О чудовище и его музе

Карандаш был немного испорчен, когда Альбедо слишком сильно сдавливал его, но его всё устраивало. Грифель быстро скользил по бумаге, направляемый точными, уверенными движениями рук. Альбедо достаточно много практиковался, чтобы быть способным безо всяких проблем управляться с письменными принадлежностями своими клешнями. На белом листке постепенно расцветали очертания комнаты, мебели и людей, находящихся там. Крепус сидел на диване, окружённый сыновьями. На телевизоре был включён какой-то фильм, и три пары глаз внимательно наблюдали за экраном. Дилюк прислонился плечом к плечу отца, запрокинув голову на подушку, а Кэйа расположился с краю, закинув одну ногу на спинку дивана, а другую вытянув позади родителя и брата. Альбедо за сюжетом фильма не особенно следил, увлечённый рисованием в кресле в углу. Его звали присесть на диван и присоединиться к семейному вечеру, но юноша отказался. Он ещё не был частью их семьи, хоть Крепус и пытался убедить его в обратном. Ему казалось, что он не особенно нужен им, потому старался держаться на безопасном расстоянии. Общаться с людьми тяжело. Рагнвиндры — лишь начальная точка его социализации. Вряд ли он когда-либо станет полноценным и любимым членом их семьи. За такими размышлениями Альбедо и не заметил, как вместо комнаты начал рисовать отдельное лицо на другом листе бумаги. Холодные глаза, ровный нос и острый подбородок, длинные неряшливые волосы, лёгкая насмешливая улыбка. Альбедо старательно вырисовывал каждую чёрточку, каждый штрих ложился именно туда, куда было нужно. Он восхищался. Кэйа был прекрасен. Словно не Альбедо был величайшим творением, а Кэйа. Каждая черта его лица, каждая часть тела была создана идеально точно, с абсолютной выверенностью и вниманием. Альбедо знал, что люди появляются на свет вовсе не таким способом, как был создан он, оттого великолепие Кэйи казалось ещё более удивительным. Иногда он смущался того, как восхищается этим юношей. Кэйа редко обращал на него внимание, считая чудаковатым дикарëнышем, с которым приходится разделять соседство, а вот гомункул пялился на него каждую свободную секунду. Он смотрел на него, как художник смотрит на великолепный пейзаж, как композитор вслушивается в песню соловья, собираясь переложить его мелодию на ноты, как поэт подбирает нужные строчки для описания красивой дамы, что пленила его сердце с одного взгляда. Он любовно провёл холодными лезвиями по получившемуся портрету и не заметил, что за его спиной кто-то стоит. Он понял, что оказался замеченным, лишь тогда, когда рисунок выхватили, и сверху раздался насмешливый голос: — И что это мы тут делаем? — Альбедо в испуге обернулся и встретился взглядом с Кэйей. Его глаза, холодные, как лёд, и таящие в своих глубинах неизвестные секреты, заставляли собеседника чувствовать себя неуютно. Всё Альберих мог перекроить на своём лице: если нужно посочувствовать, его выражение становилось грустным; при успехе появлялась широкая улыбка, при несправедливом отношении он хмурил брови. Но никогда не менялись его глаза. Какую бы эмоцию он ни изображал, глаза его продолжали насквозь пронзать острыми ледяными шипами. Они не были равнодушно-пустыми или злыми, это был именно пронизывающий холод с ноткой не то презрения, не то скрытой глубокой печали. И именно эта загадочность так манила Альбедо. Он по натуре был исследователем, которого привлекали загадки. Хотелось прыгнуть в омут ледяных глаз, снять каждый слой лживой оболочки, содрать маску с лица и взглянуть на него настоящего. Интересно же. — Рисуем. Кэйа удовлетворëнно хмыкнул, рассматривая свой портрет. Мастерство Альбедо действительно поражало, и его лицо, отражëнное на бумаге, даже больше походило на истину, нежели его настоящее, как будто гомункул смотрел в самую душу и выражал в рисовании не столь материальную, сколь духовную сущность того, что изображал. — Я оставлю себе на память? — спросил Кэйа, явно собираясь присвоить себе рисунок при любом ответе. Как невоспитанно. — Я не закончил, — спокойно отозвался Альбедо и протянул руку вперёд, предлагая вернуть листок. Кэйа же отшатнулся, нахмурившись. — Снова хочешь меня проткнуть? Что