***
Безымянный мальчик смотрит на мир огромными сиреневыми глазами и сосредоточенно хмурит бровки. Его ручки и ножки такие маленькие и слабенькие, что он не может даже перевернуться на бок без посторонней помощи. Граф Ди смотрит на него с осторожным любопытством и берëт ребëнка на руки. Тот не издаëт ни звука, только тихо дышит и доверчиво смотрит на отца. Его глаза ещë не видели ни нужды, ни боли — мальчик прикрывает их, и Ди ощущает похожее на облегчение чувство, от которого хочется смеяться и плакать. Он робко улыбается, мягко гладя ребëнка по розовой щëчке, но тут же отдëргивает руку. Это мимолëтное прикосновение кажется слишком грубым, резким, способным поранить... Сердце стучит быстрее, горло сдавливает от огорчения и сожаления, а в глазах и носу начинает щипать. Любопытство и радость сходят на нет, и золотистые глаза темнеют. Он отводит взгляд, досадливо сжимая пальцы в кулак. — Я о тебе позабочусь, теперь с тобой всë будет хорошо, — негромко обещает граф, но ощущает на языке лишь сухой, похожий на пыль, привкус лжи. Мальчик начинает хныкать, и мужчина, разжав мокрую поалевшую ладонь, спешит завернуть его в тëплый плащ, чтобы тот не мëрз. — Ну, не бойся, не бойся, я с тобой. Дэдэ всегда будет рядом...***
Юному Ди восемь, и у него в глазах стоят слëзы. Ди-старшему всë равно — по крайней мере, он хочет так думать, — он повышает голос и со всей силы отвешивает сыну подзатыльник. Проступок, в сущности, пустяковый: чего стоит разбитая ваза в сравнении с родным сыном? Ничего. Ему даже почти не жаль еë — только обидно немного, ведь она так славно вписывалась в интерьер... Но Ди замахивается с такой злостью на мальчика, что в глазах темнеет от ужаса: так сильно он давно не сердился. Маленький Ди вжимает голову в плечи, путаясь, от страха, в словах. Он не пытается закрываться от ударов, только мелко дрожит, роняя крупные слëзы и послушно повторяя какие-то извинения. Его покорность такая неправильная, такая жутко-неестественная... Мог ли его сын не стать "куклой" при таком-то воспитании? Граф знает, что не мог. Он знает, что сотворил его таким сам. Он... догадывается, что ещë не всë потеряно, но останавливаться страшнее, чем продолжать. Удар, удар, удар... В ушах шумит, и Ди-старший, наконец, останавливается, закрывая глаза. "Он ослушался! Ослушался! Он не любит меня? Ему плевать на мои слова? Я не могу с ним справиться, а если я не смогу... Я останусь один! Один-один-один..." — думать об этом и думать так куда проще, чем быть честным с самим собой. Безликие зеркала в душе с удовольствием отражают, множа в своих зеркальных коридорах, неуверенность и слабость — лучший щит от реальности. Жалость ртутью сочится сквозь рамы, заставляя корчиться на коленях от рези в желудке, но всë это такие мелочи, такие мелочи... Ди сухо всхлипывает — не желая знать, что не по себе одному, — и тут же чувствует внезапное тепло. Открыв глаза, он видит сына. Тот обнимает его, обеспокоенно заглядывая в потускневшие золотистые глаза своими заплакаными глазëнками, похожими на мокрые фиалки. — Пап, пожалуйста, не плачь, я сейчас всë соберу... Ты только не плачь, хорошо? Хочешь чего-нибудь, пап?.. Граф растерянно смотрит на сына и боязливо проводит рукой по пушистой макушке ребëнка. Тот не отводит глаза, сглатывая слëзы, и доверчиво льнëт к нему. "Он меня любит? Правда? Пожалуйста, пусть он меня любит...", — думает он. "...после всего этого". Душа неосторожным мотыльком тянется к источнику тепла и света, но Ди, будто очнувшись, пресекает это, торопливо сообщая растерянному мальчику, что не сердится, и сухо целуя того в лоб в знак примирения. Внутри крошится, разрывая внутренности, зеркальный кокон, но снаружи графу спокойно. "Я для него, не наоборот", — напоминает себе Ди, ощущая, как фантомная кровь каплет изо рта на пол. Один из крупных осколков застревает в горле, не давая дышать, другой впивается тонкими иглами в желудок, а остальные саднят россыпью зеркальной пыли лëгкие. От боли хочется плакать, но Ди знает, что прав. Знает, что боль утихнет, а он ещë поблагодарит себя за это напоминание... И всë-таки терпеть еë невыносимо. Можно же уступить хоть чуть-чуть? Можно?.. Мальчик светло улыбается. В его глазах столько любви, тепла и жизни, что граф не смеет оттолкнуть это, даже если должен. А должен ли? Выбор сдавливает грудную клетку — он уже сделан, но ведь можно же ещë немного поиграть с совестью, делая вид, что он совсем-совсем не ошибся, не уступил, не сдался... — У меня самый лучший сын на свете, — с нежностью произносит он, прижимая к себе маленькое лекарство от одиночества.***
