ghostly living

      Рэки в немом шоке уставился на собственные руки. Он смотрел на полупрозрачные, подрагивающие ладони полным настороженного благоговения взглядом, будто они принадлежали кому-то другому. В голове всё никак не укладывалось то, что только что произошло.       Он ударил человека. Он смог коснуться его.       Кян не понял, как это случилось. Он беспомощно смотрел, как над Лангой издеваются, избивают до предобморочного состояния, не имея возможности помешать этому. Он отчаянно звал Хасегаву по имени, молясь каждому известному ему богу, в которого никогда и не верил-то, чтобы это прекратилось, чтобы его друга оставили в покое, чтобы блондин — непонятно каким образом, это действительно было невозможно — нашёл в себе силы подняться и уйти оттуда или дать отпор. Но нет, Ланга продолжал беззащитно лежать на полу, постепенно теряя сознание от боли, пока на него нескончаемым потоком сыпались удары, и Рэки не мог этого выносить. Сердце разрывалось в груди, и осознание того, что он не может ничего сделать, убивало рыжего изнутри.       Обуреваемый яркими, сильными эмоциями, он принялся бить и пинать каждого из нападающих — с болью и отчаянием видя, что его кулаки проходят сквозь их тела и удары не причиняют никакого вреда, даже элементарно не ощущаются. Он кричал, он угрожал им, он просил остановиться — но никто не слышал его. Рэки чувствовал, что задыхается от беспомощности.       Он не мог допустить, чтобы над Лангой издевались, не мог допустить, чтобы он прошёл через всё это. Хасегава заслуживал ласковых и нежных поцелуев, а не безжалостных и болезненных ударов, и это было так несправедливо и так ужасно, что Кяна распирало изнутри от негодования.       Он злился — так, как не злился никогда в жизни, — и от ярости кровь кипела в венах. Звучит абсурдно, — какая бурлящая в жилах кровь у бестелесного призрака? — но это чувство было таким реальным, что на мгновение Кян действительно ощутил себя живым. Юноша не соврал бы, если бы сказал, что в этот момент желал смерти уроду. Он сосредоточился на этом ощущении, на своей злости, на гадком лице того громилы, что устроил всё это, — и следующее, что он помнит: ощущение тёплой, осязаемой человеческой плоти и боль в костяшках, когда он с силой бьёт громилу в нос, разбивая его с едва слышным хрустом.       Парень перестаёт пинать Лангу и резко отшатывается назад, а во взгляде сквозят недопонимание и ужас. Рэки с таким же удивлением смотрит на свои руки, не веря в реальность происходящего, а затем вновь переводит взгляд на громилу. Тот прикрывает разбитый нос рукой, через сжатую ладонь капает кровь.       Всё взаправду. Рэки только что смог принять физическую форму.       Кян огляделся по сторонам, на других громил, ожидая, что на него тоже сейчас нападут, но никто его не замечал. Рыжий понял: он всё ещё был невидим для них. Никто из присутствующих не понимал, что происходит: все замерли, молча переглядываясь между собой и с недоумением и опаской взирая на своего предводителя, — и лишь Ланга смотрел прямо на Рэки широко распахнутыми от шока глазами. Он единственный всё видел.       — Сука! Кто это был?! — гневно закричал громила, размахивая одной рукой, второй зажимая нос, из-за чего его голос забавно гнусавил. — Кто ударил меня?!       Шайка вновь молча переглянулась между собой.       — Никто, — осторожно ответил один из них, самый смелый, слегка запинаясь из страха перед реакцией «босса». — Вы сами видели, никто не трогал вас.       Лица всех присутствующих вытянулись в немом страхе. Главаря точно никто не трогал, и он не бил самого себя по лицу, — но факт оставался фактом, нос был разбит, и если не случилось так, что они все разом коллективно сошли с ума, то...       — Да ну нахуй! — в ужасе воскликнул один из парней и пулей вылетел из класса.       