, разбрызгивая влагу по полу; Макаров жмётся к прозрачному стеклу душевой кабины и отдаётся всем нутром в мокрый, терпкий поцелуй, прогибаясь поясницей под сильной рукой. Краешки каштановых прядей намокли и прилипают ко лбу, склеиваются между собой и лезут в глаза, но на них так плевать, потому что ощущения концентрируются на трепетных поглаживаниях повыше согнутого колена – под его джинсами скрывалось плетение чёрных гартеров, плотно облегающих стройные бёдра и опоясывающих талию. Кириллу нравится чувствовать ладонью контраст грубой и мягкой кожи, гладить влажные изгибы, осязать обвивающую голень на своей и чуткие прикосновения: бесстыдно ловкими движениями Лёша повторяет контуры восприимчивого члена, надавливает кончиком пальца на головку, выбивая радующую слух отдачу, и ни на секунду не перестаёт подчинять и возбуждать, несмотря на долгое искушение и нескончаемый азарт.       Блондин склоняется к уху, на обугливающим жаром завитке чертит языком мудрёную линию, не имеющую траектории, между губ распробывает отравленную похотью сладость на вкус и по-свойски мурлычет-хныкает парню тихую, кроткую, но такую настойчивую просьбу, сразу после которой его впалую щёку с еле видным тоном пунца впечатывает в покрытую напылением пара бесцветную поверхность, едва ли не трескающуюся от резкого напора. Кирилл жмурится, рассекает нижнюю губу укусом и оглушает сломавшимся посередине горла несвойственным себе стоном, нисходящим в жалкий скулёж; напряжённая шея вытягивается ввысь, слепо обнажаясь для захватывающих в кровоточащие узы зубов и посвящая им каждый существующий миллиметр. Не жалко, что натянувшаяся кожа начинает представлять из себя схожее с полем бледных гераней, нет. Сожалеть невозможно, когда благодатная боль делает из тебя метаморфозное скопление трезвого опьянения. Не печально, что сегодня к полудню небо затянется дымчатым покровом облаков, – свет будет светить не от солнца.       Макаров буйствует от тотальной вседозволенности, умело и чертовски нагло пользуется позицией бескомпромиссного обладателя контроля и обрамляет бархатистым скольжением желающий член, осыпает заслуженным вниманием и божественным томлением с неподдельной любвеобильностью, стирая клыки неисчисляемыми, почти прокалывающими врезаниями ниже челюсти. Блондин уверен, что задохнётся, спятит, падёт, если такая необходимая грубость вдруг закончится, если он сейчас же не увидит и не ощутит фееричную негу в изобилии пышных подушек, на ощупь выкручивает регулятор подачи воды и нетерпеливо выводит парня из нагревшейся ванной в более свежую спальню. По телу скачет вязь мурашек от разности градусов, и прокурорский сын рассыпается в греховной и забавляющей мысли, что лучше бы на их месте был русоволосый юноша, объезжающий его наверняка не хуже титулованного наездника.       Сакральнее комнаты для Гречкина нет. Именно в ней он впервые за двадцать четыре года, можно безошибочно утвердить, серьёзно влюбился и утопал в казавшихся тогда несбыточных мечтах. Здесь он вслушивался в мелодичный струящийся голос, млел от бесподобной улыбки, испытывал самые яркие и громкие оргазмы в своей жизни и мучительно дожидался повтора. Тут реже всего бывают горничные, отец съехал ближе к работе и не беспокоит, а посторонних так и вообще не водится: со спутницами и спутниками ночи, на время заглушающими скуку, он практически никогда не развлекается дома, разве что в гостевых комнатах или отелях. Но Лёше можно, Лёша особенный, здешние стены были знакомы с ним до материального появления в них и одобрили симпатию по велению хозяина. Всё знает Макарова, а теперь и он познакомился со всем, стал самым дорогим сердцу и важным субъектом. Таким образом, его придавливающий к покрывалу вес ощущается как высшая, заслуженная страданиями награда.       