⸻ ✧ ✧ ✧ ⸻
Ярко-оранжевый шар подлетает в воздух. Со шлепком приземляется обратно в ладонь, и лезвие блестит в свете закатного солнца тёплыми бликами. Анна режет апельсин на идеально ровные кружочки, один за одним кладёт на плоскую белую тарелку. Цитрусовый сок растекается по разделочной доске, капает с острия ножа, и Анна, быстро улыбнувшись, проводит языком по мокрой стали, слизывая нектар с кусочками ароматной мякоти. В отдельной креманке сок, смешанный с корицей и сахарной пудрой. Она поливает нарезанные дольки жидкостью, вдыхает запах, прикрывая глаза, и подхватывает тарелку. Тонкий шёлковый халат, под которым лишь обнажённое молодое тело, соскальзывает по пути, оставаясь лежать красным пятном посреди комнаты. В ванной стоит пар, слышится звук лопающихся глянцевых пузырьков пены — особенный треск, когда Анна погружает в горячую воду сначала одну ногу, затем вторую. Тарелка со стуком опускается на бортик. Она выдыхает, вытягивает ступни, как уставшая балерина, устраивается в ванне, цепляет дольку апельсина и отправляет в рот. Из уголка губ стекает сок, влажный парной воздух наполняется корицей. Прошедшие дни выдались совершенно сумасшедшими. Сначала жуткая непогода и сломанный автомобиль, окровавленный сын чужого дона, что по счастливой — или нет — случайности оказался в Хендерсоне , где её друзьям приспичило устроить очередную тусовку. Вечеринку она вообще плохо помнит — перебрала с алкоголем так, что голова до сих пор трещит. Выхватила только момент, когда Мальбонте оставил её у частного клуба. Он как-то непривычно резко схватил её за руку… Анна осматривает запястье, различая едва заметно проступившие синяки, хмурится и вновь откидывается на прохладный край ванны. Она знала о нём и раньше, слышала порой — на вечеринках в клубе, где они собираются, достаточно людей из его семьи, — но впервые смогла рассмотреть так близко. Он таинственный и загадочный, у него высокий рост, властные руки с проступающими венами и тёмные, слегка растрёпанные волосы — по крайней мере были такими, потому что он явно не после прогулки на неё свалился, а после расправы над кем-то. Наверное, у него идеальные кубики на животе — ухмыляется Анна, кончиками пальцев сжимая край апельсиновой дольки, посасывает пухлыми губами, — и горячий язык. Вообще-то, это неправильно, запрещено, опасно — связываться с мужчинами, она ведь, вроде как, помолвлена с другим, обещана отцом, отдана как знак уважения дону. Люцифер хорош собой, красивый и сексуальный — с этим Анна даже спорить не осмелится, — вот только ей придётся мириться с его надменностью и заносчивостью. С ним не поговорить даже, никак не подступиться: он смотрит так, словно она во всём не дотягивает, не подходит ему по всем пунктам. И Люцифер уж точно не будет терпеть её похождения и посиделки с горячо любимыми друзьями — запрёт в четырёх стенах и станет игнорировать, будто она предмет интерьера. Именно так Анна и думает. Он ведь и бровью не двигает в её присутствии, ведёт себя так, будто её не существует, будто не с ней ему провести всю жизнь. Закончится праздник жизни — начнётся дорога из жёлтого кирпича; но у Анны есть время, пока за ней не пришли и не надели давящий обруч на безымянный палец. «Ты выйдешь замуж за будущего дона, дочка, — сказала её мать тогда, — у вас будут прекрасные дети». Отец обещал боссу, что до брака она останется нетронутой, но не учёл тот момент, что в семнадцать лет та уже побывала в чужой постели. У неё были мужчины — не из семьи, естественно; из них к ней никто не прикоснётся, потому что шанс остаться без головы слишком велик, а кто-то со стороны, тот, кто не знает её. Всё по одному сценарию: вот бар, вот сладкий коктейль, вот парень на ночь, «К тебе или ко мне? А давай навсегда — до утра, то есть, — правда, потом я даже не вспомню твоего имени, поэтому ты мне его не говори, просто раздевайся, натягивай презерватив и входи глубже». Никого из членов семьи она даже не рассматривает на роль любовника, а если свяжется с кем-то из врагов, её пристрелят на месте. Её и её родителей, конечно. Но думать-то не запрещено, верно? У неё от одной мысли о непозволительном сексе крупные мурашки по коже. Парни и девушки собираются в клубе, отдыхают вместе, там нет никому дела до того, из какой ты семьи, нет правил и омерты, нет кровной войны. И парни, и девушки не стесняются — с лёгкостью способны переспать, если оказываются друг другу симпатичны. Кто-то даже считает себя парой, строит отношения в тайне. Однако то, что принадлежит дону — неприкосновенно. На Анну заглядываются, её хотят, её обожают, но никто и никогда не смеет воплощать свои грязные фантазии и брать её тело. Она вздрагивает от шума, доносящегося из глубины квартиры. Очевидно, Анна не закрыла дверь, как обычно, и теперь думает, что кто-то из друзей наведался без предупреждения. Родители сюда не приезжают, дают ей свободу, но при любом визите в их дом предупреждают: «Не теряй голову, Анна, не-разочаровывай-нас». Звучит всплеск воды, когда она встаёт в ванной, тянется за полотенцем, становится на коврик, наспех вытирая пену, обматывает тело пушистой белой тканью. Сейчас плохое и опасное время: семьи враждуют, убить могут кого угодно, но обычно убирают мужчин — они несут пользу, а женщин уже больше за то, что оказались не в том месте и не в то время. Именно поэтому она живёт отдельно от родителей — за отцом в любой момент могут прийти. Ноги оставляют на бордовом кафеле мокрые смазанные отпечатки, пока Анна, крадучись, направляется к приоткрытой двери. Сердце бьётся неровно, интуиция глотком влажного воздуха царапает горло, словно там её ждёт что-то нехорошее. Вообще-то, так и есть, но Анна пока об этом не знает. Она сжимает губы и резко шагает вперёд, игнорируя все предчувствия, списывая их на мнительность и паранойю. Ну кто за ней явится, кому она нужна? — О, господи! — останавливается она, ошарашенно глядя на своего нового знакомого, сидящего в кресле и постукивающего пальцем по столешнице. — Ты что здесь делаешь? Как узнал, где я живу?! — Ты сама сказала, — усмехается Мальбонте, удивлённо подняв брови. — Совсем ничего не помнишь? — Когда?! — спрашивает она с претензией в голосе. — Звонила мне ночью, — он оглядывает Анну, и только сейчас та понимает, что стоит перед ним в одном полотенце. — Ты явно перебрала с алкоголем, принцесса. Она хмурится, отводит взгляд, безуспешно пытаясь выловить из памяти события прошедших дней. Ей определённо не стоило столько пить. — Ладно, — расслабляется. — Я уже подумала, что меня убивать пришли. Маль усмехается, оглядывает небольшую квартиру, медленно переводит на неё взгляд. У неё блестящие волосы, собранные наверху, несколько чёрных прядок выбиваются по бокам, синий колотый лёд в глазах; Анна вся такая ладная, тонкая, хрупкая, настоящая девочка из стеклянной витрины — всё, как он любит. Это вам не обдолбанная проститутка за пять баксов, что на днях предложила Малю свои услуги, когда он сидел, окровавленный, в машине близ ночного клуба, где оставил промокшую до нитки Анну, и думал, стоит ли сейчас отдать ей забытую в салоне сумку или оставить себе как повод для ещё одной встречи. И выбрал второй вариант, потому что от её влажного взгляда у него внутри что-то щёлкнуло и зациклилось. — Я не собираюсь тебя убивать, — он останавливает глаза на груди. На ложбинке между ними, что виднеется чуть выше края полотенца, но Анна и не думает поднимать ткань и отмахиваться от его изучающего взгляда. — Всего лишь привёз сумку, которую ты оставила в машине. — Прилетел в Чикаго из-за сумки? — она оголяет ровный ряд белых зубов, хлопает длинными, чуть слипшимися от влаги ресницами. — Там нет ничего ценного. К тому же мог и позвонить, раз уж счёл нужным обменяться со мной номерами, а не заваливаться ко мне в квартиру, — замолкает на секунду, но тут же добавляет: — Вдруг я здесь не одна. Анна хитро прищуривается, видя, как он пялится на неё чёрными зрачками, пожирает монструозным взглядом. Он хочет её, конечно, хочет. Её все хотят. Ну, кроме Люцифера. Она не может понять, нравится ей это или нет. Развлечься с сыном чужого дона? Опасно. Безрассудно. Так рискованно, что ладони потеют, но Анна чувствует прилив смелости и азарта. Тишина между ними занимает полтора фута, и Мальбонте разрывает её, поднимаясь с прошитого чёрной нитью бордового кресла. — Однако это твоя вещь. Не мог же я оставить её себе на память. Он подходит ближе. От него больше не пахнет кровью, а исходит приятный хвойный аромат, и Анна не может сдержать улыбки. А ещё он красивый. — Маль, слушай, у нас есть место, где мы тусуемся иногда, — внезапно начинает она. Возможно, пожалеет об этом. Точно пожалеет. — Туда и ваши являются. «Поезд», ну, клуб в Нью-Йорке. Может, придёшь тоже? Будут только свои, всё безопасно.⸻ ✧ ✧ ✧ ⸻