За ним, чуть помедлив, побежали и остальные, уносясь прочь от «проклятого» места. Лишь тот громила, что больше всех избивал Лангу, замешкал, осторожно пятясь назад, к двери, и пялясь на Хасегаву испуганным взглядом, будто это он только что врезал ему или натравил некоего невидимого демона. Не выдержав, он, чуть ли не спотыкаясь, выбежал из кабинета вслед за своими дружками, тихо ругаясь себе под нос.       «Эти придурки терроризируют всю школу, но боятся паранормальщины», — не без издёвки и презрения думает Кян. Это пиздец тупо, — просто дурацкое мультяшное клише какое-то, — но рыжему не до смеха. Он сжимает пальцы в кулаки и хмурится, глядя в распахнутую настежь дверь, слушая удаляющийся топот нескольких пар ног. Рэки ждёт, пока всё стихнет, чтобы удостовериться, что опасность миновала, и только когда убеждается в том, что рядом больше никого нет и Ланге ничего не угрожает, он позволяет себе расслабиться.       Хотя «расслабиться», конечно, сильно сказано. Голова гудит, в мыслях одновременно царит полнейший туман и хаос. «Что, мать вашу, сейчас произошло?»       Кян, абсолютно потерянный, замирает на месте, не понимая, как реагировать на новоприобретённую силу, и лишь хриплый, болезненный стон Хасегавы выводит его из оцепенения. Рэки разворачивается и садится на корточки рядом с Лангой. Выглядит тот, откровенно говоря, ужасно, с рассечённым лбом, синяками, кровоподтёками, уже слегка опухшим лицом, рассеянным взглядом и грязными отпечатками обуви по всей школьной форме.       От вида избитого, страдающего друга Рэки становится дурно. Он чувствует нарастающую панику, но держит себя в руках и не подаёт виду, чтобы не тревожить Лангу, которому из без того сейчас определённо приходится не сладко. «Ему срочно нужно в больницу», — мелькает одна единственная здравая мысль в голове, и Кян цепляется за неё, совсем игнорируя тот факт, что он только что перешёл ёбаную границу между жизнью и смертью. Он подумает над этим позже. Безопасность Ланги важнее.       Рэки судорожно пытается придумать хоть что-то, но вновь натыкается на собственную беспомощность. Он всё ещё призрак и взаимодействовать с неодушевлёнными предметами не может — он это чувствовал. Да, он смог коснуться живого человека, но, судя по всему, он до сих пор не виден и не слышен для окружающих, для всех, кроме Хасегавы. Значит, на помощь никак не позвать, а если будет трогать и толкать учеников направо и налево, пытаясь привлечь внимание, все только испугаются, так и не поняв, что Кяну от них нужно.       «Блять, блять, блять...»       Рэки попытался успокоиться. Нужно рассуждать здраво. Скоро урок закончится, и сюда вернётся весь класс. Они найдут Хасегаву, и вызовут ему скорую, и обязательно помогут. Нужно лишь дождаться. Только бы Ланга оставался в сознании всё это время, а то так и до блядской комы недалеко.       Кян заставил себя посмотреть на блондина, даже не осознавая, что всё это время невольно избегал его взгляда. Потому что он не в силах объяснить, что только что произошло, и не может позволить себе надеяться на то, что это не случайность, не сон. Ведь это так много может изменить между ними.       Ланга, кряхтя и тяжело дыша, приподнимается на локтях и переворачивается на бок, не отводя от Рэки удивлённого и пристального взгляда. Юноша ощутимо шатается от головокружения после травмы головы, но Кян не рискует касаться его. Он говорит себе, что они разберутся с этим потом, но на самом деле ему просто страшно.       — Ляг, не вставай, — со всей заботливой строгостью бурчит рыжеволосый. — Сейчас кто-нибудь придёт и поможет тебе.       Лангу, казалось, вообще не заботит тот факт, что он валяется на полу, избитый, едва в сознании, срочно нуждающийся в медицинской помощи. Он скользит цепким, почти требовательным, но таким преисполненным надеждой взглядом по лицу Кяна, что тот не в силах отвернуться. Полностью игнорируя наставления рыжего, Хасегава упирается ладонями в пол и наклоняется к другу.       — Ты... ударил... его... — Говорить было тяжело. Мысли упорно отказывались собираться в слова, а грудь сдавило, поэтому после каждого слова Ланга делал паузу, сглатывая скапливающиеся во рту кровь и слюну.       Рэки, поджав губы, кивнул.       — Но как?.. — Голос внезапно просел, поэтому остаток фразы Хасегава просипел.       «Самому хотелось бы знать», — с досадой подумал Кян, но в ответ лишь слабо пожал плечами и прошептал со всей теплотой, на которую был способен, стараясь разбавить напряжение шутливой интонацией:       — Просто очень сильно разозлился.       Рэки сдавленно, натянуто улыбнулся, смотря в пол. Чем бы ни был вызван этот инцидент, он помог отпугнуть тех засранцев, и причём так, что к Ланге они наверняка ещё долгое время лезть не будут. Это обнадёживало.       Хасегава несильно, но требовательно шлёпнул ладонью по полу и кашлянул, привлекая к себе внимание. Кян не спешил смотреть на него в ответ, да ему и не нужно было: он знал, о чём тот думает. Ведь он думал о том же самом.       Если он смог ударить того юношу, то, может, он сможет, наконец, коснуться Ланги?       Желание проверить это, такое сильное, а теперь, когда это стало вполне реально, ещё и пугающее, не давало дышать.       Больше всего на свете он хотел дотронуться до Ланги, ощутить тепло его тела — то самое приятное тепло дорогого сердцу человека, которому ты не безразличен, то самое тепло, которого при жизни Рэки был лишён, — коснуться везде, где только можно, где позволят, и не только пальцами. Вынужденный влачить одинокое, пустое существование в виде призрака, Кян изголодался по тактильным ощущениям, но сейчас потребность коснуться была в разы сильнее, потому что речь шла о Ланге. Если ему удастся дотронуться Хасегавы, хотя бы на мгновение, и сказать, как много он значит для него, Рэки готов предаться забвению прямо сейчас. Исчезнуть — всего лишь за один краткий миг, одну маленькую возможность побыть с ним.       Кян смотрит на Хасегаву — и сразу думает о том, что лучше бы не делал этого. Аквамариновые глаза напротив блестят, и Рэки на мгновение кажется, что он видит в них собственное отражение. Ланга смотрит на него с такой надеждой — отчаянной и безоговорочной, — и юноша не может не преисполниться ей в ответ.       В самом деле, должно же и с ними произойти хоть что-то хорошее.       Рэки медленно и нерешительно вытягивает руку вперёд, но, вздрогнув, замирает на полпути. Ланга видит смятение и сомнение в глазах друга, а потому протягивает ему руку навстречу, подбадривая, как бы без слов говоря: «Мы обязаны попробовать». Потому что он сам хочет коснуться Кяна не меньше.       Рэки пытается в деталях вспомнить всё то, что чувствовал перед тем, как ударить того громилу; концентрирует всё внимание на том, что ощущал в тот момент. Что позволило ему обрести физическую форму? Характер эмоций? Их сила? Он действительно тогда очень разозлился — может, эта способность зависит от интенсивности и остроты чувств?       Тогда Кян сосредоточился на своём желании. Он закрыл глаза и представил, каково это, — ощутить под пальцами теплоту кожи Хасегавы, твёрдость его тела, мягкость длинных волос. Он представил это в малейших деталях, так, что сердце заныло от желания прочувствовать это всё, — а затем пропустил это желание через себя, позволяя ему наполнить каждую клеточку души и естества. Рэки дождался, пока желание стало настолько сильным, что терпеть его было уже невыносимо, ощущая фантомное покалывание в пальцах и ладонях, предвкушающее скорый телесный контакт.       Он сосредоточился на этом чувстве, представил, как оно наполняет жизненной энергией каждую клеточку, как тело приобретает реальное, осязаемое, живое воплощение.       Глубоко вздохнув, Рэки открывает глаза, встречается с решительным, горящим от нетерпения взглядом Ланги, и за одно мгновение сокращает оставшееся расстояние...       ... и ничего не происходит.       Рука Кяна проходит сквозь ладонь Хасегавы.       