***
После обеда Ости вытаскивает меня из комнаты и отвлекает от накативших раздумий. Тащит за руку по лестнице, по коридору, шлёпает картой-чипом, и дверь открывается, впуская нас в подземную парковку. Машины аккуратно выставлены в ряд, блестят в свете линейных ламп, расположенных под потолком. — Ости, у меня есть одна просьба, — говорю я, как только она останавливается у авто. — Ты не могла бы купить мне противозачаточные? Больше просить об этом мне некого, а таблетки на исходе; и кто знает, когда Мальбонте ударит в голову мысль о сексе. Хотя, наверное, думки о том, как бы мне присунуть, постоянно преследуют его. Ости хлопает глазами, держась за ручку, слегка растерянная от такой просьбы, затем спокойно отвечает: — Да, конечно, — она открывает дверь. — Садись. В салоне приятно пахнет дорогой кожей; все поверхности такие гладкие, что прикосновение к ним вызывает приятный трепет, будто трогаешь нечто прекрасное, диковинное. Загоревшаяся панель приводит меня чуть ли не в щенячий восторг, и я не сразу ощущаю настойчиво вибрирующий мобильный в кармане. А когда всё же вынимаю его, то настроение падает ниже плинтуса, потому что на дисплее отображается имя горячо ненавистного мужа. — Ты и сейчас будешь контролировать каждый мой шаг? — не могу сдержать раздражение и пыхчу в трубку. — Я уехала отдохнуть и отвлечься. — Естественно, я буду тебя контролировать. Потому что ты моя, — отвечает он, словно и не замечая моего тона. — Что это за помехи? — Я в подземном паркинге, здесь плохой сигнал, — бросаю сухо и отворачиваюсь к окну, рассматривая в стекле своё отражение. Боже, да почему я так жалко выгляжу? От одного своего вида хочется выкурить пачку сигарет. — Собираюсь учиться управлять автомобилем. — С кем? — не отстаёт Маль, и даже через линии телефонных проводов я ощущаю на себе его колюче-острый взгляд. — С Ости, — выдохнув, провожу рукой по лицу. — Всё хорошо, я вернусь уже послезавтра, никуда не денусь, можешь не переживать на этот счёт. Мальбонте затихает надолго — мне кажется, что он вовсе отключился ровно до тех пор, пока из динамика вновь не доносится голос: — Конечно, милая, ты никуда не денешься, — он выделяет последние слова. — Я ещё позвоню тебе. После недовольного «угу», нажимаю кнопку сброса. Ости заводит машину и медленно выезжает с парковки через открывшиеся автоматические ворота, по пути рассказывая главные правила и устройство автомобиля. Миновав главную дорогу, мы выезжаем на прямое шоссе, где машины проезжают довольно редко. Ости оказывается спокойной и терпеливой несмотря на то, что я переспрашиваю у неё по несколько раз самые банальные вопросы, точно зная, что уже задавала их, но от волнения информация никак не укладывалась в голове. А она лишь кладёт в рот всё разжёвано-пережёванное и подбадривает всякий раз, когда я дико туплю. Мандраж по всему телу, от тревоги скручивается живот, и даже пальцы покалывает, но всё же упорно держу руки на руле и даже ускоряюсь время от времени, ловя слухом одобрительные возгласы Ости. Хотя выходит не особо аккуратно: то останавливаюсь ни с того ни с сего, то резко давлю на газ, потому что большую часть времени — девяносто девять процентов — думаю о Люцифере. — У тебя хорошо получается, — улыбается, поправляя упавшую с плеча лямку красного топа; если бы она сейчас пыталась накрасить себе ресницы, то точно выколола бы глаз от этих рывков. — В следующий раз с Ади поедем. Можно даже сегодня вечером. Хочешь? — Не знаю даже, — прикусив нижнюю губу, плавно вхожу в поворот, словно бы ощущая, как шины скользят по идеально ровному асфальту. — Вечером я хотела отдохнуть. Вот же лгунья. Я собираюсь наведаться к дяде в комнату — какой к чёрту отдых, когда под одной крышей со мной живёт мужик мечты? Но говорить об этом Ости странно. Я хорошо к ней отношусь и врать вовсе не хочу, но и сознаваться в мои планы точно не входит, ведь стыдно до горящих щёк. — Как скажешь, — Ости пожимает плечами. — Заедем в «Старбакс»? Вон там, на заправке. В кофейне мы усаживаемся за угловой столик у окна; я заказываю большой