ж ты за человек такой! Не жадничай, цветочек! — Я не собирался делать тебе больно, — Альбедо руку не убрал, но всё же немного опустил вниз, чтобы ненароком действительно не навредить. — Может, ты закончишь меня красивого и отдашь завершëнный экземпляр? — Многого хочешь. Сходи за холстом на чердак, краски ещё захвати, потом, быть может, нарисую тебя в адекватном виде. Кэйа удивлённо-насмешливо приподнял бровь. — Так ты рисуешь материалами той-кого-нельзя-называть? И как же отец тебя за такое не прибил? Мои поздравления, видимо, он настолько полюбил тебя с первого взгляда, что тебе дозволено всё. Даже если ты спалишь этот дом, он погладит тебя по головке. Поверь, о ней говорить страшнее, чем материться. — Кто она? Эрна? — Так ты знаешь о ней? — Кэйа воровато обернулся и, убедившись, что отец с братом не слышат их разговора, поглощëнные фильмом, продолжил. — Понимаешь ли, отец выбрал позицию избегания. Единственное напоминание о ней в этом доме — та фотка на кухне, ты должен был её видеть. Эрна умерла, когда Дилюк только-только родился, я её, естественно, не видел даже, мне было около четырëх, когда меня усыновили. Отец вообще не говорит о ней. Он рассказал маленькому Дилюку, что она стала феей, вынужденно покинув нас. Херня, да? Он вроде умный мужик, а тут такое насочинял. Он сказал ему, что при упоминании мамы она будет волноваться, поэтому мы выросли практически без разговоров о ней. Все её вещи или сожжены, или сгружены на чердак. Отец всё ещё скорбит, но ему кажется, что в забвении, хотя бы видимом, он обретёт спокойствие. Естественно, сейчас мы знаем, что никакой феей она не стала, но предпочитаем не говорить о ней. Поэтому я и удивился, когда ты так спокойно стал пользоваться её вещами. После его монолога Альбедо вспомнил, что в таких ситуациях принято выражать сочувствие. — Мне... Жаль? — У тебя плохо получается подделывать эмоции, тренируйся ещё. — Брать пример с тебя? — слабо ухмыльнулся Альбедо. — Обвиняешь меня в лицемерии? Да я самый искренний человек в этом мире! — оскорбился Кэйа. В этом они внезапно оказались похожи. Альбедо в принципе был скуп в эмоциях от природы ли или же вследствие долгого отсутствия социализации, поэтому ему приходилось изображать на своём лице более яркие эмоции, нежели он чувствовал. А касательно Кэйи... Он пока не понял, что именно движет им, но Альберих тоже преувеличивал эмоции, делая их заметно наигранными. — Точно, как я мог забыть, раскаиваюсь, — тихо засмеялся Альбедо. — Так ты хочешь свой портрет? Кэйа вздохнул и отправился наверх, минуя Крепуса и Дилюка, проводивших его удивлëнным взглядом. — Куда это он, Альбедо? Альбедо с лëгкой улыбкой пожал плечами и взял в руки оставленный набросок с портретом Альбериха. Когда Кэйа спускался по лестнице, таща в руках мольберт и холст, он не мог не бросить на отца виноватый взгляд, как бы говоря: «Я знаю, что мне не стоит прикасаться к её вещам, но это ради нашего небезызвестного друга». Крепус проводил его заинтересованным взглядом, в глубине которого внимательный наблюдатель заметил бы хорошо скрываемую печаль. Дилюк же удивлëнно вскинул брови. — Альбедо, ты собираешься рисовать? О таланте Альбедо слышала не только семья, но и вся округа, но он впервые заставал гомункула за творческим процессом, потому даже не пытался скрывать любопытство. Кэйа, придвинув другое кресло, сел напротив Альбедо, принял позу посолидней и с лëгкой ухмылкой на губах замер. Дилюк облокотился о спинку кресла Альбедо, с интересом наблюдая за тем, как в руках творца рождается искусство. Крепусу позвонили, и он отправился в свой кабинет, недовольно ворча на собеседника. Альбедо схватил карандаш и на секунду замер в нерешительности. Он собирался прикоснуться к сокровенному — изобразить собственную музу. И это даже несколько пугало, как будто у него не было права на ошибку, и, если картина получится неидеальной, всё будет кончено. Быстрыми штрихами на холсте появились очертания лица и плеч, потом пустые эллипсы глаз и линии, определяющие местоположение носа и рта. Альбедо уверенно набросал высоко расположенные скулы, острый подбородок и согнутые в насмешке тонкие брови. И-де-ал. Интересно, сможет