Рэки замирает. Рука, всё такая же неосязаемая, призрачная, виснет в воздухе. В груди что-то с треском ломается, а живот неприятно скручивает.       Ничего. Пустота.       Такая же пустота в миг наполнила сердце Кяна. Он панически, беспомощно взглянул на Лангу, ища поддержки или хотя бы объяснения: почему не вышло? Но Хасегава лишь растерянно смотрел в то место, где их пальцы соединялись, но не соприкасались. Как будто осознание происходящего настигало его с задержкой. Затем взгляд юноши наполнился досадой и разочарованием, и он непроизвольно опустил руку вниз, упираясь ладонью в пол в поисках опоры, потому что голова закружилась сильнее.       — Нет... — сдавленно прошептал Рэки, чувствуя ком в горле. — Нет, нет, нет!..       Он отказывался верить в то, что ничего не вышло. Что пошло не так? Его чувства недостаточно сильны? Но он ничего не хотел так сильно, как быть с Хасегавой. Почему он не может? Почему? Почему способность дала осечку именно сейчас? Неужели, чтобы обрести тело, нужна именно злость? Почему это не может быть любовь? Неужели ненависть сильнее любви? Рэки не хотел принимать это. Он любил Лангу — всем человеческим, что в нём осталось.       Кян принялся судорожно водить пальцами по лицу, волосам и плечам Хасегавы, не бросая попыток коснуться, будто что-то внезапно могло измениться. Но всё так же проходил сквозь него. С губ слетало упрямое, непрерывное, жалостное: «Нет, нет, нет...», — а к глазам подступали слёзы.       — Я думал... мы... мы ещё можем... — невнятно лепетал Кян, почти задыхаясь, и от отчаяния в его голосе Хасегаву мутило ещё больше. Наверное, рыжему, как призраку, гораздо тяжелее принять подобный удар.       Но, даже если б и мог, Ланга совершенно не знал, что сказать другу, чтобы приободрить его, чтобы он остановился, чтобы не мучил себя ещё больше, чтобы перестал плакать, — потому что сам он чувствовал себя не лучше. Всю душу как будто наизнанку вывернули. Хасегава, тяжело дыша, улёгся на спину, не чувствуя ничего, кроме опустошения.       Это было больно. Это было отвратительно. Это было несправедливо. Ему дали надежду — а потом тут же забрали.       Хотелось кричать и заплакать — но сил не было. Хотелось прижаться к Кяну в поисках утешения — но это было невозможно. Реальность била не хуже обуха по голове, осознание леденило кровь: Ланга был всё так же одинок. И сейчас даже больше, чем раньше.       Никогда ещё ему не хотелось коснуться кого-то так сильно.       Всё, что у него было, — отобрали. Всё, чем он дорожил, — ускользало сквозь пальцы. Всё, чего он желал, — было недосягаемо.       Юноша прикрыл глаза, проваливаясь в спасительное небытие. Хотелось забыть о том, что мир существует. Хотелось забыть о том, что это значит — чувствовать, отчаиваться и страдать. Хотелось забыть о том, что это значит — жить. Хотелось, чтобы всё наконец прекратилось. Хотелось умереть.

***

      Первым, что увидел Ланга, очнувшись, — яркий белый свет, режущий глаза. Он слепил даже сквозь закрытые веки, и юноша поморщился, крепче зажмурившись, ожидая, пока неприятные ощущения стихнут.       Он что, умер? Это рай такой? А где же пение ангелов? Или его неупокоенная душа застряла в Лимбе? Может, так и выглядит загробная жизнь: просто белая, слепящая пустота и забвение?       Внезапно голову пронзила такая боль, будто по ней ударили молотком или битой. В ушах зазвенело, к горлу подступила тошнота. Юноша тихо застонал.       Нет, точно не мёртв. Мёртвые, насколько он знал, боли не чувствовали — по крайней мере, физической. И судя по тому, как больно сейчас было Хасегаве, он был живее всех живых.       Блондин всё же заставил себя открыть глаза и оглядеться. Всё вокруг до сих пор плыло, но он смог различить очертания белесой ширмы сбоку, большого деревянного стола напротив, пары дешёвых, неудобных больничных коек с другой стороны и ряда выкрашенных в пугающе стерильный белый цвет медицинских шкафчиков: один с лекарствами, другой — с документами и справками. В нос ударил запах медикаментов, настолько сильный, что голова закружилась сильнее. Ланга поёрзал, шелестя грубыми простынями, и всё тело отдалось ноющей болью.       