Сборник непростой любви 1.0

      Море, такое разное — то спокойное, то яростное, — всегда завораживало Сынгвана. Красивое в любом своём состоянии оно приманивает чужой взгляд и уже не отпускает. Никогда.       Сынгван живет рядом с морем всю свою жизнь и даже представить не может, как некоторые жители их солнечного острова добровольно меняют картину бескрайних вод на шумные каменные джунгли материка. Впрочем, не ему что-то говорить про шум, конечно.       Сколько себя помнит, Сынгван всегда сбегает на довольно безлюдный пляж недалеко от своего дома, и именно там он однажды встречает его.       Свое спасение.       Или погибель.       Это самый обычный день. Сынгван просыпается рано утром, когда солнце ещё только всходит, и тихо отправляется в свой привычный путь, никого не предупреждая. Вся его семья знает, где его, если что, искать.       Старшая сестра ворчит, что лучше бы он себе друзей нашел где-нибудь в городе, а родители давно уже смирились с тем, что вопреки советам их обеспокоенной дочери в друзья себе их сын выбрал ракушки да прибрежные камни. Рады, что Сынгван все еще интересуется хоть чем-то после… Но все это неважно в любом случае — Сынгван не понимает чужих страхов. У него есть друг. Настоящий, из плоти и крови. Да, их разделяет океан, но разве это проблема в век интернета? Вернон очень классный. У него там, в Америке, наверняка есть куча своих друзей, но он продолжает общаться с Сынгваном вот уже несколько лет, переписываясь и часто созваниваясь по видеосвязи. Знаете, Сынгван из тех, кто предпочитает качество, а не количество.       На улице слегка прохладно в такую рань, поэтому Сынгван накидывает на плечи старый и потрепанный жизнью, но все еще мягкий и дарящий тепло плед. Он небольшой и тонкий, поэтому идеально подходит, чтобы согревать в первые часы утра, а после, когда данную функцию берет на себя солнце, служит подстилкой на песок или камни. Даже превращается в полотенце, если Сынгван решает немного поплавать. Многофункциональная и полезная вещь.       Плед ярко-розовый, и оказался у него, когда сестра случайно порвала край и решила выкинуть. Сынгван зашил и забрал себе, подумав, что они с этим пледом довольно похожи. Он тоже однажды перестал функционировать как прежде и оказался брошен всеми своими «друзьями», прикрывшимися пустыми пожеланиями скорейшего выздоровления.       Вот только плед еще можно было зашить, а Сынгван… вряд ли когда-нибудь вылечится.       Он старался не думать о подобном. Куда интереснее думать о море, и именно этим Сынгван занимается по пути к пляжу. Можно бесконечно представлять себе морские глубины, и ты никогда не будешь знать наверняка, ошибаешься ли, ведь мировой океан изучен в лучшем случае процентов на пять и в теории где-то там все еще может существовать тот глубоководный замок или те волшебные растения, что ты нарисовал в своем сознании. Сынгвану нравится представлять необычный народ, живущий под водой. Звуки подводных обитателей, известных человечеству, всегда очаровывали его, и Сынгван думает, что его необычный народ обязательно должен общаться с помощью чего-то не менее завораживающего.       Сынгван всегда был словно более эмоционально настроен на звуки, чем другие. Он мечтал петь и создавать свою музыку, но… даже маленькие дети знают, что не все мечты сбываются. Наверное, в своем выдуманном народе он просто воплощает несбыточное, но кто ему запретит?       Вот только вряд ли Сынгван когда-либо задумывался, что действительно встретит нечто подобное однажды.       Он выходит на каменный обрыв, в стороне от которого спуск на его любимый пляж, и видит пожилую женщину на самом краю. Сынгван замирает на мгновение от неожиданности, а после бросается к ней, осторожно оттаскивая за руку назад. Женщина растерянно хлопает глазами, смотря на него, и, словно только придя в себя, сама испуганно отходит еще дальше.       — Ой, что это я, в самом деле… — сумбурно бормочет она. — Ты слышал эту песню? Кажется, я видела там человека.       И поспешно уходит, в последний раз бросая тревожный взгляд в сторону моря и оставляя ничего не понимающего Сынгвана одного.       Песня? Человек? Постойте. Человек?!       Второй раз за утро он бросается в сторону, стремительно достигая пляжа и взволнованно приближаясь к подножию обрыва. Там слишком опасно — сплошные голые камни, не успевающие высыхать из-за набегающих волн, и никакой человек в здравом уме не рискнул бы туда пойти. Возможно, случилась какая-то беда.       Сынгван успевает заметить бледно-голубые глаза, длинные пряди практически белых волос, отражающих солнечный свет, и серебристый блеск чешуи, когда понимает, что какая-то беда здесь случилась только с ним одним.       Его сердце заходится в бешеном ритме, в горле пересыхает от волнения, а лицо мгновенно краснеет. Сынгван никогда еще не встречал кого-то настолько красивого.       Необычный парень с чешуйчатым хвостом вместо ног, расположившийся на камне у кромки воды, смотрит на Сынгвана крайне недовольно.       — Ты лишил меня еды, — жалуется он, а после окидывает неловко замеревшего на месте пытливым взглядом. — Но да ладно, ты мне нравишься даже больше. Иди ко мне, птенчик.       Существо открывает рот и… не закрывает его какое-то время, пока Сынгван продолжает растерянно стоять на месте, краснея еще больше от неожиданного обращения.       — Почему ты не идешь? — Чужие светлые брови хмурятся. — Тебе не нравится моя песня?       И тут Сынгван отмирает. Он начинает показывать что-то руками, а после с досадой хлопает себя по лбу.       — Прости, я не хотел тебя обидеть, — наконец звучит его хриплый дрожащий голос в ответ. — Уверен, твоя песня просто потрясающая, такая же потрясающая, как ты сам, но… я, к сожалению, не могу ее услышать, как бы сильно этого не хотел.       Существо удивленно округляет свои пронзительные глаза, словно смотрящие в самую душу, и в интересе склоняет голову набок.       — Как ты тогда понимаешь, что я говорю?       Сынгван просто показывает пальцем на свои губы, грустно улыбаясь.       Существо задумчиво хмыкает и выдает:       — Я собирался съесть ту женщину, ты знаешь? Не боишься меня?       И так нарочито невинно хлопает своими длинными белыми ресницами, что в самом деле словно превращается в чистого ангела, но следующая за этим ехидная улыбка, полная острых зубов, не оставляет сомнений в его истинной дьявольской сущности.       — Все еще считаешь меня потрясающим? Мне приятно, — довольно тянет он после. — Не то чтобы я нуждался в каком-либо подтверждении, но… подумай об этом на досуге.       И, соскользнув с камня, исчезает в воде, напоследок ударив по поверхности своим большим плавником.       Сынгван стоит там еще некоторое время, приходя в себя от шока. После он медленно устраивается на соседних с этим местом, но более безопасных камнях и пытается понять, не могли ли у него в какой-то момент развиться галлюцинации. Вернон точно назовет его гребаным психом.       Сынгван неуверенно усмехается. Он не знает, как относиться ко всей этой ситуации. Он может думать только о самом прекрасном лице, безвозвратно пленившем его глупое сердце.       Все еще считаешь меня потрясающим?       Сынгван достает из кармана телефон. Он не любит писать другу так рано, тот каждый раз ворчит, что Сынгван вскакивает ни свет ни заря, хотя мог бы ещё спать и спать. Сам Вернон наверняка лишь недавно проснулся, а ведь у них там время давно уже перевалило за обед. Но дело безотлагательное.       «Если заяц влюбился в лису, это считается предательством по отношению к другим зайцам?»       