Его тело – как разгорячённая, мягкая карамель, гнётся от каждого малейшего касания, кажущееся действительно съедобным. Иначе блондин не может объяснить неподвластную выдержке тягу укусить, облизать, поглотить полностью и всецело, не оставив и крохи никому. Его кожа – то чистейший, то с розовым напылением мокрый мрамор, в котором роль чёрных прожилок играют редкие родинки и отливающие золотом веснушки. Гречкин сцеловывает беспорядочно бегущие вниз пронырливые капли воды, но некоторые из них всё же умудряются разбиться о него самого и оставить ничтожный влажный след, незаметно испаряющийся из-за высокой температуры. Эфемерная черта адекватности и безумства пересечена настолько, что ни один не может сказать, когда именно произошло полное слияние в чуть менее, чем единое, и раскрошились вдребезги личные границы. Так сумбурно, так динамично, так незабвенно, и Кирилл просто исходит из себя вон от искушения породить от начала до конца неделимое целое. — Надень на себя что-нибудь моё, господи, зай, пожалуйста, — не прекращая поцелуи тараторит. — Гардеробная слева от ванной.       Бесконечность ящиков с прозрачными створками освещается деликатным светом подсветки под потолком. Лёша видел такое обилие и шик разве что на фотографиях дизайнерских интерьеров на многомиллионные суммы. Взгляд цепляется то за одну вешалку, то за другую, оценивающе бродит по всем однозначно недешёвым вещам и мысленно примеряет каждую из них. Внутренне чутье подсказывает, что гартеры и ошейник будут отлично смотреться в паре с чёрной кожаной рубашкой, обособленно висящей в единственном полупустом шкафу, и не прогадал: её податливая материя комфортно ложится на плечи, хотя и выглядит скорее как плащ из-за ощутимой разницы размеров. Парень прокручивается перед зеркалом во всю стену, с восхищением рассматривая понравившийся образ, проводит по вышитой на кармане каллиграфичной надписи с именем известного дизайнера и боковым зрением замечает ярко-розовый предмет на открытой полке, чей жёсткий металл смотрится комично с пушистым ворсом цвета Барби поверх.       Макаров мерно вышагивает к кровати с очаровательной улыбкой, спрятав руки за спиной, вникает в стремительно меняющиеся эмоции, замечает резко дёрнувшийся кадык, видит участившиеся вдохи и колеблющиеся туда-обратно зрачки. Необъятный матрас проминается под перемещающимися по скользкому покрывалу коленками, и Лёша насмешливо склоняется над обескураженно застывшим мажором – тот мысленно сравнял себя с ним в одно окончательно, безвозвратно одурманен интимностью момента и вздумал предоставить весь ассортимент своей одежды на постоянную и бескорыстную основу, но вряд ли подозревает о скрытой игрушке, из-за которой юноша едва ли не разразился истерическим смехом. — Наручники Грома не понравились, и ты решил предусмотрительно обзавестись более гламурными, да? — звякает побрякушкой перед опешившим лицом. — Тогда надеюсь, как майор я приглянусь тебе больше.       Запястье оказывается туго окованным, а второй браслет тихо щёлкает вокруг одного из витиеватых прутьев изголовья. Парень пронзает одобрительным взглядом сотворённое из-под опущенных от прищура ресниц, удовлетворённо хмыкает, когда Гречкин на пробу дёргает рукой и шипит по-змеиному от впивающегося в кожу металла, против которого не спасает даже мягкая оплётка, бессильно откидываясь головой на шёлковую подушку. Утро и без того обещает быть бескрайне впечатляющим, но Макаров сам не свой, если не кокетничает и отказывается от озорства, а поиграть с не смеющим противоречить заядлым нарушителем правил, всегда лёгким на подъём, вдвойне интересно. Прощупывать почву, искать слабые места, пробовать – нет нужды: Лёша чётко узнаёт в нём себя. Те же инфернальные желания, происходящие наяву как во сне, тот же прыгающий ритм сердцебиения, отбивающий в уши томной мелодией, та