Воспоминания минувших событий калейдоскопом пронеслись перед глазами, усиливая мигрень. Драка с хулиганами, постепенно переросшая в откровенное избиение, с разбитой головой и бесконечными пинками; радость от того, что Рэки принял физическую форму; разочарование от того, что он всё же не мог его коснуться. По какой-то причине именно это ранило больше любых ударов.       Картинки настолько заполнили сознание, что Ланга поморщился, даже не сразу почувствовав, что кто-то держит его за руку. Ладонь у этого человека была приятная, тёплая, ярко контрастировавшая с равнодушным холодом хлопковых больничных простыней.       «Рэки?» — первой мыслью пронеслось у Ланги в голове, воодушевляя. Но сжимавшая руку ладонь была довольно маленькой, словно бы женской. Тогда сердце юноши озарила новая надежда. «Мама?». Вдруг это она сидит возле его койки, заботливо держа за руку? Узнала от школьной администрации о том, что сын пострадал, и поспешила к нему, наконец, вставая с постели, борясь с депрессией, вспоминая, что, даже потеряв мужа, она не осталась одна, что у неё есть ещё хотя бы часть семьи, и за это нужно бороться. Может же такое случиться?       Не без труда Ланга переводит взгляд в сторону и фокусирует его на сидящем на стуле возле постели человеке. Заметив, что юноша пришёл в себя, этот человек склоняется над ним, и Хасегава узнаёт Миуру. Глаза девушки блестят, блондин слышит, как от облегчения и радости она задерживает дыхание, а затем громко зовёт кого-то:       — ...улся! — Цукико говорит так громко, что у Ланги звенит в ушах и усиливается головная боль, из-за чего начало фразы он просто-напросто не может расслышать. — Он очнулся!       Откуда сбоку доносится звук шагов, и в поле зрения появляется школьная медсестра — молодая темноволосая женщина с безучастным, равнодушным выражением лица. Она встаёт рядом с Миурой, держа руки в карманах белоснежного медицинского халата, с планшетом для бумаг под мышкой.       — Помнишь, как тебя зовут и сколько тебе лет? — спрашивает она бесцветным голосом, отчего Лангу внутренне передёргивает: «Будь попроще, ты же всё-таки с детьми работаешь», — но он не подаёт виду.       — Ланга Хасегава, — тихо отвечает юноша хриплым голосом и прочищает горло. — Семнадцать лет.       Медсестра одобрительно кивает.       — Сколько я... спал? — неуверенно спрашивает блондин.       — Четверть часа. Но это считая с того момента, как тебя обнаружили. Помнишь, как попал сюда?       Ланга покачал головой. Технически, это не ложь: он действительно не помнил, как очутился в медкабинете, а в его-то состоянии, сам он точно добраться сюда не мог.       — Оно и неудивительно. — Женщина впервые делает какие-то пометки в бумажном бланке, закреплённом на планшете. — Тебя нашли в классе без сознания, с рассечением головы и множественными кровоподтёками. Одноклассники принесли тебя сюда. А подруга твоя, — женщина кивком указала на Цукико, отчего та смутилась, — вызвалась посидеть с тобой, пока не проснёшься.       Это заявление удивило Лангу. Чтобы его класс, да ещё и проявил заботу о нём? Уму непостижимо. И от Миуры подобной доброты он не ожидал: думал, девушка обиделась после всего, что он наговорил ей в последний раз. Безусловно, Хасегава ни за что не забрал бы свои слова назад. «Подруга» — это, конечно, сильно сказано. Да и сейчас ему, если честно, было откровенно плевать на то, обижается она на него или нет. Но присутствие девушки здесь всё равно озадачивало.       Блондин попытался сесть, но его тут же остановили.       — Лежи. Тебе нельзя садиться. — Тихо охнув, Ланга послушно улёгся назад. — Вероятно, у тебя сотрясение головного мозга, первой или второй степени. Но более точный диагноз поставят в больнице, куда ты сейчас направишься, как только за тобой приедет скорая. Там же назначат лечение. Я обработала рану на лбу и наложила бинт, но, как школьный врач, большего для тебя сделать не могу. — Хасегава подавил ядовитый смешок. «Не можешь или не хочешь в это лезть?». — Расскажешь, что случилось?       По лицу было видно — женщина всё понимала, но не хотела разбираться с теми проблемами, что возникнут, стоит Хасегаве рассказать правду. Да и Цукико рядом заметно напряглась, ожидая его ответа. Ланга понял, что слова ему в любом случае придётся подбирать аккуратно, но вопрос заключался в другом: соврать и позволить подонкам в очередной раз уйти безнаказанными или навлечь на себя их гнев, сдав с потрохами?       — Можно мне воды? — прохрипел юноша, чувствуя першение и сухость в горле. Последствия головокружения и тошноты давали о себе знать, но также он хотел выиграть себе время. Женщина кивнула, позволяя ему уйти от разговора, и отошла в другой конец комнаты.       Ланга перевёл взгляд на Цукико. Она попыталась ободряюще улыбнуться ему, но вышло натянуто и криво, и, слабо сжав его ладонь напоследок, девушка убрала свою руку, зажав их между коленями. Хасегава попытался вежливо улыбнуться ей в ответ, но чувствовал себя так неловко в присутствии одноклассницы, что получилось только глупо поджать губы. Наверное, стоило хоть что-то сказать ей, может, поблагодарить, но юноша был слишком эмоционально измотан для каких бы то ни было любезностей. Сейчас его это совсем не заботило. В принципе ничего не заботило.       Он лишь нервно поёрзал, устраиваясь поудобней, пытаясь прийти в себя, и только сейчас заметил, что по другую сторону койки, напротив Миуры, на полу сидел Рэки, подняв колени к груди и прижавшись спиной к жёсткой перекладине постели. Ланга мог видеть лишь профиль юноши, но даже этого хватило, чтобы заметить раздражённо или озадаченно-хмурое выражение на его лице. Кян продолжал сидеть на месте, избегая смотреть на Хасегаву, и, осознав, что друг, в общем-то, никак не отреагировал на его пробуждение, Ланга понял, что разговаривать с ним сейчас не хотят. Но Рэки был тут, рядом, пускай и сидел к нему спиной — Хасегава спишет это на то, что он охранял его сон, и простит игнор друга: он и сам сейчас не знал, как общаться с ним. Кян всё ещё верной тенью следовал за ним и не оставлял ни на секунду — и спас его, в конце концов, — и этого было достаточно для Ланги.       Почему же тогда от печали так больно щемит в груди?       Игнорируя присутствие Цукико, Ланга устало ведёт рукой по простыне, пока она не застывает у затылка Кяна. Помедлив, Хасегава пытается намотать на палец прядь рыжих волос, но они ожидаемо проходят насквозь, будто галограмма, а в глазах предательски щиплет.       В этот момент медсестра возвращается назад и протягивает ему стакан, наполовину наполненный водой. Ланга несколько раз моргает, смахивая влагу с ресниц, и, постанывая, принимает полусидячее положение — даже такое простое движение даётся ему тяжело, — а затем принимает стакан из рук женщины.       — Полный дать не могу, прости, — извиняется она, хотя в голосе раскаяния совсем нет. — Тебе нельзя сейчас много жидкости.       Ланга молча кивает: ей виднее. Важнее то, что вопрос об обстоятельствах инцидента остался висеть в воздухе. Наверное, на него с радостью закрыли бы глаза, но Хасегава довольно серьёзно пострадал, и они не могут замять это дело так легко, как раньше. Юноша принялся маленькими и осторожными глотками пить жидкость, обдумывая ответ.       — Может, всё-таки расскажешь, что случилось? — вкрадчиво интересуется медсестра. Она выжидательно смотрит на Лангу, скрестив руки на груди. Миура рядом заметно напрягается. Даже Рэки искоса поглядывет на блондина.       