Трикветр

      Сырость, дождь. Между мокрыми домами длинный арочный проход, в котором потерянное время капающей влагой рассказывает о бесконечных поворотах не туда, не с теми. И не для тех. Ошибка на ошибке в каждом выбранном действии, в стремлении. В жажде. Выбирающий долгую жизнь в этом городе, равно как и в этой жизни, должен отказаться от той последней и всегда отдавать предпочтение рассудительности и безопасности. Он должен научиться отказывать себе в своих желаниях. Наверное, по этой причине, выбираясь из забитых трущоб, грязных переулков и безотказных на способ наживы улиц, парень, которого знали все по исключительной исполнительности и хорошей хватке, так и не научился говорить себе «нет». Только поэтому, став другим человеком, Ким Хонджун выбрал другую жизнь. Нерассудительную. Полную ошибок, опасности и жажды. Смерть всегда где-то рядом, кто как не Ким это знает. Протащив её треть по грани, отделяющей курок от спускового механизма, он многое уяснил. Отчего делать наше жалкое существование ещё более пустым и бессмысленным, чем оно есть само по себе, если в этом всё равно не будет никакой выгоды после? У Хонджуна на это всегда был ответ.       Он вырос в детдоме, после остался на улице, где и получил лучшее образование по способам выживать, по вариантам пренебрегать всеми общепринятыми нормами, законами, моралью. И он не взял от этого лишь отчасти. Выкормыш грубости и безразличия знает, как и где урвать свой кусок, ведь ему не от кого ждать подачки. В таких условиях всегда есть свой выбор, всегда есть возможность найти подходящий для цели способ — отсидеть по малолетству за мелочь, не погрязнуть в мокрухе в попытках подняться, не загреметь снова на зону. Длинный круг, который может погрязнуть в бесконечности, и даже стремление тебя не спасёт. В таком всегда всё-таки всё решает фортуна, а она, как известно, заводит любимчиков. Так подвернулся человек, который взял Хонджуна под своё крыло и направил его навыки по иному руслу. Использовал так, как только было возможно, и был уверен, что парень должен быть ему благодарен. Эта уверенность проиграла ровно на том, что Ким не собирался считать себя баловнем судьбы и благодарность выразил ровно по заслугам: отработанным навыком стрельбы по благодарности в голову. И несколько выстрелов после, исключительно по признательности за пропитанную грязью и болью простынь с самым отвратительным чувством беспомощности.       Фортуна, сука, всё же выбирает кому благоволить. Тогда Хонджун собрал большинство, с которым работал и которому доверял. С десяток людей они убрали в процессе, ещё несколько «главарей» свалило, как только поняли, что дело паль, а дальше Ким действовал так, как знал и делал всю жизнь — выгрызал своё право на существование. Иронично, что не пройди он эту мясорубку, не оказался бы в том положении и статусе, который у него есть сейчас. Без потерь был бы на том же дне, откуда и начал. Должен ли он благодарить то дерьмо, которое пережил, за то, что имеет, и равноценно ли это всё друг другу? Нет. Теперь, в это ещё одно утро, Хонджуну как никогда очевидно, что всего вокруг ему недостаточно.       Такое можно назвать болезнью, отсутствием главного, составляющего порядок. Тот, что дарит спокойствие. Длинные проходы между домами, шумная траектория машин по автостраде, поездки и другие города. Телохранители, киллеры, большие деньги. Тысячи желаний, лишь одно для исполнения и вереница времени, чтобы убивать. Жизнь же Хонджуна не для спокойствия. Она не об этом, она вопреки. Он часто думает о своём выборе и о том, изменил бы он что-то если бы была такая возможность. Каждый свой шаг отдавать на то, чтобы, в конечном итоге, оказаться в том месте, которое не устраивает. Вряд ли жажда может умерить огонь после пройденного и с открывающимися перспективами. В ней всегда всё было на разгар, а расходным материалом становилось всё, что дорого. И, наверное, именно потому возможности больше не играют ту привычную роль. Дорогая жизнь, белые рубашки за сотни тысяч в сочетании с коротким шансом и холодом оружия — горизонт этих событий затягивает безвариантностью, и Хонджун не уверен, в чём он погряз на самом деле. Имея сотни и сотни ответов на разные вопросы, он до сих пор не знает самый банальный: кто он, и стоит ли его волчья жизнь затраченного.       