же извращённая истома, разделённая поровну на каждого. Левая рука Кирилла свободна, однако он предположить не может, какие грандиозные на неё задуманы планы, и наивно потянулся за дальновидно поставленным на тумбу лубрикантом. — Неужели понадеялся, что так просто растянешь меня? — юноша с дьявольской ухмылкой бесстыже выхватывает бутылёк. — Хочу ещё посмотреть, как будешь просить меня. — Сучий деспот. — Поправлю: очень-очень хороший деспот. Жалко только у тебя ободка с заячьими ушками нет, я бы был ещё милее! Кстати, ты знал, что заяц в мифологии является посланцем Эроса, бога любви, Афродиты и даже Гермеса?       Прохладная смазка стекает медленно, как густой мёд, оставляет после себя липкий след, и капля случайно падает на подтянутый живот сына прокурора, распространяя мелкие мурашки и сокращение мышц от контраста температур. Макаров стирает её кончиком пальца и весело мажет по спинке чужого носа, вот только его беспечности и задору блондин ужасно завидует, потому что совершенно не питает безмятежность, а готов сорваться, повредить руку и погнуть изголовье кровати, лишь бы освободиться от мешающих кандалов и даже через невыносимую боль в полном, необходимом объёме дотронуться до обожаемого любовника.       Дикий огонь, пожар в небесных глазах смотрится и чуждо, и безмерно уместно одновременно. С особой горячностью и животностью в громко раздающемся голосе он не тот, который на экране у клиента, не тот, который в кожанке цвета фуксии, не тот, с которым Кирилл встретился у клуба. Он сияющий блеском яркого экстаза и бьющий сердце вдребезги на мелкие крупицы, стремящиеся в череп, где вонзаются в опьянённый им же разум и требуют слёзно просить искупление. Молить так, как этого не делает самый раскаивающийся грешник у иконы Создателя, как не способна потерявшая в бою единственного сына набожная мать в крайней безысходности, – Гречкин, на удивление, отлично осведомлён о существовании упрашивающих слов, импонирующих русоволосому парню. Его сладкий миндальный марципан везде и всюду наравне с такими же приторными стонами и на мгновение приглушающими поцелуями: Лёша кусается, впивается клыками в истерзанные до крошечных кровавых пятен губы, что его почти не отличить от голодающего вампира. Однако он очень-очень хороший деспот.       Макаровские пальцы вплетаются между сжимающих до скрипа покрывало, пачкают в нагретой смазке первые фаланги и заводят за ягодицу, играючи провожают и надавливают на измазанный лубрикантом анус. Юноша нестерпимо дразнит, пресекает попытки без разрешения заполучить желаемое, раздражая бескомпромиссностью, но неожиданно проталкивает внутрь, направляя в необходимом направлении и под нужным углом. Гнёт так красиво поясницу, как змея своё подвижное тело, вдавливается лбом близ уха Гречкина и нарочито протяжно, с появившейся от предельной громкости хрипотцой, в унисон с низменным мычанием сбоку даёт понять, насколько непомерно его ведёт до предательски разъезжающихся коленей, ведь решение о четырёх – своих и блондина – вместо, по классике, трёх собственных стало неоспоримо правильным: они тщательно растягивают, деликатно оглаживают выступ предстательной железы и разнеживают получающего и без того огромную дозу удовольствия, делая из него плавящуюся сласть.       Кирилл никогда не воспринимал происходящие с ним события настолько остро, не осязал и не чувствовал партнёра с такой чуткостью, не показывал себя как почти осторожного и покорного послушника. Совсем ни разу. Думается, будто до сегодняшнего дня у него никого не было, а этот парень, этот секс – первый и не подлежащий затмению, который раскромсал жизнь на мрачное, туманное «до» и пока неизвестное «после». Он реагирует на все-все слабые потряхивания, на нескрываемые стоны и сочащиеся крошечными проблесками собственной крови поцелуи с привкусом боли. Он отдаёт в двойном размере всё, что накопил за блядские двадцать четыре года, и речь вообще не о материальных ценностях. Деньги, по сути, не его, но во всех ипостасях прелестный, неотразимый, восхитительный Лёша... сейчас он морально и, может быть, даже физически сросся с ним, а червонный оттенок на приоткрытых губах лишь подтверждает собственнические порывы.       