Sourd

      Биг хочет ослабить галстук, а ещё лучше — выпить. Желательно что-то крепче стакана с газировкой, так щедро налитой улыбающимся во все тридцать два зуба (которых явно скоро не будет хватать, если не прекратит подобным образом раздражать и действовать на порядком сдавшие нервы) Поршем, потому что телохранителю напиваться во время работы не стоит.       Но кого это, чёрт подери, волнует, если всей движухой заправляет господин Танкхун (да и праздник же такой серьёзный — День всех влюблённых), а перечить ему также бесполезно, как и искать иголку в стоге сена: не только останешься ни с чем, но и растеряешь остатки нервных клеток, выйдя из себя и превратившись в состояние ни на что не способного овоща.       Впрочем, до «овоща» пока что далеко. Хотя продолжает казаться, что это состояние приближается с каждой секундой нахождения в баре, где по ушам бьёт со всей дури бит и качает бас, отдаваясь пульсацией где-то в ноющих от громкости висках, а количество танцующих в пьяном угаре тел (нередко предающихся разврату прямо на танцполе) превышает норму на квадратный метр, лишая возможности протолкнуться к выходу, чтобы спасительный кислород проник в лёгкие, распространился по телу, принося чувство облегчения.       А уж точно не мучение в виде тяжести, что глубоко внутри сидит и силу только набирает, едва взор, скользнув по разномастной веселившейся толпе, натыкается на ту, кто с каждым грёбаным днём жизнь превращает в недокошмар одним лишь чёртовым присутствием.       Двадцать четыре часа в сутки без обеденного перерыва действует ему на нервы, играется и ловко ускользает птичкой, обхитрившей охотника в два счёта. А он, как идиот, надежды не теряет поймать и приручить, повязать на бледную, изящную, чертовски красивую шейку кожаный ошейник, где такие украшения смотрятся идеально, словно на своём месте — созданы специально для неё, и затянуть чуть туже, чтобы держать при себе и не отпускать ни на шаг, если начнёт вырываться и кусаться. На грани садизма — да, и мазохизма тоже — самому страшно пересечь тонкую грань между едкой, невыносимой, преследующей болью долгое время от того, что так тянет в этот омут с головой. Биг с головой, видимо, давно не в ладах, раз вообще всё до такого абсурда доведено.       А зубки-то острые: свежи ещё воспоминания, как белые клычки, выглядывающие во время частых улыбок из-под пухлых губ-сердечек, вонзились однажды в основание шеи, будто пытаясь испить до дна, чтобы ни одной капли крови не оставить, проникая глубже, а юркий язычок, будто извиняясь за свою непутёвую хозяйку, вылизывал место укуса, пока дезориентированный во времени и пространстве Биг, забыв про тренировку и наличие рядом других телохранителей, перехватив руки госпожи за её спиной, пытался подавить рвущийся с губ стон: не то от боли, граничащей с каким-то мазохистским удовольствием, не то от резко накатившего возбуждения.       Что уж говорить: эта неугомонная сучка кислород одним лишь видом перекрывает, по солнечному сплетению ходит лунной походкой на тонких шпильках и впивается под кожу иглами тату-машинки, причиняя едкую боль в районе грудной клетки слева и дикое желание вскрыться, сбежать без оглядки от той, кого почтительно «госпожой» называешь, кому верно служишь и чьи приказы исполняешь в обязательном порядке.       Но не выходит: Нок Ноккасид Тирапаньякун достанет даже на том свете, если захочет. Ухмыльнётся, так по-блядски, винного цвета губы растянет в соблазнительной улыбке, касаясь пальчиками, увешанными тонкими колечками, плеч, запястий, чтобы потом сдавить мёртвой хваткой, захлопывая ловушку, и Биг тонет в этом губительном омуте, теряясь и чувствуя себя подростком в пубертат.       