В салоне машины пахнет кожаной обивкой, но сидящий на водительском чувствует только сырость. Климат-контроль исправно сохраняет нужную температуру и циркуляцию воздуха, дышать же всё равно трудно. Отклоняясь на спинку сиденья, мужчина выдыхает, устремляя взгляд через лобовое стекло на другую сторону проспекта. Там, через голые ветви деревьев, плавные линии, колонны из белого мрамора. Затерянный в потоке бетонно-стеклянных улиц, неожиданно обнаруживший другие формы. Изящные, тонкие. Безупречные, как греческие музы с их долгими рассказами. Хонджун знал, что и форма жизни бывает разная, но многое доступно не каждому. Даже сейчас. Денежная прибыль, изуродованное представление об искусстве, пафосные приёмы, где в каждой улыбке он видит цвет крови, которая уплачена за достаток — всё это не об этом. Казалось, что такое в целом слишком идеальное для настолько грязного мира, но тот, кто открыл для него эту другую новую форму, сам и как никто другой оказался не об этом.       Металлический стук, в бардачке много ненужных сейчас предметов, но один остаётся как прежде с краю. Отчего-то за это время не оказалось возможности изменить его местоположение и даже возобновить использование. Оглядывая вновь гравировку на крышке чёрно-золотой зажигалки, Хонджун знает, что тогда это стало бы таким же, как и всё вокруг него. Со своим назначением, с единой инструкцией по применению и не об этом.       «Простите, мне кажется, что это вы обронили»?       Все ли сценарии подобных историй начинаются так глупо? Столько неловкости и допущений по поводу очевидного, когда вещь выпадает из кармана в характерной последовательности. Тот, кто задавал этот вопрос видел её всю, чтобы не ставить ненужных примечаний и сократить предложение ровно до двух слов, сохраняя и своё, и чужое время. Хонджун вообще любит экономию пространства и ресурсов, чтобы решать задачи быстрее и оптимизировать энергозатраты, потому такое количество бесполезных звуков сперва вызвало ужасное раздражение. Когда же он обернулся, ему стало жаль, что стоящий перед ним парень это заметил, ведь его лишняя неловкость переросла в уж точно совершенно ненужное опасение. А это забрало ещё больше времени. На проверку решительности юных лет, на собранность эмоций, прежде чем, после кивка, ему таки смогли вложить зажигалку в протянутую для этого руку.       Но вот что тогда оказалось самым ненужным дополнением, самым бесполезным в цели не тратиться попусту — это вариант расщедриться на благодарность, ведь последующая за ней ответная смущённая улыбка и мельтешащий за светлыми прядями взгляд не оставили времени вовсе. Хонджун должен был знать этот глупый сценарий.       Теперь белый мрамор в обхвате чёрных ветвей, и они, как руки, ласкают эту структуру в попытке познать. Хонджун ничего не знает о таких сочетаниях и, в принципе, никогда не считал их гармоничным дополнением друг друга. Но вот то же искусство говорит об обратном, обращаясь к эпохам, античной культуре, готике, ренессансу. И как много всего, о чём рассказывал тот на каждой последующей встрече, заламывая пальцами края тёплых мягких свитеров, нервно поправляя складки брюк и свои накрахмаленные воротники рубашек. Зачем они виделись, с какой целью вели разговоры, когда были грубой противоположностью друг друга? На это Хонджун не ответит, равно как и на то, почему он вообще оказался в день их первого столкновения в той местной галерее с парой-тройкой человек на каждый зал. Что он вообще знал об искусстве, кроме как о его стоимости? С чем сталкивался, помимо белых конвертов, чёрных нолей на бумаге и красных растекающихся оттенков не самых лучших последствий? Чтобы договориться с оценщиком о продаже оригинала по цене копии не нужно было видеть полотна. Тонкие аккуратные пальцы, возвращавшие зажигалку на чёрную кожу перчаток, тогда оказались лучшим из всего увиденного.       