Утреннее солнце во всю светит в не зашторенное окно и подсвечивает еле заметную россыпь блёсток испарины на изящном бедре, неосознанно кидая палевый луч и на нетронутую упаковку на прикроватном столике, дождавшуюся своего часа. Свободной, левой рукой Макаров дотягивается до переливающегося на свету фольгированного квадратика и подносит к жадно хватающему воздух рту сына прокурора, молчаливо понявшему зачем, и отточенным рывком срывает зажатую между зубов верхушку. Без помощи затруднительно ускорить скучный и обязательный процесс формальностей одевания презерватива, отчего занудство сильнее хочется компенсировать шалостью. Юноша плавным, растянутым во времени скольжением проходится по члену между ягодиц, взахлёб вкушает неровности плотских линий и удивляет манёвренностью поясницы, насаживается внезапно на половину длины, протяжно и одобрительно вскрикивая из-за тянущей болезненности. Ему мало.       Лёша садится глубже и глубже, ещё и ещё, проникается своей фанатичностью к свирепости, природу которой даже боится узнать, безжалостно изматывает голосовые связки и бессвязно молвящие непотребства губы. Взыскивает с себя больше, дольше, грубее, а о мягкости ненавязчиво напоминает только бесшумно мнущееся покрывало. Приносимое зверство от в дополнение распирающих изнутри пальцев нагло затмевает всяческие намёки на мысли; слепая злоба, прыть, нескончаемый кураж въедаются через кожу и вливаются в вены раскалённым месивом цвета текилы Санрайз, окисляя организм и выступая в роли катализатора наступления заветной эйфории. Пронзающая резь бегает трепетом туда-сюда, и не исключено, что рисунки радуги на бежевых стенах, появившиеся из-за преломления солнечного света, не ощущают нездоровое человеческое возбуждение. Нет, они однозначно пропускают через себя все людские пороки, которые размножились в одном единственном помещении, в данный момент заменяющим целый мир.       Татуированная на тыльной стороне ладонь никак не найдёт лучшее место и не остановится на конкретной точке: каждый миллиметр манит и притягивает, как сильнейший магнит, а грубоватая кожа гартера создаёт неповторимую эффектность разностью тактильных ощущений. Талия, бедро, ягодица – всё исписано полыхающими алыми царапинами, покрыто багряными отметинами и измазано остатками лубриканта. Дряная чёлка вьющимися от влажности кончиками сплелась с ресницами и щекочет горящие от буйства глаза, однако не способна дотянуться до показывающих свою неимоверную гибкость губ, искривлённых в пугающий оскал вырвавшегося наружу жестокого хищника, создавая именно то, о чём грезил повёрнутый мажор. В этом они с Гречкиным оказались подозрительно схожи: за публичной маской кроется диаметрально другой человек. У первого стереотипная золотая ложка во рту и заднице закрывает от недостойных безнадёжно влюблённую натуру, а у второго «Зайчик» утаивает страшного, кровавого аспида. Противоположности, видимо, и правда влекут друг друга.       