— Маттео, налей две самбуки, — вскрикивает Анна поверх играющей музыки. — Нет, давай бутылку! Она постукивает пальцем по глянцу барной стойки, ловит в поверхности тусклое отражение софитов. Этот душный, не с самой шикарной обстановкой клуб тридцать на тридцать стал пристанищем для тех, кто хочет отвлечься от семейных войн и может держать язык за зубами. Анна всегда танцует так, что никто не может отвести взгляд, будто поп-дива, словно последний раз касается танцпола, ноги подкашиваются от усталости и выпитого алкоголя, а туфли зачастую оказываются в руках. У неё длинные ноги, объятые в тонкие чёрные чулки, короткое кожаное платье без рукавов с тонкой шнуровкой на груди, и татуировка в виде цветка на тыльной стороне ладони. Освещение настолько приглушенное, что силуэтов не разобрать; так шумно, что Анна не замечает, как сзади подходят двое, пока рука не ложится на её талию, а у уха не проносится приторное: «Привет, крошка», смешиваясь с черничным дыханием. У Лии белые волосы с розовыми прядями и ровной тяжёлой челкой, леденец на палочке за щекой, светлая майка с вырвиглазными пайетками, обтягивающая новые силиконовые сиськи. — Ты зачем его сюда притащила? — Сандро останавливается рядом, взмахивает рукой, призывая бармена повторить порцию крепкого алкоголя, и кладёт локти на стойку, повернувшись к ней спиной. — Почему нет? — Анна хватает поставленную бутылку, сжимает покатое горлышко. — Потому что он сынок чужого дона, — Сандро едко усмехается, поглядывая в сторону Маля, ожидающего Анну у столика на тёмно-фиолетовом диване. — Считай, что я оказала их семейке услугу, — она скрещивает руки под грудью, удерживая самбуку длинными ровными пальцами. — Если место наших тусовок вдруг обнаружат, то дон уж точно не станет убивать своего сыночка, так? Босс — человек чести, значит, и всех остальных обязан будет простить. — Предлагаешь привести сюда и Люцифера? — Лия, стуча черничной карамелью по зубам, перекатывает леденец из-под одной щеки на язык, под другую. — Люцифер — золотой мальчик, — у Анны один уголок губ приподнимается, изгибается бровь. — Он побрезгует здесь даже дышать. Презрительный же, перчатки свои не снимает, от всего нос воротит. — Думаешь, у них в доме есть человек, который подтирает ему зад? — будто всерьёз задумывается Лия. — Не исключено, — Анна картинно закатывает глаза. — Для будущего босса любой каприз. Стоит юному господину только пальцем взмахнуть… — А ты проверь, когда жить с ним станешь, — Лия упирается спиной в барную стойку, чуть подталкивает Анну локтем. — Расскажешь потом. — Слышал бы вас дон, обеим кишки бы выпустил, — обнажает зубы Сандро, татуировка на его шее искажается от движения острого кадыка, когда он сглатывает. — Мне даже нравится. — Успокойся, всё останется в пределах клуба — Анна разворачивается, берёт две прозрачные стопки, её лицо враз становится серьёзным. — Это шутка, Сандро, — и прежде чем уйти, бросает: — Я намерена расслабиться сегодня. — С сыночком чужого босса, мы уже поняли, — задиристо отвечает Лия. — Мысленно он тебя уже трахнул, крошка. — Побежите докладывать? — Анна оборачивается через плечо. Лия и Сандро проводят сжатыми указательным и большим пальцами вдоль губ, будто застегивая молнию, поднимают ладони вверх, мол, никогда никому не скажут. У них договорённость такая: никаких ссор из клуба не выносим, друг друга не подставляем, ну, и не убиваем, разумеется. Звучит музыка, в рваном танце двигаются посетители — члены разных семей, — кто-то кричит во весь голос, стукается бокалами в пронизанном алкоголем и духами воздухе. Здесь нет официантов в дорогих выглаженных костюмах, нет пирамиды шампанского, стоящей на круглом столе с белоснежной скатертью, зато, Анна уверена, в качестве бонуса можно найти тараканов. — Как тебе здесь? — одна нога элегантно закидывается на другую, и резинки чулок становятся видны из-под платья, когда изласканное неоновыми демонами тело оказывается на диване рядом с Мальбонте. — Дыра, — он вытягивает руку по спинке. — О, я понимаю, ты привык к роскоши, и здешняя обстановка кажется тебе настоящей помойкой, — она улыбается и ставит стопки на низкий деревянный стол. — Мы не можем посещать более приличные места общей компанией. Сам знаешь, наши боссы этого не одобрят. Нельзя привлекать внимание, — Анна пытается открыть бутылку с самбукой, но Мальбонте отнимает её, и сам с хрустом поворачивает крышку. — Война нашёл это место, здесь раньше был стриптиз-клуб «Поезд», — кивает в сторону, — вон там и шесты стоят. На своих машинах никто не приезжает, мы всегда добираемся извилистыми путями, ну, и для родных, если они ещё живы, конечно, придумываем себе алиби, — Анна выделяет последнее слово и обхватывает бутылку, их пальцы соприкасаются буквально на мгновение. — И ты решила рассказать мне об этом тайном месте? — Маль чуть наклоняет голову, смотря на неё изучающе-пожирающе, глядит, как она приоткрывает свой яркий вишнёвый рот. — Мне показалось, что ты надёжен, — она разливает самбуку по стопкам, — что ты не из тех, кто направится докладывать дону. — Думаешь, я предатель? — губы Мальбонте растягиваются шире, глаза опасно сужаются. Она, несомненно, чертовски напоминает ему кое-кого. Ту, что властвовала над ним с самого детства. Внешне. Только моложе намного, черты лица более миловидные, движения не такие резкие — непривычная, неразгаданная, любимая всеми, — в Анне нет столько жестокости, она не выглядит так, словно вот-вот поднесёт к своему рту окровавленный ошмёток мяса. Она — развратная кукла, а он — чужак, готовый разрушить кукольный домик. На этот раз не женщина будет владеть им, а он ею. — Можешь уйти, если не нравится, — Анна пристально смотрит на него. Знает: никуда не уйдёт. Тянется за холодной бутылкой и прикладывает к своей шее, прикрывая глаза. — Ну и жара здесь. — А что будешь делать ты? — Танцевать, — запотевшее стекло оставляет блестящую влагу на её коже. — Потом поеду к Сандро. — Твой парень? — усмехается Маль. — Друг, — отвечает Анна. — У меня нет парня, — сегодня. Зато есть жених, но она пока не решается это озвучивать. — А ты? У тебя есть кто-нибудь? Маль собирается что-то сказать, приоткрывает рот, но лишь отрицательно качает головой, улыбаясь совсем недобро. Однодневная штучка, у которой таких, как Маль, ещё с десятка два, флиртует, протягивает изящные руки-шипы, пальцы-яд и душит-душит-душит своей токсичной красотой. — Мне приятна твоя компания, Анна. Место не имеет значения. Она кивает, чуть кусает нижнюю губу, капельки воды на её шее хочется собрать языком, прочертить дорожку на груди. Маль никогда так не делал, никогда по-настоящему не касался женского тела, не целовал, не оказывался глубже. Анна будто слышит его мысли, придвигается ближе, и теперь Мальбонте чувствует, как от неё пахнет: острой корицей и спелым цитрусом. — Не люблю самбуку с кофейными зёрнами, мне вообще кофе не нравится, — она поднимает стопку с алкоголем. — Предпочитаю с огнём. Хотя говорят, что поджигать самбуку — натуральное кощунство. Подносит яркую пластиковую зажигалку, щёлкает, и Мальбонте едва заметно ведёт назад, но она даже не замечает. Синее пламя танцует над стопкой несколько секунд, Анна складывает полные губы трубочкой, задувает, протягивает напиток со словами: «Вот, пей». И он пьёт. Анна опрокидывает следующую порцию — наливает в ту же стопку, оставляет след красной помады на стекле, — цепляет кончиками пальцев сигарету, прикуривает, выпуская чёткое кольцо дыма, что зависает в воздухе и смазывается от вибраций музыки. Малю плевать на всё: на идиотские ритмы, на пропахший телами и сигаретами клуб, когда перед ним эта сахарная конфетка на палочке — когда она растягивает губы в блядско-пошлой улыбке, небо над головой трескается. Красивая до бесконечности, до кровавых слёз, до узла внизу живота. Так он реагировал только на одну женщину, но ту боялся до трясучки, а Анну — нет. Она придвигается ещё теснее, и Маль, сам того не замечая, кладёт ладонь на её бедро — чулок на ощупь гладкий, приятный, а под ним горячая кожа, — Анна глубоко затягивается, тянется к его рту, что тут же чуть приоткрывается, и медленно выдыхает. Дым скользит между губами, соединяет их лица, корицей скребется по его горлу. Она приоткрывает синие-синие глаза — опять этот взгляд, грёбаный наркотик, лживый, сводящий с ума, скручивающий душу, поджигающий фитиль бочки с порохом. Мальбонте плевать, что о нём скажут или подумают, ему плевать на последствия, и Анне, в общем-то, тоже. Королева всего мира, цветок среди сорняков и одуванчиков, да и шлюха, наверное, та ещё. Но только его шлюха. И ничья больше. — Меня здесь Война угостил кое-чем, — она отстраняется, достаёт из крокодилового клатча прозрачный пакетик с разноцветными таблетками, кладёт синюю на влажный розовый язык. — Возьми. Это экстази. Маль на миг захватывает её пальцы губами, когда она кладёт таблетку в его рот, и Анна отмечает, что не ошиблась — мягкие, чуть влажные. У неё помада яркая, бордовая, прямо как ленты, которыми Эдда так любила привязывать его. На Анне эти гладкие атласные полоски смотрелись бы просто великолепно. Они пьют одну за одной, опрокидывают стопки, обжигают нёбо, ловят редкие вспышки в разгорячённом зале и громкий смех, перебивающий музыку. Его рука лежит на её бедре, не скользит выше — лишь пальцы изредка поглаживают кружево, и разговаривают они губы в губы, но не касаются, держатся. Ей не страшно — наверное, алкоголь и наркотик снимают весь страх, или это его близость так ядовито действует, потому что невозможно думать ни о чём другом, когда на тебя смотрят коршуном, готовым накинуться и сожрать с потрохами, растерзать острым клювом. Анна уверена, что если он не проявит активных действий сегодня, то она трахнет его сама. Вот дон будет в ярости, когда узнает. Если узнает. Она никогда не попадалась, и в этот раз всё обойдется — всего-то один секс, а дальше их пути всё равно разойдутся, не станут же они тайно видеться. Наверное. Анна вытягивает его на шатающийся танцпол, ведёт в гущу людей, туда, где всё сотрясается то ли от звука, то ли наркотик в крови начал действие. В груди клокочет, поднимается к горлу, опоясывает сердце, медленно спиртует его. И Мальбонте не сопротивляется, следует за ней, придерживает, принимает правила игры. Он такой странный — смазанный, расплывчатый, — обнимает за талию, когда она останавливается перед ним, когда скользит пальцами по ткани на плечах, когда он шепчет в ухо. Анна совершенно не разбирает слов, но эти низкие нотки в его голосе западают под ключицы, пронзают острыми шипами. Она трётся о него, заводит руки за спину, прижимается грудью, рваное дыхание с запахом корицы заползает под ворот его рубашки. Анна ощущает на себе заинтересованные взгляды, стряхивает их, ведя острыми голыми плечами. Они возбуждены, опьянены и молоды, не замечают никого вокруг, сосредоточены друг на друге. Его тело отзывается на неё, как когда-то отзывалось на мучительницу. Раньше, в те моменты ему было стыдно, гадко, страшно, но Анна такая покорная и податливая, что запечатлённый на подкорке образ искажается, разбивается, превращаясь в нечто иное. Она стремится к его губам, и он подталкивает, хватая за затылок, впирается в рот. Мальбонте совершенно не умеет целоваться — движения слишком резкие и бурные, — на языке тут же стелется кислый металлический вкус, Анна коротко вскрикивает, жадно