Перекатывая в руке холод объёмного квадрата металла, Хонджун оказывается зависим в этот раз больше, чем предыдущий. Каждый, до этого, уже мог убедить его в том, что появившаяся закономерность не просто случайность и не пройдёт бесследно. Но каждый раз после, он всё так же надеялся на обратное, верил, что это слишком и даже неадекватно разные формы, чтобы узлы могли завязываться сильнее. Последняя их встреча изменила его веру полностью, ведь Хонджун давно не являлся безгрешным. А потому, он вновь здесь, опять повторяет те же действия: возвращает зажигалку на место, глушит машину и выходит из неё. Вокруг белого здания толпа из разных людей и совершенно непохожих друг на друга лиц разных возрастов и статусов. Это удивило в первый приезд сюда, поражало в последующие, но стало привычным уже через полгода. Почти. Март будет шестым. Хонджуну же не следовало доходить до октября. Городская филармония, чёткие лаконичные афиши. С первого по пятый неуверенный тремор внутри и трата, бесконечная трата времени.       «Я учусь в консерватории. Главный инструмент — фортепиано».       «Ты пианист»?       На удивление следовало ещё большее смущение на щеках, и даже странно, как в свои двадцать три он остался таким простым.       «Говорю же, учусь…».       На губах расцвела улыбка. Хонджун впервые за жизнь почувствовал страх подобного характера. Такое ведь очень и очень легко испортить.       Главные двери, высокие почти до потолка, из светлого ясеня и стеклом в разноцветные фрагменты рисунка и слов. «Fiat Lux». Странные сочетания этимологии и истории. «Религия на периферии неверующей современности — как изящество чего-то былого». Хонджун в свой третий десяток обнаружил неожиданный интерес к вот таким сложным словам, фразам, понятиям. Главной причиной того мог оказаться голос, который был их источником, и постоянные усмешки с коротким «не спрашивай», когда Ким не мог перебороть свою недалёкость и смотрел на парня с иронией замешательства.       Его начитанность и живой ум, который постоянно ставил вопросы, удивляли без раздражения, ведь в этом не было ни бахвальства, ни даже тени самовлюблённости. Напротив, лишь тихие взгляды и закусывание губ в опасении, что он вновь сказал что-то абсурдное. А такого действительно было не мало, ведь с хорошим пониманием нот и постоянным штудированием учебников по искусству, парень казался довольно наивным. И Хонджун мог бы сказать, что для него он стал книгой в процессе написания. Открытый к новому, с огромным количеством умных и глупых фраз, которые он постоянно пробует на звучание в поиске верных формулировок. Он всегда ставит вопросы, на которые интересно искать ответы. Он теряет наивность, когда ответы Хонджуна оказываются не такими, какими он их себе представлял.       Пятое показательное выступление, пятый вариант рассматривания. Светловолосый юноша за инструментом видится с шестого ряда по-новому, ведь их каждая встреча изменяет угол созерцания. Поднимает всё больше тех других, немых вопросов, которые один побоится задать, а другой побоится ответить. Прикосновение к белым клавишам, беглое скольжение и наполнение звуком, изменение эмоций, нот, звучания. Дыхание, которое Хонджун не может видеть из зала, но которое становится навязчивым с воспоминаниями другой музыки. При иных условиях и касаниях.       