Парень окольцовывает запястье блондина, укладывает мандражирующую ладонь поверх ошейника и скользит послушной по торсу, приказывая запоминать выточенные контуры, бугорки розоватых полос на рёбрах и укусов на призывно выступающих ключицах, а внизу живота извне осязать размашистые фрикции. Надавив, даёт полноценно почувствовать отдачу раскованных движений и с нескрываемым упоением наблюдает за несдержанным, разрезающим воздух возгласом и как тот жмурится до пёстрых вспышек фейерверков перед полыньевыми радужками. Вдох, столкновение бёдер о бёдра, вместо выдоха надрывающийся скулёж – успевшая устояться закономерность, так на славу справляющаяся с потребностью в лестной обратной реакции. Кирилл вцепляется в персиковую кожу, выводит новые ссадины, точно желает содрать и оставить себе нездорово большую дозу живого наркотика, и ему тактильно мерещится прочно стянутое в узел скопление кайфа, о котором не понаслышке знает. — Как же тебе нравится быть моим хозяином.       Вот только ясно не понятно, кто кем всецело обладает: то, с каким рвением оба впитывают и отвечают на фрикции, как много стараются взять, граничит с мазохизмом. Макаров в забвении и, кажется, забыл про существование болевого порога и усталость, как и прокурорский сын об ограниченности ресурсов голосовых связок, выдавая гортанные и раньше незнакомые звуки, а затёкшая прикованная рука уже абсолютно не беспокоит своим болезненным наличием, жалко повиснув. Как бы то ни было, он ни на толику не жалеет, что позволил практически полностью обездвижить себя и лишить управы над ситуацией, отдавшись в цепкие лапы беспамятного омута, тогда как его чёрная рубашка с понтовой подписью Луи Виттон тихо шелестит от бесконечных колыханий и ударений о горячую веснушчатую спину. Громко, страстно, ненасытно, незабываемо – удачные слова, но вот незадача: они не описывают тончайшую грань межмирья наслаждения и действительности и не в состоянии передать шаткую пограничность наличия рассудка и помешательства. — Ты бы знал, как я обожаю вовлечённых и полностью отдающихся партнёров. Когда ты смотрел на меня по ту сторону экрана, тоже был таким громким, Кирюш? — Макаров издевается, склоняется ниже, гладит так трепетно под накалённой золотой цепочкой, властно притягивая влюблённый взгляд к себе.       Гречкин ненавидит подобную форму имени, но ради его исполнения нелюбимой уменьшительно-ласкательной версии готов сжечь до тла красный итальянский спорткар, оберегаемый им от мельчайших пылинок. Отрывками проносятся все встречи, чтобы сопоставить из них среднюю арифметическую реакцию и дать ответ, но поверх наслаиваются сторонние, отвлекающие мысли, а самая назойливая из них – «Кто этот парень: Суккуб или Збуратор, раз из-за него я заикаюсь об уничтожении настолько ценного и незаменимого атрибута светской жизни?». Разгадку подсказывает подсознание: истинная необходимость, в невозможности словесного выражения которой он может лишь лихорадочно кивать. Лёша делается явно радостнее от утвердительного отзыва и открытого обожествления собственной персоны, разрешает самолюбию насквозь окутать себя, как это сделало неистовое возбуждение, и настырнее, более порочно преподносит своё изящество, больше оголяясь не физически – морально.       Бёдра резво ведут то вверх, то вниз, картинно покачиваются из стороны в сторону и помогают проезжаться по чувствительной простате, выманивая мгновенно таящий на кончике языка развратный стон действительно неземного наслаждения, провоцирующий внутреннюю неукротимую вакханалию. Блондин чувствует, как в ладонь легко толкается головка, и старается забыть, что через пару небрежных движений наверняка получит требуемое молодым телом – насыщенное, бурлящее, искрящееся, – только бы продлить усладу. Однако Макаров словно нарочно быстрее доводит, продавливает очевидные ему болевые точки всей имеющейся соблазнительностью и по-лидерски прокладывает путь на непостижимую вершину божественной эйфории, тонко различая все до единой выступающие вдоль члена вены и полутона голоса, и это, с одной стороны, издевательство, а с другой – помощь. Правда его хитро сощурившиеся веки не предвещают ничего безобидного.       