дышит, стоит ему отстраниться. — Понравилось? — он замирает, усмехаясь, смазывая большим пальцем капельку крови с нижней губы. Мальбонте грубо разворачивает её, прижимает спиной к себе, и пальцы бегут по шнуровке на груди. Анна чувствует его напряжение поясницей, пьяно улыбается, двигает бёдрами, ещё больше дразня, вынуждая сорваться. Но не выдерживает первая, её и на пять минут не хватает — цепляет его за локоть и тащит сквозь вожделеющую толпу, огибает людей, подталкивает, смаргивая разноцветные туманные пятна, что плавно текут перед глазами. Они заваливаются в маленькую комнату — бывшую гримерную, — здесь так давно не убирали, что на пыльном полу остаются следы. Нет ни зеркал, ни шкафчиков — только выцветший от времени диван, пара старых вешалок и хлам по углам. Анна цепляется за спинку мебели, думает: «ничего», просто упрётся, чтобы не рухнуть, нагнётся, подставит зад. Но Маль перехватывает за бёдра, резко прижимает к стене так, что на миг отбивает дыхание. Губы тут же сцепляются, язык толкается в её нежный рот со вкусом корицы и блядства, пальцы пытаются справиться со шнуровкой на платье, но Мальбонте нетерпелив — резко опускает ткань вниз, срывая металлические петли. Её грудь сладкая, упругая, с торчащими розовыми сосками, он сминает пальцами один сильно и напористо, но Анна не кричит от боли, лишь плотно сжимает зубы и поднимает голову со свистящим вздохом, когда он расстёгивает ширинку и поднимает её за бёдра. Маль сдирает с неё бельё, рвёт прямо на коже и швыряет кусок ненужной промокшей ткани на липкий пол. Туда же с грохотом падают туфли, вонзаясь острыми лаковыми шпильками. Сначала Маль отстраняется — у Анны взгляд пьяный, расфокусированный, — дышит тяжело, не может насмотреться. Она такая особенная, только для него красивая — звериная нежность, безупречные изгибы, дрожащие губы. Они раскрываются, когда он входит в неё целиком, заполняет ноющие от желания пустоты, поселяя звонкий шум в голове. У неё были мужчины — сильные, крепкие, широкоплечие, они носили её на руках и обещали положить к ногам весь мир, она только и делала, что улыбалась им, а потом говорила «пока-пока». Но у Анны никогда не было его. Мальбонте — это напористость, спешка и жадность: войти глубже, мазнуть губами по шее, спуститься к груди, впиться зубами в кожу. Для него эти ощущения совершенно новые, незнакомые, неизведанные. — Да-а, — стонет она. — У меня никогда такого не было… Маль проникает в неё резче, сжимает бёдра руками до боли, чувствует, как мокнет его спущенное бельё, когда член входит до упора. — Сука, — шипит он ей в губы оттого, как сладко его принимают внутри и как сладко льют в уши. И всё вокруг утопает в космической синеве её глаз, выдохи эхом разносятся по комнате, заполняют пространство жаром. Анна проталкивает руки под рубашку, сминает ткань, ногтями царапает спину до ярких багровых полос, но он не чувствует боли — научился с ней жить, воспринимать как нечто правильное, как пазл чего-то главного. Как часть охоты. Больно должно быть только ей. Анна кончает быстро — намного стремительнее, чем когда-либо, без дополнительных ласк и поцелуев, — выгибается и замирает, позволяя ему ощущать пульсацию мышц и ловить последние громкие стоны оргазма. А потом обмякает, пока он продолжает вдалбливать её в стену поясницей так, что краска отпадает хлопьями и с тихим шорохом падает на пол. У него все мысли комкаются, словно бумага, отбрасываются в сторону. И Анна ни слова не говорит, сжимает собой член, когда он вздрагивает, когда хрипло стонет и кончает внутрь. На этот раз им везёт.⸻ ✧ ✧ ✧ ⸻
Анна скучает по нему. Маль пропадает — не пишет, не звонит, не отвечает на сообщения, — и это вызывает смесь неприятных ощущений в области груди. Странную обиду, лишь большее притяжение. Она не выдерживает, набирает сама, а на том конце — абонент недоступен, занято, абонент сейчас не может принять Ваш звонок, опять занято. Всё по кругу. Это уже после Анна узнает, что звонила тогда пятьдесят три раза, а пока просто нажимает «повтор», «повтор», «повтор». Анна заваливает его сообщениями, знает уже, что ночью до него не дописаться — они не то, что не прочитаны, даже не доставлены. Видимо, в это время он сильно занят, и она изо всех сил старается не думать, чем именно, но всё равно ждёт ответа, поставив мобильный на самый громкий сигнал из всех возможных. Иногда просыпается среди ночи, лезет в телефон, запутываясь в одеяле, проверяет входящие, но те её встречают пустотой. И тогда она просто от скуки — именно так Анна себе говорит — перечитывает те сообщения, что были до. Уже наизусть выучила эти ровные ряды букв на экране. И только когда она начинает себя отвлекать — смотрит кино, встречается с друзьями, с которыми отчего-то стала реже видеться; внушать, что ничего он ей, в общем-то, не должен, да и вообще, пора это всё прекратить, — то дисплей внезапно загорается, в окне всплывают буквы «Привет, милая». Пальцы Анны сами набирают ответ, и переписка растягивается на несколько часов. Она записывает видео, шлёт фотографии — иногда довольно откровенного характера: обнажённые длинные ноги, например. Маль просит надеть чулки, а сам уверен, что в эти моменты на ней больше нет ничего из одежды. Ну, или он хочет так думать. А потом Мальбонте пропадает снова — так же неожиданно, как и появляется, — но Анна продолжает мечтать о безумии на двоих. О встречах. И они встречаются. Только когда он соизволит, конечно же. Выбирают место: сомнительный отель на окраине, всегда один и тот же номер апартаментов. «Один-три-два-шесть» — когда-то позолоченные цифры уже давно потеряли свою глянцевость. Внутри только кровать, кресло и телевизор на тумбе, который они изредка включают. И всё так неправильно, что иногда Анна ненавидит себя за эти встречи — назначенный день, отведённое им время — пара часов на секс, два на разговоры, ещё столько же, чтобы разбивать своё сердце каждый раз, когда он говорит: «Мне пора, конфетка». И опять пропадает. Анна учится жить согласно новому расписанию, перестраивает себя, ищет точки реальности — не находит, — кричит в подушку. Друзья не обращают на неё внимания, видят изменения, но не придают значения, мол, ничего, поиграется и успокоится, ей ведь замуж скоро. Она и сама понимает, что за ней придут; не знает, когда, но обязательно явятся. Когда дону мысль в голову ударит. Анна вообще ничего не решает. Маль узнаёт о её помолвке, когда солнце за окном отельного номера скатывается за горизонт. Бесится, не может найти себе места, мечется по комнате, много курит, мало говорит. Анна сидит в кресле, сложив ногу на ногу, затягивается, пускает клубы дыма, хотя и так уже нечем дышать. На экране транслируют репортаж, вечерние новости: там и дон, и его сын — её будущий муж — оба почётные люди, несут благо обществу, ведут-честный-бизнес, никакого криминала. На Мартино идеально сидящий белый пиджак, словно для того, чтобы все точно поверили в его святые помыслы, чтобы никто ни в коем случае не подумал, будто он занимается чем-то незаконным. И Мальбонте обещает себе, что в честь его смерти наденет точно такой же. — Да что ты, мать твою, на него пялишься? — Маль хватает её за руку, вздёргивает с кресла. Ревнует страшно. — Не нужна ты ему. Он держит её запястье слишком сильно, Анна шипит от боли и выворачивается, растирая покрасневшую кожу. Синяки останутся, как обычно. Мальбонте в последнее время позволяет себе лишнего: толчки, хватки, встряски. Взял манеру привязывать её во время секса — чёртовы ленты всегда больно впиваются в кожу, но Анна только покорно стонет, когда он трахает её. — Забей, брак — всего лишь формальность. А Люцифер — идеальный для этого вариант, — она садится на стол, стягивает тонкий топ, под которым абсолютно обнажённая грудь. — Ты в сто раз лучше него. В этот день от ревности — или от хрен знает чего ещё — у него происходит полнейший сдвиг, и Мальбонте делает это особенно больно. Анна оказывается на тёмных простынях, оставшаяся одежда — на полу. Вся, кроме чулок. Он фиксирует её руки над головой, привязывает к кровати, сдавливает хрупкие запястья скользким атласом так, что пальцы немеют, почти не шевелятся, и наваливается сверху. В нём нет грубой ласки — только злые шлепки, укусы, засосы. Она просит прекратить, брыкается под ним, натягивает ленты, кричит, но Маль лишь яростнее вдавливает её в постель, трахает резкими толчками, задирает ноги, ведёт членом ниже и входит, не смазывая. — Блядь, ты с ума сошёл?! — кричит она, срывая горло, когда тугие стенки с резью натягиваются на член. Ему и самому больно, но не обращает на это внимания — глядит, как она сжимает зубы, как тонкая полоска слезы чертится от уголка глаза к уху. Наверняка у неё разрывы, которые принесут ещё много неприятных ощущений, но Маль воспринимает это в порядке вещей. Сама виновата, не рассказала сразу о другом мужике. Хотя что бы это изменило? Наверное, тот факт, что это Люцифер, злит Маля больше всего. Он всё равно её не оставит. Не отдаст. Будет трахать у мужа за спиной. И Анна позволит — Мальбонте готов спорить, что даже если она лет десять в браке будет, то ему не откажет, всегда выберет его и не пожалеет. У неё ртуть в голове, ртуть в горле, ртуть в лёгких. Серебристые шарики по всей кровати. На груди Анны. Всего четыре на сосках — пирсинг, который она сделала по настоянию Маля, — он проводит по ним языком, нащупывает тонкую штангу, кусает, не обращая внимания на хриплый крик, оттягивает на себя. — Почему ты это делаешь?! — кричит она, плача и морщась от боли. — Потому что могу… Он трахает её ещё добрых полчаса. Переворачивает, вставляет член везде, где помещается, сжимает груди, соски, пихает пальцы в глотку, таскает за волосы. В какой-то момент его переклинивает, словно теряется грань с реальностью, и начинается безумие — руки смыкаются на шее. Прошлое всё ещё с ним, от него не убежать, не скрыться. И Маль душит её, словно именно она принесла ему столько страданий, а не другая женщина. Бьёт затылком об изголовье кровати, не прекращая трахать, а Анна уже даже не сопротивляется — хрипит, беспомощно открывает рот в попытке ухватить порцию пропитанного сексом и злостью воздуха. Рука покидает шею, лишь когда его накрывает волной оргазма. Её жадный вдох. Его глухой рык. Крик, когда зубы впиваются в её плечо, кусая до крови. Анна всхлипывает, в ярости плюёт ему в лицо, когда он нависает сверху, но Мальбонте лишь усмехается. Её это не то что пугает — сама не знает, что чувствует. Спустя ещё несколько встреч он начинает её бить, швырять по полу, отвешивать хлёсткие пощечины и увесистые подзатыльники. Маль страшен, когда злится или бесится: глаза-щёлки, скулы-сталь, зубы сжаты до скрежета. Гнать его надо — из постели, из жизни. Всё равно пользы никакой, только собой рискует. Она будущая жена будущего босса в конце концов, а трахается с посторонним мужиком. Смотрит на него, ревёт, ставит окончательную точку, пьёт и курит постоянно, ненавидит каждую минуту с ним вместе, ненавидит каждый вздох. Он всегда только сын-чужого-дона, враг, запретный любовник и никогда — её. Анна разрывает все связи с друзьями, редко ездит к родным, тайно ходит к психологу, отрабатывает травмы, закрывает гештальт, пытается внушить себе, что нормальная, что у неё совсем не едет крыша, что она не думает о нём двадцать четыре на семь. Пытается жить дальше. Её хватает на месяц — ровно до того момента, пока Мальбонте сам не объявляется, не манит её пальцем, — и сердце рвётся без наркоза, вываливаясь кровавым сгустком к его ногам. Мальбонте такой разный, такой одинаковый: приходит к ней, целует, шепчет, мол, ну, где все твои многочисленные друзья, оставили, бросили, отвернулись, стоило перестать составлять им компанию за употреблением виски и наркоты? Верь мне. Я никогда тебя не предам. Только я. Только я. Только я. Никакой мозгоправ его уже из Анны не вытащит. И ей бы бежать, поджав хвост, как крысе с тонущего корабля, но она больше не жалеет себя, потому что отравленная любовь — тоже любовь. Огромная. Безоговорочная. Не признающая рамок, не имеющая границ. Сумасшедшая, созависимая, ядовитая. Но всё же любовь. Анна сходит с ума, бросается предметами, крушит чёртов номер. Нравится манипулировать мной, тварь? Обрати на меня внимание, хватит обращаться со мной, как со шлюхой, я из-за тебя семью предаю, ублюдок. И когда Анна поливает его грязью, когда использует все самые плохие слова, когда обессиленно садится на пол и начинает реветь, он улыбается и обнимает её, успокаивает, говорит о чувствах. И она верит. Ей плохо без него. Ей хорошо с ним. Такая математика. Монстры, спящие под кроватью, могут оказаться куда ласковее хороших снов. Периодически они ведут себя как обычная пара — мелодрама на двоих, ведро попкорна, сладкие поцелуи. Теперь всё изменится, не будет как прежде. Но Мальбонте не любит видеть Анну счастливой и беззаботной. Ему так нравится, когда она плачет. Его так бесит, когда она улыбается. Тогда он начинает бить её за всё подряд: чтоб ноги перед другими не раздвигала; не так посмотрела, флиртовала с кем-то, посмела спросить, кого он убил в ночь их первой встречи, удумала проявить интерес к его детству. Но он ни при чём, конечно же, нет-нет, она сама виновата. Он выбрасывает её из окна, но она же, как кошка — девять жизней, вечная преданность, хвост трубой, второй этаж. Приползает, скулит, просит вернуться. Обивает порог номера, будто никому, кроме него, не нужна. Он лупит её что есть силы, дубасит всем, что под руку попадётся, порет, не жалея ни капли, вышибает последние мозги, таскает за волосы, ломает хрупкие пальцы. По лицу он её не бьёт обычно — так, только когда совсем слетает с катушек. И Анна в страхе забивается по пыльным углам, чтобы зализать раны, ждёт, когда он приползет к ней целовать синяки, ссадины и гематомы. И он приползает. Клянётся в любви, обещает больше так не поступать, я-же-люблю-тебя, я-за-тебя-жизнь-отдам. Она не жалуется на него, никому не рассказывает, носит закрытую одежду, обнажается только перед ним. Друзья звонят иногда, но у неё всё в порядке, она счастлива, а синяки — ерунда. Все раны до свадьбы заживут. — Покажись дома, — трясёт её за плечи Сандро. — Пусть посмотрят, что ты с собой сделала. У неё красиво уложенные волосы и безупречный макияж, но Сандро знает, что если смыть всю тонну косметики, то Анна предстанет перед всеми обыкновенной битой шавкой. Зато она в совершенстве освоила искусство маскировки, несколько раз в день замазывая распустившиеся космосом синяки. — Всё круто, правда, — улыбается она, растягивая пухлые алые губы. — У него, кстати, красивая сестра. Присмотрись, — подмигивает. Маль становится для неё монстром, болезненным наваждением, героем всех самых смелых фантазий. Ей не нужна свобода, она больше не умеет жить вольно, он занял её целиком. Выберет маньяка всегда и везде. Им так подходит это безумие, прилипает новой кожей, врастает метастазами в мозг. Анна всё увивается возле него, ластится к рукам, радуется, когда он приходит. И не нужны ей все эти друзья и родственники. Ей этот муж нахер не сдался. Лишь бы только Маль на неё смотрел. Она не злится на него. Не станет, даже когда он однажды добьёт её. Даже если он решит разрубить её на мелкие кусочки, то Анна сама принесёт остро наточенный топор. Она смеётся, как истеричка, начинает выносить ему мозг. Каждый. Божий. День. — Давай сбежим вместе? — сидит она на полу номера. — Сделаем документы и свалим отсюда! Маль только смеётся, обзывает её глупой конфеткой, расстёгивает ширинку, ждёт, пока она подползёт, словно послушная собачонка. — Какие побеги, милая, — гладит голову, когда она покорно берет член в рот, пропускает шелковистые пряди между пальцев. — Я ведь будущий дон. У меня семья есть. Они мотают друг друга ещё долго. Встречаются, трахаются, наслаждаются. Анна кидается из крайности в крайность. То смеётся заливисто и громко — хохочет, когда он её трахает, скалится, когда душит, — так истерически, что Малю хочется засунуть пушку ей в рот и спустить курок, чтоб мозги разлетелись по грёбаному отелю — она должна его, блядь, бояться, а не ржать. То ревёт так, что стекла дрожат. То лежит на полу, напоминая поломанную перебитую куклу. То умоляет её убить. Анна вся его — покорна, безумна и преданна, шлёт ему фотографии, пишет сообщения, грезит о детях и доме, а Маль вдруг понимает, что игра всё-таки затянулась, сколько они уже так? Год, полтора, два? Всё сливается в одно сплошное целое, даты становятся абстрактным понятием, заканчиваются, перестают быть важными. А потом родители Анны узнают о её связи на стороне, запирают у себя в доме, читают нотации, пытаются укрыть и спасти. Но спасение ей не нужно — нужен только он-он-он. Она воет сутками напролёт, вырывается, ползает перед ними на коленях, умоляя отпустить, но ничего не работает. Анна больше не выходит, у неё нет телефона, нет его голоса, нет жизни. Собственной по крайней мере. Зато зарождается новая — там, внизу живота. Они ведь предохранялись от случая к случаю, сношались как животные. Это даже сексом не назвать, со стороны только жестоким насилием. Анна не замечает до последнего, сидит месяцами в запертом пространстве, уткнувшись лбом в стену, как пленница, ждёт визита дона. Мать говорит, что она поправилась, что выглядит неважно. Вроде не ест ничего толком, а полнеет. «А ну, давай, доченька, приведи себя в порядок». Она прогоняет родных из комнаты, шлёт всех нахер, запирается снова, орёт: «Не заходите сюда! Не хочу вас всех видеть!». И придаёт значение подсказкам, лишь когда чувствует движение внизу живота. Сначала кажется, что нарушенное пищеварение даёт сбой, но затем она ощущает странный смазанный толчок ещё, ещё раз, и понимает: нет, это не её организм. Вздрагивает, взвизгивает, подскакивает с пола, будто её окатило водой после многолетней засухи. На ней трусики и длинная свободная футболка, и когда она на ватных ногах подходит к высокому зеркалу, ощупывает себя и задирает ткань, вставая боком, то видит существенные изменения. Анна хватается за живот — небольшой, незаметный под одеждой, — пятится назад, сносит ногой пепельницу, рассыпая окурки по полу. Как она могла не заметить? Совсем шарики за ролики заехали, совсем слетела с катушек. У неё дрожат руки, и внутри всё колотится. Тиканье часов на полке слышится почти оглушающим, пугает её до чёртиков, до трясущихся пальцев. Анна пытается думать своими варёными мозгами, что ей делать-то с этим всем. Раньше надо было думать, но когда она понимает, становится слишком поздно, а ещё — страшно, дурно, потому что куда им сейчас это всё, ну куда? Анна судорожно роется в шкафу, разбрасывает вещи, влезает в джинсы, кое-как застёгивая металлическую пуговицу. Кидает в небольшую сумку первое, что под руку попадается, комкает шмотки, швыряет косметику, надевает плащ. В гардеробе из обуви одни каблуки — Анна любит все эти острые шпильки, блестящие лодочки, — потому приходится напялить одни-единственные пляжные шлёпки прямо поверх носка, хотя на улице дождь и слякоть. Это выглядит абсурдно. У неё ни денег, ни телефона, ни будущего. В семье по крайней мере будущего у неё точно нет. Дон разделает её на кусочки, вырвет всё, что в ней есть, вместе с маткой, и даст сожрать псам или свиньям, потому что это предательство, это позор. Не видя ничего вокруг, она перебирает ногами в сторону родительской спальни. Знает, где отец хранит деньги, снимает картину эпохи Возрождения, крутит лимбовый замок; возится несколько минут, пытаясь вспомнить цифры, которые мать называла когда-то, чтобы в случае, если с ними что-то случится, Анна могла взять необходимое. В сумку падает несколько увесистых денежных пачек, мобильный с новым номером телефона, а ещё пистолет — она чувствует, что оружие может пригодиться. Анна не оседает на пол, не скручивается в узел, не рассыпается с отчаянно-тоненьким криком, в её позвоночнике словно тонкая металлическая пластина, благодаря которой она теперь держится. Анна оставляет дверь распахнутой, идёт по коридору, копается в выдвижных ящиках, вынимает ключи от машины. Она просто сбежит, пока не поздно, позвонит Мальбонте, расскажет обо всём. Не предвидит