Варианты использования, способы применения. Для людей ярлыков намного больше, чем для зажигалок, и они также выполняют своё назначение. Инструменты для достижения цели. Грубость и вправду рождается из чего-то ужасно прагматичного, и даже собственная память боли меркнет со временем. Мог ли Хонджун сохранить свои приобретённые со временем привычки и использовать случайно подвернувшегося парня во всех смыслах, как когда-то поступили с ним? Наверное, мог. Наверное, с утраченной эмоциональностью он так и сделал бы, если бы только этим парнем оказался не Сонхва. Если бы не он стал этим самым катализатором ярких, забытых и неизвестных эмоций. У того всё было иначе: взгляды, разговоры, стремления. Они пересекались в других точках относительно тех, на которые Хонджун мог рассчитывать, и всё шло не так и не туда. Но оттого затягивало лишь туже.       Дома, окна, хрипящие на разные звуки улицы под шинами колёс. Через стёкла машины смена картин города, и остающиеся на месте фонарные столбы проносятся мимо. Дождь с лобового смахивается дворниками, внимание переминается так же. Будто с ноги на ногу, будто оно тоже может быть неуверенным. Будто не оно всегда рассказывает о том, что внутри, больше, чем может себе позволить такую наглость тело. Тело вообще, пожалуй бы, молчало, кратко заламывая пальцы на пассажирском, пока в это время руки на руле сжимаются чуть сильнее. Всё всегда решает внимание, когда оно неожиданно сталкивается обоюдно и ловит сконфуженные улыбки на лицах, озаряемые неловкостью. Вот тогда становится сложно себе отказывать. — Ты не сказал, понравилось ли тебе… — покачивание, глаза играют в свою навязчивость, увлечённо рассматривая торпеду. Боковое зрение улавливает больше, чем решётка кондиционера. — А я, между прочим, этого жду. — Того, что я скажу, что мне понравилось? — Не-ет! — улыбка ярче на щеках, пока смущение потворствует отведению взгляда. — Того, что ты поделишься со мной своим впечатлением. — А оно не очевидно?       На Хонджуна озираются с непониманием, наконец предоставляя возможность увидеть тёмно-карие глаза с бликами белого света. И его обида между ними кажется чем-то таким же лёгким, как и всё это дождливое утро, которое Ким не думал когда-то заслужить. — Без слов — нет. Они для этого и придуманы. Говорить то, что чувствуешь.       Он — это эмоциональность. Он — это давление. Он равен простому проявлению простых эмоций. Таких не хочется усложнять. Такие хотят познать усложнение как никто другой. — Не всё можно выразить словами. Смог бы ты ими объяснить все эмоции, которые даёт тебе музыка? — Думаю, да. — А они будут ощущаться так же?       Почти понимая эту усмешку, Сонхва опускает взгляд к рукам. Но прячет недолго, будто обдумывая и собирая что-то по частям. Возможно, он всё же знает, что не для всего есть верная формулировка и что не каждое слово будет сохранять своё значение, пока эмоции сменяются одна за другой. — Ты всё равно мог бы попробовать… Попробовать сказать. За всё это время ты ни разу… — осечка и такое же неправильное к проявлению, которое одёргивает края допустимого. Между ними. С выдохом парень всё так же смотрит за стекло пассажирского и поджимает рукава пальто. — Я просто хочу знать, действительно ли тебе нравится. — Всё гораздо проще, Сонхва, — руль по правую, круговой съезд. — Если бы мне не нравилось, я бы не приходил.       Светофоры, ограждения обочин и старые пятиэтажки, которые пережили гораздо больше, чем одна маленькая жизнь. Хонджун не уверен, что он хочет ехать в то место, которое тоже стало привычным за эти почти полгода, и тем более он не уверен, что хочет оставлять всё в таком положении. Теперь либо принять решение, убрав между ними неопределённость, либо таки научиться, и сказать себе «нет». Потому что рядом тоже этого ждут, и там это важнее, чем разговоры о музыке и о навыках. — А я?       Красный на стрелке поворота, жизнь у Кима всегда различается этим цветом. Выбор здесь и сейчас — свернуть, и не оставить возможности для сохранения. Поехать прямо — обмануть, и разбить не только свои желания. — Я нравлюсь?       