латте и шоколадное печенье, Ости берёт только американо и удаляется, оставив меня одну. Наверное, раньше мне бы казалось это отличной возможностью для того, чтобы сбежать, — но сейчас я бездумно сижу и размешиваю кофе, клацая ложкой по стеклянным стенкам и наблюдая за образующимся хаотичным узором, больше похожим на запутанный комок нитей. Таким же, как моя жизнь, где нет волшебного конца, за который можно потянуть, чтобы размотать весь этот сплетённый шар. Боль притупляется, раны затягиваются — шрам остаётся навсегда. Я могла бы кричать, лить солёные слёзы о несправедливости мира, биться в истерике, ползая по полу и сдирая колени в кровь. Всхлипывать от жалости к себе, бить посуду, попробовать наложить на себя руки, но на примере Ребекки уже ясно, что ни к чему это не приведёт. И если я выживу, то Мальбонте из памяти уже никак не стереть, не выжечь; однако сейчас — именно в данный период — у меня есть одна главная цель, заслоняющая собой все остальные. Отправить этого демона в ад. Ости возвращается через десять минут. Ставит на стол, устланный красно-белой скатертью, бумажный пакет и опускается напротив. Одна проблема падает с плеч, когда на дне я вижу несколько упаковок противозачаточных. — Спасибо, — поднимаю голову, озадаченно хлопая глазами. — Так много. Только где их хранить? Мне не нужно, чтобы он узнал об этом. — Можно пересыпать всё в банку из-под витаминов, например, — Ости делает глоток кофе. — Но есть один нюанс. Нужно будет считать, и это важно, потому что… — Да-да, — быстро качаю головой, мысленно уже вскрывая пластиковые упаковки. — Я ж не дура, Ости, я умею считать. Она кивает. Упирается в спинку стула, скользя по мне изучающим взглядом. А я начинаю болтать всякую ерунду, не слишком задумываясь о смысле слов, пока она пьёт кофе маленькими глотками и слушает так внимательно, будто я рассказываю ей о способе изобретения лекарства от рака, а не свои нелепые школьные истории. От неё я заряжаюсь спокойствием, уверенностью и вновь напоминаю себе: сегодня я могу делать всё, что хочу. — Мне хорошо с тобой, — говорю, ложкой подцепляю кофейную пену и отправляю в рот. — Если бы можно было не возвращаться обратно, я бы не вернулась. — Я знаю, — натянуто улыбается она. — Мы переживали за тебя. За то, как тебя примут, и как быстро ты адаптируешься. — А ты быстро привыкла? — ляпаю я, но сразу закрываю рот. — У меня ведь совсем по-другому, — она отводит глаза, бездумно уставившись в окно. — Я была готова. Да и мне повезло с мужем. — Угу, — подношу широкую чашку к губам, стараясь скрыть покрасневшее лицо. — Думаю, Ева поговорит с тобой об этом, — продолжает Ости. — По крайней мере должна, ведь у неё была похожая ситуация. Мне одновременно и хочется этого, и нет. Каким бы подонком ни был Кошелёк, я не могу представить, чтобы он относился к Еве, как к куску мяса, — у меня просто в голове это не укладывается. Ости выжидающе пялится на меня своими зелёными выразительными глазами, будто ждёт слов, которые я обязана ей сказать; и в этот миг совершенно растерянно опускаю голову, умолкнув и уткнувшись в кофейную чашку, от догадки по поводу того, что она всё знает. Про меня и своего мужа. В её взгляде не ненависть, не злость, не обида — обычное ожидание, но без какого-либо нажима. А у меня даже язык не поворачивается сказать вслух, потому что это превратится в поток нелепых оправданий, отговорок и ненужных слов. В глубине души я верю, что мы можем поговорить об этом как взрослые люди, и Ости не упрекнёт меня, но отчего-то боюсь. Можно, конечно, обвинить во всём его, мол, это Люцифер — кобелина, каких поискать, а я — святая, наивная девушка, купившаяся на внешность и погрязшая в мечтах об одном-на-всю-жизнь. Да и вообще, я больше никогда-никогда не взгляну в его сторону, и такого не повторится. Точно. Вот только от этого станет ещё хуже. Потому что знаю: будь у него хоть десять милых и великолепных жён, я его не отпущу. Никогда.***