его реакцию, и от этого сердце заходится бешеным ритмом, разбиваясь на миллионы камешков-витражей. Уйдёт ли он с ней? Поможет ли? Входная дверь открывается неожиданно. Анна вздрагивает, видя на пороге родителей, внезапно вернувшихся со светского вечера. Мать, стоя в длинном белом пальто с меховыми манжетами на расклешенных книзу рукавах, только открывает алый рот, как Анна выпаливает: — Я ухожу. — Куда? — округляются её синие, обычно спокойные глаза. На тёмных волосах, собранных в высокую причёску, украшенных резными шпильками, блестят мелкие дождевые капли. — Ты не можешь уйти, Анна, — нервно усмехается она. — Завтра тебя заберут в новый дом. — Живой меня туда не заберут, — Анна стоит полубоком, внутренне дрожит, но силится не показывать своей разбитости. — Ты что несёшь? — вмешивается отец, хлопая дверью, снимает запотевшие очки. — Это приказ Дона. Иди в комнату, Анна-Мария. Она выдыхает так уверенно, что самой становится страшно. Одним движением достаёт пистолет из расстёгнутой сумки и разворачивается. — Дайте мне уйти, — сжав рукоять до побеления пальцев, поднимает холодную сталь. — Анна, опусти пистолет, — пытается улыбнуться мать, опасливо выставляя ладони. — Ты не в себе. Анна давно не в себе — растворилась в другом человеке. Она — сумасшествие с большой буквы, и глаза у неё ошалевшие, пустые, отрешённые, похожие на голодный, сорванный с цепного поводка космос. — Я сказала: дайте мне уйти, — повторяет снова. — Опусти чёртов пистолет и иди в свою комнату немедленно! — закипает отец, делает шаг, но тут же замирает. — Клянусь, мам, я в последний раз говорю. — Дочка, перестань, ты ведь знаешь… Раздается грохот. Мать вздрагивает — по белой ткани пальто расползается тёмно-красное пятно, — упирается спиной в стену и тут же оседает, прижимая ладонь к груди. — Ты что наделала, — отец бросается к ней, пытается удержать. Хрупкое тело жены обмякает в его руках, ладони окрашиваются кровью. — Alessia, Gesù… У Анны перед глазами алая пелена, в голове — мутность. В свете лампы блестит металл, мир выглядит таким нелепым сейчас; кажется, отец умоляет этого не делать. Не делать? Анна поднимает левую руку. Взводит курок. И стреляет. Осознание приходит спустя несколько минут, когда два тела полностью становятся бездыханными. Анна попала. Влипла по-крупному, вляпалась по самое не могу. Застрелить родных… Хладнокровно спустить курок, глядя им в лица. Пусть она и не могла видеть глаза отца, и без того было ясно, что он испугался. Анна выуживает телефон из сумки, мокро шлёпает подошвой резиновых тапочек по крови, набирает наизусть заученные цифры и прислоняет мобильный к уху. Гудки кажутся пугающими, до жути громкими, оставляющими гул в голове, и дыхание застревает в горле, когда она слышит знакомый голос. — Надо увидеться, — кое-как выдавливает она.⸻ ✧ ✧ ✧ ⸻
Унылый номер отеля наполнен дымом. Мальбонте даже окно не соизволил открыть, когда начал выкуривать пачку сигарет в долгом ожидании Анны. Он не знает, сколько времени проходит, прежде чем она появляется. Молча кидает сумку на пол, сбрасывает с ног дурацкие тапки, стоит посреди полутёмной тесной комнаты, — глаза красные, воспалённые, волосы спутались и висят безобразными сосульками, в голове бьются мотыльки с опалёнными крыльями, виски пронзительно ноют. Они оба всё думали, почему выбрали именно этот отель — здесь облицовка разрушена старостью, в номере в особо дождливое время рисуется плесень на стенах. Анна знает: плесень можно отодрать, стены покрасить, а стёкла на окнах и так прочные, разве что стоит немного залатать дыры в деревянных рамах. Здесь тихо и почти пустынно, из постояльцев редкие водители грузовиков, что вынуждены остановиться на трассе. А ещё у мужика на облупленном ресепшене шумный чайник. Маль тушит сигарету в тарелке, поднимается со скрипучего стула, делает всего несколько шагов, и вот его руки уже тянут за талию. Скучал по ней сильно, думал беспрестанно. В её глазах потустороннее и надтреснутое, выращенное стокгольмским синдромом, потерянная половина сердца. — Давай уедем вместе, — она прижимается к нему крепче, всхлипывает в грудь. Он усмехается, а ей страшно, чертовски страшно, и хочется курить. — Не выдумывай, — Маль проводит большой ладонью по её волосам. — Значит, я уеду сама, — шепчет она. Ошибка. Она не может ставить условий, его от этого ведёт в сторону и взрывает злостью. Никаких лишних вопросов, никаких требований, никакого контроля. Она до сих пор это не поняла, не запомнила или надеется, что всё будет иначе? Глупая конфетка. — Куда? Кому и где ты нужна, Анна? — он отлепляет её от себя, обхватив за плечи. — Что теперь не так? У тебя ведь идеальный вариант для брака. При последних словах внутри у него всё резко натягивается. «Идеальный вариант», — так она называла Люцифера. Он его до трясучки ненавидит с самого детства. Потому что он понятия не имеет, каково вечно вариться в котле боли, каково жить с разодранной в клочья грудной клеткой. Мальбонте знает, что никуда она от него не денется, никогда не забудет, но мысль, что кто-то будет касаться её, всегда выводит из себя. Ему нечего с этим делать. Убить его только, добраться бы скорее. И забрать конфетку себе. — Я убила родителей, — нижняя губа Анны подрагивает. Маль поднимает бровь, скребёт зрачками по ее лицу, опускает руки с острых плеч. — Понятно, — кивает он, отворачиваясь. Только хочет спросить, зачем, но Анна его опережает тихим боязным голосом: — И я беременна. Сказать это было куда сложнее, чем прокрутить в своём вымышленном мире. У Мальбонте напрягается челюсть, в горлу подкатывает ком, крутится морским ежом, не даёт произнести ни слова. На столе, рядом с кучей затушенных сигарет, кофейная чашка. Там был отвратительный капучино с жидкой пенкой, на которой додумались высыпать корицей буквы «LOVE». Сейчас всё перемешалось, смазалось, налипло на стеклянные стенки, и от столь тёплого слова ни осталось и следа. Маль злится, хватается за чашку, но не бьёт. Не истеричка же в конце концов. — Не надо, — Анна в ужасе отступает назад, когда он делает шаг к ней. — Не трогай меня. Она думает, что он её ударит. Завалит на пол и отметелит чем-нибудь, как обычно бывает, когда он вымещает на ней свою ярость. Анна бы не сопротивлялась даже, ещё бы лицо подставила — побои для неё стали чем-то самим собой разумеющимся. Как издержки любви к нему. Но сейчас всё изменилось. Она ведь теперь не одна. — Маль, не смей, ты убьёшь его! — судорожно мотает головой. — Это просто ребёнок. Он хватает за дрожащую руку так, что Анна взвизгивает, но вопреки ожиданиям не получает ни по телу, ни по лицу. Мальбонте толкает её на постель, усаживает, сам опускается перед ней на пол, пристально смотрит в глаза. — Это точно? Анна быстро-быстро кивает. Маль смотрит на плачущие стёкла, разглядывает стекающие капли, оставляющие после себя мутные разводы, и не понимает, что нужно делать. Сжимает глаза, тяжело выдыхает, утыкается лбом в её колени. Ну какие им дети? Мальбонте не умеет с ними обращаться, эти создания будто с другой планеты. Вот поиздеваться над кем-то, сделать больно — в этом он истинный профессионал, а тут что? Ребёнок. Настоящий. Не дай бог девка. Которая сможет перечить и делать всё не так, как ему хочется. Маль проводит ладонями по лицу, скользит вверх, сжимает пальцами корни волос. Какие, к чёрту, дети? Анну убьют сразу же, как только узнают. Надо спрятать её надёжно, чтобы никто не нашёл, никто не добрался. Она всхлипывает. Ложится на кровать, растягивается по покрывалу, чуть вздрагивает, стоит ему опуститься рядом с ней. Между ними тонна несказанных слов и незалеченных ран, миллионы обид и проклятий; между ними стена плача и тоски в ржавых пятнах крови, шрамов по телу, неотвеченных звонков, синяков и истерик. Маль поднимает руку, убирает вновь, злясь на собственные слабости. Анна думает о прошлом. Жизнь «до» кажется ей слишком глянцевой, безупречной. Там у неё были меха и белоснежные простыни, там были друзья и родители. Хорошее будущее, почетное место в семье. Но теперь у неё только «после» — здесь без Мальбонте у неё ломает кости и скручивает позвонки. Она ненавидит своё утро, ненавидит свою жизнь, но всё равно к этому бежит, потому что затягивает, словно наркотик. А Маль не знает, что такое «после», потому что его «после» никогда не наступает. Он как зациклился на жертвах и охотниках, так там и крутится с самого детства. — Можно? — Мальбонте осмеливается вознести руку снова. Анна поднимает голову, настороженно смотрит, как он касается её живота. И это его «можно?». Мальбонте никогда раньше так не говорил. Ничего подобного, ни одного настолько человеческого слова. Анна даже не надеялась уже на что-то нормальное. — Давай ты станешь собой? — она кладёт голову обратно, смотрит в потолок, дрожит голосом. — Ты ведь не такой на самом деле, Маль. Он хрипло и пугающе смеётся ей в волосы, мол, нет, я такой, Анна, ты любишь меня таким. И я тебя тоже. — И что? Что это должно дать? — Какие-то изменения? — А что должно измениться? — Не знаю, — Анна отвечает так тихо, что крик надежды слышится оглушительным. — Мы? — Мы… — тянет он, прижимаясь к ней ближе. Мальбонте гладит её тело ещё несколько минут. Живот небольшой, но округлый, плотный, но не твёрдый. Целует в висок, убирает пальцами прядки со лба, приспускает между пальцев, вдыхает запах и боится сорваться. Он ведь перегибает палку, очень сильно; когда ярость и ненависть захлёстывают, легко может покончить с ней, забить до смерти. В этих своих состояниях он и ребёнка может убить. Своего. — Мы — это здорово, Анна, — он садится на кровати, пружина издает жалобный скрип. — Но не сейчас, — встаёт на ноги, поднимает её следом. — Напишу тебе адрес, уедешь пока, а я подумаю, куда тебя можно отправить. — Я машину на дороге оставила, — отвечает, стирая скопившиеся на нижних веках слёзы. — Доехала автостопом. Боялась, что за мной проследят, что быстро обнаружат маму с папой. — На тебя не подумают сразу. Каждый день кого-то убивают, не будет никто разбираться, свалят на нас или на Всадников, но не на тебя, — он