Светлый, как кофе с молоком. В оттенках градация от белого к карему, и Хонджун смотрит, не находя другой возможности. Решение, кажется, было принято ещё заранее, просто лишь нуждалось в подтверждении. Тысячи не приносящих удовлетворение желаний, только одно на исполнение, которое перекроет все остальные одним проявлением. Взглядом, улыбкой, прикосновением. Внимание. Включение поворотника. — Иначе я не приехал бы.       Небольшая квартира с простым ремонтом и нежеланием заполнять пространство. Таких по городу несколько, и каждая повторяет друг друга как в отражении. Но даже окажись у Хонджуна желание обустроить жилплощадь больше, чем просто место для сна, он не нашёл бы, что можно было бы сюда добавить. Один совмещённый с кухней зал, тёмно-серые высокие стены под потолок с чёрными проводами нависающих ламп, и пустующее чувство тут же внутри, когда они включаются, освещая чёрные квадратные блоки дивана и никому ненужный столик справа от него. Хонджун признается, что он уже думал. Панорамное окно, хорошая акустика, к чёрту диван на полкомнаты. Можно меньше, можно поставить с краю. Убрать любые столы. Найти лучшее фортепиано. — Я приготовлю кофе.       Он обходит кирпичный простенок, разделяющий пространство вместо стены, и, оставляя ключи на столешнице островка в середине кухни, достаёт две чашки. Две уже как четыре месяца. Чёрная остаётся на поверхности. В белую делается капучино. — Не нужно кофе…       Сонхва стоит под чёрными лампами. Мягкость кардигана, наверное, кажется ему сейчас важной, потому он держится за него значимыми символами для Хонджуна, рассказывая так больше. И, улыбаясь, последний возвращается к кофемашине. Молоко пенится по ободку металла. — А ты вообще ел? — Хонджун.       Градация от карего к белому. — Не нужно. — У тебя есть конкретная цель, да?       С ироничностью в последующий американо. Грубость помола, небрежность капель мимо. И, как прежде, Ким успевает пожалеть, что парень замечает это. — Ты злишься? — растерянность, смятение. — Я не имел в виду это. Не так.       Шаги с ламината на кафель кухни. Он кажется правильным в той тишине, которой он забирает время. Две чашки ставятся рядом с ключами, и тёмный камень кухонной поверхности отделяет двоих той же гранью. — А как?       Хонджун не хочет быть грубым. Не с ним. Ни при каких раскладах событий. Ничто не может вызвать раздражение, кроме понимания, что он мог остановить это раньше. Если бы он мог отказывать своим желаниям. Если бы Сонхва не стал единственным интересом во всём бесконечном повторении одного и того же. — В прошлый раз, — взглядом вниз, смущением очевидностей. — Для меня это значит намного больше, чем ты мог подумать.       И эту траекторию движения Ким может повторить, ведь всё, что включает в себя это «в прошлый раз», также значит для него больше, чем он мог ожидать. Смуглые градации кожи, оказавшейся невозможно чувствительной к такой простой, незатейливой ласке. Неловкий поцелуй, который своей неумелостью говорил, говорил. Рассказывал всё. Сбитое дыхание и стыдливость, которую парень не смог утаить, и которая сорвала что-то внутри самого Хонджуна. Это не получилось оставить. После несдержанного выдоха наслаждения в губы, это было бы даже глупо. Опускаясь между ног Сонхва и снимая с него уже совершенно ничего не скрывающие брюки, он понимал, что у этого будут последствия. Каждый звук, дрожание тела и страх наперевес вожделению, утопающие в оставшемся пушистом свитере, отчерчивали вполне ожидаемый, но всё равно неожиданный масштаб. Хонджун не пошёл дальше. Целуя бёдра и успокаивая чужую реакцию, он просто хотел быть рядом. Неожиданно просто дарить любовь, как никогда не умел, и это стало откровением.       Тихо, в три приближения, Сонхва обходит тумбу, проводя пальцами по холодной поверхности, и останавливается на стороне Хонджуна на расстоянии вытянутой руки. Всё так же, не смотря, преодолевая и всем состоянием прося ту самую протянуть. — Ты хочешь повторить?       