Настоящая

Макима выдирает Кишибе с корнями с единственного законного выходного за полгода — сегодня ему перевалило за полтос. Только у демонов нет ни дней рождения, ни выходных. Остается, скрипя зубами, выслушивать очередной план по спасению человечества и высокопарный треп о необходимости тренировать ее ручных демонят. Бла-бла-бла. Кишибе знает, что Макиму по-настоящему волнует. Он почти не злится за обломанную попокуйку и перепих — девчонка раскошелилась на випку в караоке-баре и хороший вискарь. Для обсуждения работы место, конечно, не самое подходящее, со слабоватым налетом деловитости — обитые бархатом диванчики, стол красного дерева, на стенах черно-белые портреты писателей, похожие больше на замыленные вырезки снимков из газет. Хемингуэй, Фолкнер, Стейнбек, Дазай. Целый проспиртованный отряд, все свои. Макима все болтает и болтает, но Кишибе и напрягаться не нужно, чтобы выкроить ее голосок из целой какофонии звуков: ревут выкрученные на максимум звука колонки, гости пьяно гогочут и кто-то безбожно фальшивит, скуля припев из «Tokai». — Не могу доверить их кому-то еще, — добавляет она с улыбкой. Как у пластмассовой куклы. Кишибе уныло кивает и опрокидывает в себя очередную порцию виски. В желудке приятно жжет, в голове — пьяная пустота. — Поверьте, капитан, не хотелось выдергивать вас в день рождения, но дело неотложное, сами понимаете. — Понимаю. Не распинайся. Если с болтовней покончено, избавь меня от своего приятнейшего общества. «И оставь обществу подохших алкашей, к ним я возможно скоро присоединюсь». — Как же так сразу, — голос ровный, совсем спокойный, в глазах едва уловимая поволока, — у меня еще есть подарок для вас. Праздник все-таки. Скучно. Прибавка к жалованию? Или вспомнит за неистраченные отпускные, сколько у него там, месяца три уже насобиралось? Погреть бы кости где-нибудь на побережье, в Малайзии, например, с сисястой бабой под боком, а не это все… Кишибе вертит в руках бутылку, вчитывается в жмущиеся друг к другу иероглифы под жирно-выведенным «составом» на глянцевой этикетке. Дистилляты выдержанные зерновой и солодовый висковые. — И какой же? — без интереса. Вода исправленная. Сахарный колер… — Я. … (Е150а). Губы против воли складываются в улыбку, из горла вырывается страшный булькающий звук. Кишибе смеется, ставит бутылку на стол. Мерещится, будто Осаму ухмыляется, взирая на него сквозь стекло фоторамки. Кишибе думал, что давно растерял способность улыбаться, выдавливать из себя учтивость, перекатывать на языке злоебучее «сан». Что ни день — очередной пиздец. — Я предпочитаю настоящих женщин. Девчонка хмыкает, смотрит на него сквозь красные ресницы своими глазами-раскаленными-углями, поднимается с диванчика и садится рядом. Закидывает ногу на ногу. Лед ударяется о граненые стенки, когда он подносит стакан к губам. Взгляд прикипает к ее телу, мечется от тонкой шеи в обрамлении воротничка рубашки к бедрам, жадно, плотно обтянутым брюками. Блядство. Давно бабы не было, в штанах дымится-даже-от-демоницы. — По-вашему, я не настоящая женщина? Спинка ровная, уголки губ приподняты, на скулах лукавый румянец. Кишибе знает ее настоящую, и все эти игры его порядком подзаебали. Она накрывает его руку своей. Мякоть чужой ладони гладкая и мягкая. Это у него не руки, а сплошная наждачка. Забирает стакан. Мозги спрессовываются, реальность доходит смазанными урывками. Везде она, наверное, куда ни ткнись, теплая. Подносит стакан ко рту, касается аккурат того места, где проступают мутноватые разводы его губ. Он, почему-то, ощущает это касание на себе. Девчонка выпивает остатки вискаря и глазом не моргает. Содрать бы с нее весь ебаный лоск, намотать косичку на кулак и отодрать в рот. Он зачем-то представляет, как губы оставляют алые полосы помады вдоль члена, и волна возбуждения захлестывает, кипятит кровь в венах. Ударом стеклянного дна стакана о столик его вышибает из влажных мечтаний. Рефлексы притупились после выпивки, и Кишибе глазом не успевает моргнуть, как наманикюренные пальцы пробегаются по пуговицам. Вжикает молния на брюках и шуршит выглаженная ткань. Она склоняется, целует его в заросший подбородок, обдает жарким дыханием. Прокладывает дорожку поцелуев к некогда распоротой и грубо сшитой щеке. Касания почти неощутимы, но отдают фантомной болью. Запретная близость вышибает воздух из легких, а из башки — последние остатки рассудка. В распахнутых краях рубашки мелькает очертание ключиц