Однако молчит, ничего не говорит, терпя. Приказ есть приказ, а уж тем более младшей сестры Анакина Тирапаньякуна, чьей это было идеей: отдать Бига, повредившего руку во время задания, неугомонной, неподдающейся контролю двойняшке, которая на телохранителя поначалу смотрит то ли с подозрением, предпочитая свою безопасность не доверять, даже несмотря на тот факт, что каждый из них проходит тщательный отбор перед заступлением на службу, то ли с опаской, что вообще абсурдно.       Как выясняется: Ноккасид в принципе от представителей мужского пола (за исключением семьи и прислуги) предпочитает держаться в стороне и вообще десятой дорогой обходить. Однако разговаривает, когда ситуация того требует — во время важных мероприятий, вежливо и обходительно, как и положено по статусу, но с одной и той же улыбкой, словно сделанной дилетантом в фотошопе. Отчего и идёт с тех пор «гадина и холодная мразь», которых полно в жёлтой прессе. На что госпожа отмахивается только, но газету сминает и закидывает точным броском в мусорную корзину, лишь бы глаза не мозолили, и делает пару звонков.       Никто уже не удивляется: привычное явление чужого недовольства, чётко читающегося в глазах. В такие моменты лучше не подходить, но Биг упорно следует верным псом за хозяйкой. И пусть смотрят косо и желают не сдохнуть с лёгкой господской подачки, приказ — есть приказ, а господин Кинн и господин Корн ясно дали понять: не отходить ни на шаг. Мир слишком жестокий, да и многие банды, недовольные сменой власти, бунтуют в последнее время. А разве единственная дочь главы крупнейшего мафиозного клана, в чьих руках большая часть легального и нелегального бизнеса страны, державшего в страхе весь Бангкок, не может стать разменной монетой и хорошим поводом для манипуляций в своих личных целях, чтобы ударить больнее по самым слабым местам. Похитить без охраны вообще не проблема.       Но мало кому известно, что такая сама похитит и кишки выпустит, а потом перевязанный красной ленточкой труп подкинет тому несчастному, чья это вообще идея была — путаться под ногами и лезть под горячую руку. Биг вообще из правил исключение: знает и видит больше положенного, находясь рядом уже около года, а госпожа в его присутствии будто бы оттаивает и смягчается, становясь визуально меньше в размерах. Уже нет той настороженности во взгляде, что играет горячим жидким золотом каждый раз, когда смотрит из-под рваной чёлки на почтительно склонившего голову телохранителя, не смевшего перечить, что Ноккасид только умиляет. Потому что так надо по правилам. Да и никогда не знаешь, что ещё может в голову прийти: разозлится ли, швырнёт тяжёлым предметом в голову, как это свойственно господину Танкхуну, или забьёт и поведёт развеяться с твёрдым «никаких формальностей и каменного лица этого твоего, чего как не родной-то, Биг!».       Женщины — существа непонятные, сложные, подобны сборникам с ребусами, однако такую грех не разгадывать, не смаковать отпечатывающийся сильнее с каждым днём образ на сетчатке. Иногда (да практически всегда) невозможно спать и воспринимать окружающую действительность после выходок госпожи или простого осознания того факта, что ежедневно затягивает с новой силой, а цепкие руки всё же оставили свои отпечатки в скручивающихся в болевом спазме внутренностях.       От той проклятой искренней яркой улыбки со звёздами в глазах, что всё же появляется на до этого хмуром лице Ноккасид, когда просит называть домашним прозвищем, отчего у Бига почти случается мини-инфаркт от удивления. На что всегда заразительно смеются и предлагают устроить тот же спарринг. Потому что навыки прокачивать и держать себя в форме надо, да и ситуации разные бывают, когда рядом никого не будет, а защищаться как-то нужно. В этом плане личный телохранитель — лучший вариант, пока господин Кинн на собрании или сильно занят с Поршем своими игрищами.       