Worth a Wound

"Вы говорите, как будто это награда", - обвинил Холмс, ткнув пальцем в плечо Уотсона. Его голова была слегка откинута назад в волнении, стекла очков поблескивали. "По этой логике, когда миссис Хадсон готовила вам суп во время приступа гриппа, она поощряла вас болеть". "А я, по-вашему, поощряю вас чаще болеть?" Нет, все было не так. "Это стоило многих ран" - какая романтическая чушь. Но его читательская аудитория была неравнодушна к очевидной чепухе, особенно романтической. А что делать писателю, если он платит за квартиру? Что делать офицеру, если он защищает чужую честь? Честь каждого из тех оборванных инвалидов без гроша в кармане, которые стояли рядом с ним, когда он противостоял Шолто. Честь тех, у кого, как и у Карпинского, была только одна жизнь - до войны. Честь Марии. Ее судьба была решена вот так - камень, бумага, ножницы - крупная молочная жемчужина, овальная и гладкая, как птичье яйцо, грохнулась на стол - и у нее было не больше прав, чем у маленького индейского мальчика, которого убил ее отец. Если Уотсон и знал что-то наверняка, так это то, что ран были тысячи, и только одна из них была - его. О, но это было больно. "Ненависть - твоя вера", - сказал он Шолто, поднимая револьвер; и почти одновременно, казалось, Шолто выстрелил в него. Словно это слово, "ненависть", прожгло его плоть со всей заключенной в нем порочностью. Оно было обжигающим. Его красивая небесно-голубая форма теперь была испорчена; он никогда больше не сможет ее надеть, и Уотсон почувствовал смутное раздражение от осознания этого. Он как-то иррационально желал, чтобы пуля Шолто попала ему в голову. Вокруг него поднялась суматоха, крики, мольбы; кто-то ломился в дверь клуба. Холмс, с благодарностью подумал Уотсон. Он попытался повернуть голову, чтобы лучше разглядеть окружающую обстановку, и его затуманенный взгляд наткнулся на изношенные подошвы пары хорошо начищенных армейских ботинок. Сапоги Шолто. Это было к лучшему. "Джон!" Перед глазами Уотсона все потемнело, и он от души пожалел, что когда-либо учил Холмса надавливать на рану. "Черт побери", - прохрипел он, чувствуя, как его прошибает холодный пот. Звук его голоса, казалось, не на шутку взволновал Холмса. "Насколько все плохо, Джон? Скажите мне - мне нужно..." Уотсон с некоторым усилием повернул голову и с сомнением уставился на собственное плечо. Знакомые бледные руки, обхватившие его боевые медали, несколько заслоняли обзор, но он мог видеть, что крови не так уж много. Пуля вошла где-то ближе к дистальному концу ключицы, пропустив основные ветви верхней аорты и нижней полой вены. Это была далеко не царапина, и было очень больно, но это было довольно доброкачественное ранение. "Я не собираюсь умирать", - вырвалось у него. "Мне нужно домой. Пожалуйста". Его взгляд переместился на лицо Холмса. Оно разительно отличалось от той картины сдержанного благородного страдания, которую он позже нарисует в своем рассказе. Холмс выглядел так, словно не мог дышать. Это было выражение человека, который только что увидел, как что-то невероятно хрупкое и ценное разлетелось на миллион осколков. С некоторым усилием Уотсон разогнул неповрежденную руку и вслепую нащупал что-то на груди, его неуклюжие пальцы постоянно натыкались на грубые пуговицы мундира. Кто-то положил ему на плечо жгут - возможно, врач Лестрейда, - но все это было в полном беспорядке. Он больше не мог видеть. Чья-то холодная, окровавленная рука нашла его руку и сжала ее. Уотсон сжал пальцы, словно они были тисками. "Я приказываю вам, - прохрипел он, - приказываю вам сохранять спокойствие". "Да, лейтенант". Холмс, казалось, воспринял это как нездоровую шутку. Его попытка рассмеяться прозвучала ужасно. "И миссис Хадсон не должна знать", - пробормотал Уотсон. Последнее, что он помнил, когда Лестрейд