Когда солнце стремительно падает за горизонт, окрашивая светлые стены комнаты во все оттенки красного, я уже лежу в постели и натягиваю гладкое шелковистое одеяло на грудь. Тело до сих пор слегка влажное после душа, пахнущее клубничным гелем и сливочным лосьоном. Всё ещё не верю, что могу дышать полной грудью, спокойно лечь спать, не раскрывая глаза каждые пять минут от нарастающей тревоги. Мысли о Люцифере заглушают все остальные; я впериваюсь глазами в потолок, так и не решившись пойти к нему. Понять не могу, мне стыдно перед Ости или просто хочется, чтобы он сам сократил дистанцию и сделал шаг навстречу, тем самым доказав, что не только я в нём критически нуждаюсь? Кто знает, вдруг у него таких, как я, ещё с десятка два, и все сказанные — и несказанные — слова для него ничего не значат. Но сердце всё же сладко ноет, когда я прокручиваю в голове нашу сегодняшнюю встречу. У него нежные, горячие губы; сильные, крепкие руки, что прожигают насквозь, даже скрытые тонким материалом перчаток, — отпечатки при касании ярко вспыхивают под кожей электрическими искорками. При близости с ним возникает шум в голове, и шёпот его не разобрать — только успокаивающие интонации, уверенные и по-особенному звучащие, предназначенные только для меня. Прикрыв глаза, я облизываю языком пересохшие губы, спускаю трусики, что так и остаются висеть на щиколотке. Кладу руку в самый низ живота: туда, где разливается горячая оглушающая волна, и, выбросив из головы все сомнения, завожу её между раздвинутых ног, вдоль складок вниз — потом обратно вверх, чувствуя, как на кончиках пальцев мокро и скользко. Бёдра чуть приподнимаются от медленных круговых движений на клиторе, изо рта вырывается тихий вздох. Никогда прежде трогать себя не ощущалось настолько приятно. Я запрокидываю голову совсем как тогда, словно подставляя шею его жарким губам, и простынь подо мной накаляется, становясь почти обжигающей. Его нет рядом, но моё тело всё ещё помнит, и это самое важное. Вздрогнув, я делаю то, чего никогда прежде не делала — осторожно ввожу пальцы внутрь и даже не успеваю удивиться лёгкости проникновения, как срываюсь на стон. Вынимаю почти полностью и вновь резко ввожу, второй рукой до боли в суставах сжимая тонкую простынь. Захлёстывает с такой силой, что всё тело сводит, и дыхание становится частым, движения сбивчивыми, сумбурными — ещё, ещё, ещё, — вонзающимися в глубину тонкими фалангами. Зубами впиваюсь в ладонь, пальцами — в себя. А потом, словно направленная неведомым порывом, поворачиваю голову и… — БЛЯДЬ! Я так пугаюсь, ошарашенно подпрыгивая на постели, когда вижу сидящего на скомканном одеяле кота, что таращится своими огромными ярко-зёлеными глазами с тонким зрачком прямо мне в лоб. В его почти-человеческом-взгляде проскальзывает кошачий укор, и мне становится так стыдно, что лицо незамедлительно покрывается жгучей краснотой. Мне стыдно, блядь, перед котом, что он застукал меня за этим делом. — Ну ты… — я даже не могу ругаться на шерстяного свидетеля, только хватаю ртом воздух и взмахиваю ладонью. — Давай, котик, иди, я не закончила. Он издевательски моргает, изгибает спину, розовым языком быстро облизывает чёрный нос. Вот и когда он успел прошмыгнуть в мою комнату? Хорошо, что Гатто не умеет говорить, а то морда такая ехидная, что кажется, будь он человеком, поскакал бы разносить сплетню о том, как я тут предаюсь разврату. Первым бы узнал Кошелёк! Как бы бедного деда инфаркт не хватил, узнай он, как я тут мастурбирую на светлый лик его сына. Кот-сплетник спрыгивает с кровати только тогда, когда раздается короткий стук в дверь. Спохватившись, я надеваю бельё, тяну вниз ткань короткой светлой сорочки и забираюсь под одеяло. Не успеваю ответить, как металлическая ручка устремляется вниз, а в проёме возникает герой моих фантазий. Ходячий бог. Или дьявол, я ещё не решила точно. — Я войду? — спрашивает Люцифер. — Да, хорошо бы тебе войти уже, — отвечаю и поднимаюсь на локтях, чувствуя мигом промокшую ткань трусиков. В моих разбушевавшихся мыслях он уже расстёгивает пряжку ремня и ведёт молнию вниз, но на деле Люцифер лишь выпускает кота, прикрывает дверь, проходит в спальню и с