Пыль и серебро

Промозглая муть соленого ветра хлестала по щекам и обдирала до крови и костей сухие голые запястья. Мышцы жгуче давило от подъема по плешивому сыпучему склону к кромке отвесного утеса, песок противно забивался в обувь и тонко курился в воздухе, взбитый подолом черной мантии. Том уже много лет забыл, как это ощущается: режущий соленый ветер в лицо, пыльно-мутный песок и плешивая сухая трава под ногами, пробежка в гору, обжигающая до угля мышцы с непривычки. Том почему-то даже не подумал о том, чтобы просто трансгрессировать наверх. Будто он больше маггл, чем ведьмак. Он, кажется, впервые в своей жизни действовал, совершенно не понимая, что и зачем творит, на кой черт ему это, что вообще происходит и когда он приостановил в своей голове автоматический анализ и расчет всех функций и переменных, ледяной и строгий, бессердечный до мозга костей. Тому казалось, что он сквозь визгливый свист морского ветра расслышал хрустящий шорох записки на косом обрывке пергамента, спрятанном в кармане мантии. Он, не замедляя быстрый шаг на грани бега, судорожно засунул руку в карман проверить, на месте ли записка, будто она могла испариться оттуда. Достал ее, чтобы снова протечь по ней грязно-синим размытым взглядом. «Жду на утесе, думаю, знаешь, на каком. В душе не чаю, что это за место, а узнавать мне к черту не сдалось. Море красивое. Жуткое. Холодное и грязное, прям как ты. А свой грязный секрет ты мог бы хранить и получше, мессир. Позор тот еще, мне аж мерзко стало, серьёзно. Хочу попрощаться. Все равно подохну сегодня. Зато на свежем воздухе. Может, на закате. Он просто обязан быть красивым, впрочем, закат над морем некрасивым быть не может. Р» Том споткнулся о камень в желто-серой паутине мертвой травы и выругался, едва не растянувшись пледом по песку. Затолкал записку в карман подрагивающей, одеревенелой от холода обветренной рукой, нервно сжал пальцами строгий твердый рельеф палочки. Увидел силуэт на самой грани между склоном и резко уходящей вниз пустотой. Регулус если и услышал шаги, то не отреагировал. Он сидел в снежно-белой рубашке на краю обрыва, свесив ноги в пустоту, на далеком дне которой влажно ревела грязно-синяя муть штормившего моря, разбиваясь о черные изломы скал. Том подошел к нему и опустился рядом на источенный промозглыми морскими ветрами камень, марая угольно-черные брюки. — Я думал, ты меня вниз столкнешь, — сказал Регулус достаточно громко, чтобы расслышать сквозь свист ветра и влажное шипение моря. Том промолчал, тоже не зная, почему он не столкнул Регулуса вниз. Том в принципе смутно осознавал, что он творил и что происходило. — Не столкну, — отозвался Том и повернулся к Регулусу. Соленый ветер яростно трепал его черные кудри, швырял их в глаза и морской влагой морозил лицо до рябиновых ожогов щек, но Регулусу, казалось, было все равно. Регулус поймал его взгляд своим, тускло-серебряным и равнодушным: — Хорошо, я сам спрыгну. И легко оттолкнулся, чтобы броситься в пропасть и разбиться на кровавые ошмётки об острые черные скалы. Том инстинктивно вцепился в него мертвой хваткой и придавил к камню утеса — обветрено-ледяному и относительно безопасному — раньше, чем Регулус успел сорваться вниз. Регулус недовольно зашипел, ударившись затылком, и попытался вывернуться из рук Тома. Том навис над ним, прижимая к земле и не зная, откуда в нем есть силы держать вырывающегося Регулуса. Крепко сдавливал ему предплечья, оставляя фиолетово-алые бутоны синяков цвести на белой коже под тканью рубашки, держал так, что едва не переломал Регулусу кости, но держал, грубо оттаскивая дальше от края обрыва, и молча давился сжавшей горло желчно-ледяной паникой, пока сердце билось о ребра так, будто это были последние секунды его жизни. — Да угомонись ты, — не выдержав, сорвался Том, но прозвучал скорее умоляюще, чем жестко. Регулус удивленно уставился на него снизу вверх серебряными глазами. Обтек изучающим взглядом лицо Тома, испуганное и серо-белое, и приподнял четко очерченные брови: — Неужели я вижу страх? — равнодушно, с