Биг честно старается уложить на лопатки, используя все приёмы, которые вбивались изо дня в день вместе с простыми истинами, что выходит не так уж плохо: удаётся заставать противницу врасплох и наносить удары.       Пока в итоге не оказывается распластанным на матах под возвышающейся во весь рост госпожой, чья улыбка в такие моменты согревает и поражение не кажется таким уж мерзким.       Биг ненавидит проигрывать. Не в его правилах — всегда бесится, когда идёт не по плану.        Но проигрывает сразу же, когда Ноккасид, перекидывая ногу через его бедро, садится сверху, руками прижимая запястья к полу и не давая пошевелиться, отчего в груди начинает щемить, а резко ослабевшие пальцы, силясь отбросить, оттолкнув от себя, вонзаются в спину в области лопаток, срывая с пухлых губ шипение, тут же тонувшее в ключичных ямках и щекочущее кожу вплоть до мурашек. И уже отстраниться просто не получается.       Млеет от касаний, таких невесомых, как крылья бабочки, гладит плечи, сменив «гнев на милость», продолжая лежать под таким хрупким, но наполненным силой телом и надеяться, что грохот собственного сердца не выдаст с головой — тогда будет крайне неловко, хотя куда ещё глубже плавать в этом чувстве, помноженном на что-то другое — светлое и обволакивающее коконом внутри.       Но осечки у всех случаются, что уж тут поделать, от них никто не застрахован, но госпожа после этого случая ходит донельзя довольной и будто бы искренне счастливой, снизойдя до того, что зовёт смотреть сериалы с Танкхуном и позволяет то, что не позволит Бигу никто из остальных членов этой семьи, даже тактильный старший господин: устроить голову на мягких бёдрах и дремать под тихо играющий опенинг на фоне, и наслаждаться пальцами, что перебирают волосы, с каждой прядкой играются, отчего накатывает невероятное расслабление и чувство пофигизма.       Неважно, что господин Танкхун ворчит и смотрит странно, а Арм и Пол переглядываются друг с другом и показывают большие пальцы вверх. Важны лишь эти пальцы, скользящие от загривка к вискам, касающиеся кожи слишком осторожно и не в меру нежно — незаслуженно. Такому, как он, ласка неведома. Не от кого было. И не за чем. Тем более от тех, кому служишь верой и правдой, за кого примешь смерть с блаженной улыбкой и чувством выполненного долга.       Но кто же знал, что погибелью станет не пуля в лоб, не десятки ножевых, а Птичка, к себе привязавшая и отпускать не собирающаяся, выработав зависимость от присутствия и лебединую верность своей госпоже, перед которой ноги не держат — ставят на колени только так. Биг разрывается на кусочки и задыхается от этого обилия новых, глубоких чувств, предпочитая держать внутри и не озвучивать. Не нужно это никому, кроме него. А Ноккасид они вовсе без надобности.       Их миры слишком разные, им не суждено пересечься никогда: общие точки соприкосновения отсутствуют, а имеющиеся не значат ничего — Устав. А если и происходит столкновение, то гремит взрыв тысяч Вселенных и рождение сверхновых с целыми галактиками и чёрными дырами.       Одна из таких носит её имя, поглощает всё живое, включая личный космос из спокойствия и тихой, размеренной гавани, с которой распрощаться пришлось ровно год назад — как раз четырнадцатого февраля. Этот день можно смело отмечать в календаре чёрно-красным и сжечь любое напоминание о нём.       Но это слишком ценно, чтобы вот так обрывать с корнем. Не хочется терять то ощущение тепла рядом с той, к кому нестерпимо тянет, а с другой… Просто бывает настолько невыносимо, настолько больно, до тянущего ощущения под рёбрами слева, что единственное желание — вырвать всё с корнем и никогда больше не испытывать вообще ничего. Хватит этих пыток. Пусть не танцует ножом на костях, дыханием цитрусовым не щекочет лёгкие — просто перестанет тянуть поводок то к себе, то от себя.       