отстранённым видом садится в широкое кресло. Багряные лучи мазками ложатся на его волосы, обнимают плечи, цепляются за хлопок рубашки, рождают огни в тёмных глазах, превращая их в адские бездны. Наши зрачки встречаются. — Есть разговор, — наконец подаёт он голос, глухо постукивая пальцами по подлокотнику. — Плохие новости? — я поднимаюсь выше, и одеяло сползает с груди, собираясь гладко-шёлковыми складками у живота. Люцифер хмуро кивает. Губы разлепляются в попытке сказать, но я прерываю, резко вытянув руку вперёд: — Не надо! Никаких плохих новостей, пока я здесь, — ногами откидываю одеяло в сторону. — Скажешь перед моим отлётом, тогда уже ничего не сможет испортить мне настроение ещё больше. — Вики, — он недовольно поднимает бровь. — Нет, — закрыв ладонями уши, снова показываю свою неготовность к разговору. — Не хочу знать! Сегодня и завтра никакого дерьма. Ни Антароса, ни Шкафа. Нахер это всё! — Шкафа? — удивляется Люцифер. — Это я Маля так называю. У меня привычка — давать прозвища некоторым людям. — Вики-и, — вздыхает он. Кажется, Люцифер готов приложить руку к лицу, как в завирусившемся меме. Он считает меня тупой идиоткой, однако всё равно не уходит. Вы ведь тоже прекрасно понимаете, зачем он здесь, да? Я же говорила, что дядя — извращенец. — Что? У тебя тоже есть, между прочим, — я касаюсь ногами прохладного пола, поправляю низ сорочки и на носочках бегу к нему чуть ли не вприпрыжку. — Не хочу его зна… — замолкает на полуслове, прерванный моей наглостью усесться сверху. — Только не говори, что ты не ожидал, — руки пробираются под ворот, касаясь бархатной кожи, исчерченной иглой тату-машинки. — То прозвище для тебя прежнего. Ну, для той бесчувственной машины, которой ты притворялся, — опустив руку на его пах, оглаживаю через ткань напрягающийся член, — но теперь я знаю, как понять, рад ты меня видеть или нет, — слегка касаюсь губами уголка его молчаливого рта, растягивая каждое своё движение. — Расслабься. Сейчас всё хорошо. Его рубашку я всё-таки расстёгиваю — либо он позволяет мне её расстегнуть, — и осознание власти пьянит, будоражит, посылая по телу дрожь и необъяснимое желание стать ещё ближе. Он не выдерживает, тянет к себе — и губы соединяются, сплетаются, впитываются друг в друга, нас обоих так раздирает-захлёстывает, что кипящая кровь толчками стремится по венам — оголённым проводам, — точно по замкнутому кругу. Кругу, по грани которого мы оба гуляем и, не борясь с гравитацией, падаем в самый центр сингулярности. Вот только разорви его, потяни за ниточки, так там не круг, а треугольник — Люцифер, я, Мальбонте — с одним лишним углом. Но, пока всё в тайне, этот момент определённо не убьёт никого из нас, зато принесёт с собой нечто новое. Взятая в аренду пауза наших жизней. Дрожащими пальцами я провожу по его груди, по животу, сглатываю волнение от нарастающего желания почувствовать его обнажённые руки на своей коже, и на задворках сознания оседает один беззвучный вопрос: а ко многим ли он прикасался? — Мы только хуже делаем, — в какой-то момент Люцифер расслабляется, ломая свои — сегодня не очень-то крепкие — баррикады, обхватывает бёдра, притягивая ближе к себе, и губами касается шеи. — Подумаем об этом потом. Я чувствую, как он хмыкает мне в плечо, гладит талию, спускает бретельку топа, оголяя грудь, и влажно проводит языком по соску. Дыхание теряется, когда он сжимает его губами, тянет, перехватывает пальцами, медленно разминая и позволяя остро чувствовать шероховатость перчаток. Всё вокруг становится тихим, томящимся; повисает такая тишина, что слышно биение сердца, застрявшего где-то между рёбер. Люцифер проводит языком по шее, подбородку, к губам, подцепляет нижнюю, пока я нетерпеливо ёрзаю на его члене, чувствуя жар и пульсацию между ног. И никто из нас не знает, сколько отмерено времени — оно становится расколотым пополам, стёртым, ненужным. Одним плавным движением он поднимает тонкую сорочку, снимает её через голову и кидает на подлокотник. Отстранившись, наклоняет голову вбок, как бы говоря: «Ну, и что дальше ты будешь