тенью ядовитой насмешки спросил он. — С чего бы это? Ну сдохну я, какая разница, все равно мы все умрем, Риддл, все до единого. А мне и жить не ради чего, и ты это знаешь. Том молчал, делая вид, что это не его руки поверх синяков на запястьях Регулуса бьет неконтролируемая дрожь, когда по венам течет морской холод и чернильно-ядовитый ужас, мешаясь с наполовину чистой ало-грязной кровью. — Я знаю твой секретик — и ты не желаешь мне смерти? — спросил Регулус мягко, невинно-удивленно. — У меня твой крестраж, и ты в жизни не узнаешь, где он, если я не расскажу. Меня не сломать пытками, хоть всех своих палачей на меня натрави. Если я захочу, — Регулус приподнялся на локтях и приник к оцепеневшему Тому с вышибающей соленый воздух из легких грацией, чтобы продолжить полушептать у самого его уха, мягко и сладко, разрывая Тома между наслаждением его близостью и ужасом от его слов. — Я его уничтожу. А после и остальные, ведь не мог же ты, мой великий мессир, ограничиться одним извращением над природой. Не-ет, тебе если позориться, то до победного конца. До какого-нибудь красивого числа, важного, значимого. Хм… Три — мало, мы же горделивые, мы хотим больше. Двенадцать — много, да и мы же не святые апостолы. А вот семь… Красивое число, четкое, могущественное, с древности почитаемое. Тебе оно должно было приглянуться. Я прав? — Да, — ответил Том глухо, и Регулус довольно усмехнулся, а после резко опрокинул его, чтобы самому прижать его к замерзшей земле. Вокруг закурилась серым дымом потревоженная пыль, и вся их одежда была уже до неприличия грязной, но Тому было откровенно все равно. Особенно когда уже Регулус навис над ним, безвольным и покорным, с ядовитой косой усмешкой на рябиновых обветренных губах до безобразия нагло седлая его бедра. — Ты реально что ли не убьешь меня, Том? — фыркнул Регулус. — Просто швырни меня с обрыва, и даже на труп время тратить не придется. Или в пещеру меня закинь, будет тебе новый инфернал. И все хорошо у тебя будет: найдешь медальон рано или поздно, перепрячешь и подождешь лет двадцать, когда кто-нибудь разберется с твоим паззлом и тебя грохнет. А ты… — Регулус оборвал сам себя и яростно прошипел. — Даже не отвечаешь, черт побери. Или убей, или объясни, какого вообще хера происходит? На кой черт ты пришел и не даешь мне убиться? Дотянуть до заката хочешь? — Да, до заката твоих дней, — отозвался Том, чувствуя себя полным дураком. Регулус устало вздохнул, драматично закатывая глаза, и Том поймал себя на том, что любуется его остро-гладкими чертами, серебром глаз и хаосом угольных кудрей, взъерошенных морским ветром. — Я предполагал, что ты узнаешь. Ты для этого достаточно умен, к тому же меня всегда поражало чутье Блэков на мои тайны. Особенно тех из них, которых я на кой-то черт подпустил к себе слишком близко. — Том замолк, подбирая слова, и бледно улыбнулся под успокоившимся и внимательным взглядом серебряных глаз. — Расчет был не на то, что ты не узнаешь о крестражах, а на то, что если узнаешь, то сохранишь это в тайне. И я оказался прав. Ведь ты никому не рассказал. — Никому, — кивнул Регулус. — Даже не собирался. — Я не хочу тебя убивать, Регулус. И я не хочу, чтобы ты убил себя. — Первое — хорошо, а вот второе уже не твое чертово дело, милорд, — оборвал Регулус, холодно вспарывая острым взглядом обветренную кожу на бледном лице Тома. — Да и нахер вам моя жизнь вообще сдалась. — Понятия не имею, если честно. А нахер тебе со мной прощаться перед тем, как себя убивать? — В душе не чаю. Регулус покосился по сторонам, будто пытаясь понять, где он и зачем, и опустил взгляд вниз, на плешивую грязно-желтую траву, серый песок и расслабленно лежащего Тома так, будто до него только сейчас дошло, что он сидит на нем. И заливисто расхохотался, запрокинув назад голову. Том любовался им, белым изломом его шеи, углем его кудрей, пытаясь разграничить его холодную, как звездный свет, угольно-серебряную красоту от яда блэковского сумасшествия, но они так сплелись в гордиев узел лунными нитями чертежа астрономической