***
Всего немыслимого счастья – конечно, счастья в самых канонно-гиновских ироничных значениях, – которое они прошли бок о бок, невозможно охватить даже тысячелетней памятью. Все, что началось с первого студенческого неповиновения, с первого выхода против невероятно сильного врага, с первого юношеского страха, который они друг от друга чувствовали кожей. Все, что прошло через десятки и сотни сражений, через общие задания, через вылазки на зачистку грунта от пустых, через совместные тренировки. Все, что сохранилось в синхронности звона клинков, в единой частоте вибрации духовной силы двух занпакто. Все, что определило их судьбу под потусторонним светом из гарганты. Все, что сломало хребет в битве за Каракуру. После тяжелого сражения лейтенанты несколько дней не выходят из казарм и пьют до беспамятства. Хисаги после произошедшего встает на ноги неожиданно быстро, тем более что возвращается в отряд капитан Мугурума, а метка 69 на щеке лейтенанта играет по-прежнему отчетливо и недвусмысленно. Кире же новый капитан безразличен, каким бы он ни был хорошим человеком и ответственным командиром; ему дайте старого, верните капитана Ичимару, верните тонкую улыбку, узкий прищур и игриво-ласковое "Изуру" от дверей. Без Гина буквально нечем дышать – а Кире словно в насмешку каждую ночь снится капитан Ичимару, в предсмертном бессилии опускающий веки. Кире каждую ночь до саднящей боли в груди хочется погибнуть вместе с ним. – Так не должно было случиться… Он не должен был умереть. – Он верил в тебя, Кира. Ты можешь выдержать. Шухею до тошноты мерзко говорить об Ичимару, но не говорить он не может вовсе: когда Кира вдруг сходит с ума, ему не остается больше ничего. Возвращать убитого горем лейтенанта к самому себе не имеет смысла: он и сам год назад не стал бы слушать ничего, раздирая себя бесконечной виной за предательство капитана… Изуру тогда был рядом. Изуру единственный был рядом. Просто и безусловно. Если теперь он может сделать в ответ хоть что-то, Хисаги готов отдать жизнь за его покой.***
Когда держаться совсем не за что – стоит держаться хотя бы за что-то. Хотя бы друг за друга. Кира привыкает к новым условиям службы, привыкает к новому командиру, а еще – Кира привыкает к тому, что их с Хисаги связывает нечто большее, чем общая боль от потери. Долгие до невыносимого годы после предательства капитанов они прошли плечо к плечу лишь оттого, что никто не мог бы понять их лучше, чем понимали они друг друга. капитан Ичимару капитан Ичимару капитан Ичимару капитан… Кира медленно, с трудом, но все-таки привыкает жить без капитана. Привыкает – не ждать напряженно каждую минуту новой выходки, не прятать глаза от лукавого прищура, не краснеть смущенно и не таить вздохов от насмешливо невесомых прикосновений. Привыкает – к ровным рабочим дням, к тишине в обеденный перерыв, к правильно заполненным документам, к вовремя подписанным отчетам. Привыкает к мягким переливам музыки в кабинете, к добродушной и расслабленной улыбке Оторибаши. Привыкает – к Хисаги в своих казармах, когда тот, перешагивая через стыд, просит у Роуза уроки гитары. Традиционные попойки у Мацумото понемногу сходят на нет, потому что без саке становится не так уж невыносимо. У Шухея работы с появлением капитана Мугурумы меньше не становится, но и ловкости ему не занимать – до рассвета подпишет оставшиеся отчеты, до обеда тренировку проведет, вечером пролетит по всему Готею, собирая материалы для нового выпуска Вестника, а после заката заглянет к Кире – "оценишь черновики для журнала?" Кира читает, как самый суровый критик, картинно хмурится, ломая брови у переносицы, заставляя нервно постукивать пальцами по столу в ожидании, чтобы потом хитро улыбнуться и заявить, что все, как всегда, прекрасно. – Не пугай так! Я уж переписывать собрался… – А ты, значит, так боишься, что мне не понравится? Хисаги бросает в ответ что-то наигранно-оскорбленное, а сам стыдливо признается себе в том, что невольно обращается к мнению напарника как к наиболее значимому. Иногда не хочется вечером возвращаться в отряд, когда капитан Мугурума не в духе, чтобы не получить очередной нагоняй менос знает за что – как бы лейтенант ни гордился тем, что служит под началом своего детского кумира, а привыкать и ему приходится, только, в отличие от Киры, наоборот, к прямолинейной жесткости и излишней грубости, чего Тоусен никогда себе не позволял. И тогда Хисаги остается в чужом кабинете до глубокой ночи, зная, что его не прогонят, только подшутят аккуратно, по-дружески добродушно – "чем опять командира разгневал?" А Изуру после захода солнца всегда преображается, становится совсем искренним, уязвимым, почти нежным – Шухей мысленно морщится, когда ловит себя на таких.. необычных, вроде бы, определениях, но смотрит всегда будто бы с опаской на полуприкрытые в задумчивости голубые глаза, на кроткую, мечтательную полуулыбку, прослеживает взглядом изящный изгиб шеи и наклон головы над чистым листом, и до неприличного сильно хочется несмело прикоснуться, обвести пальцем тонкие черты, мягко поцеловать… Кира поглядывает на него из-под челки и про себя умильно улыбается. Кира привыкает жить без капитана. Кира привыкает – просто – жить. Отпустив прошлое, открывшись для настоящего. С уважением к своим чувствам, с готовностью облечь их, как лучшие свои хайку, в рамочку под стекло, поставить на полку и поглядывать иногда с ностальгической, светлой, благодарной печалью – а под перо положить чистый лист.в ночи звездопад