— Сядь. Не разговаривай со мной. Александр послушно садится, обеспокоенно глядя на Господина. Его глаза светло-зелëные, не фиолетовые, но это даже хорошо. Ди сам развязывает его шейный платок, расстëгивает камзол маркиза и прижимается к единственному источнику тепла в комнате. Хочется целоваться, кусаться и быть чертовски злым со своим послушным "Алеком", но графа мутит от желания впиться зубами в вампира. Раньше он пошутил бы, что оставит его на десерт, но сейчас ему не до шуток. — Виктор Лежульен умер, — быстро поясняет он, прижимая мужчину к кровати. Барон Виктор, маркиз Александр... Ди почти смешно от того, в каких высоких кругах вращается выскочка вроде него, но смех застревает где-то на уровне широкого, почти отсекающего его голову от туловища, зеркального лезвия. Внутри всë сжимается — тех, кто любит играть с чувствами других, судьба больно щëлкает по носу, ломая кости. Александр действительно любит его, граф отвечает ему взаимностью, но лжи между ними накопилось так много, что страсть почти перерастает в ненависть. До отвращения к себе, до слëз, до покаяния жаль, что глаза маркиза не фиолетовые... — Лежи. Не смей... Кха... Не смей вставать... Кха-кха... Ди заходится в сухом кашле, а потом вдруг заливается слезами, и Александр прижимает его к себе, молча гладя по волосам. Пройдëт ещë немного времени, прежде, чем он заговорит, нарушая запрет... Но до тех пор граф будет пропитывать слезами его рубашку, ища в том, кто когда-то увидел "чудо" в его глазах, того самого, "правильного" тепла и не находя. Дома его сын заварит ему чай, и Ди, проклиная себя, не без удовольствия выпьет его, чувствуя облегчение. Mitsuketa.***
Ди-младшему шестнадцать, и ему интересна наука. Ди-старший смотрит на учебники с пониманием, но без восторга: магазин мало интересует сына, и граф боится, что тот скоро покинет его. У молодого человека на всë есть своë мнение, он умëн и красив, хорошо поëт и рисует, он ловко шутит и пишет красивые стихи. Год назад Ди только посмеялся бы: "Не будь он моим сыном, уж я бы...", но сейчас вместо смеха из горла вырывается лишь придушенный всхлип. Находиться в одной комнате с сыном почти невозможно — граф постоянно замечает, что пытается ловить каждый взгляд младшего Ди. Если раньше тепло, благодарность и забота помогали ему зализать раны, то сейчас они жглись изнутри, добавляя ему новых. Смущение накрывало приливной волной, кровь отливала от лица и тонких пальцев, а желание деться куда-нибудь подальше от аметистовых глаз сына было таким же невыносимым, как желание и дальше греться в их лучах. Ди чувствовал, что становится требовательнее к нему: оттолкнуть, прозлиться на себя и него, извиниться и дать тому столько заботы, сколько для него это вообще возможно, — стало привычным циклом, медленно сводящим с ума обоих. Сын тоже то избегал его, то неуместно ластился, принимая смущение отца за одобрение, то отталкивал, прямо и косвенно говоря, что не хочет быть его опорой. Граф без опоры рушился, срывался и становился невыносимым самому себе: Виктора больше не было, Александр сбежал с Изабель, а больше спасать его от самого себя было некому. — Поговори уже с сыном, — советовал змей, мягко отодвигая от себя Ди, когда тот из раза в раз кидался к нему, в горячечных поисках неосторожной ласки. Ди обещал Ши подумать. Граф с сыном так и не поговорил.***