и груди. Пахнет от нее умопомрачительно сладко, будто лицом упал в клубнично-сливочный крем. — Поцелуйте меня, капитан, — шепчет кротким голоском. — Это приказ? — Можете считать, что это приказ. Тренировать демонов, трахать демонов, убивать демонов — какая теперь разница? Кишибе разворачивается к ней, сминает губы поцелуем. На вкус как виски кола, только с колой переборщили знатно. Запускает руку в волосы, притягивает за затылок ближе — так, что мягкая грудь прижимается к его. Макима шумно выдыхает, приоткрывая губы, и Кишибе рад воспользоваться ее замешательвом — проталкивает язык в податливый горячий рот, сжимает волосы в кулаке. Вырвать бы их сразу со скальпом, раскроить череп и покопошиться в ее мозгах. Узнать бы, что там, в этой демонской башке. Тянет ее на себя, усаживает на колени. Чувствует, как она вытаскивает рубашку из его брюк, касается живота. И этим касанием прижигает так, что под веками и в паху рассыпаются искры. Задуши ее поцелуем — воскреснет, а с ним, простым человеком, такой фокус не прокатит. Приходится отпрянуть, втянуть носом воздух, наполненный Макимой. Приторная сладость оседает в легких, отравляет. Кишибе перехватает ее за шею — с каким удовольствием бы он перерезал ее, чтобы улыбались не только зацелованные губы, но и брызжущая кровью рана. Она снимает рубашку, берет его ладонь в свою, подносит к груди в обрамлении кружевных чашечек. Кишибе бесит этот нежно-розовый. Он срывает с худых плеч бретельки как обертку — вот он, его подарок. Целый блядский праздничный торт — и все ему. Белая глазурь кожи, завитки розовых сосков, на лобке сквозь кружева трусов проступает посыпка красных волосков. Кишибе ненавидит сладкое, но припадает к сгибу шеи с желанием выхватить целый кусок вместе с ключицей. Макима склоняет голову, подставляется под его губы, язык, зубы, сдается сразу. Интересно. И представить сложно, что она может быть такой легкой добычей. Встает, разворачивает ее спиной к себе, удерживая за покатый бок. Нагибает через стол, впечатывает лицом в гладкую переливчатую поверхность и расставляет руки в стороны, подцепив за запястья — паранойю не вытравить ни вискарем, ни похотью. Вот оно, его персональное распятие. Сдвигает полоску кружева. Трогает кончиками пальцев… призывно мокро. Проклятая демоница, чересчур очеловеченная, в сосуде изящного, соблазнительного женского тела. Интересно, покажет свои демонские зубки? Макима и не подумает — отгрызет голову, сколько успело полечь от ее легкой руки… Вдруг между ног она такая же зубастая. Перспектива остаться бесхерым стариком совсем не прельщает. Демоны успели подвыпотрошить его за годы службы, из оставшихся органов все под залог в обмен на силу. Мертвец в живом теле. Он толкается двумя пальцами на пробу: жаркая теснота сладостно обхватывает фаланги. Оглаживает стенки, давит, двигается снова и снова, пока не вытрахивает из нее задыхающийся стон. Макима дрожит, подается навстречу, насаживаясь до самых костяшек. Кожа ягодиц покрывается мурашками. Без стандартного охотничьего прикида она больше не-Макима-сан-глава-особого-Четвертого-дивизиона-Токио. Его черед управлять. Пальцы выскальзывают с мокрым хлюпаньем. Он подносит их к лицу, раздвигает и наблюдает за тем, как тянутся вязкие ниточки смазки. Пахнет настоящей женщиной, а не адовым пеплом. Макима недовольно хнычет, выпячивает задницу. Кишибе ухмыляется. Такая податливая, такая мягкая и нежная. Демон контроля теряет контроль в его руках. — Раз ты так сладко просишь, Микама-сан. Стягивает трусы и оставляет висеть на щиколотках. Раздвигает округлые белые ягодицы, с довольным стоном припадает ртом к влажной розовой щели — девчонка вскрикивает, привстает на цыпочки, пытается отстраниться, но бежать уже некуда. Он мнет ее бедра до красноты, погружая ногти в мягкость кожи, раздвигает солоноватые складки языком, с нажимом оглаживает. Макима прогибается в пояснице, сдвигает ногу в сторону. Ножки стола натужно скрипят. Кишибе протискивает в нее пальцы и чувствует, как она замирает и сотрясается дрожью, выталкивая из себя задушевный стон. Обмякает. Демону уготована одна сладкая участь, как только выползет из Ада — оказаться в руках охотника. В любых… доступных вариациях. Кишибе и рад обновить каноны освобождения. Кишибе отпрядывает. Вновь оттягивает ягодицу и наблюдает за тем, как вспененная слюна и смазка стекают к лобку. Макима приподнимается. Маленькие ладошки скользят по лакированной