Однако мысль о приручении разбивается о реальность: приручили и привязали его, а ему духу и сил не хватит ответить, даже если Ноккасид начнёт пытать всё более изощрённее, касаться смелее, не ограничиваясь волосами и плечами. Про тренировки тем более следует забыть, но память такая сука: что не надо — помнит, что надо, наоборот, имеет привычку запихнуть глубоко и не доставать никогда.       Реальность жестока, но в неё выбрасывают из череды воспоминаний: кто-то наглый, а именно господин Танкхун, налетает со спины и громко, перекрикивая музыку, говорит что-то про случившееся на танцполе, на что как-то плевать. Случилось и случилось, сейчас главное найти госпожу и…       — Да ты не видишь что ли?! — господин щёлкает перед лицо пальцами и возмущённо скрещивает руки на груди. — Если с Птичкой что-то сделает та подстилка течной суки, то тебя ждёт участь Элизабет и Себастьяна!       А вот это отрезвляет и заставляет мозги работать активнее, и устремиться в самый эпицентр событий с надеждой, что успеет и предотвратит самое худшее, что за доли секунды успевает появиться в мыслях и ужаснуть.       В самой гуще разномастной любопытной толпы, которую приходится расталкивать локтями, сжимая в кобуре на поясе пистолет, происходит достойное клишированного сериала про любовь. Вот только здесь этим не пахнет — несёт за версту убийством. Птичка уворачивается от нападающего и, чуть выгнувшись, с разворота наносит удар какому-то парню, чьё освещённое стробоскопом лицо выглядит подозрительно знакомым, но не говорит о ком-то конкретном.       Но восхищаться не время, а согнувшемуся пополам ублюдку нестерпимо тянет вырвать кадык. Биг успевает в последний момент и перехватывает кулак в нескольких сантиметрах от чужого лица, на котором ни один мускул не дрогнул, и вывернуть руку, вынудив присесть несчастного на одно колено.       — Всё в порядке, госпожа? — спешит поинтересоваться, краем глаза наблюдая за девушкой, чьи руки сжаты в кулаки, а взгляд играет злым огоньком, отчего мурашки бегут. Ублюдок смеётся, с каждым разом всё громче, сплёвывая на пол показательно кровь, не собираясь останавливаться.       — Порядок, — Нок улыбается, поднимая большой палец вверх. — А вот у некоторых явно большие проблемы с головой. Даже замаскироваться не догадался, теряешь хватку, Ган.       Вышеупомянутый прекращает смеяться, но вот губы в оскале растягиваются.       — Всё же узнала меня, чёртова сука. И ещё свою шавку притащила.       — Кто бы говорил о шавках, — запястье Бига сжимают пальцы в очевидном намёке, и он нехотя отпускает Гана, который отходит на безопасное (как наивно думает) расстояние, отряхивая одежду от пыли. — Тебя отделала элитная овчарка моего клана, пока твои пёсики дёргаются в пьяных конвульсиях, накаченные под завязку полусинтетикой, — хватка усиливается, а голос звучит глубже, в нём пробиваются опасные нотки. — За распространение кокса на нашей территории можно влететь по-крупному, как и за оскорбление моего человека.       — Пожалуешься папочке? Или одному из твоих ёбырей, точно, у тебя целый гарем. Развлекаешься, променяв меня на кого-то получше, не зря пресса про тебя пишет такие вещи, — какой же мерзкий у этого парня голос, и улыбочка крысиная, неприятная, так и подмывает приложить об пол несколько раз, однако не поможет. Да и Ган пока ничего не предпринимает.       Нок внезапно дёргается, как пощёчину влепили. Такое чувство, будто бросили в серную кислоту и оставили там растворяться, запустив на повторе непрекращающуюся пластинку с теми воспоминаниями, которые так хочется оставить в дальнем ящике и никогда больше к ним возвращаться.       