Ответ приходит практически мгновенно, и это то, за что Сынгван любит Вернона.       «Если лиса — вегетарианка, то нет. Или хотя бы не ест больше других зайцев. В общем, нужно поговорить с лисой.»       Сынгван хмыкает. Попробуй тут поговори с лисой.       «И ты опять не спишь в такую рань (ノ°益°)ノ»       И закатывает глаза.       «(；⌣̀_⌣́)»       Сынгван убирает телефон и подтягивает к себе колени, обнимая их и кладя сверху голову. Может быть, он больше никогда и не увидит это существо, так зачем ему вообще ломать над этим голову?       Но Сынгван ломает и ломает долго, до тех пор, пока не пригревается на тёплом солнышке и не засыпает.       Он просыпается внезапно, когда что-то маленькое прилетает ему в плечо. Сынгван открывает глаза и думает, что все еще спит, потому что красивое существо, преследующее его во сне, находится прямо перед ним, на тех же опасных камнях, и недовольно смотрит в ответ. В складках своего пледа Сынгван видит небольшой гладкий камешек.       — Знаешь, а это довольно сложно — получить от тебя внимание, если ты спишь или не смотришь в мою сторону. Мне не нравится. Не мог бы ты впредь избегать подобных ситуаций, если приходишь ко мне?       Сынгван сдерживает саркастичный ответ о том, что вообще-то он пришел сюда не поэтому. Вероятно, тонкой натуре у воды это понравится не очень, а Сынгван все же хочет жить. В теории до него, хоть и с трудом, всё ещё могут добраться по песку.       — Тогда… смотреть на тебя всегда? — полушутливо, полусерьезно предлагает Сынгван.       Он не думает, что это было бы трудно для него.       Существо задумчиво кивает.       — Да, такое меня устроит, птенчик. — Чужие бледные губы растягиваются в поистине лисьей улыбке.       Сынгван снова неловко краснеет.       — Почему птенчик?       — Потому что маленький, милый и… вкусный, — ехидно отвечают ему.       Сынгван борется с желанием поежиться и обхватывает руками себя за плечи, покрывшиеся мурашками, что заставляет существо улыбаться ещё шире.       — Я не птенчик. Меня зовут Сынгван, — представляется он.       — Хорошо, птенчик Сынгван. Так уж и быть, я назову тебе своё имя, но только потому, что ты смог избежать участи быть съеденным мной. Пока что. Я Джонхан, — представляются в ответ, грациозным движением откидывая назад свои роскошные волосы.       — Зачем тебе есть меня? — неуверенно спрашивает Сынгван, пытаясь последовать своеобразному совету Вернона.       — Потому что я ем людей? — усмехается Джонхан.       — И ты не можешь есть ничего другого? Мясо животных? Рыбу?       Существо прищуривается слегка, словно пытаясь заглянуть в голову Сынгвана и понять, о чем тот думает.       — Могу. Но зачем, если есть людей куда веселее? — хищно улыбается Джонхан.       Сынгван вздыхает. Кажется, разговор с лисой не удался.       — Значит, ты просто ненавидишь всех людей.       — А за что их любить? — существо виляет кончиком хвоста в воде, невольно притягивая к нему чужое внимание.       — Ариэль любила… — бездумно отвечает Сынгван, следя за переливами чужой чешуи — та у Джонхана приятного морского цвета.       — Ариэль? — конечно, не понимает тот, а после, вдруг заулыбавшись, он начинает двигать хвостом более плавно, когда замечает чужой интерес. Существо машет рукой и показывает на свое лицо, возвращая чужое внимание к своим губам. — Можешь подойди и потрогать, если так нравится, милый.       Сынгван предполагает, что по цвету кожи уже совсем не отличается от своего любимого пледа. Еще он предполагает, что голос существа сейчас наверняка сочится наисладчайшей провокационной игривостью. Хотел бы он это услышать.       — Нет, спасибо, — смущенно прочищает горло Сынгван. — Ариэль — это выдуманная людьми русалка. Она влюбилась в спасённого ею во время шторма человека и попросила подводную колдунью подарить ей ноги, чтобы выйти на сушу и воссоединиться с возлюбленным. Взамен колдунья забрала у неё голос.       — А в кого влюбился ты, птенчик?       Сынгван растерянно замирает, борясь с соблазном ответить «в тебя».       — Что?..       — Чьей любви ты пожелал так сильно, что променял свой хвост на ноги, заплатив за это своим слухом?       На мгновение Сынгван перестает дышать. Конечно, Джонхан просто шутит, но чужие слова больно режут по сердцу. Сынгван вспоминает аварию, о которой всегда запрещал себе думать, и иронично предполагает, что, вероятно, заплатил своим слухом за любовь к жизни.       — Ну, в любом случае, всё это просто не имеет никакого смысла, — вдруг меняет тему существо, словно заметив чужой упадок настроения.       — Почему? — мысленно благодарит его Сынгван.       — Настоящие русалки никогда не станут иметь ничего общего с людьми, птенчик. Они рождаются под водой и умирают там, никак не интересуясь человеческим обществом. Что забирай голос, что нет — эта ваша Ариэль в любом случае не смогла бы общаться со своим возлюбленным, потому что банально не знает человеческого языка. Да и он вряд ли бы смог полюбить ее, знаешь… Эти угрюмые рыбешки покрыты чешуей практически полностью и не так уж и сильно похожи на людей даже верхней половиной своего тела. Вероятно, он в ужасе сбежал бы, только заметив её на горизонте.       Сынгван не сдерживает легкого смеха. Джонхан улыбается, видимо, довольный тем, что вернул атмосферу на прежний уровень.       — Так ты не русалка, Джонхан?       — Русалка? Эта бесхребетная селедка, поедающая только своих мелких сородичей? — тот морщится, словно оскорблённый до глубины души одним лишь сравнением себя с этим. — Нет, я куда круче, милый, — Джонхан горделиво усмехается, показывая свои острые зубы. — Подойди и убедись сам.       — Как-нибудь позже, — Сынгван подхватывает чужую усмешку. Его начинают забавлять эти ненавязчивые подначивания. — Но кто же ты тогда?       — Мы предпочитаем называть себя сиренами.       — И откуда вы появляетесь, если не рождаетесь под водой подобно русалкам?       В улыбке сирены появляется что-то тёмное.       — Из ненависти, испытываемой утопленниками в предсмертной агонии. Ну, и из их опустившихся на морское дно тел, очевидно, — лишь пожимает плечами он на удивленный взгляд Сынгвана.       — Полагаю, вы не помните о своей жизни на суше?       — Ну почему же, помним какое-то время, пока пролетающие мимо года нашей бесконечной жизни не стирают из памяти все ненужное, оставляя лишь глубокую неприязнь к человечеству, которое стало причиной нашей смерти.       Сынгван задумчиво молчит некоторое время.       — И вы не можете умереть вновь?       Джонжан отрицательно машет головой, ухмыляясь.       — Даже если вам отрезать голову? Или сжечь? Или… — из спортивного интереса принимается перечислять Сынгван, но прерывается, когда сирена вдруг начинает заливисто смеяться.       По крайней мере, Сынгван предполагает, что тот именно смеется — по характерному движению головы и губ. Наверное, смех у Джонхана тоже очень красиво звучит.       — Так птенчик у нас тоже, оказывается, весьма кровожаден? — довольно замечает сирена. — А ещё что-то про меня говорил.       — Нет, я…       — Не оправдывайся, милый, таким ты мне нравишься даже больше. — Сынгван вздыхает. — А насчет членовредительства… если наше тело будет повреждено настолько, что не сможет больше функционировать, то, полагаю, мы станем просто злыми духами, которые всё равно продолжат терроризировать человечество, — просто отвечает Джонхан.       — А боль ты чувствуешь? — Сынгван всегда был немного чересчур любопытен.       — Чувствую, — сирена расплывается в привычной лисьей улыбочке. — Хочешь проверить?       Сынгван закатывает глаза.       — Ты не заставишь меня подойти к тебе, Джонхан. Я пока еще хочу жить, так что тебе придется съесть кого-нибудь другого.       — Кто знает, может, на этот раз я сделаю исключение и оставлю тебя в живых? — не сдаётся тот. — Ты слишком интересный представитель своего вида, птенчик, чтобы расставаться с тобой так скоро. Пожалуй, я позволю тебе пожить подольше.       Сынгван смеется.       — Какое великодушие.       И с тех пор они начинают видеться чаще.       Сынгван пропадает на пляже целыми днями, беря с собой еду, которой иногда угощает сирену, если тот снизосходит до этого, и возвращается домой лишь на ночь, чтобы с первыми лучами солнца вновь прокрасться за входную дверь.       Сестра бьет тревогу, родители стараются скрыть беспокойство в глазах, а Вернон осторожно спрашивает, все ли у него хорошо.       «Я наконец-то вновь счастлив, Нон-и. Более того, кажется, сейчас я счастлив так, как не был никогда прежде.»       И это действительно так. Сынгван говорит с Джонханом обо всем на свете, они обсуждают как сушу, так и море, и он честно не знает, в кого влюбляется сильнее: в пленившего его взгляд и душу сирену или в не менее очаровывающую подводную жизнь.       Сынгван рассказывает про Вернона, получая в ответ рассказ о Джошуа, сирене, с которым дружит Джонхан, или просто иногда терпит его присутствие рядом с прекрасным собой, как говорит тот. Когда смеющийся Сынгван замечает, что, вероятно, это особенность всех сирен и его друг, скорее всего, тоже достаточно красив, Джонхан очень долго молча хмурится, а после выдает, что, вопреки большому желанию Джошуа познакомиться наконец с его человеком, он никогда в жизни не позволит Сынгвану увидеться с ним, дабы тот вдруг не посчитал другого сирену более красивым.       Джонхан говорит это настолько серьезно, что Сынгван смеется еще сильнее. После он, конечно, успокаивает сирену искренними словами о том, что его сердце навсегда отдано лишь ему одному. Что Джонхан самый потрясающий из всех и других сирен ему не надо. Сынгван, уже привыкший восхвалять Джонхана, говорит это без каких-либо усилий, а вот когда получает в ответ слова о том, что он единственный человек, которого Джонхан не хочет есть сам и не позволит съесть кому-то другому, он какое-то время серьёзно боится умереть от сердечного приступа.       Сынгван перестает бояться подходить к сирене, а однажды Джонхан даже позволяет ему заплести свои волосы и вставить в них красивые цветы — не такие красивые, как сам Джонхан, конечно же, никто не претендует — и для Сынгвана это настолько большой показатель доверия, что в конце он даже слегка плачет от этого, пугая впервые растерянного происходящим сирену.       К сожалению, все хорошее когда-нибудь заканчивается. Сынгван знает это, как никто другой, но он никогда не переставал надеяться, что жизнь оставит его в покое после аварии, разрушившей его однажды. Джонхан собрал его вновь, буквально исцелил чужую кровоточащую душу, и теперь его тоже хотели забрать у Сынгвана подобно мечтам о создании музыки когда-то.       Семья просит Сынгвана перестать ходить на пляж, когда в их районе появляются слухи о пропаже какого-то человека, ушедшего туда однажды и уже не вернувшегося. Сынгван сбегает к морю сразу же, как только узнает об этом. Но Джонхан говорит, что давно уже не охотится так близко к месту их встреч, чтобы не привлекать лишнее внимание, поэтому произошедшее — точно не его рук дело. Сынгван верит, потому что сирена никогда не пытался казаться лучше, чем есть. Джонхан не сказал «я больше не охочусь», он сказал «я больше не охочусь здесь», и это имело смысл.       Но, конечно, в этом не было абсолютно никакого смысла для других людей. Почему-то Сынгван никогда не задумывался о том, что он может быть далеко не единственным человеком, знающим о существовании сирен. Сирен, поедающих людей. Конечно, это не тот факт, на который можно закрыть глаза.       