поверхности. Смотрит. Глаза у нее безумные, осоловелые, в радужках — плавленый металл. Помада смазалась, вышла за пределы губ. Челка взмокла, облепила лоб и виски, лоснящиеся от испарины. Хочет. Кишибе знает, что хочет. Еще немного и заскулит. К чему спешка? Обводит контур тени, залегшей во впадине позвоночника, касается ямочек на пояснице, ловит мимолетную дрожь ее тела. Пиздецки-нечеловечески идеальная. Ни шрама, ни растяжки, ни прыщика. Осквернять бы эту адскую святыню, пока не испепелит на месте. Его душу и так пустят по всем кругам, не страшно. Макима прям напрашивается на святотатство. Вырвать ей хребет, и получится целое ебаное ожерелье из драгоценных костей. Отогнуть реберные дуги, поискать в склизкой темноте сердце. Разрубить от макушки до лобка одним четким взмахом катаны… И не подохнет ведь. Любая рана заживет, как на собаке, сколько не вынутривай. Кишибе жмурится, под веками все выстлано красным — в цвет волос Макимы, в цвет крови Макимы, в цвет Макимы. В груди клокочет темное, злое торжество, стекает вниз живота. Возбуждение переходит за грань, ощущение власти оглушает, как после взрыва: в ушах стоит тонкий писк, руки охватывает тремором. В штанах до боли тесно. Пальцы путаются в ремне, предательски соскальзывают с пряжки, с трудом находят язычок замочка на ширинке. Сплевывает в руку, распределяет слюну по члену и, притираясь головкой к входу, толкается мучительно медленно, сдерживая за стиснутыми зубами стон — шелковая глубина ее тела обхватывает член слишком плотно. Зато Макима длинно, жалобно всхлипывает и запрокидывает голову назад. У Кишибе дух захватывает. Он замирает, ловит кончик дурацкой косички и стягивает резинку — волосы рассыпаются огненными всполохами по спине. Адски красиво. Кишибе ложится грудью на ее напряженную спину, придавливая; за смеженными ресницами все мельтешит, как тело Макимы расплющивается под его весом, как сминается грудная клетка, как трескаются ребра и прорывают туго натянутую кожу. До тошноты приторно и хорошо, под кожей зудит от похоти, так и хочется содрать ее и с себя, и с Макимы, чувствовать больше, сильнее, острее, до закатывающихся под веки глаз. В голове, в не принадлежащим ему сердце одни обугленные куски. Ад — на земле, и в нем — только Кишибе и Макима. Он слизывает пот, выступивший у нее под ухом, толкаясь и толкаясь бедрами, не в силах, не желая останавливаться. Разметавшиеся волосы щекочут кожу, лезут в рот, и Кишибе собирает их в горсть, обнажая беззащитные плечи и шею, притирается носом к чуткой коже — здесь особенно сладко пахнет. Чувствует, что вот-вот, и спустит; или постарел за один вечер, что больше пяти минут продержаться не может, или Макима такая, блять, особенная, что ему до слабости в коленях нравится быть в ней. Кишибе закусывает щеку, жмурится, выскабливая из памяти ебаный состав виски. «Вода-колер-дистилляты-колер-вода-дисти…» Грузно поднимается, одергивая рубашку, зажеванную меж их телами и вымокшую у края, срывается на широкие, спешные толчки с ощущением, что вот-вот, и распаленная, стонущая во все горло Макима исчезнет. Что ускользнет наслаждение, выкручивающее кости, исчезнет грохот крови в голове и теплота чужого тела под ладонями. Нет, он не отпустит ее. Только не сейчас. Хватает за волосы на затылке, тянет на себя. Пихает пальцы в распахнутый рот, оттягивает щеку, обводит влажную кромку зубов и давит на язык — Макима быстро соображает и смыкает губы, втягивает щеки, хватается за край стола, сталкивая стакан. Стекло лопается, столкнувшись с полом. Лопается узел, стянувший низ живота. Он едва успевает выйти и спускает на подставленную задницу. Вдоль позвонков прокатывается дрожь, мышцы плавятся от расслабления. «Tokai» пускают, наверное, уже по девятому кругу, в голове множится «продолжай кипеть, озеро невзгод, а я помашу чудному подземному миру на прощанье». . Дышать тяжело, гнилые легкие горят, сердце натужно бьет в ребра — еще немного, и вырвется на волю, плюхнется аккурат Макиме меж лопаток. Кишибе не чувствует себя мертвецом совсем на краткое мгновение, горячо было не только внутри ее тела — горячо стало в груди. Макима… Настоящая. Уголки губ покраснели, по щекам расползлись дорожки красной туши — будто Макима плачет кровью. Красиво. Красивая она, отглаженная до каждой стрелки на брюках, красивая вот такая, оскверненная, затраханная. Чистота всегда самая грязная. Кишибе почти нравится. Жаль только, день рождения один раз в год.