Ты просто ничтожество, а не наследница. Таких, как ты, надо пускать по кругу, что я бы с радостью сделал, не будь твоё личико настолько уродливым и смазливым, недостойным даже того, чтобы на него смотрели издалека. Ты — мусор, ты — ничто, кому папочка даёт распоряжаться финансами только от жалости, а не от большой любви. За спинами братьев прячешься, даже ответить не можешь на то, что я тебе говорю. От тебя одни проблемы, ублюдская грязная шлюха, какую убить надо было ещё в утробе матери. Просто сдохни уже!       Сдохни-сдохни-сдохни…       Была бы воля — сдохла б давно, порезав вены отцовской бритвой. Несмотря на ножи, которые летят в спину, и слова о собственной никчёмности, вбитые в голову ублюдком в малолетстве, свежи мысли всё закончить, словно вчера сказан весь тот ужас, отпечатавшийся на подкорке мозга — оттуда не так просто вывести грязь, даже если просто не думать. Проверено на собственной шкуре — воздействие идёт, внутренние бесы не помогают в этом, подпитываясь бессильной злостью. Это даже не газлайтинг, но имеет нервную систему здоровски.       Плавится, задыхается, по каждой клеточке растворяется под действием химикатов, лишь только рука телохранителя под ладонью не даёт утонуть окончательно и понять для себя одно: этот ублюдок не достоин ничего.       Да и можно же хотя бы один чёртов раз в году, хотя бы в День этих дебильных влюблённых, не решать вопросы через насилие?!       Однако…       — Биг, преподай ему урок. Можешь даже убить случайно, я буду только рада избавлению мира от человека, испоганившего психику подростка, — внутренние демоны довольны, раз слова вылетают изо рта с лёгкостью, а вытянувшееся лицо бывшего (где были мозги папы, когда тот партию достойную искал?) только радует на полном серьёзе, заставляя улыбаться ярко. — Давай, действуй, а я пока обрадую папу: дорога на Восток официально открыта.       — Ты не посмеешь, — шипит, злость свою исторгая, но всё равно руки трясутся и назад пятится опасливо. Никто такому помогать не станет. Людей с танцпола как ветром сдуло, лишь Танкхун и Порш смотрят со стороны барной стойки, не вмешиваясь, но заинтересованно ждут развития событий. — У тебя сил не хватит, нет. Ты же не станешь руки марать даже через свою шавку.       — Да что ж ты заладил: шавка да шавка, самому-то не надоело? — Нок тяжело вздыхает, ощущая, как сил становится меньше.— Приказ есть приказ, а мои слова имеют хоть какой-то вес. Ты, Ган, так и остался моральным уродом, и это тебя надо было убить ещё в утробе, а не меня, хоть я та ещё сука. Тут ты верно подметил. Действуй, приятель, — хлопает по плечу Бига и гордой поступью идёт в сторону барной стойки.       Все ощущения разом наваливаются и кажутся лишним грузом на плечах. Звуки за спиной кажутся глухими и доносятся сквозь вату, пока пальцы вертят стакан, куда щедрый Порш (Кинн сделал верный выбор в своё время) льёт виски больше половины. Здорово обжигает глотку и даёт хорошую встряску. Рядом крутится Танкхун, то поправляя растрёпанные в процессе потасовки волосы, то с одежды убирая пылинки…       Самый лучший старший брат. Молчит, ничего не спрашивает. Это именно то, в чём Нок нуждается сильнее всего. К нему тянется руками, напрашиваясь на объятия, но резко меняет траекторию и идёт к выходу из бара, попросив завернуть с собой бутылку «чего покрепче», не замечая, как Танкхун со слабой улыбкой смотрит вслед. Не время говорить что-либо — время праздновать, пусть даже из людей только они с Поршем, Арм с Полом, да Йок, всё это время находившаяся у себя в кабинете… Биг последует за Птичкой. Поговорить бы им как минимум, но вряд ли ему хватит на это духа.       Чувства телохранителя к своей госпоже так и останутся неозвученными, скрытыми в самой глубине души и растрескавшегося сердца. Грустно, но не его это дело.       