***
В голове стоит ярче реальности картинка не-одинокого вечера. Теплеющее предзакатное небо, впитывающее от природы все пастельно-мягкие тона, и опускающаяся на плечо отрезвляющая прохлада. Вперемешку запах цветущей сакуры, магнолии и жасмина с острыми нотками саке. Томный взгляд из-под длинных ресниц непозволительно близко, нежнейший трепет под ребрами, дрожащие от неуверенности и количества выпитого руки. Гладкий шелк волос между пальцами, чужие теплые губы на губах. Желание закрыть глаза в этом мгновении и больше никогда их не открывать, чтобы не прерываться. Душащее сбитым сердечным ритмом счастье. холодная о д и н о к а я реальность в о к р у г Хисаги никак не может определиться, как описать свои чувства. Потому что желание – это не чувство. Это тупое, животное и примитивное. Это мгновенное, почти агрессивное, чисто импульсивное, когда в отключке мозг и примерно там же – истинные эмоции. Это то, что было на единственной пьянке, когда он совсем потерял чувство меры. А по-настоящему… Как объяснить, что происходит внутри? – Кира, я все, – Шухей готов свалиться на пол, но падает пока только на диван в чужом кабинете. – Опять? – беспокойно уточняет напарник. – До сих пор. Кира сочувствующе вздыхает и улыбается непростительно мягко. Хотя к тому, что эта улыбка ему не принадлежит, Хисаги привык давно, да и давно уже этого не ждет и не желает, но взгляд на нее все равно пробуждает в груди что-то томное, тяжелое и жгучее. Изуру – парень тихий и нежный, в нем удивительно гармонично сочетается беспощадная холодность воина и изящная легкость простого – ох какого непростого – мальчишки. Его хочется обнимать, целовать мягко и ласково гладить по волосам… Кира нежности не любит – это Хисаги запомнил. А еще Кира не любит его. А он давно не любит Киру. К Кире у него что-то трепетное и ностальгически-теплое, и оттого сложнее осознать, что происходит с ним теперь: все это абсолютно новое, незнакомое и непонятное. Хисаги помнит, каково – любить. Каково быть преданным, каково защищать, поддерживать, мечтать лишь о том, чтобы быть рядом и не позволять себе лишнего шага. Хисаги помнит любовь, которая исходит из самого сердца – теплую, домашнюю, нежную и безусловную, почти платоническую, лишенную любой пошлости и приземленности. Хисаги не знает, что с ним сейчас и откуда берется оно – пульсирующее, горячее, срывающее крышу и притом такое глубокое и искреннее. Оказаться рядом – мало. Прикоснуться – мало. Спасти – мало. Хочется быть замеченным. Признанным и принятым. Явно не в качестве боевого товарища. У него вообще есть поразительная способность выделять из толпы парней слишком.. женственных, наверное? Увы, он красноречив только под бутылкой-другой саке, поэтому подобрать более точное определение своим предпочтениям сейчас, на трезвую голову, получается плохо. Тут уже всерьез для Шухея встает вопрос о том, все ли в порядке у него с головой или он просто не может определиться, чего хочет. Но при этом, если Кира – был, конечно – чем-то совсем хрупким, нежным и ранимым, то у того, без мысли о котором теперь едва ли может пройти день, сила сквозит в каждом движении, и тут совершенно непонятно, о чем Хисаги вообще думает и чего ищет. Как его угораздило – сам не понял… – Ну кто он – и кто я?! – Ты – лейтенант, а он – пятый офицер, – спокойно напоминает Кира. Шухей в ответ издает какой-то нечленораздельный звук ироничного согласия. – Пятый офицер, который любого лейтенанта на лопатки уложит. Юмичика, несмотря на женственность образа и привычку, как кажется со стороны, к буквально девичьему кокетству, в делах амурных весьма избирателен. Несмотря на насмешку боевых товарищей, которые ожидают от него чего угодно кроме, внимания его заслуживают исключительно самые прекрасные дамы Сейрейтея. Но никак, менос его дери, не мальчишка-лейтенант! – Я убьюсь, Кира. Это ненормально. – Не все так страшно, – а Изуру все еще ему улыбается. – По крайней мере, он не сумасшедший, не вчерашний предатель, не твой капитан и не лис с человеческой маской. – Это чертов павлин, ага. – И очень сильный боец, – напоминает Кира. – Да. Боевой павлин. Перспектива – лучше некуда. Кира давит в себе невинный смешок, чтобы не задеть чувств расстроенного друга, но все равно срывается негромким фырканьем. Привычно спокойное выражение трескается добродушной