поднимает её сумку с пола, протягивает. — Уезжай на моей. — Ты со мной? — Анна хватается за кожаную плетёную ручку. — Нет, — он медленно отходит к столу, накрытому нелепой цветастой скатертью, и достаёт последнюю сигарету из пачки. — Тебе сейчас будет безопаснее без меня. Доберешься до города, возьми себе новую тачку. И обувь, Анна. Замёрзнешь. Анна лишь молча кивает. Останавливается у двери, хочет сказать что-то на прощание, но слов на языке не находится. Не хочет прощаться, наверное, желает скорой встречи. Щёлкает замок. Дверь коротко поскрипывает. Маль мнёт фильтр пальцами, сплющивает бумагу, затем останавливает её настойчивым «подожди», настигает в несколько шагов и вжимается ртом в губы. Поцелуй долгий, горький, ставящий точку в этой встрече. Анна едва дышит, когда он отстраняется, резко отворачивается и проходит к окну. — Уходи, — говорит он, и в этот же миг дверь закрывается. Маль открывает окно, впуская в номер прохладу дождя и сумерек, запах корицы постепенно выветривается, гудят от напряжения электрические столбы вдоль серого шоссе. Маль не хочет копаться в себе, потому что боится задать себе этот дурацкий вопрос о будущем. Смотрит Анне в спину, когда она выходит из гостиницы, и хочет крикнуть вслед что-то вроде «Эй, я больше не чудовище из-под кровати, я больше не маньяк, я больше тебя никогда не трону». Но это будет абсолютной ложью. Тронет, ещё как. Просто сейчас его, вроде как, должно останавливать её положение. Подносит зажигалку к сигарете и зажигает кончик, что издает треск при затяжке, выпускает струю дыма, наблюдает, как Анна садится на водительское кресло и закрывает дверь. Маль чуть высовывается в окно, поворачивает голову — на трассе, стремительно отдаляясь, горят фары. Машина на дороге — ничего необычного. Только местность здесь такая, что в основном грузовики едут, перевозящие товар. Маль глубоко затягивается, глаза снова возвращаются к пустой парковке, зрачки цепляются за следы от шин на асфальте рядом с его авто. Сигарета падает из рук, рассыпается искрами по полу. — Анна, нет! Она не слышит его, конечно, всё чёртова шумоизоляция. Не видит, как он в ужасе выпрыгивает из окна второго этажа, как бежит к ней, что-то крича. И включает зажигание. Оглушает грохотом, обжигает взрывной волной, почти валящей с ног, и он замирает, пошатываясь, пытается вернуть потерянную от боли концентрацию. Машина — разорванный металл, чёрная ядовитая копоть и языки пламени. Мальбонте задыхается то ли от едких клубов дыма, то ли от паники. Бросается к автомобилю, пытается подойти. Несколько секунд назад Анна ещё была там, сидела, положив свои красивые руки на руль, вытирала слёзы. А теперь никакого «там» нет. Маль мечется рядом, как раненый зверь, повторяет, как заведённый: — Нетнетнетнетнет. Ты же не можешь меня оставить. Мы — это ведь здорово. Ты ведь беременна. Я уеду вместе с тобой, хоть куда уеду, от всего откажусь. Хочешь? Мальбонте сам не замечает, как слёзы начинают чертить линии на лице, а боль впервые за долгое время становится ощутимой, разъедающей до костей. Он делает шаг, больше не ощущая под ногами опоры. И камнем идёт ко дну.⸻ ✧ ✧ ✧ ⸻
— Что было дальше? — Кроули неотрывно смотрит ему в глаза, что ещё несколько секунд кажутся застывшими и безжизненными. А затем губы Мальбонте расползаются в неестественной ухмылке. Сегодня он рассказал психологу много лишнего. — Ничего. — Этот образ, — Кроули волнительно сглатывает: не каждый день мафиози рассказывает свою историю больной любви, — он ведь не с неё начался. Вики напоминает вам Анну, а Анна напоминала кого? — В детстве меня отдавали на попечение няни. Они похожи. Один типаж, — Маль ставит локоть на стол, опирается гладкой щекой о кулак. — Вы испытывали чувства к няне? Маль задумывается, прикрыв глаза, и вокруг становится душно, будто в воздух добавили густую смолу. — Она была красивой и властной. Наверное, я восхищался ею. И боялся до смерти, — он словно ощущает кровавые пальцы на своём подбородке и невольно дёргает головой. — Она делала со мной то, что с детьми делать не положено в нормальном обществе. — Вы подвергались сексуальному насилию? — врач скребёт остриём шариковой ручки по бумаге. — Чаще эмоциональному. — То есть Вы признаете, что это было насилие, и делаете то же самое? — Да, — нервно-скучающе отвечает Мальбонте. — Именно так. — По вине одной Вы калечите жизни других, мистер Гуэрра. Это абсолютно разные женщины, — Кроули кладёт блокнот на стол, садится чуть ближе. — Если бы Анна не обладала такой внешностью? Вы бы строили с ней отношения? Нет. Он бы даже не остановился тогда на дороге. Кроули коротко оборачивается, как бы желая убедиться, что кроме них в кабинете никого нет, а это тёмное и обволакивающее чувство, ползущее по его коже, — всего лишь паранойя. — Это уже неважно, — Маль резко опускает ладонь, и Кроули невольно вздрагивает, отчего ручка выскальзывает из пальцев и с цокотом катится по столу, медленно останавливаясь возле Мальбонте. Его чёрные глаза болезненно блестят. — Я был у неё на могиле недавно. Впервые за все годы, — поднимает ручку, разглядывает серебристый металл с гравировкой названия клиники. — Её похоронили отдельно от семьи. Как предательницу. Я стоял, смотрел на надгробие и не мог поверить, что она там. Никогда не мог поверить, хотя видел, как она горела в машине. Видел разорванное тело. Мне всегда казалось, будто она со мной. Как и Эдда, — про призраков, что являются во сне и наяву, Маль умалчивает. Наверное, Кроули бы настоял на лечении в психушке, услышав подобное, но врач чувствует: он что-то не договаривает, оттого склоняет голову вбок и пристально смотрит на его лицо, будто силясь прочитать там все секреты. Маль тяжело поднимается с кресла, плавно движется, огибая стол, канцелярская принадлежность всё ещё зажата его пальцами. — Я же убил её. Пришёл к ней домой и убил. У Кроули сбивается дыхание, будто с каждым приближающимся шагом Мальбонте тьма окутывает руки, оставляет на теле холодок и мурашки. Мальбонте останавливается за его спиной, и мир, что видит Кроули, состоит из серых ядовитых клубов. «Это просто усталость — повторяет он себе, — недостаток сна, ничего больше». — Они обе для меня как тени в углах — стоит только подойти, и силуэты рассеиваются. Знаю, что мертвы, но не могу отпустить, потому что всё ещё помню, — Кроули пытается подняться, но Маль усаживает его обратно, нажимая на плечи, и от этого прикосновения лопатки накрывает дрожь. — Я любил Анну, скучал по ней, но уже не мог дотронуться. С появлением Вики пустота перестала разрывать меня на чёрные дыры. Но нельзя же так вести себя в браке, правда, доктор? — Я никому не расскажу об этом, мистер Гуэрра, можете не волноваться, — Кроули замолкает, по-прежнему ощущая ладони на своих плечах. — Конечно, не расскажете, — отчуждённо произносит Маль и с хрустом вонзает остриё ручки в мягкую старческую шею. Кровь заливает пальцы, окрашивает ворот красным, хрип доносится до ушей. Доктор дёргается, пытается вырваться, но так слабо, что Мальбонте даже не прикладывает почти никаких усилий, чтобы его удержать. Боль ослепляет пятнами, кровь отдаёт солью на вкус, пульсацией льётся из раны; булькающее «пожалуйста» стекает из раскрытого в ужасе рта очередной багровой струйкой. Только спустя пару минут, когда тело обмякает, голова с грохотом падает на стол, а липкая бордовая лужа растекается по поверхности, Мальбонте делает полноценный вдох.⸻ ✧ ✧ ✧ ⸻
— На подводных дронах много товара не перевезёшь, — Ади тушит сигарету в пепельнице, тянется за следующей, едва успевая выдохнуть дым, ведёт пальцем по экрану айпада. — Здесь много закрытых зон, придётся обходить иначе, но есть вероятность обнаружения береговой охраной. — А подземные тоннели? Чума же говорила о них, — Геральд без энтузиазма крутит виски на дне широкого бокала. — Тоннели только до Нью-Йорка, а дальше нужно всё перегружать. В фурах есть тайники, но автомобилем нельзя управлять удалённо, придётся садиться за руль, — Люцифер проводит ладонью по лицу, потирает лоб. Его вовсе не это сейчас беспокоит. — Лучше под водой. Дольше и затратнее, но более безопасно. Дон, сидя у открытого окна, молча наблюдает за троими, расположившимися вокруг стола. В дымно-стеклянном небе, над разбитым ночью городом дрожат первые звёзды. Когда-то он клятвенно обещал: семья никогда не свяжется с наркотиками, а теперь что? Чем выше ставка, тем награда больше, крупнее суммы оседают в карманах, но что эти деньги по сравнению с возможным итогом? Дон не хочет кормиться от отравленного пирога, не желает дразнить полицию, промышляя наркотрафиком. Он ощущает скребущую изнутри пустоту с тех пор, как доверился сыну. Теперь Мартино не должен забивать себе голову — обязан уйти в тень, однако впереди назревают горячие денёчки, и будущее семьи не даёт покоя. Раньше он был смелее, безрассуднее, жёстче, готов был поставить всё на кон — постоянно обещал Еве прийти вечером, а возвращался под утро, капая кровью на пол. Уставший, потрёпанный, но живой. Улыбался, выдыхал тихое: «Я дома. Прости, что задержался. А ты чего, ещё не ложилась? Пойду, посмотрю, как там дети». Со временем приоритеты сменились, всё-таки не двадцать ему уже и не тридцать. — Я словно не в итальянской семье, а в мексиканском картеле, — невесело усмехается он, смотря исподлобья. — Будьте осторожны, амиго. И где же моя сомбреро? Они замолкают, теперь тишина в кабинете кажется тяжёлой и угнетающей. Люцифер взмахивает кончиками пальцев, обтянутых чёрной тканью, мол, всё, идите, потом поговорим. Ему совсем не до них сейчас. Вики не явилась в назначенное время. Значит, либо почуяла опасность и решила переждать, либо что-то случилось. И Люцифер неумолимо сильно склоняется ко второму варианту. Он и сам не знает, чего боится больше: того, что она однажды исчезнет из его жизни, или того, что Вики однажды исчезнет вообще, ведь есть в этом мире люди, рядом с которыми он чувствует себя слишком живым, и Вики одна — единственная — из них. Потому что, если Вики не станет, навсегда выключится свет. Дон расслабляется в кресле, когда