— Я счастлив, — твëрдо произносит Ди, наливая дрожащими руками в чашку чай. Утром сын собрал вещи и уехал в университет. Почти без скандала. Почти с согласия отца. Почти не из желания сбежать... — Я, — тихий вздох, — счастлив, — Ди задумчиво смотрит в чашку. Он хотел зелёный чай, но сделал почему-то чëрный. Жидкость незамедлительно отправляется в раковину, а граф ещë долго стоит, глядя, как с краешка чашки капают золотистые капли. Внутренние часы словно остановились, чуть подëргиваясь тоненькими стрелочками между единицей и двойкой. Маленькая кухонька впервые кажется графу такой неуютно просторной, что хочется забиться в угол — лишь бы ощущать спиной твëрдую стену. Пальцы мелко дрожат, кровь горячими волнами накрывает его, но из груди рвëтся негромкий смех, полный облегчения — больше не из-за кого лезть на стенку, сгрызать костяшки пальцев в кровь, кричать в подушку и забредать в самые дальние уголки магазина, лишь бы спастись от жгучих фиалок. — Я счастлив, — быстро повторяет Ди, с силой сжимая чашку, — а раз так, то и ты будь там счастлив! Фарфор, звонко хрустнув, рассыпается в его руке.***
Маленький мальчик с разными глазами смотрит так же доверчиво, как и его отец. Ди бережно проводит ладонью по мягкой розовой щëчке, впервые не чувствуя за это вины — по правде говоря, зря. Этот ребëнок достался ему с боем... с боем против собственного сына. В таком сражении можно выиграть лишь одним способом — и сын его выиграл. Выиграл, раскинув руки для объятий, испуганно улыбнувшись своей вечно принимающей улыбкой, глядя мокрыми, как фиалки после дождя, глазами, полными любви, на отца. В этом сражении могли бы выиграть оба... Но граф испугался рискнуть всем — и его сын в мгновение ока очутился на полу с алым следом на бледной щеке. Дверь закрылась. "Убил бы меня и всё...", — деланно-равнодушно думает Ди, вспоминая огорчение, промелькнувшее в глазах юноши. Одного взгляда на его Белоснежку хватает, чтобы испытать оглушающую зависть. Граф ломает тонкие чëрные прутики, кусает пальцы до крови и подолгу смотрит на снег, почти готовый уничтожить сына за его чистоту и свет. Или недостойного себя. Только ни поднести тому обманчиво-сладкий плод, ни добровольно надеть раскалëные до красна туфли ему не хватает духу. "Если на яблоке написано "Прекраснейшему", то почему бы не забрать его себе в последнем своëм эгоизме?..". Ещë один Ди обиженно хмурится и требовательно пищит, требуя к себе внимания. Фиолетовый глаз отца и золотистый, унаследованный от деда, начинают блестеть от слëз. Ди виновато усмехается. — Ну-ну, не капризничай, сейчас уложим тебя спать. Да и мне уже пора, смотри, засиделись-то как!.. В канун нового 1978 года граф потерял сына, покой и стыд.***
Ди не смотрит на сына, ласково говоря с внуком. Даже чëрт не знает, что делается у него в душе, не то что сам граф. Столько всего можно исправить в эти доли секунд! Стольких жертв избежать!.. Но он не хочет. Сын безумен. Хоуэлл сломан. Граф молча наблюдает — как и всегда, — безучастно дожидаясь возможности переиграть "неудачную партию". Не важно, что ему больше нечего поставить. Не важно, что у него всë ещë есть внук, который не забудет ему этого отстранëнного созерцания. Не важно, что его маркиз не вернëтся с того света, чтобы перехватить его занесëнную руку. Ничего уже не важно. Ничего кроме...***
Ди запомнил отца именно таким — сухим невысоким мужчиной с идеально-прямой спиной и добрым, всепрощающим взглядом пыльно-фиолетовых глаз. Он часто щурил их и солнечно улыбался, но от его улыбки мальчику почти всегда становилось невыносимо-горько. Сильный, решительный, невероятный — он напоминал Ди тряпичную куклу, способную защитить от злых призраков в темноте, но совершенно бессильную днëм против огня и непогоды. Разница была только в том, что отец в самом деле мог защитить его... но тем страшнее было от мысли, что однажды проливной дождик смоет эту любящую улыбку с его лица. Мир любил отца Ди: птицы вспархивали с рукавов его чеонгсама и гнездились под крышей его комнаты, животные дремали у него на коленях, а цветы и травы приветственно кивали, когда он проходил мимо. Мир оживал, когда он смотрел на него... Но мужчина этого не замечал. Лет в семнадцать Ди понял, что его отец слеп. Не глазами, не душой, но чем-то, что не поддавалось никакому описанию: он почти не видел, как бабочки пробуют увлечь его в свой хоровод, не ощущал, как тянут к нему