Парень цепляет ремешок на шее и отточенным рывком сдёргивает с себя, как отягощающие кандалы, ошейник, характерно звякнувший застёжкой. Обнажив розоватую полосу от неслабо затянутого чокера, он украшает им чуть ниже чужого дрогнувшего кадыка и властно стягивает удавку за серебристое кольцо. Чёрная кожа безбожно вонзается, словно строгач, беспрекословно слушается подчиняющую руку, искусно и расчётливо пережимая сонные артерии настолько, что Кирилл на краткое мгновение безвозвратно теряется в недосягаемой вышине эстетического и физического удовольствия: яркая, одномоментная дымка ударяет в голову, вьёт сильнее жгучие узлы внизу живота и искажает реальность, создавая на месте русоволосого нечто демонически потрясное с неестественно сверкающей серым голубизной глаз. Чёткие линии смазались, стёрлись и стали лишь аморфными пятнами, как и темнота его зрачков и мыслей. Сладостное небытие и головокружение – всего пара секунд, но доставленное расслабление не выражается ни одной из существующих систем исчисления.       Осторожные касания стекают по внутренней стороне обездвиженного плеча, щекочут восприимчивое предплечье, крадучись подбираясь к кисти. Лёша повторяет вязь выступающих вен на тыльной стороне ладони кончиком пальца, острые изгибы костяшек и фаланги, ловким движением раскрывает браслет, висевший вокруг тонкого прута изголовья, приподнимает второй, до сих пор сковывающий, под которым находит краснеющий развод с едва заметными багряными вкраплениями. Целует внезапно нежно, робко, затяжно, балуя деликатностью. Ещё раз, уже мимолётно, но не менее искренно и пылко. На ухаживания свежее раздражение отдаёт приятным покалыванием и жаром, хотя, возможно, вскоре заживёт – так кажется блондину из-за облегчения, подаренного лаской мягких губ. Гречкин, не до конца осознающий, сквозь пелену слышит, как знакомый щелчок раздаётся снова, и почему-то тактильно не чувствует разъедающий кожу металл на себе. — Кирюш, смотри, — Макаров обращается к отвернувшемуся, понуро прикрывшему содрогающиеся веки. — Классно, правда?       Розовый ворс неплотно облегает изящное запястье, и браслет слегка болтается, позвякивая звеньями скрепляющей цепочки; парень улыбается клыкасто, так радостно и победно, точно завоевал самый желанный трофей. Запоминающаяся обточенными зубами ухмылка появилась уже бесчисленное множество раз, но каждый из них отличается от другого оттенком белоснежного отлива. Солнечные лучи огибают скульптурные рельефы и изгибы, смешиваются с естественным оттенком кожи, превращая в плавящуюся сахарную вату. Гречкин сдвигается назад, облокачивается обнажённой спиной на изогнутое изголовье, игнорируя резь холодного металла, рассматривает хаотичные веснушки на переносице и щеках, мазки серого и голубого под взлетающими ресницами, спавшие прядки вплоть до волосков, скошенности скул и заострённости плеч. Долго, пугающе, не моргая; ещё немного, и глаза станут тусклым стеклом. Вокруг – величественная тишина утра и вуаль миндального марципана, на языке – кровавый отблеск, словно об него потушили тлеющую сигарету. Ничего не кажется реальным и достоверным, всё выдумка, выдумка, выдумка... — Всё по-настоящему, чувствуешь? — Лёша будто услышал моральную агонию, спутывает пальцы в чужих, скрепляя окованные наручниками руки теснее. — Я, ты, — укладывает свободную ладонь Кирилла на свой член, ведёт ниже, выше, ниже, выше, — мы живые, вместе, сейчас. Мы одинаковые.       