От бара всё дальше, пара-тройка поворотов и причал, куда ноги несут сами, сопротивляться нет смысла. Биг догонит — чувствует это и знает, усаживаясь в паре метров от края, наплевав на брендовые джинсы, которым всё равно пора в мусорную корзину: капли чужой крови въелись в ткань. Такое только на выброс, как и многих людей из своей жизни. Им там просто не место.       Но даже избавившись, можно пропустить момент, когда фантомы прошлой жизни нападают со спины. Нок на задворках сознания пытается топить целые корабли, но сама безбожно тонет. В первую очередь — в телохранителе, в простом ненавязчивом тепле и банальном присутствии рядом. Это и подкупает в нём, в парне, за которого надо благодарить Кинна, ведь если бы не он, за Нок следил кто-то вроде неразговорчивого и холодного Кена. А с Бигом хоть поговорить и потренироваться можно. Приятно смотреть на округлившиеся глаза, в которых столько всего мелькает, что не хватит на серию книг, на иногда мелькающую на губах ухмылку и эти руки, в которых можно просто спрятаться от всего, что не даёт спокойно жить.       Но от тараканов в собственной голове руки Бига вряд ли спасут. Но окончательно не дадут пойти ко дну. Эти чувства внутри горят к нему, тянутся, и сама ведь не знает, почему волком смотрит в первое время. Наверное, всё же привычка такая. С людьми тяжело сходится, предпочитая держаться в стороне, как Ким: не сближаться, если нет в этом необходимости. Но телохранитель оказывается именно тем, кому хочется доверить всё.       Даже сердце, хотя оно и так уже его — на блюдечке преподнесено, возьми и бери.       Ведь ты не похож ни на одного моего ублюдочного бывшего, от кого я получила только вред и недоверие к мужчинам в частности. С такими проще вести себя по-сучьи и отпугивать, но ты крепкий орешек, держишься молодцом и не коришь меня даже взглядом, не показываешь, что тебе моё присутствие противно. И именно этим убиваешь ещё больше. Но я не скажу, что начинаю что-то к тебе чувствовать, нет. Не потому что оттолкнёшь: тебе оно ни к чему, пусть ты и смотришь слишком очевидно. Тебе не нужна одна сплошная проблема, кто даже доверять не умеет нормально. Ты достоин кого-то лучшего.       А пока только губы тянутся к горлышку бутылки и заливают в себя дайкири из клубники с водкой. Это хорошо. Это прекрасно. Ночь такая звёздная, переливающаяся в отражении реки, а вдалеке сияет радужными огнями Бангкок в своём великолепии. Смотришь — расслабляет, проблемы кажутся ничтожными. Наверное, это всё День влюблённых, начавшийся три часа назад, судя по циферблату на запястье, действует положительно своей магией, хоть и не любовной.       Жаль, что наличие проблем это не отменяет.       Шаги тихие, но слышные. За год выучена мягкая поступь присевшего рядом парня, на которого смотреть сейчас то ли нет сил, то ли просто стыдно. За свой приказ, хотя эта мразь заслужила и большего, но за этим уже надо обращаться к Вегасу: вот где электрический стул и набор юного инженера.       Молчание не убивает, наоборот, слишком приятное и не давит так на мозги, как обычно на совещаниях, где даже полёт мух не слышно. И эти собрания раздражают. В них смысла никакого. Все давно знают, что Корн Тирапаньякун пойдёт по головам, приложит все возможные усилия ради своих интересов, а Нок ему только помогла устранением сыночка — слабого места — одного из упрямцев, перекрывших путь к Востоку, где можно спокойно заключать сделки с якудза. Ган лишь пешка и слабак, но за него держался родитель, а сейчас ему явно не до сделок и переговоров. Пышные похороны закатит и от горя с ума сойдёт.       — Он мёртв, госпожа. Тело оставят в квартале от особняка, а очевидцы всё спишут на хулиганство, так как ни бумажника, ни документов при нём не будет, — слова Бига только подтверждают догадку и заставляют кивнуть с тихим «спасибо», но чужое любопытство всё же не имеет границ: — Этот человек сделал что-то плохое лично вам?       — Всего-то сказал, что я никому не нужная шлюха, которую жалко даже по кругу пустить, когда я отказалась с ним трахаться в шестнадцать лет, — слишком жёстко, но зато правдиво. Чёрт. — И много ещё чего говорил, но мне даже вспоминать не хочется.       — А больше он вам ничего не сделал?       Волнение, ни чем не прикрытое, слышно очень хорошо в ставшем хриплым голосе. И это запускает внутри особый механизм, схожий с защитным, но дать ему название Нок не в силах. Просто поворачивает голову, а рукой находит сжатые пальцы в кулак и кладёт сверху ладонь, утонувшую в ответном обхвате.       Не нервничай. Не стоит. Тебе не идёт это выражение лица.       — Нет, к счастью, Кинн чётко дал понять, что ждёт Гана, если он появится ещё раз рядом со мной.       — Но выследить вас в баре ему это не помешало, — замечает Биг, сверкая от недовольства глазами.       — Может, не будем об этом? Пожалуйста. Праздник же сегодня, День влюблённых, который придётся проводить за горой отчётов и диким желанием держаться от ванили подальше. Особенно от Кинна, — фыркает Нок и тут же от осознания стонет: будет отлично, если эта парочка уйдёт на свидание за пределы особняка, а не будет распространять флюиды своей страсти на глазах у окружающих. Бедная психика, а видеть размеры брата после прошлого раза не очень-то хочется (там реально много).       — Господин Кинн такой постоянно. И только рядом с Поршем, он делает его таким счастливым, — получается говорить без прошлой тоски, да и чувств к господину нет давно. Выветрились, может, и эти также со временем исчезнут.       Но сердце чует: нет, не исчезнут.       И почему-то не горько от этого факта. И как раньше не больно. Чувства есть чувства, пусть даже кажущиеся болезненными. Они, на самом деле, говорят о том, что ты ещё живой и способен испытывать хоть что-то, а не быть бездушной куклой без каких-либо чувств.       Ноккасид широко улыбается, тёплым взглядом скользя по горизонту, и Биг понимает отчётливо: нет, с такой нельзя расстаться так быстро. Такую девушку трудно забыть и нелегко потерять — с другого конца мира достанет и в сети затащит, словно паучиха. А он и мухой быть отчего-то не против — хочется путаться, что делает и так, в паутине из красных верёвок, коими обвиты запястья полностью.       Не отпустит, даже если разлучит время. До тех пор, пока сама не прикажет, но что-то в воздухе говорит об обратном: не скажет. Будет держать при себе и полагаться на него, как на крепкую опору.       — Госпожа, вы же меня не убьёте? За то, что я не досмотрел, когда Ган появился в баре? — это кажется важным и нужным, чтобы успокоить себя лишний раз, даже если Птичка смотрит как на идиота, кем он, возможно является в её глазах.       — Ты не входишь категорию тех, кому подойдёт колумбийский галстук, — и тут же убивает контрольным в голову: — Почему-то хочется окружить коконом из мягкости и ласки, и прижать к сердцу, как котёнка. Но я и так сказала слишком много.       От сказанного задыхаются уже оба, переплетая в безмолвном трепете запястья и придвигаясь чуть ближе друг к другу, чтобы можно было устроить голову на пахнувшей цитрусами макушке и прикрыть глаза от переизбытка эндорфина.       Чувства живут внутри обоих, что окутаны лунным светом, отражающемся от кромки воды пустынного пирса, где корабли расходятся и сходятся, словно сердца чувствующих друг к другу притяжение людей.       Можно ведь молча чувствовать, ничего не говоря и не требуя, однако памятуя о том, что без разговоров далеко не уедешь.       Но кому нужны слова, если чувства видны в поступках и отношении друг к другу.       Пока это важно, всё остальное теряется в песке времени.