и Холмс тащили его на носилках, - это то, что на полу под ботинками Холмса блестели мелкие осколки стекла. Это было все, что осталось от очков Холмса. "Как вы себе это представляете, лейтенант Уотсон?" Холмс опасным жестом указал на миску с горячим куриным бульоном. "Ах, добрый вечер, миссис Хадсон, мы вернулись. Дырка в плече Уотсона? Какая дырка? "Она бы выгнала меня, если бы вы умерли, знаете ли." Уотсон осторожно пожал здоровым плечом. Рваные, но очень чистые простыни приятно холодили его горящую кожу. "Вы так говорите, как будто то, что вас выгнали из квартиры, это самое худшее, что с вами случалось", - спокойно заметил он. Холмс решительно сунул обломанный край миски Уотсону в рот, предотвращая дальнейшие споры. "Пейте", - сухо сказал он. Его руки дрожали. Из Холмса получилась ужасная сиделка. Когда Уотсон засыпал, ему снилось, что он палач. Перед ним простирался целый полк, который он должен был расстрелять. "Джеймс Кудроу, - читал он, ничего не понимая, - Таддеус Шолто... Питер Смолл... "Вы были преданы суду генерального военного трибунала за мародерство и убийство. "Приговор - смерть". Он посмотрел на лица своих друзей. Кудроу. Уотсон медленно и целенаправленно поднял револьвер, прицеливаясь сквозь слепящие солнечные лучи. Внутри него что-то пело и выло; Кудроу что-то говорил, но расслышать было трудно. Раздался выстрел. Облако горячей пыли медленно осело на неясные темные очертания упавшего тела. Знакомое мягкое, покрытое шрамами лицо полковника Шолто улыбалось ему. "Убиваешь меня из-за кучки индийцев, да, Джон?" И Уотсон нажал на курок еще раз, и еще, и еще. Офицера может судить только другой офицер. Он мечтал отрезать ногу Питеру Смолу. Каким-то извращенным образом он знал, что должен это сделать. Он должен был поднять ятаган и опустить его прямо на коленный сустав Смолла, разорвав ткань между голенью и бедренной костью. "Я не убегу!" кричал Смолл. "Я не убегу!" И он не убежит. Уотсон в этом убедился. Он нанёс удар. Смол издал нечеловеческий крик, и Уотсон вдруг почувствовал, как что-то холодное поселилось внизу его живота. Он знал этот голос. Как он не узнал его раньше? Он принадлежал не Смоллу, а Шерлоку Холмсу. Он совершил ужасную ошибку. И точно, повернувшийся к нему лицом был Холмс, его смертельно бледное лицо покрывали крупные бисеринки пота. Уотсон сделал судорожный шаг вперед и заметил, как что-то блеснуло на песке под носком его ботинка. Это были очки Холмса, погнутые и разбитые. Должно быть, они упали, когда Холмса тащили к тележке. "Вам опять приснился кошмар, Уотсон", - сказал Холмс. "Очень жаль - я надеялся, что мы наконец-то сможем нормально выспаться после того, как вы проснулись в первые два раза". Холмс дремал в кресле рядом с кроватью Уотсона, неловко подавшись вперед и привалившись лбом к вороху окровавленной синей униформы Уотсона, которую тот все еще держал в руках. Уотсон уставился в потолок, жадно впитывая тишину и прохладу темной комнаты. Его сердцебиение стало немного тише. "Мне снилось, что я убиваю тебя", - пробормотал Уотсон. "Вы почти убили, - ворчал Холмс, - когда чуть не застрелились. Если бы мое сердце было хоть немного слабее, я бы так же нуждался в медицинской помощи". "Как ваше плечо?" "Нормально. Медик Лестрейда не такой уж и халтурщик, каким я его считал". Холмс мгновение боролся с собой. Его дыхание было неровным. Наконец он издал один из своих шатких смешков. "Жаль", - сказал он. "Тогда миссис Хадсон не сможет попрактиковаться в шитье". Он быстро поднял руку Уотсона с простыни и держал ее, глядя в темноту. Уотсон чувствовал гладкие шрамы, оставленные химическими ожогами, на теплых пальцах, державших его запястье, и чувствовал, как его сердце разрывается от чего-то неописуемого. Оно не стоило всех этих ран. Но, возможно, оно стоило только одной.