улыбкой и насмешливо сверкающими глазами. И Хисаги, замерев на мгновение, смеется тоже – скорее, именно из-за того, что смеется перед ним Изуру. – Аясегава со своими замашками, конечно, но наедине он намного адекватнее, – Кира, спокойно выдохнув, снова поворачивается к напарнику со всей серьезностью. – Тебе бы хоть раз поговорить с ним. А лучше бы и объясниться сразу, тебе же легче станет. Шухей тут же вспыхивает. Ну как.. незначительно и почти незаметно. Морально. – От Ичимару научился так тонко издеваться? – фыркает он, скрывая явное смущение. – Да он же меня пошлет, не дослушав! Кира уже готовится то ли извиняться, то ли обороняться – Хисаги порой реагирует слишком остро, – но негромкий скрип половиц заставляет сначала напряженно вздрогнуть, а потом вдруг расслабиться и успокоиться, незаметно вздыхая с облегчением. Капитан всегда появляется вовремя. – Кто там опять по мою душу? – Гин нарочито громко шипит из-за дверей, но в кабинете не показывается. Изуру неловко пожимает плечами, мол, извини, капитана не ждал, придется прощаться. А Хисаги, в общем-то, привык – Хисаги не слишком об этом задумывается, только сгоняет с себя, встряхнувшись, лишние переживания и прощается с другом, чтобы покинуть чужую контору как ни в чем не бывало. Вот только перед собственными казармами он замирает как вкопанный от явного шелеста-блеска чужой реацу. Гостей лейтенант сегодня не ждал. Таких гостей – не ждал тем более.***
– Эй, Юмичика! Прогуляйся-ка до девятого… В целом, его давно не удивляет необходимость выполнять все обязанности капитана, лейтенанта, секретаря, переговорщика, офицера и кого угодно еще одновременно. Нисколько не напрягает, всего лишь дело привычки – наверное, с самого поступления в отряд. Капитану всегда не до того, лейтенант не может физически, старший офицер – наверное, все-таки может, но когда бы Иккаку занимался подобными глупостями? У Юмичики и почерк лучше, и времени больше, и кипящего азарта и жажды постоянного боя меньше, и шунпо быстрее, и вообще – он весь из себя такой идеальный шинигами-начальник-всего. Он сопротивляется скорее для виду, но как только возмущенная перепалка с Мадараме прерывается хриплым басом капитана – без вопросов исполняет любое поручение. Зато за это он имеет повышенное жалованье. А большего ему и не надо. Поэтому тем самым слишком быстрым шунпо бумаги, написанные тем самым слишком ровным почерком, доставляются в девятый отряд для согласования. А потом еще полчаса ожидают чуда на пороге закрытого кабинета. – Офицер Аясегава? – слишком напряженно звучит за спиной, и только потом едва добирается до него шероховато-щекочущий намек на чужую реацу. Можно было даже оценить способность лейтенанта скрывать духовную силу, если бы это не противоречило собственной – отрядной – морали гостя. – Прошу меня простить, был по делам… – К чему такие формальности? – фыркает Юмичика, оглядываясь на подозрительно встревоженного Шухея, и замирает вполоборота к нему – а волосы в короткое мгновение чуть взметаются и по-новому распадаются по плечам, и только от этого уже сложно отвести взгляд. – Предлагаешь обращаться к тебе лейтенант Хисаги? – Как вам удобно. Он незаметно сглатывает, в один мгновенный шаг перемещается к двери мимо ожидающего приглашения офицера и неожиданно резко распахивает ее, проходя в контору без оглядки. Юмичика, чуть помедлив и подозрительно фыркнув, идет следом. – Какие тут все правильные, – задумчиво тянет он, не без любопытства поглядывая по сторонам: бывать у соседей раньше не приходилось и, скорее всего, больше и не придется, а все-таки интересно, как живут в девятом. – Прямо-таки на вы… Еще обратись на сенпай, вообще цены тебе не будет. Не то откровенная издевка, не то серьезное предложение – в конце концов, Аясегава и правда старше лет на.. наверное, много. Хисаги не пытался считать, чтобы не разочароваться еще больше. Он порывается огрызнуться, но слова застревают в гортани и не могут вырваться наружу, так что Шухей просто молча проходит к столу. Молча садится, молча ищет в стопках нужные бумаги. Молча принимает аккуратно заполненные листы из тонких, изящных рук. Юмичика, пока ему подписывают документы, устраивается чуть позади лейтенанта, в углу, привалившись к стене и сложив руки на груди. Скользит внимательным взглядом то по кабинету, то по самому его хозяину – тот ощущает отчетливо, когда на него смотрят, и сильнее сжимает кисть в руках и вдавливает ногу в пол, чтобы не отвлекаться. Есть смутное подозрение, что гость это замечает. А может быть, ему просто кажется. Наивно полагать, что на его глупости могут обратить внимание – кому он вообще нужен? Уткнувшись в бумаги, Хисаги пропускает момент, когда его бесшумно обходят со спины. Реагирует он слишком поздно: вскидывается лишь тогда, когда раздается гулкий стук, после которого еще долго стоит в воздухе протяжный металлический звон, и едва не рычит: рефлекс, что поделать. Юмичика морщится от неприятного звука, и перья на лице забавно вздрагивают – только взгляд на него заставляет Шухея сдержать возглас негодования и снова опустить глаза. – Прости, – не слишком виновато улыбается офицер, демонстративно поднимая руки и делая шаг в сторону от встревоженного неосторожным движением инструмента, – я случайно. – Ничего, – Хисаги только прикрывает глаза. И почему только каждый вошедший в его кабинет считает долгом поиздеваться над гитарой? Впрочем, нет, Аясегаву нельзя недооценивать. Хотя бы один эстетический вкус не позволит ему так грубо обращаться с чем-то воистину прекрасным. И он действительно почти бережно поднимает гитару, пристраивает ее на коленях, но не рискует издать ни звука и только гладит блестящие струны. Шухей не слишком удивился, узнав о пристрастии Юмичики к музыке, но что-то необычное, будто приоткрывшее завесу тайны, прозвучало в его небрежном тоне, когда тот признался, что хотел бы и сам освоить инструмент. И еще чуть больше Хисаги узнал тогда…***
пару месяцев назад
– Ты все-таки здесь, – звучит сквозь протяжный стальной плач очередного сорванного аккорда. Сто тысяч мыслей и реакций проносятся со скоростью буквально капитанского шунпо: от какого меноса, кто здесь? – через менос его дери, Аясегава, какого?! и чтоделатьчтоделатьчтоделать – до натянуто глубокого вздоха, устало опущенных век и осуждающего: – Обязательно подкрадываться сзади? – Чтоб ты знал, я никогда не опускаюсь до такого, – Юмичика невозмутимо пожимает плечами и, не спрашивая разрешения, опускается на землю рядом с ним. – Сам виноват, что не заметил. Хисаги в ответ только что-то нечленораздельно фыркает. Возразить хочется, но сказать будто и нечего: то ли офицер одним лишь присутствием лишает возможности возмущаться, то ли и вправду с небрежным замечанием нельзя поспорить. В конце концов, он все еще из отряда капитана Зараки – и вроде там сплошное зверье и варварство, а гордость так и прет из всех щелей; подавление реацу не в духе одиннадцатого. Уважение к товарищам и нормам приличия, кстати, тоже ни разу не про них. Сколько Шухей с этими идиотами натерпелся – вспоминать страшно… Головорезам Кенпачи даже благородство шестого нельзя противопоставить так явно, как идеи справедливости и бескровия. К сожалению – а может, и к счастью для всего Сейрейрея, – капитану Мугуруме такие убеждения, мягко говоря, безразличны, и единственным ярым защитником отрядной морали остается Хисаги – в память об учителе. Так что, как ни крути, их отряды априорно враждебны, и сами они друг другу настолько же товарищи, насколько враги. Это он понял еще тогда, много лет назад, когда еще под командованием капитана Тоусена схлестнулся с офицерами одиннадцатого. То есть, с одним только Аясегавой. О святые, такой оплеухи лейтенант никогда не получал. Над ним просто посмеялись, его даже ни разу не коснулись мечом – просто высосали реацу и выбросили, как сломанную игрушку. А в глазах Юмичики играл такой безумный азарт, что едва ли он желал победы – ему нужен был сам бой. Или само трепыхание лейтенанта в стальных путах Рурииро Кудзяку. Им не быть товарищами – это Хисаги понимает давно. А вот своего желания изменить судьбу осознать не может до сих пор. Вот даже сейчас бесцеремонная выходка бесит до глубины души: да пусть бы только посмел его офицер так фамильярно обращаться к лейтенанту, тем более – чужому лейтенанту… Да никогда. На такое способен только одиннадцатый. Подрывает встать и уйти – вот только у него, в отличие от Аясегавы, еще есть представления о банальном уважении. Поэтому он не двигается. Совсем. Это та самая неловкая тишина, возникающая, когда увлеченного своим делом человека резко отвлекают от его занятия и нарушитель спокойствия вторгается в