желание загадал
быть рядом с тобой
Подсунуть ровные строки потерявшему всякую бдительность другу с привычной просьбой высказать экспертное мнение. С наивной гордостью сверкнуть глазами, заметив на щеках строгого лейтенанта смущенный румянец. Не говорить вслух, но накрыть ладонью чуть вздрогнувшую от тепла руку. Поцеловать. Ни один из них не заметил грань, которую они так плавно пересекли. Никаких ступеней, по которым приходится карабкаться с обеих сторон, никакой отвесной скалы, на которую нужно взобраться, рискуя полететь вниз с невообразимой высоты. Их отношения с самого начала развиваются плавно, мягкими поворотами, незаметными изгибами. От первого знакомства через первое спасение – к юношескому товариществу, к приятельским посиделкам в компании других лейтенантов, к неразрывной, уже далеко не служебной дружбе, и теперь – к чему-то значительно большему так незаметно, будто бы случайно, ощущая каждый раз, что рядом становится теплее. Чувствуя, что сердце не заходится в бешеной скачке, что голова не кружится от избытка эмоций, что в груди не давит отравленной надеждой и взгляд не тает восторгом на грани с безумием. Как-то легко, спокойно, почти по-домашнему, по-настоящему, так просто и откровенно, душой и сердцем нараспашку, без назойливых бабочек в животе, но с послевкусием ванили и ароматом жасмина. Даже будто чуть-чуть по-детски, потому что впервые именно так – для Киры, и впервые взаимно – для Хисаги. У них одно на двоих звездное небо ночами и одно на двоих невысказанное, но звучащее в каждом вздохе трепетное признание. Они все еще молоды и наконец-то искренне, тепло влюблены – мелкой дрожью под ребрами, радостью встречи в интимно-уютной темноте, заботливыми прикосновениями, нежностью во взгляде и безграничным желанием жить, тем более – если вместе.***
У лейтенанта Киры – лучшие результаты по подготовке офицеров, сданные за неделю до срока отчеты и двойной размер наградных для состава. А еще у лейтенанта Киры цветет хурма на заднем дворе, а на столе у капитана лежит заявление на отпуск – впервые за последние двадцать лет. Кира хватает гигай и срывается прочь из Общества душ – в Генсее у самого Сенкаймона его встречает Хисаги, и лейтенанты на неделю бросают службу к меносам, затерявшись среди людей. У Шухея на грунте уже бесчисленные связи, по бартеру байк на время отпуска и вечная спутница-гитара, к которой впору уже ревновать; у Изуру – единственное желание насладиться покоем и пропасть для командиров без шансов быть пойманным, и друг на друга их планы и возможности ложатся как нельзя лучше. – Смотри, какой красавец, а? – Который из? Хисаги неловко отводит взгляд лишь на миг, не показывая слишком явно секундного смущения. Он улыбается гордо, кивая на своего железного коня, расстегивает почти демонстративно кожаную куртку – в Генсее, оказывается, куда теплее, чем в Обществе душ – и звенит цепями на ней, а Кира с ума сходит от того, насколько этот образ идет строгому и правильному обычно лейтенанту. Ему с насмешливым полуоскалом бросают шлем, друг – или немного больше чем – смотрит уверенно, с вызовом, чуть щурясь под прямыми лучами солнца, и выбора будто бы даже не остается, кроме как покорно согласиться на очередную безумную идею. Потому что когда Шухей делает шаг за пределы Общества душ – Шухею срывает крышу. Если честно, Кире это, наверное, даже нравится. По крайней мере, им безусловно весело. Простая генсейская одежда вместо свободной лейтенантской формы сидит на Хисаги слишком хорошо и слишком хорошо сочетается с исходно панковатой внешностью, чтобы избавить его теперь от многочисленных восхищенных взглядов; он мило улыбается минутным поклонницам и, учтиво извинившись, возвращается к ревниво ворчащему блондину. А Кира, напротив, даже для Мира живых непозволительно хрупкий, хотя будь возможность, Шухей бы, наверное, вообще не отрывал глаз, потому что не может – не должен! – парень быть таким нежным и таким сильным одновременно. Святые небеса, это непростительная идеальность. И Изуру не тратит времени зря – научен самым разнообразным уловкам – и, чувствуя к себе особое внимание, кожей ощущая вечный влюбленный взгляд, бессовестно пользуется чужой слабостью и хитро сверкает глазами каждый раз, задумав очередную – искренне безобидную – шалость. После фарфорового холода сильных рук привыкнуть к теплоте ласки сложно, и гигай, кажется, обостряет чувствительность в сотни раз, и все это так незнакомо, что даже страшно в первое мгновение довериться собственному искаженному опытом восприятию – но времени привыкнуть достаточно, а шансов уйти, пожалуй, никаких. Хисаги целует долго и мягко и спускается вниз по телу непозволительно медленно в отместку за затянувшиеся игры, и на каждое прикосновение – трепетное, осторожное, такое нежное, что голова кругом – Кира, не в силах сдержаться, отзывается тихим чувственным стоном. Сам он, каждый раз словно впервые, изучает рельеф крепкого тела, безжалостно обращает загрубевшую кожу в полотно для художника, а смотрит в глаза так невинно, словно не он доводит до невозврата. И смеется – коротко, беззаботно, и Хисаги готов вечно смотреть на его улыбку, и готов поддаться любой провокации, если только любимый будет счастлив. Засыпая в его руках, Изуру даже за целую вселенную от Общества душ чувствует себя дома. Биение живого сердца звучит громче любых слов, и спустя десятки лет, нежные и влюбленные, они, наверное, наконец-то по-настоящему счастливы.