Хасегава неуверенно вертит в пальцах стакан. Первый порыв — соврать. Придумать любую небылицу, прекрасно зная, что никто из взрослых не хочет с этим разбираться, не хочет лишних проблем — а потому они с радостью поверят ему и закроют глаза. Но другой ответ, правдивый, рвался наружу, требовательно обжигая кончик языка. Ланга не хочет молчать, зная, что вокруг ещё много таких, как он, — подростков, которые только-только пытаются вступить во взрослый мир, и над которыми издеваются более привелегированные, более сильные ребята, просто потому, что они не вписываются и отличаются от них.       — Меня избили, — тихо шепчет юноша.       В кабинете воцаряется тишина. Медсестра нарушает её первой.       — Ты можешь сказать, кто? — задаёт она вполне логичный вопрос.       Ланга кивает. Помедлив, он называет имена четырёх из шести пострадавших, потому что двух оставшихся не помнит, — но и этого достаточно, чтобы все присутствующие поняли, о ком идёт речь.       Между ними вновь повисает тяжёлое молчание. Сказанного не воротишь, и пути назад уже нет. Медсестра устало вздыхает.       — Ты же понимаешь, что это очень серьёзное обвинение? — Голос её становится ещё мягче, ещё вкрадчивее, ещё фальшивее, будто она разговаривает с маленьким ребёнком, женщина даже чуть наклоняется к нему вперёд, словно чтобы быть на одном уровне, и Хасегаву внутренне передёргивает, но он решительно кивает.       Тогда женщина выпрямляется и упирает руки в бока. От прежней ласки в её вмиг ставшем серьёзным выражении лица не остаётся и следа. Сразу видно — разбираться с этим ей очень не хочется. От голоса веет холодом, когда она обращается к Цукико:       — А ты что-нибудь видела?       Бросив быстрый, извиняющийся взгляд на Лангу, девушка качает головой, мгновенно будто сжимаясь и уменьшаясь. Хасегава не может винить её: она действительно не видела, как его избивали какие-то жалкие сорок минут назад, — но звучит всё равно лицемерно и горько, ведь она знала об этих уродах, знала, что над другими учениками издеваются, даже спасла самого Лангу один раз, — почему нельзя сказать об этом?       Медсестра кивнула и развернулась, чтобы уйти, но Миура внезапно выпрямилась и, набрав в грудь воздуха, громко заговорила:       — Но я знаю, что названные ученики действительно издеваются над другими ребятами в школе! — выпаливает девушка на одном дыхании, а потом замолкает, будто удивлённая собственной смелости. Даже Рэки вздрагивает и оборачивается к ней. Он удивлён не меньше Ланги, а то и больше: тоже впервые видел, как кто-то открыто заговорил против местного буллинга.       Цукико довольно быстро тушуется и продолжает уже менее уверенно, смущённо прикрыв рот рукой:       — Ну в смысле... я... сама не видела, но... Это правда! — она вновь пытается звучать твёрдо. — На самом деле, многие в курсе. Просто все боятся говорить об этом.       Выслушав девушку, медсестра опять кивает, поджав губы, и шумно тянет воздух через нос. Дело приобретает новый оборот — теперь, когда появился эдакий заочный свидетель, — и спустить его на тормозах уже не получится так легко.       — Я поняла. — В голосе женщины, кроме досады от предстоящих формальных разборок, мелькает доля искреннего беспокойства, и на мгновение Ланга с надеждой думает, что ещё не всё потеряно.       Медсестра достаёт из кармана халата мобильный и выходит из кабинета, прикрывая за собой дверь, но не отходя далеко, на случай, если понадобится, — был слышен её приглушённый голос, разговаривающий с кем-то по телефону.       Цукико шумно с облегчением выдыхает через рот и чуть сползает вниз со стула, расслабляясь: видимо, сама от себя такого не ожидала. Ланга удивлённо смотрит на неё, и даже Рэки, всё ещё сидя, разворачивается к ним лицом, опустив колени и сложив ноги лотусом.       — Спасибо, — заворожённо выдаёт Хасегава, сглатывая, — за то, что заступилась.       Девушка машет рукой, будто это пустяк, но заметно смущается. Отводя взгляд, она теребит юбку в руках и кусает губу, прежде чем доверительно понизить голос.       — Я много думала о Рэки и о том, что ты сказал... Думала о том, что у него всё могло бы сложиться по-другому... Что есть и другие, такие же, как вы... — делая паузы, будто каждое слово давалось с трудом, признаётся Цукико. — И я... я больше не хочу молчать. Это меньшее, что я могу сделать. Для тебя. И для Рэки.       Кян удивлённо сглатывает, явно тронутый, и Хасегава подавляет порыв посмотреть на его и ободряюще улыбнуться.       Поэтому Ланга лишь молча кивает. Несмотря на слова девушки, он помнит, как сильно она боится стать новым объектом издёвок, а потому её поступок действительно многого стоит.       Хасегава понимает: навряд ли их заявления запустят какое-либо серьёзное внутришкольное разбирательство, — но его это не расстраивает. Ему даже особо без разницы, если родители откупят своих отпрысков, и виновники отделяются минимальным наказанием, не получив в полной мере по заслугам, — а именно так, скорее всего, и будет. Статистика заявлений школьников-подростков касательно буллинга, обращённых в японскую полицию, по-настоящему ужасает и удручает, — и это только официальная сводка. Ланга уверен: его дело, как и дело Рэки, замнут, толком не разобравшись и не привлекая виновных к ответственности.       Но это первый шаг к тому, чтобы распространять осведомлённость — среди детей и взрослых. Да, сейчас они вдвоём с Цукико ничего не могут, но, кто знает, может, их поступок сподвигнет высказаться и других? И пострадавших, и свидетелей. Может их действия сегодня приведут к тому, что завтра жертвы издевательств, не доверяющие взрослым, уверенные, что никому нет до них дела, что они навлекут проблем на себя и окружающих, найдут-таки в себе силы обратиться за помощью, а взрослые будут достаточно неравнодушны, чтобы эту помощь оказать, и другие дети не будут закрывать глаза на происходящее.       Звучит утопично. Эдакая канадская, либерально-западная невинная душа, совсем не знакомая с суровыми реалиями азиатской культуры и социального строя. Но Ланге хотелось верить, что он сможет таким образом хоть кому-то помочь и хоть что-то изменить.       На мгновение Хасегаве захотелось благодарно сжать ладонь Миуры в своей руке — без какого-либо умысла или подтекста, — но он сдержался. Тема касаний всё ещё была щепитильна, чувствительна, как оголённый нерв. Да и по какой-то причине — странно и глупо, ведь у них с Рэки всё равно нет шанса быть вместе, — Ланга не хотел, чтобы Кян подумал, будто у него есть какие-то романтические чувства к однокласснице.       Цукико тем временем смахнула невидимый пот со лба, тяжело дыша, будто только что пробежала целый марафон, — видимо, состоявшийся разговор действительно принёс ей много стресса.       — Я надеюсь, ты знаешь, что делаешь, — произнесла она, стараясь звучать шутливо, но голос всё равно выдавал беспокойство.       Ланга кивнул, понимая, что она имеет ввиду, и уставился на свои сложенные меж бёдер руки.       Наверняка амбалы захотят поквитаться с ним. И учитывая то, что из-за Хасегавы у них могут возникнуть проблемы, одним новым сотрясением он может и не отделаться. Но, к своему удивлению, при мысли о том, что его, наиболее вероятно, снова жестоко изобьют — и на этот раз не в школе, а в каком-нибудь тёмном, безлюдном переулке, — Ланга ничего не почувствовал. Ни страха, ни беспокойства. Полное равнодушие.       Пускай делают с ним, что хотят. Ему уже пофиг — и на своё тело, и на свою жизнь. Даже мысль о том, что травмы могут привести к инвалидности, а то и к смерти, — не вызывала никакого беспокойства, не всколыхнула ни единого чувства внутри.       Сердце наполнила полнейшая пустота, но она не пугала; она, наоборот, успокаивала, потому что означала... освобождение?       Пускай убивают его. Ланге плевать. Пускай отловят его в школе и закончат начатое. Нет, даже лучше, если это произойдёт в школе. Тогда у него есть шанс стать вторым призраком в этом месте.       «Да, это было бы замечательно — остаться тут с Рэки, навсегда», — подумал Хасегава.