Геральд и Ади выходят за дверь. Наблюдает за сыном, отчётливо видит, что он совершенно не здесь. Гатто широко зевает, трясёт шерстью и запрыгивает дону на колени. Не так ловко, как раньше, но всё с такой же кошачьей любовью и преданностью. — Нравится? — хрипло спрашивает Мартино, подавляя приступ кашля, что клокочет в лёгких. — Что? — Люцифер постукивает пальцами по столу, смотря сквозь. — То, чем ты занимаешься. Люцифер усмехается. — Только для того, чтобы узнать местонахождение всех складов, лабораторий и схемы отмывания денег. — Как бесчестно, — Мартино проводит ладонью по спине кота, чувствует слабое мурчание. — К чёрту честь, — Люцифер переводит взгляд на отца. — Это цена за то, чтобы они сгнили в тюрьме. — Ты только женщинам надёжное убежище заранее обеспечь, — дон чешет Гатто мохнатый живот, когда тот разворачивается. — И документы, Люцифер, оформляй всё только на меня. Срок меньше получишь, может быть, даже выйдешь когда-нибудь. — Всё будет в порядке… — С чего бы это? — резко перебивает дон. — Почему ты веришь этому всаднику? — Потому что я сделал для него кое-что, — отвечает он, не вдаваясь в подробности. — И я не верю. Просто у меня нет другого выхода. — Расскажи, — «если босс спрашивает тебя о чём-то, отвечай правдиво». Пункт омерты снова будет нарушен. — Это связано с Самантой? — вдруг выпаливает босс, почти попадая в точку. — Не сбежала же она. Эта кокаиновая донна не оставила бы семью, — Мартино чуть склоняет голову, чтобы поймать взгляд сына. — Что ты с ней сделал? — Ничего, — отвечает Люцифер. — Ложь, — тут же напрягается Мартино. — Она всю семью за глотки держала, нет и не будет женщины более жестокой, сыновей своих она ненавидела и презирала, — его взгляд становится расфокусированным, тусклым, между поседевших бровей углубляется складка. — Никогда бы она не сбежала. Убил её, да? Или Голод убил, а ты покрываешь? — ответа не следует, и он понимает, что подобрался совсем близко. — Убийство главы семьи — серьёзное преступление, Люцифер. Тем более во время перемирия. Мы ведь тогда только решили все конфликты, а потом она словно испарилась. Голод боится. Если кто-то об этом узнает, его на куски разорвут, поэтому хочет упечь всю семью за решётку. — Дело не в страхе, — Люцифер опускает закатанные рукава бордовой рубашки, застёгивает пуговицы на манжетах. — Точнее, не только в нём. Мне нужно идти. И поднимается с кресла. Его сейчас эти интриги меньше всего волнуют, а маску спокойствия с каждой минутой становится всё сложнее удерживать на лице. Ему всё не нравится, доставляет дискомфорт и заставляет чувствовать себя не на своём месте. Просто то, что происходит, уже давно расшатывает его стальную систему, и все мысли — тревожные, хлёсткие, чёрные. Отец учил его терпению, справедливости и холодной сдержанности. Люцифер ничего не выучил. А ещё тот учил убивать — быстро, безжалостно, болезненно. В этом Люцифер преуспел. Нервозность не уходит от глаз отца, но всё происходит слишком быстро, чтобы оправдать или обвинить, и ещё быстрее, чтобы понять причину его взволнованности. Потому дон окликает его: — Куда ты собрался? — Есть пара дел. Сначала одно, если быть честным: добраться до Вегаса и узнать, что с Вики, ведь они вроде как вместе. Люцифер знает, что это — косяк. Промах. Его шаг к провалу, к гудроновой бездне, к началу всех концовок из псевдоромантических фильмов. Но если он позволил человеку пробраться в свои мысли, то это что-то значит. Для него. Для неё. Для них обоих. Отношения? Люцифер не создан для отношений. Это дурацкое слово. Они не могут быть друг с другом — никогда не могли, и глупо надеяться на «вместе навсегда». Но он надеется. Он уверен в этом. Позволил себе допустить одну-единственную лазейку для того, чтобы открыть себя этому чувству, а теперь места себе не находит. Не оборачивается, открывает дверь. — Так посвяти меня в них. Люцифер замирает на секунду, но тут же делает шаг в коридор, кинув короткое «в другой раз». Мартино читает его по голосу — встаёт так резко, что голова начинает кружиться, а Гатто валится с его колен; он стремительно пересекает кабинет, грубо твердит в спину, повышая тон: — Я сейчас не как отец говорю, а как твой босс! Немедленно вернись! Ответа не следует. Мартино едва не бежит за ним, закашливаясь, марая кровью белый платок, наспех вынутый из нагрудного кармана пиджака. Его накрывает волной, мешающей дышать и мыслить, волной грусти и злости одновременно. Бессилие. Это называется бессилие. Люцифер уже спускается по лестнице, не реагируя на оклик отца — лишь отмахивается, мол, не кипятись, я быстро вернусь. На самом деле он сам не знает, когда вернётся, чувствует странное жжение в области груди, словно кто-то поджёг пружину, и теперь её не потушить. Дон понимает, что причина такой взвинченности — вовсе не наркотики или судьба семьи, но не может принять как данность тот факт, что нет никого, кто мог бы стать весомее для Люцифера, чем чужая жена. Он хочет её себе целиком, Мальбонте стоит преградой на пути к цели, а преграды нужно ломать — Мартино сам ему в детстве об этом говорил. — Что ты сделаешь, сынок, если кто-то мешает твоим планам? — Подниму пистолет и сделаю «пуф». — Остановите, — Мартино раздражённо взмахивает рукой, цепляя взглядом стоящих у окна Ади и Геральда. — Позволите ему покинуть дом — пристрелю обоих. Он разворачивается на пятках — в воздухе ещё дрожат последние слова, — вышагивает в кабинет и, не закрывая дверь, проходит к столу. Мобильный цепляется пальцами. Дон падает в кресло, задумчиво крутит смартфон в руке. Выбирает строку в телефонной книге и нажимает кнопку вызова. Следует несколько гудков, прежде чем из динамика доносится голос Мальбонте: — Здравствуй, — Мартино говорит спокойно и ровно, выдвигает ящик в столе, выуживает оттуда маленькую стеклянную бутылочку с чёрным ядовитым порошком, смотрит, как цветочные гранулы рассыпаются по прозрачным стенкам, когда он её переворачивает. — Хотел поинтересоваться самочувствием Виктории. Лилу обеспокоила меня тем, что она давно не выходит на связь. Маль молчит несколько секунд. В трубке слышится шорох. — Она скорбела по другу, — отвечает. — Очень тяжело переживала, закатывала жуткие истерики. А вчера даже упала с лестницы. — Хм, — тянет Мартино, — с ней всё в порядке? — Не совсем, — в динамике щёлкает зажигалка. — Нет, не в порядке. Моя милая жена очень неудачно упала. Серьёзная травма головы, кровотечение, кома. Мартино затихает, собирает белой тканью красноту с уголков губ, швыряет окровавленный платок в мусорное ведро к ещё нескольким таким же, постукивает пальцем по столу. — О таких вещах нужно сразу сообщать, Мальбонте. Она ведь нам не чужая. — Действительно, — выдыхает он. — Я дам знать, когда Вики очнётся. Врачи делают всё возможное. У неё сохранились рефлексы, так что прогнозы довольно положительные, но это может занять продолжительное время, — Маль прерывается на затяжку, а потом добавляет: — Я позвоню. Приедете всей семьёй, она будет рада вас видеть. Мартино отключает вызов. С грохотом кидает телефон на стол, хочется накрыть голову руками и выдохнуть шумное «ой, бля-я-дь», но он лишь пялится в стену и думает, как сказать об этом Люциферу. Сама упала с лестницы… Ну конечно, все же просто так падают вниз головой. Босс в это не верит, а Люцифер — тем более не сочтет за правду. Мартино кашляет в ладонь сильно, сухо и надрывно — эти хриплые взрывы лёгких сковывают тело и мешают внятно мыслить, но он ведь дон, у него нет выбора, надо идти навстречу семье, если он Люциферу не поможет, то никто. В гостиной замерли взволнованные Геральд с Ади и пара парней из охраны, стоят кругом, вполголоса увлечённо обсуждают что-то, но сразу же замолкают, когда в поле зрения появляется дон. — Где мой сын? — останавливается у лестницы, смотря на всех и на каждого одновременно. — Внизу, — отвечает Геральд первым. На нулевом этаже — между парковкой и кинозалом — есть коридор, что ведёт в небольшие комнаты, больше похожие на тюремные клетки. Они предназначались для того, чтобы запирать врагов или предателей, которых пока нельзя убивать, но пытать можно. Здесь давно никого не было — всё-таки это место, где они живут, — в последний раз один солдат из семьи, что нарушил омерту и вступил в сговор в китайской триадой. Люцифер тогда прибил ему руки к стулу гвоздями, пытаясь узнать информацию, а потом хладнокровно замучил паяльной лампой до смерти. Сейчас внутри стылого металлического квадрата оказался он сам. Хотя, если разобраться, то Люцифер тоже своего рода предатель. Когда Мартино спускается в подвал, пересекает узкий коридор и останавливается напротив решётки, Люцифер сидит в самом центре, сложив руки на груди, вытянув ноги, откинувшись на спинку стального стула. В гулком помещении всё серое, висит тусклая лампа прямо на проводе под потолком. Дон двигает стул, скребя ножками по бетонному полу, с поверхностным вздохом опускается на сиденье. — Вики в больнице, — начинает дон, и до того напряжённый Люцифер сначала округляет глаза, затем сужает так же быстро, как смыкается челюсть. — В коме. Я узнал только что. Говорят, упала с лестницы. Люцифер резко поднимается с места, подходит к решётке, сжимает сталь. Он сейчас как оголённый провод, тронь — и будет до чёртиков больно, только схватись — и получишь разряд. — Выпусти меня. — Выйдешь, когда остынешь, — ровным голосом заявляет Мартино. — Я спокоен, — отвечает так резко, что воздух вздрагивает. — Нет. Спокойствие выглядит иначе. — Ты же понимаешь, что она не сама упала?! Какого чёрта, скажи мне? — наверное, если бы не разделяющий их металл, Люцифер прижал бы дона к стене. А лучше вмазал разок. Или два-три-восемь. — Она ведь из нашей семьи, ты обязан её защищать. Как же все эти «обидчик одного члена семьи обижает всю семью»? — настойчиво произносит он, но ответа не предвидится. — Она дочь консильери, Винчесто давал тебе клятву на крови, место Вики здесь по праву рождения. — Тебе хочется, чтобы так было, — вздыхает Мартино, кивая головой. — Я понимаю, что ты влюблён. — Дело не в чувствах, — Люцифер взмахивает