тонкие, окольцованные тяжëлыми браслетами, руки змеи, не слышал пения трав и безутешно рыдал каждой своей улыбкой. В почти тридцать молодой человек понял, что ослепило и ранило его отца: боль за столь любимый им мир и жестокость людей к старшему Ди. Однажды мельком увидев клеймо у того на бедре, он уже не смог его позабыть. Выжженное сожалением и гневом, оно так и осталось в его душе оглушающей ненавистью. В день, когда отец покончил с собой, Ди не удивился и даже не заплакал — только поднял на руки маленького, свободного от клейм и шрамов, мальчика и завернул его в плащ, чтобы тот не простыл. — Я о тебе позабочусь, — твëрдо произнëс он, — теперь с тобой всë будет хорошо. Обещаю.***
...безумных, но даже под пулями горящих обожанием глаз. Глаз, что никогда не будут безраздельно принадлежать ему. Плащ с капюшоном скроет бескровную испуганно-дерзкую ухмылку, сухие лютики глаз и безупречно-зеркальную от ртути душу. Граф смотрит на сына, почти не вздрагивая от звука выстрелов. Всë правильно, как всегда. Только вот, разве всегда — было правильно?.. На лбу Ди Второго алым цветком расцветает страшная рана, а в груди Ди Первого впервые что-то вспыхивает с обжигающей силой. Во рту становится солоно от прикушенной щеки. "Что? "Люди не заслуживают спасения"?! Почему ты говоришь как...". Ослепляющая вспышка, подобная взрыву, освещает помещение — Хоуэлл падает замертво... Не придëтся марать рук. В этот раз. "Почему ты говоришь, как я?". Граф спешит к месту перерождения, чувствуя смутное беспокойство. "Зачем?.. Я бы принял тебя и таким...". Ложь, не ложь — уже не важно. Не сорваться на бег слишком сложно, но куда легче, чем на крик. Граф молчит, стиснув зубы и идëт вперëд широким шагом. "Чтобы я тебя принял? Чтобы сын тебя принял? Чьей любви ты желал, в конце-то концов?!..". Посреди мягких трав и цветов он находит светловолосого мальчика с иссиня-фиолетовыми глазами. Колесо Сансары делает оборот, а с губ срывается полный отчаянья вздох — история завершена.***
"У него были глаза Бога, — упрямо выводит Ди, пытаясь в сотый раз подобрать слова. — Они были полны тепла и любви. Он смотрел на мир, и мир радовался, что на него смотрят, что на него смотрит именно он...". Младший внук, белокурый и почти синеглазый, смотрит на дедушку с интересом, сосредоточенно облизывая чернильницу. Уследить за Ди Четвëртым в проклятые Звëздами четыре годика просто невозможно. Особенно, когда у тебя есть дела поважнее... "У него были глаза Бога...", — выводит в дневнике Ди. Он не очень любит записывать свои мысли, но теперь у него есть повод. "У него были...", — сорвавшаяся с ресниц слезинка размывает слово "глаза", но он продолжает выводить букву за буквой, сгрызая от волнения авторучку. "У него были глаза Бога — каждый, на кого они смотрели, отражался в них любимым и принятым настолько, насколько сам себе мог позволить... даже чуть больше. От его взгляда в лëгких кончался воздух, сжималось сердце, и становилось так стыдно и больно, что ты никогда не будешь смотреть на себя самого с таким же пониманием и терпением... У него были глаза Бога — подчиняющие этой безусловной любви и заставляющие склониться пред ней. Лишь однажды его собственные глаза отразились в чужих в том же свете, без искажений и преуменьшений, во всей своей красоте...". — А в чьих? — вынув изо рта чернильницу, интересуется маленький Ди. Граф почти машинально вынимает платок, устало вытирая почерневшие губки мальчика. — Ф тфоих?.. — Нет, не в моих. — А о ком это? — Сам не знаю, — Ди грустно улыбается. Солнечные зайчики скачут по растëртым в крошки осколкам зеркал. — Но точно не о нас с тобой. Тëмно-фиолетовые, почти океанические, глаза, светлые волосы — граф видит перед собой ответы на все свои вопросы. Даже на те, что не желал задавать. — Софу всегда будет с тобой, не волнуйся, — улыбается он, гладя мальчика по голове. — А папа? — В своë время... Но однажды мы с тобой вместе скажем ему "Okaerinasai!". Обещаю. Маленький Ди снова суëт понравившуюся чернильницу в рот, а Ди смотрит куда-то вперëд, сквозь пространство и время. В тогда, когда он наконец-то увидит и поймëт: "Mitsuketa".