ли кто-нибудь однажды посмотреть на Альбедо так же, как он смотрит на Кэйю? Альберих притащил масляные краски, поэтому Альбедо не суждено было повторить ошибку с пожиранием акварели. Он залил фон однотонным светло-голубым светом, не пожелав изображать интерьеры гостиной. На клочке бумаги он принялся подбирать цвет, подходящий для кожи Кэйи. Золотисто-тëплый, приятный глазу и располагающий к себе. Если бы Альбедо разбирался в существующих национальностях, он бы вполне справедливо мог отметить, что Кэйа отдалённо походит на цыгана. Но он не разбирался, а потому предпочитал считать, что у него просто необычный для этой местности цвет лица, только и всего. Когда он добрался до зарисовывания волос, Дилюк зевнул и решил откланяться. — Одиннадцать уже. Спокойной ночи, не засиживайтесь особо. — Доброй ночи, дорогой братец. И Альбедо с Кэйей остались наедине. Часы мерно отстукивали секунды, иногда сверху слышались шаги Крепуса или Дилюка и снова затихали. Было спокойно, молчание нисколько не тяготило. Альбедо старательно вырисовывал детали портрета Альбериха, а сам позирующий не пытался проявить нетерпение, практически не шевелясь, что, между прочим, было редкостью с его-то характером. Альбедо тоже был приятно удивлëн тем, что его натурщик так спокоен, поэтому старался изо всех сил, чтобы работа получилась идеальной и не затянулась надолго. — Ты-то не хочешь спать? — Поздно встал, сна ни в одном глазу, — отмахнулся Кэйа. — Ты? — Тоже самое, — Альбедо бросил на него взгляд и улыбнулся краешком губ, за что неожиданно был вознаграждëн подмигиванием. Что бы это значило? Абсолютно очевидно, что для Кэйи Альбедо — подобие младшего брата, причём десятиюродного и не особенно любимого. Альбедо и не надеялся на отличное отношение, ему было достаточно чувств в одну сторону. Это не было романтической любовью или влечением, он действительно просто восхищался — чисто и неумело. Тщательно выписывая льдисто-голубой глаз в попытке наиболее точно передать его холодность, он вдруг машинально начал что-то напевать себе под нос. — Vale, puer meus, dormi. Caelum falsum est, sidera ne credas. Vale, puer meus, oculos tuos falle. Qui credunt in Deum, infirmi sunt et infelices.* Это была колыбельная, которую Рэйндоттир пела маленькому сыну. Он не знал перевода с мëртвого языка, но слова крепко вросли в его память. Мелодия лилась нежной рекой, незнакомые слова приятно таяли на языке. Талантливый Альбедо голосом, увы, обладал вполне обыкновенным. Но для тихого бурчания особых вокальных данных не надо, поэтому его пение звучало вполне сносно. Он словно шептал, обращаясь не к себе и не к Кэйе, а к своим воспоминаниям. Увлечённый написанием портрета, он не заметил, как Кэйа устремил на него искренне удивлëнный взгляд, но потом на его лицо вернулась прежняя полуулыбка. Вдохновенный Альбедо как ни в чëм не бывало продолжал: — Magica nos fortes facit. Et non diligant et expellant, Verum pro nobis scimus. Et reliqui grex arietum tantum... — Et reliqui grex arietum tantum, occasione stultorum gregatim, — закончили за него. — Puer meus, non sumus stulti, — не замечая странности, продолжал Альбедо. — Quondam una fuimus, — снова пели в один голос с ним. — Puer meus, crede cor tuum. Solus homo in summo stat, sibi fortis est. И тут до него дошло. Осознание ударило в голову как упавший кирпич, заставив юношу подскочить на месте. Скуп в эмоциях? Да сейчас на его расписанном шрамами лице отобразилось такое невероятное удивление, даже шок, что это высказывание можно было смело опровергать. Впрочем, пару минут назад Кэйа выглядел точно так же. Сейчас же он, напротив, был спокоен и лишь улыбнулся, когда Альбедо раскрыл рот, не находя слов. Это была песня Рэйндоттир. Мистической исследовательницы алхимии, жившей на земле не один век. Она могла знать подобные тексты. Но откуда они известны Кэйе? — Nos igitur in eadem lullabies crevimus, amicus meus arcanus? — уже не пропел, а спокойно спросил Кэйа. — Не понимаю этого языка, — сразу признался Альбедо. — Вот как. Много слышал эту песенку ребëнком? — Вроде того. Мне больше интересно, откуда она известна тебе? Я-то, как видишь, непонятная