рукой, отворачивается, упираясь взглядом в бетонную стену. Хочет сказать, что он в ней нуждается, иначе чувствует себя мёртвым и пустым, прямо как раньше, но произносит иное: — Так и должно быть. Это правильно, справедливо и честно. Где честь, о которой ты постоянно говоришь? — он вновь опирается рукой о металлические прутья. — Ты должен оберегать её, потому что Вики — часть семьи, но вместо этого отправляешь в дом к врагу, где её убивают. Сам всегда говорил, что нужно заботиться о женщинах, почему же ты не заботишься? — вопрос без ответа, Люцифер уже и не надеется получить хоть слово взамен. — Ты искал выгоду. Думал, что она будет втираться в доверие и рассказывать тебе о том, что у них происходит. Как бы он не старался, но терпение и понимание рассыпаются в прах, оставляя после себя запах сгнивших трупов. Смотрит, словно отец для него — пустое место, сигаретный дым, развеянный пепел. Ненавидит его. Снова. И никакие резкие «заткнись», «я твой босс», «знай своё место» на него давно не действуют. Взгляд у Мартино отстранённый, потускневший, потухший. Он постукивает кончиком пальца по колену. У дона сейчас почти получается убедить себя, что это не предательство, что всё во благо семьи, но контролировать свои мысли так сложно — куда сложнее, чем обещать Вики несбыточное и надеяться, что она прогнётся. Винчесто бы его за это не простил. Никогда не простил. — Более ста лет назад по улицам Сицилии болталась компания беспризорников — двое братьев и сестра, — у них не было ни денег, ни дома, даже точных имён своих они не помнили. Отца не знали, мать умерла совсем молодой, а дети остались на улице, — дон чуть поднимает лицо, дыша поверхностно, пытаясь не втягивать сырой воздух слишком глубоко в лёгкие. — Там и росли, спали в подвалах, попрошайничали, таскались с кучкой таких же бездомных, держались друг за друга, родня всё-таки, — при слове «родня» он коротко усмехается. — Со временем начали промышлять мелкими кражами — то кошелёк у какой-нибудь дамочки утащат, то товары на рынке. Однажды они стали свидетелями расправы одного мафиози над врагом семьи в старой безлюдной подворотне. Он заметил детей, конечно, должен был и их убрать, но не решился. Видно, слишком доброе его сердце, либо опыта было недостаточно, потому не угасло в нём чувство жалости. Это был дон Вито Скалетти — босс небольшой сицилийской банды, они занимались рэкетом, запугивали местных бизнесменов. Вито был холост и бездетен, забрал всех троих себе, из-за этого над ним даже подшучивали боссы других кланов. Эти дети взрослели в преступности, стали свидетелями многого, получили новые имена. Старший был назван Андреа — он рос жестоким и хладнокровным. Второму дали имя Бернардо. Тот хоть и был младше, однако телом вымахал так быстро, что взрослые мужчины опасались. Девочка стала Лукрецией — эта соплячка ради денег была готова глотку перегрызть любому. Дон Вито души в них не чаял, считал родными, и дела шли в гору, но спустя ещё несколько лет босс был убит в своей машине соседней группировкой из-за неподеленной партии сигар, — Мартино поднимает голову, открывает глаза, смотрит теперь чётко и пристально. — Дети выросли и, конечно же, заниматься чем-либо другим уже оказались неспособны. Самый расцвет пришёлся на времена сухого закона, денег стало больше, и человеческая сущность взяла своё — каждый хотел быть главным, никто не желал оставаться на вторых ролях. Сначала всей троице удалось договориться, они поделили Италию: Андреа остался на Сицилии, Бернардо отбыл в Тоскану, а Лукреции досталась Сардиния. В девку никто не верил, но она, к слову, вела бизнес лучше обоих братьев. Каждый из них организовал свою банду, но со временем аппетиты начали расти прямо пропорционально росту семей, они уже не стеснялись угонять друг у друга грузовики с товаром, устраивать засады ради наживы. Всё наш сицилийский менталитет — чем больше у тебя земли, тем более успешным ты считаешься. Тогда начались серьёзные кровавые конфликты. Андреа было лет тридцать, он успел жениться, завести детей. А ещё у него был огромный сад, где его жена Розабелла выращивала цветы — огромные белые далии, ни у кого на Сицилии таких не было. Однажды ночью в их дом пришли по приказу сговорившихся за спиной брата и сестры и открыли огонь. Убили нескольких подручных дона, Розабеллу с детьми расстреляли в саду, прямо в этих самых цветах, но Андреа оказался счастливчиком и получил только дыру в соломенной шляпе. Он укрылся вместе с младенцем на руках, спрятался под разрушенными мебельными досками, и, когда все ушли, думая, будто дон мёртв, Андреа выбрался во двор. Он сказал тогда: «Крови было так много, что цветы в саду казались чёрными», — стул издаёт тихий скрип, когда Мартино поднимается на ноги. — Тот младенец в его руках, это твой дед, — он подходит чуть ближе, неотрывно смотрит сыну в глаза. — Даже родственники могут стать врагами. Представляешь? — Люди чести. Кто это вообще придумал? — усмехается Люцифер, едва заметно качнув головой. — Нет никакой чести. Всё построилось на предательстве, так и останется, — на лицо вновь ложится тень жестокости и отчуждения. Он с грохотом толкает дверь. — Выпусти меня. — Если убьёшь его сейчас, то не выполнишь договорённость с всадником, тогда всё, что ты выиграешь, — огромную мишень на свой лоб, — Мартино не спешит открывать, отходит на шаг. — И она не в сознании, Люцифер, её лишь аппараты поддерживают. Станешь рисковать её жизнью? — Мне нужны места нахождения складов, производства товара и документы с расчётами, которые хранятся у Мальбонте. — Дома, в сейфе, — на миг задумавшись, отвечает дон. — Или в банковской ячейке. — Нет, они в доме. Были там, — босс разворачивается, направляется обратно в коридор. — Остынь немного, подумай. И жди, пока Вики очнется, если не хочешь, чтобы её из больницы сразу в тюрьму перевели. Я не буду тебя удерживать. Обещаю.⸻ ✧ ✧ ✧ ⸻
За окном на двор обрушивается плотная пелена холодного ливня. Мими сидит в высоком кресле перед столом, пальцы всё ещё подрагивают после разговора с братом, каждый вдох отзывается в горле режущим комком. Он давно стал её частью — врос надёжно, пустил гнилые корни. Она же была милой девочкой в детстве — большие, наполненные предгрозовым небом глаза, румянец на щеках, праздничное настроение, — настоящая маленькая леди. А теперь превратилась в чёрт-те что. Порой она хочет прокричать «за что», утонуть в «почему» и «зачем», но Мими только закрывает глаза, считает до трёх. Потом идёт тихонько резать, вспарывать, жечь кожу. Говорят, что самые тяжёлые зависимости — наркотическая, алкогольная и азартная. Мими считает, что сюда же нужно добавить и сталкинг. Она открывает крышку ноутбука, пальцы порхают по клавишам, выбирают нужные папки, кликают ссылки. На экране вспыхивает изображение до учащённого стука сердца знакомой комнаты — шторы прикрыты, где-то в квартире слышатся шаги. Мими знает о Дино слишком много, она переступает границы, заходит за рамки. Не имеет возможности притронуться, зато может наблюдать со стороны. Так она чувствует контроль, ощущает себя хозяйкой положения, источником неотвратимости. В тот день на теннисном корте Дино подошёл слишком близко, и Мими смогла уловить его запах — свободная свежесть, колючая мята, зимнее небо. Они стали редко общаться, Дино почти не пишет, не сообщает о своих планах на день, но она и без этого всё знает, словно живёт с ним под одной крышей. Ей хочется протянуть руку, проникнуть сквозь экран, просочиться сквозь пиксели ровно до того момента, пока в поле зрения не появляется он со своей — как он её называл — коллегой. Шарлотта проходит вглубь комнаты, оставляет сумку на столе, разворачивается, улыбаясь. И ревность снова пронзает между рёбер. Мими завидует тому, что кто-то может быть так близко к Дино — она кажется себе единственной, кто заслуживает его близости. Это неправильно, так нельзя, её это не должно волновать, они ведь не в отношениях. Он ей ничем не обязан. Он ей ничего не обещал. Ничего не… — Открыть вино? — Дино приобнимает Шарлотту, едва появляясь на экране ноутбука. Кладёт руку на талию, голос сплетается с шумом дождя за окном. Вечность начинается и кончается, время сворачивается в ленты, сливается в их совместное будущее, превращает спальню в снимки без рамок: две чашки в раковине, одна постель на двоих, обновлённые имена в телефонных книгах. Мими с хлопком закрывает ноутбук. Выдвигает ящик стола, привычно слыша стук колёсиков механизма, достаёт недавно купленную связку лезвий и поднимает рукав. Тонкие прямоугольники с вырезом посередине тускло отражают её безжизненно бледное лицо. Порез ощущается невероятно остро, под сталью на запястье расползается бордовое пятно, и пол угрожающе трясётся под передвижным стулом. Кровь может течь из любых ран — и из душевных тоже. Нужно перестать это делать — на боку и на животе уже не осталось живого места, а ещё ряды шрамов на руках, сетки порезов на ступнях, внутренние стороны бёдер покрыты тонкой зарубцевавшейся тканью, что при контакте с одеждой шелушится и болит. Её просили прекратить уже давно, но ни мать, ни Элиза, ни Вики, ни любой другой обитатель дома не имели на неё влияния. Больше никто не имел власти над её телом. Ей бы преодолеть себя, перетерпеть — она ведь не такая слабая и всё сможет, — но в её мозгах лишь транслируется «не смогу, не смогу, не смогу», и Мими надавливает, ведёт лезвием вверх, рассекает кожу, уродует семейную татуировку, смотрит, как кровь жаром стекает на ткань штанов, пачкает обивку кресла. От обилия красного цвета нестерпимо гудит голова, но место пореза, на удивление, не болит — только слегка щиплет и жжётся. Её мучает чувство вины: опять не справилась. Мими подташнивает. Комната становится монохромной, сливается с тёмнотой. Лезвие выпадает из руки и неестественно громко стучит по полу, эхом заливая уши. Потом становится зябко. Мороз прорастает сквозь кожу, раздирает её на части, делает мягкой, бескостной. Мими не чувствует пальцев. Умирает? Опять? Сколько раз можно быть на волоске от смерти, чтобы однажды закончиться навсегда?