Парень подстраивается под синхронные движения, прижимается животом к блондину, что между ними едва хватает места, потирается, заискивает больше ласки. Получает от Гречкина всю необузданную любовь, выражающуюся в смакующих касаниях, доверительно и радушно делится частью своего контроля с ним, жадно принимающим, отдаваясь совершенно целостно и необратимо, но ранее мягкие, а ныне стёртые от свойски ранящих поцелуев губы не знают, как быть покорными, и своенравно ловят те, что напротив, давят, напирают на почти обескровленные, клыки сочувственно не пускают. С хищником целоваться – быть готовым шрамы зализывать, пока не исчезнет выдающее их наличие покраснения и рубца, и носить до конца жизни с гордостью или горечью. Кирилл же не уверен, какое ощущение будет испытывать при лицезрении истерзанности: гордыню за завоевание или скорбь из-за скуки, хотя несомненно знает, что от такого подарка на любителя избавляться и прятаться не станет никогда. — Мы разные. Ты – божественный посланец Эроса, Афродиты и Гермеса, а я – блядски влюблённый в тебя смертный. Я умру, ты будешь продолжать дарить свою красоту другим, потому что это твоё предназначение. Я не могу иначе, и ты тоже, — едва хватает сил шепча высказать рвущийся порыв души и затаить в укромном месте накатывающие слёзы, застрявшие иглами в горле.       Гречкину больно от осознания, что он мажет отголоском разума по заветным губам. Ему хочется, чтобы непреднамеренно сжавшаяся ладошка сдавила его грубее, раз и навсегда добила кромешной болью поломанных костей, а надсадно выстанывающий эйфорию голос лишил способности слышать. Ему тепло от разливающегося по дрогнувшей загорелой коже жара и приятно от ласково трогающих лицо ленивых поцелуев. Он совсем не жаждет остановить стирающий сперму с живота кончик пальца, смело толкающийся в рот и не предоставляющий возможность не взять и не слизать с пристрастием слегка тягучую жидкость, оседающую вязью на вкусовых рецепторах. Но ещё больше не хочет, чтобы горькие слова оказались правдой. Он возносит блестящие глаза к высокому потолку, мысленно преподнося себя богам, о которых говорил, на растерзание за порчу их святого творения человеческим уродством. Так закончилось неверие и, наверное, начнётся расплата – удостоиться прощения невозможно, только наказания. — Могу. Повешу на тебя адресник с кличкой Гепард на одной стороне, а на другой «есть хозяин». Будешь моим, а моя красота твоей. Хочешь?       Ошейник впервые натурально обжигает и вновь перекрывает дыхание. Доброта кажется незаслуженной, инициатива – не для Кирилла. Вот тот, о ком он мечтал, страдал, к кому стремился, прямо перед ним, на нём, открытый и реальный, серьёзно предлагает неординарно закрепить слияние в нечто целостное, но чувство несовершенства заполняет своей вороной отравой внутренности. У Макарова крылья ангельские распахнуты за веснушками на плечах, а у Гречкина за спиной палитра цветов бутылок алкоголя, таблеток и использованных пачек презервативов. Блондин погряз в нечисти раздумий и самокопания и поначалу вовсе не заметил обронённую солоноватую каплю на скуле, за которую неимоверно стыдно. Из-за никчёмной слабости тошно, из-за сломанного образа мажора без проблем серьёзнее, чем выбор шмоток, не менее противно. Он нервно дёргает влажной щекой, в ответ косит кривую ухмылку, лишь отдалённо напоминающую свойственный оскал, но взгляд не отводит, специально таращится грустно улыбающимися глазами: может смышлёный парнишка сам поймёт незрелость представителя золотого общества и отречётся от затеи.       Вот только юноша не боится и не отторгает ничьих слёз. Раскрыть истинные, спрятанные и недоступные в действительности эмоции стало целью его деятельности. Пусть плачет, смеётся, злится или сразу всё вместе, пусть только наградит честной отдачей – людская изнанка, особенно скрывающаяся, для него бесценна и интересна хоть за бесплатно, хоть за неимоверные суммы, и Лёша не остаётся в долгу: теснится в неожиданные объятия, играется ребячески с пальцами, звеня наручниками, слабо, для вида, старается избежать скачущей по позвонкам щекотки под рубашкой Кирилла, предоставляя ему полную свободу в поступках. — Хочу, — единственное, что поистине ожидалось, и что парень дал сказать перед тем, как заставил забыть значение одиночества.