огороженное уже эмоциональное пространство – становится неуютно и неловко вплоть до опасения сделать лишнее движение и уж тем более продолжить прерванное. К счастью, для избавления от тревоги Юмичика, хитро сверкнув глазами, протягивает ему невесть откуда вылезшую бутылку саке. – Вообще-то я хотел побыть один, – признается он, все так же неясно улыбаясь, – но раз такое дело, может, составишь компанию? Шухей не может себе объяснить, какой менос дернул его согласиться, но, поразмыслив, он почти легко принимает столь заманчивое предложение. Они вроде даже не придумали, за что пить. Просто – за хороший день и неожиданно приятную компанию. Хисаги еще мысленно добавляет к тосту за то, что я придурок. Инструмент с появлением незваного гостя тут же ложится на колени хозяина знакомой безобидной тяжестью, а сам он застывает, бессмысленно глядя вдаль. Напряженность молчания нарастает, достигает пика, зависает ненадолго в этом состоянии и снова идет на спад: Шухей твердо принял решение не заводить с офицером никакого разговора, так что спустя несколько секунд в состоянии сейчас умру он снова понемногу расслабляется, откинувшись назад на вытянутых руках и подняв взгляд к небу. Знакомое тепло саке приятно разливается в теле. Спокойствие его, впрочем, идет трещинами мгновенно, когда гитара вдруг словно становится тяжелее. – Красивая, – бросает Юмичика как бы невзначай. – Стиль приятный. Конечно, красивая: лейтенант девятого из Генсея плохого не стащит; если контрабанда – так хотя бы такая, чтобы стоила нарушения ради нее закона. Корпус гитары светло-серый, в цвет начищенной стали жадного до боя клинка, гриф длинный и чуть уже обычного – темным деревом, и струны блестят чистейшим серебром… И чужая рука легко ведет по ней, обводя отверстие резонатора, почти до трепетного аккуратно поглаживая шероховатость инструмента – Юмичика знает толк в прекрасном и уж точно умеет его ценить и беречь. Взгляд Хисаги, сгоревшей звездой сорвавшись с неба вниз, задерживается на тонких пальцах на полмгновения дольше, чем следовало бы, следит за их легкими движениями, и отчего-то невольно напрягаются мышцы; потом, опомнившись, отскакивает в сторону – на самого Аясегаву, на его неприлично мягкую полуулыбку – и улетает прочь, за пределы обозримой реальности, в туманную лесную даль на горизонте. О чем он только думает. Какой ужас. Словно почувствовав отчаянно согнанные на край сознания мысли, Юмичика роняет со снисходительным одобрением: – И тебе подходит. – Считать за комплимент? – Хисаги взгляд, конечно, возвращает, но смотрит все еще будто бы сквозь, не желая прямой встречи глазами. – Тебе решать, – спокойно отзывается офицер. То ли кажется, то ли над ним все еще бессовестно смеются. – Послушай, Хисаги, ты всегда такой серьезный? – выдает вдруг Юмичика. – Что? – Что слышал, – он только пожимает плечами и насмешливо фыркает. – Этот образ у тебя только для офицеров или вообще для всех вокруг? – Не понимаю, – настороженно отзывается Шухей. Глаза закрыты – будто прячется от подозрительной и неуютной реальности. Напряжение возрастает мгновенно, хоть и нет пока для тревоги никаких оснований. Но уж точно это не к добру – когда обращаются с такими.. вопросами. И называется это провокацией, если что. – Ты весь из себя такой суровый лейтенант, а стоит чуть-чуть расслабиться – так вообще не узнать, – беззаботно продолжает офицер. – Вот я и спрашиваю: то, что я вижу сейчас – это просто побочка от работы, или ты принципиально против демонстрации настоящего себя? Хисаги ненадолго замолкает; потом, едва приоткрыв глаза, произносит медленно, с расстановкой, словно очень осторожно: – Ты хочешь сейчас доказать мне, что я что-то скрываю, – удивительным образом из речи пропадает даже хваленая формальность и уставная правильность, – и вывести на слабо, чтобы это увидеть? Юмичика с невинной улыбкой кивает, и чуть вздрагивают от этого длинные цветные перья. – Хорошо. Если ты так хочешь… Шухей плавно отрывает руку от гитары и так же плавно ее поднимает, бережно касается загрубевшими пальцами тонких, гладких волос, погружаясь в них, сам чуть подается вперед и… Не находит сопротивления. У Хисаги в другом положении, наверное, выбило бы опору из-под ног. И сейчас кажется, что голова идет кругом, а дыхание перехватывает, и грудь разрывается частотой сердечной