карты, что оторвать одно от другого означает убить ужасающе мучительной смертью и то, и то. — Тебя ничего не смущает? — отсмеявшись, спросил Регулус, нависая над Томом так, что одна длинная угольная прядка его волос мягко и ласково огладила Тому щеку. Оперся о землю одной рукой, пачкая мертво-белые запястья, а другой — кончиками холодных тонких пальцев — почти нежно огладил строго выточенную бледную скулу, убрал назад темную прядь гладких волос, прошелся ласково по обнаженной шее и, ядовито блеснув ртутью в лунном серебре глаз и сверкнув опасной усмешкой, сжал стальной хваткой ладонь на горле Тома. Тома затопило льдисто-раскаленным ужасом, когда он понял, что не мог дышать. Оцепеневший, будто он уже остывающий труп, он постепенно осознавал, что, сдавленный и задушенный паникой, он не способен и шелохнуться, не то что скинуть Регулуса. А Регулус косо ухмылялся и, казалось, любовался своей хваткой на шее Тома и животным ужасом в мутно-синих грязных глазах. Том думал, что это конец, это смерть (и у смерти холодные обветренные руки и ядовитые серебряные глаза), но Регулус пустил его, брезгливо отряхивая точеную ладонь, и Том облегченно вдохнул морской холод пыльного воздуха, через жгучую боль тяжело и хрипло дыша. — Ты же помнишь, — где-то между недоумением и разочарованием произнес Регулус, внимательно наблюдая за ним. — Что я не могу тебя убить? Или ты уже забыл? Э-эй, Том, — он пощелкал тонкими белыми пальцами над лицом Тома, привлекая его внимание так, будто оно не было уже приковано к нему всецело и безраздельно. — Я с тобой разговариваю. — Я слышу, — хрипловато отозвался Том, но Регулус уже не ждал от него ответа, отвлекшись, и зачарованно водил кончиками пальцев по шее Тома там, где уродливым кольцом растекался болезненный пурпурный след. Так осторожно и нежно, будто надеялся исцелить одной лаской. Но Том знал, что лечить его Регулус даже и не думал. Скорее уж все его тело бы алым раскрасил и восхищенно любовался, пока сам Том бы восхищенно любовался Регулусом. — Ты псих, — объявил Том. — От кого слышу, — фыркнул Регулус. — Я хотя бы от смерти не бегу. — Потому что сам ее ищешь. — Заткнись, мес-с-сир-р, — издевательски протянул он, но сделал это так мягко и сладко и облил серебром взгляда так красиво, что Тома едва не пробила дрожь. — Иначе заткну. — И как же? — Могу перерезать тебе голосовые связки, — буднично отозвался Регулус. — Семейным проклятием, которое никто, кроме Блэков, снять не способен. Тем более из полукровок. Но такое ты вряд ли оценишь, будешь потом ворчать на языке жестов, так что… — Регулус склонился к самым его губам и ядовито усмехнулся. — Есть более банальный способ, как выкинуть из твоей головы желание нести мне тут всякий бред. Том сам подался к нему и поцеловал, и Регулус ответил, развязно и сладко, остро на грани агрессии, горячо прижимаясь гибким телом и держа одну ладонь на шее Тома поверх удавки синяка, не сжимая, но показывая, что может сделать это снова, если вдруг захочет. Он целовал нагло и влажно, полностью захватив инициативу, и Том поддался ему, чувствуя, как тает и оседает прахом на серую пыль травы, когда его плавит и жжет до углей и золы сладко текущее в крови наслаждение. Регулус внезапно отстранился, недовольно морщась. — Черт побери, — проворчал он, ежась. — Воскресить и пытать три вечности надо того, кто изобрел настолько ужасные согревающие чары. Какого черта они держатся всего пару часов, это же невозможно. Он, мелко дрожа от холода и возмущения, потянулся в карман брюк за палочкой, чтобы наложить чары заново, и сладко удовлетворенно выдохнул, когда его мягко окутало надежное тепло поверх снежной белизны рубашки. — Мессир, — позвал он, бесстыдно и горячо поерзав на бедрах Тома, отчего по всему его телу белым огнем протекло электричество. — Как насчет заглянуть ко мне в гости? Там хотя бы чисто, — Регулус брезгливо осмотрел испачканную пылью одежду, и добавил как само собой разумеющееся: — Впрочем, ваше мнение меня не особо колышет. И утянул его в удушающую черноту трансгрессии.