делать?». Он играет со мной. Холодный-непробиваемый-недосягаемый поверженно поднимает руки, намеренно отдаёт первенство, тем самым забирая гран-при. Поднявшись, я снимаю с себя бельё, перешагиваю через упавшие на каменный пол трусики и, наклонившись, тяну пряжку его ремня. Молния ползёт вниз под напором нетерпеливых пальцев, а короткая улыбка невольно ложится на лицо, когда он достаёт из кармана презерватив и вскрывает фольгу, отбрасывая оторванный серебристый край в сторону. — То есть знал, что трахаться будем? — подцепив ногтем резинку, спускаю с него бельё. — А когда пришёл, как будто и не собирался. — Были подозрения, — отвечает, а я опускаю глаза, пялясь на его член со вздувшимися венами, по которым хочется провести кончиком языка, и думая о том, как же он там помещается. Красивый мужик, красивый член — совсем как в порнухе, но только куда такой огромный? — Можно без презерватива, я таблетки пью, — после моих слов Люцифер так и замирает, коснувшись латексом головки. — Не из-за него. Ну, из-за него, но не совсем. Короче, забей, можно без них. — Так надёжнее, — он растягивает тонкий презерватив по длине, хватает меня за запястье, привлекая ближе. — Садись. Уперев колени по обе стороны от его бёдер, нависаю сверху. Кончики волос падают на его плечи, скользят по коже, сворачиваясь тёмными кольцами, что в закатном свете приобретают красный отлив. Перчатки на ягодицах. Мягко надавливает, и член упирается снизу, головкой растягивая пульсирующую кожу. — М-м, — коротко стону в его висок. Даже не уверена, что это всё и правда происходит. Я вообще ни в чём не уверена, потому что парю где-то за пределами галактики; пока его ладонь гладит спину, вторая — сдавливает грудь, губы переносятся с точки пульса на мочку уха, слегка сжимая зубами. Пару месяцев назад я и подумать не могла, что можно вот так просто к нему приблизиться, а теперь набралась какой-то запредельной смелости. Или всё-таки нет? Он надавливает ещё, призывая опуститься полностью, — и чёрт же меня потянул завести руку между наших тел, коснуться его каменного члена, по которому стекала моя смазка, и, конечно же, вспыхнуть, загореться пламенем от скул до ушей, вмиг растеряв всю прежнюю смелость. Как будто первый раз, ей-богу. Хотя я и так не далеко ушла. — Не бойся, — он чуть толкается вверх, держа за талию. Эта бесовская, дьявольская ухмылка и черти в глазах придают мне уверенности. — Ты ведь была смелой, когда я брал тебя в первый раз. Обняв крепко и уткнувшись лицом в горячий изгиб между шеей и плечом, присаживаюсь ниже, каждым сантиметром чувствуя натяжение. Туго и легко одновременно впускаю его в себя полностью, дрожа всем телом, впиваясь ногтями в мышцы на плечах. Шумный выдох. Его или мой — плевать. От осознания реальности момента мир загорается неоновыми огнями. Поднимаюсь наполовину и вновь опускаюсь уже более резко, сорвавшимся стоном вызывая его довольную усмешку. Комната перед глазами плывёт, кружится голова, а его частое дыхание вблизи моей кожи приносит ощущения рассыпающихся, покалывающих искр. Невыносимо хорошо. Движения бёдер из плавных и аккуратных становятся быстрыми, размашистыми, проносящимися мокрыми шлепками по комнате. Люцифер и сам помогает — насаживает на член до упора, крепко сжимая ягодицы. Языком по ложбинке. Зубами за соски. Вздохи становятся громче, нарастают вместе с частотой проникновений, и внизу живота маленькая горящая точка расширяется до предела, до треска, готовясь вот-вот вспыхнуть пламенем и взорваться. Вкус его кожи у меня во рту. Раскрыв губы в протяжном стоне, я запрокидываю голову, распахиваю глаза, и, клянусь, звёзды в это мгновение прожигают потолок. Падают-падают-падают вниз, покрывая кожу блестящей космической пылью. Я его даже не вижу — чувствую под собой, в себе, будто заполненная до краёв, до пределов, до граней. Сжимает волосы, притягивая ближе, цепляет зубами нижнюю челюсть, шепча: — Теперь моя очередь. Всё пространство теряется, трескается, раскалывается на части, рассыпается на атомы. Холод гладкой постели по спине, его горячее