паники; ладони тут же становятся влажными, пальцы чуть вздрагивают. Мир переворачивается снаружи и внутри. Он мог представлять что угодно, думая о том, как, кого и когда в первый раз будет целовать – глупо, наверное, что за сотню лет так и не случилось, но сначала не было и желания, а потом утвердилась мысль, что если когда-нибудь, то только всерьез, – но не допускал даже возможности, что.. так. У Юмичики губы теплые и мягкие – Шухей несмело, изучающе медленно проводит по ним языком, прежде чем позволить себе углубить поцелуй. Остановиться пора уже несколько раз, но в сознании такой плотный туман, что трезвой мысли сквозь него не пробиться и порыва не остановить. А на его неумелую, неуверенную близость ответ ленивый и несерьезный, дразнящий кончиком языка и не оставляющий удовлетворения и ощущения завершенности. Юмичика все еще бессовестно над ним смеется, а поцелуй пропитан сладостью и отдает на фоне горькими нотками саке. Хисаги отстраняется первым и тут же отворачивается; Юмичика по-прежнему не отрывает глаз и слизывает с губ чужое тепло. Если еще и посмеется сейчас, это будет совсем конец. – Прошу меня простить, – Шухей так же резко дергается с места, поднимается на ноги, ловко забросив гитару в чехол и перекинув его через плечо, и едва отрывается от земли, чтобы скрыться в шунпо под панический вой внутренней сирены… – Сбежать от меня решил? За пару сантиметров впереди хищно сверкает обнаженный клинок – Аясегава даже не встает, вынося меч на вытянутой руке. – Не в вашем духе справедливости уходить с места преступления, лейтенант. Хисаги сжимает зубы и все еще не поворачивается, скрывая бессильно розовеющее лицо. И ведь оправдать свою глупость нечем… Будь он проклят, гребанный павлин.***
– Все еще играешь? – спустя пару минут тишины роняет Юмичика, которого, судя по всему, начинает напрягать повисшее в кабинете тяжелое молчание. Шухей резко вырывается из нахлынувших воспоминаний, утыкаясь в бумаги, чтобы не слишком видно было пятнами проступившее на щеках смущение от одной только неловко-недопустимой мысли. В кабинете пахнет магнолией и ванилью – до смешного нелепое сочетание. – Все еще? – уточняет он чуть растерянно. – Ну, знаешь, я давно тебя не видел в Руконгае, – офицер пожимает плечами. – Мало ли, вдруг забросил. И это прошло каких-то пять минут с мысли о том, что он никому не нужен, ага. А теперь вот что выясняется – оказывается, за ним буквально следят. Неужели после того.. того? – Работы много, – отмахивается Хисаги. – Времени ни на что не хватает. – Правда? Юмичика как-то очень неоднозначно усмехается и сверкает глазами слишком провокационно – а лейтенант чувствует, что легкие судорожно сжимаются, вместо одного вдоха нужно делать три, а сердце вот-вот сорвется вниз и неподъемным свинцовым монолитом пробьет под ним пол. Тяжело вздыхает. Прикрывает глаза с привычной холодной невозмутимостью – собственная маска кажется ужасно тяжелой. – Офицер Аясегава, я… – и голос предательски срывается, а в голове панически воет сирена отборной брани. – Я был беспросветно пьян, совершенно себя не контролировал и сейчас искренне в этом раскаиваюсь и прошу вас обо всем забыть. Угадал? – Да, – Хисаги поднимает взгляд и… Ну да, точно. Юмичика совершенно бессовестно улыбается. – Прошу прощения, офицер Аясегава. Ваши документы. Шухей быстро ставит последний росчерк и со звоном кидает кисть на место, нарочито медленно поднимается из-за стола и протягивает гостю бумаги, стараясь всеми силами не смотреть при этом в глаза. Тот замирает на несколько секунд, всматриваясь в едва дрогнувшее лицо лейтенанта, но, не встретив ответа, неодобрительно хмыкает. А потом, приподнявшись на носочки, насмешливо коротко целует обескураженного таким бесцеремонным порывом Хисаги, который, видимо, от неожиданности почти безвольно поддается, отвечая смазанно и неловко. – Ну вот, уже лучше, чем в первый раз, – усмехается Юмичика, бессовестно перехватывая растерянно бегающий взгляд. Впрочем, нервозность Шухея он читает до глубины – и потому, чтобы не смущать парня еще больше, скрывается в шунпо, не забыв бросить перед этим недвусмысленное до встречи. И почему только Хисаги такой идиот?.. Хисаги, впрочем, и сам себе на это не ответит. Хисаги все еще хочет свалиться на пол – Хисаги все еще падает на диван. Лицом вниз. Совершенно отчаянно.