Один из местных жителей и не закрыл. Вероятно, Сынгвану и Джонхану стоило лучше следить за тем, не узнал ли кто-то случайно об их непозволительно тёплом общении.       Сынгвана схватили из-за спины, когда он однажды возвращался с пляжа домой, и потащили обратно. Джонхан к тому времени уже скрылся под водой, но его заставили вернуться криками родного голоса с верха каменного обрыва.       Криками боли, которые Сынгван упрямо сдерживал какое-то время, понимая, что пистолет с глушителем в руке смутно знакомого мужчины ничего хорошего сирене не сулит. Да, Джонхан говорил, что ему в целом плевать на большинство ранений, но, кажется, точный выстрел в голову мог бы оказаться для сирены проблемой. В итоге Сынгван не выдерживает — сустав из его плеча выходит крайне неприятно, и Джонхан, конечно, приходит ему на помощь. Ну или на собственную казнь.       Вершитель правосудия не поддается его песне, объясняя, что заранее приготовил для себя отличные беруши, и грозится пристрелить плачущего от боли в руке Сынгвана, если сирена не будет оставаться на месте, пока он в него целится. Сам Сынгван всего этого не знает, оставленный на земле позади говорящего, но ему не трудно догадаться о происходящем, когда чужая рука с оружием в ней поднимается и указывает куда-то вниз, с края обрыва.       Сынгван мгновенно забывает о собственной боли, когда видит это, и вскочив на ноги, бросается вперед.       Все происходит слишком быстро.       — Нет! — отчаянно кричит он, хватая человека за руку.       — Сынгван, не надо! — бесполезно пытается докричаться до него совершенно беспомощный в данной ситуации Джонхан.       Звучит выстрел.       Сынгван чувствует толчок в области живота, а когда смотрит вниз, видит, как стремительно пропитывается кровью его одежда. Он поднимает взгляд на лицо мужчины перед собой, и тот, кажется, совершенно не предполагал подобного развития событий. Ноги Сынгвана подкашиваются, он оступается на краю обрыва и тянет своего случайного убийцу за собой, прямиком в объятия моря и абсолютно разъяренного Джонхана, который набрасывается на человека и разрывает того на части в одно мгновение.       В следующее мгновение сирена подхватывает на руки едва дышащего Сынгвана и стремительно вытаскивает его на берег, пропитывая весь песок по пути чужой кровью.       Сынгван с трудом открывает глаза и видит чужие слишком быстро шевелящиеся в отчаянии губы. Он поднимает здоровую руку и мягко накрывает ею рот сирены, возвышающегося над ним и старательно закрывающего его рану, пока его ноги и чужой красивый хвост лижут ласковые волны.       — Помедленнее… — тихо просит Сынгван, улыбаясь сквозь слабость, одолевающую его. — Я не понимаю.       — Тебе нужно продержаться немного, пока я приведу людей, птенчик. Я вернусь очень быстро, поэтому, пожалуйста, просто…       — Солнце уже садится, Джонхан… Ты вряд ли найдешь кого-то у воды, — спокойно объясняет Сынгван, с горьким комом в горле наблюдая за тем, как надежда в родных почти прозрачных глазах сменяется глубочайшим страданием. — И я правда не думаю… что мне еще можно помочь.       — Нет… — светлые брови горестно сходятся на переносице, а их обладатель нежно кладет бледную руку с длинными когтями на щеку Сынгвана. — Мое сердце так долго не испытывало ничего, кроме ненависти, и неужели теперь, когда оно наконец бьется в ритме чего-то более светлого, я потеряю тебя так скоро?       Кристальные слезы срываются с белых ресниц и разбиваются о все медленнее поднимающуюся грудь Сынгвана.       Тот тепло улыбается Джонхану.       — Ты даже плачешь красиво, Джонхан. Как это возможно? — слабо смеется Сынгван.       — Зачем ты… Зачем, милый? Эта пуля не предназначалась тебе, ты… Все просто не должно было закончиться так.       — Потому что ты моя самая потрясающая сирена, даже если тебе все еще не нужны подтверждения этого, — Сынгван с горько-сладкой ностальгией вспоминает их первый разговор. — Я просто не мог позволить исчезнуть такой красоте.       — Глупый… Настоящая красота — это ты и все, что ты делаешь и говоришь. Мне стоило сказать тебе об этом раньше. Мне стоило говорить тебе об этом каждый гребаный день. Я так облажался, птенчик, я…       — Нет, — едва слышно прерывает сирену Сынгван. — Ты сделал все идеально, Джонхан. Ты вернул мне желание жить. Ты сам стал моим смыслом жизни, и я так сильно… так сильно… благодарен тебе за это, что даже… не передать словами…       — Сынгван, пожалуйста… Я так сильно тебя прошу, милый, не оставляй меня… Я больше не могу представить свою дальнейшую жизнь без тебя, я…       — Ты можешь… сделать кое-что для меня?..       — Все, что ты попросишь, родной, — Джонхан с силой кусает себя за губы, с трудом сдерживая еще более сильные рыдания.       — Отнеси меня в море, пожалуйста… Я хочу… там…       Сирена кивает ему, нежно прижимается губами ко лбу Сынгвана в отчаянной попытке насытиться пока еще не ушедшим теплом чужого тела и отсрочить неизбежное, и сквозь боль, разрывающую его изнутри, любяще улыбается Сынгвану, отзеркаливающему эту улыбку.       Джонхан осторожно поднимает его на руки и возвращается с ним в воду. Последние лучи солнца пронизывают морское пространство, и когда сирена и человек опускаются ниже, Сынгван думает о том, что будет просто восхищен картиной оранжевого, вплетенного в лазурно-голубой, но все, на что он действительно способен смотреть в этот момент, не в силах отвести взгляда — то, как практически белые волосы Джонхана развеваются позади того поистине волшебным ореолом.       Сынгван почти неслышно говорит что-то, съедаемое водной гладью, и это впервые, когда именно Джонхану приходится читать по чужим губам.       «Я так чертовски сильно люблю тебя с первой нашей встречи. С первого взгляда. И я безумно счастлив, что перед моим последним взглядом тоже ты. Спасибо. Мне жаль, что я так и не смог услышать твою песню», — понимает Джонхан.       А в следующее мгновение он уже истошно кричит, прижимая к себе самого родного человека и безудержно плача. Потому что Сынгван больше не дышит.       — Я рад… Я так рад, что ты не смог услышать ее, птенчик… — горько шепчет он в звенящую тишину.       Море растворяет чужие горькие слезы и окружающую двоих красную дымку без остатка, создавая ощущение, что у отчаянных объятий под водой вовсе нет никакой трагической предыстории.       Джонхан опускает драгоценное тело на морское дно и ещё долго лежит рядом, переплетя свои пальцы с чужими. Когда рядом внезапно возникает сияние, он сначала не верит своим глазам, а после вновь не сдерживает слез, но в этот раз — от счастья.       У Сынгвана светлые, солнечные пряди волос и такие же, почти прозрачные, но с куда более теплым янтарным оттенком глаза. Его хвост просто потрясающий и словно собрал в себе блеск всех последних лучей заходящего солнца.       Они вместе как золото и серебро, как солнце и луна, но ключевое слово здесь «вместе».       Потому что, конечно же, не только абсолютная ненависть может стать причиной к возрождению слишком рано потерянной жизни, но и всепоглощающая любовь.       Сынгван начинает что-то говорить, по привычке ожидая лишь полную тишину от этого действия, и вдруг вздрагивает испуганно, широко раскрыв глаза от шока, и это заставляет Джонхана радостно рассмеяться сквозь слезы и притянуть его в свои объятия.       — Что, птенчик, теперь твоим чириканьем могу наслаждаться не только я? — тепло улыбается он, чувствуя, как дрожит от эмоций чужое тело. — Споешь для меня?       И Сынгван поет.