тело теперь сверху. Нас обоих трясёт — не только от влечения и похоти, нет, — нас накрывает с головой обоюдное желание, чтобы это никогда не заканчивалось. Он скидывает оставшуюся одежду — всю, кроме перчаток, — его ладони трогающие, касающиеся, ведущие. Пальцами по груди, по рёбрам, по тазовым косточкам. Выпрямившись, хватает за бёдра, головкой раскрывает влажные складки, а потом натягивает на себя, впечатывается звонким/мокрым/липким шлепком, вынуждая громко застонать, вцепиться в простынь, выгнуться в спине. — Тихо, иначе мне придётся заткнуть твой рот, — командует, вогнав член полностью. — Завтра уедем из дома, там покричишь. Договорились? Я киваю, тонкая прядка волос падает, прилипает к покрытому испариной лбу, но в голос вскрикиваю, когда он вынимает член и снова врезается полностью, расширяя стенки для себя. — Вики, за хорошее поведение положена награда, — Люцифер поднимает мои бёдра выше, поясница отрывается от постели. — И какая же? — вопрос пробивается сквозь тяжелое дыхание. — Мне нужно знать, к чему стремиться. — Скажем, одно желание, — заскальзывает и снова выходит. — Постарайся для меня. Не дожидается ответа. Толкается внутрь, стискивая пальцами мой зад, и я, зажмурившись до вспышек-кругов под веками, распахиваю рот, вмиг ставший сухим; дышу громко и глубоко, тихо постанываю, срываюсь то на хриплое восхваление дьявола, то на шёпот его имени. А потом — я даже не понимаю, в какой момент это происходит: может, через минуту, а может, по истечении двух вечностей — движения становятся такими жёсткими и резкими, что я уже не могу сдерживаться. Он начинает откровенно вколачиваться в меня! Натягивать на член в каком-то неистовом темпе — ближе, сильнее, быстрее, — от каждого рывка грудь подпрыгивает, из глотки вырывается крик; немеют ноги от бёдер до самых вытянутых носочков, будто вся кровь прилила туда, куда он долбит меня своим огромным членом, каждый раз меняя угол упора. Его глаза — жадные, движения — грубые, тело — распалённое. Прохладный порыв ветра колышет тонкую светлую занавеску сквозь приоткрытое окно, покрывает кожу мурашками щекочущими змейками. Я путаюсь в его полустонах-полувздохах, будто падаю и вновь взлетаю, падаю-падаю-падаю, и опять вверх, пробивая потолок-крышу-небо-атмосферу, пульсируя от переизбытка энергии, вцепляясь руками в изголовье кровати, резко выгибаясь и чувствуя, как что-то горячее стекает на постель, каплями впитывается в простынь. Он переворачивает меня на живот, а я вообще уже не соображаю почти ничего — в голове помехи, постель мокрая, пальцы комкают одеяло. Хриплое дыхание лишь секунду глушу в подушке — Люцифер наматывает мои волосы на кулак, поднимает голову, второй рукой обхватив шею, словно в каком-то удушающем приёме, и можно подумать, что это самая настоящая бойня не на жизнь, а на смерть, если бы он не продолжал трахать меня сзади, шлёпая по ягодицам. — Блядь, я сейчас сознание потеря… А-а-а, — блябоже, я готова визжать так, что все жители дома сбегутся во главе с хвостатым. — Не могу больше! Фокус окончательно теряется. В залитой лунным светом комнате россыпь разноцветных осколков перед глазами выглядит чужеродно, а Люцифер всё засаживает и засаживает, втягивает воздух сквозь зубы, словно последний раз в жизни трахается. Крутит, вертит, обездвиживает, сжимает груди, соски, волосы, шею, чуть ли не вписывая меня лицом в изголовье. Я криками уже расцарапала горло, но ему плевать — трахать продолжает, не останавливаясь ни на секунду. Капля пота стекает по ямочке вдоль позвоночника, теряется между ягодиц; на голове уже не пойми что, его дыхание-губы-зубы на шее-спине-плечах, и я уже совсем пропала, потеряла грань между реальностью и вымыслом, прошлым и настоящим. Я даже имени своего не назову, зато выкрикну его. Последние рваные проникновения отзываются пульсацией его члена. Люцифер стискивает меня стальной хваткой, кончает — шумный выдох смешивается со стоном — и затихает. Лежит, не выпуская из объятий, — оба мокрые, солёные, дрожащие, — а потом проводит языком по мочке уха и произносит: — Ещё?