волшебная хтонь, вылезшая из леса. А вот почему человек так умело поёт на неизвестном языке? — Это латынь. Не такой уж и неизвестный. Всякие фанаты мистики любят. — Ты не похож на фаната мистики. — Шаришь. Та же история — в детстве мне пели это практически каждый вечер. А родители разговаривали на этом языке, стыдно признаться, попав к Крепусу, я ни слова по-немецки не знал. — Твои родители — фанаты мистики? — Нет, проклятые каэнрийцы. — Каэ... Что, прости? — Альбедо даже кисточку ненадолго отложил, предчувствуя интересный разговор. Базовые знания географии у него присутствовали вследствие тщательного изучения глобуса в гостиной, так что он мог заверить, что страны с подобным названием нет. Или это какой-то малочисленный народ? Кэйа ткнул пальцем в метку звезды на шее Альбедо, затем приподнял рукав футболки, демонстрируя идентичный символ, красующийся на плече. — Хочешь сказать, ты никогда не слышал про Каэнри'ах? — в ответ на отрицательный кивок головой Кэйа нахмурился. — Не то чтобы я должен тебе это рассказывать... На самом деле странно, что ты напеваешь их колыбельную, не зная, кто это. Неужели твоя... мать... ничего тебе не рассказывала? Альбедо снова помотал головой. Кэйа вздохнул. — Я не особо много знаю, сам посуди, совсем мелким был. Каэнри'ах считается неофициальной и давно уничтоженной нацией. Насколько я понимаю, эти челики в Средневековье решили, что бог — хрень полная, а человек должен сам вершить свою судьбу, за что получили по щам от церкви, тогда имевшей нехилое такое влияние. Многочисленные гонения и обвинения в ереси заставляли их прятаться, никто толком и не знает, где они проживали. А потом там что-то случилось, и каэнрийцев нахер стëрли с лица земли. — Неожиданно. — Не то слово. Вроде как от них вообще ничего не должно было остаться. Но в итоге немногочисленные выжившие стали поклоняться всяким демонам в надежде отомстить, и, кажется, оказались прокляты. По крайней мере, от родителей я слышал, что эти выжившие теперь бессмертны. Ну, и каким-то чудесным образом у этих проклятых родился я, и они поспешили сплавить меня в мир людской подальше от их депрессивных скитаний. Не чувствую с ними особой связи, честно говоря. Были и были. Песенки прикольные. Вот она, точка сближения. Кэйа — ни капельки не немец, Альбедо — вовсе не человек. Они оба чужие здесь, но пытаются убедить себя и окружающих, что это не так. Изо всех сил отчаянно цепляются руками за человеческое общество, скрывая то, как это тяжело. Хотя нет, Кэйа, в отличие от Альбедо, более-менее обжился. Альбедо в душе радовался тому, что содрал кусок маски Кэйи, немного приоткрыв завесу тайны и узнав хотя бы о его происхождении. Рождëн каким-то проклятыми сектантами? Не особенно хуже истории появления на свет Альбедо. — Что ж, а ты, получается, тоже связан с Каэнри'ах? — спросил Кэйа, когда гомункул снова зажал кисть между лезвий и принялся за работу. — Без понятия. Возможно, соз... Мама тоже имела к ним какое-то отношение, — никто не знал, что Альбедо создан при помощи мела и Кхемии, и он не спешил открывать этот секрет даже после вечера откровений с Альберихом. Кстати, не слишком ли подозрительно, что уже второй его собеседник так или иначе связан с Рэйндоттир? Кэйа остался удовлетворён таким ответом и замолчал. Альбедо снова погрузился в процесс, теперь занятый ленивыми размышлениями о причастности создательницы к деятельности Каэнри'ах. — Stellae lucent tibi, sed mentiuntur. Sola stella in muro tuo veritatem gerit,— Кэйа решил всё-таки закончить колыбельную, и они в унисон допели: — Sumus vox veritatis in hoc mundo frigido. Haeremus opinionibus nostris quoquo modo. В первом часу ночи Дилюк проснулся и решил, что хочет пить. Он спокойно надел тапочки и в одной светлой полосатой пижаме спустился вниз, намереваясь налить себе воды на кухне. В гостиной горел свет, Альбедо продолжал рисовать Кэйю, и они... Тихо завывали какие-то песнопения на латыни. Ладно этот чудик, но от брата Дилюк такого определённо не ожидал. Он вошёл в комнату, окинул сидящих в ней крайне шокированным взглядом и, изменяя своим установкам, что ругаться нехорошо, выдавил: — Ребят... Какого чёрта?