У Хонджуна не блеф, не ирония. Не смотреть и не видеть человека, у которого лишь интерес. Другое. Призрак, лишь тень, которую не нужно замечать другим. Чтобы распалось кислородом в лёгких, и никто этого не узнал. — Нет. Я хочу другого. — Чего?       По диагонали вниз, Сонхва выдыхает, хмурясь, видимо, не любя каждый момент, в котором его заставляют. Наверное, прилежное обучение всегда отбивается в будущем нежеланием обязательности. А ещё, он как-то говорил Хонджуну, что, на самом деле, ненавидит быть под взглядом оценивания. Странный. — А это не очевидно? — Без слов — нет. Они для этого и придуманы. Говорить то, что чувствуешь.       Парень поднимает взгляд резко, оглядывая спокойствие мужчины ущемлённым удивлением. Повторённые слова приобретают другое понимание, отвечают на одни и те же вопросы, и Хонджуну кажется, что допустил ошибку, спровоцировав чужую обиду. Он делает шаг, но не успевает сказать и слова, когда тёплые ладони обхватывают его лицо, а губы, которые он так хочет запомнить, прикасаются к его губам так, как умеют. С жадностью незнания. Стремлением сказать многое. Напор Сонхва оказывается поглощающим, и цепь действий в сжатии пушистого кардигана, притягивании тела к себе и в более навязчивом стремлении ощущать его больше, сильнее, через каждый вдох, становится масштабом последствий всех шагов, сделанных до. Всё — как рисовать трикветр на песке. Каждая грань будет началом последующей.       Загнанный звук растерянности рвётся о поцелуй, пока Хонджун сжимает талию сильнее и подталкивает парня выше, с разворотом усаживая его на пустую часть островка. Глаза со сбитой фокусировкой словно в поиске ответов, хотя каждый из них рядом, и Хонджун успокаивающими движениями повторяет всё снова: прикосновения, поцелуи, внимание в карие. Всё, что помогало в прошлый раз. Обещание в каждом, что он никуда не уйдёт, что происходящее для него равноценно значимо. Он надеется, что это также очевидно, ведь он никогда раньше не выражал такие эмоции. Он никогда раньше не чувствовал их.       Белый кардиган складками с плеч, достигая поверхности. Молочная пенка в чашке оседает, пузырясь бежевым под воздействием воздуха, и кофе остывает в той самой ненужности, когда на другой стороне стола всё распадается на другие значения. Хонджуну никто не сказал, что это может быть так красиво. Рубашка по пуговицам, к кардигану, смысловым дополнением. Кожа у Сонхва смуглая, на сочетании черного с белым может быть лишь для поцелуев, или, по крайней мере, этим можно попробовать оправдать невозможность оторваться. Для каждого вдоха, тихого стона и содрогания. Для желания заботиться, оберегать и любить. Для абсолютно любого момента происходящего должно быть оправдание. — Хонджун, — шёпотом. — Посмотри на меня.       Выдыхать на уже влажную кожу, и, наверное, неприлично терять себя так быстро. Но Киму будет уже всё равно. Поднимая взгляд вверх, но оставаясь возле втянутого до выступающих рёбер живота, он смотрит в наблюдающие за ним карие и медленно проводит языком по дорожке коротких волос до пупка, втягивая в рот податливую кожу. Сонхва выгибает следом. Ударяясь затылком о столешницу и сцепляя ноги за Хонджуном по единственно возможному варианту. — Аккуратнее.       Светлое на чёрном. Хонджун выпрямляется, чтобы оценить это сполна. Чтобы провести руками от бёдер до колен и, следя за каждым изменением реакции тела, подтянуть вплотную к себе. И жалеть, что тумба не ниже. По ногам лёгкая дрожь, он чувствует её под пальцами, вжимая их чуть сильнее в ткань брюк. — Сонхва.       Слово как мантру. На каждое движение грудной клетки под собой, наклоняясь ближе, ощупывая кожу как одно такое драгоценное в своей жизни. Языческий символ на шее латунью подвески холодит губы при прикосновении. Сонхва — то же языческое божество, о которых он так много рассказывал в их разговорах. На его теле с тысячи заклинаний, и Хонджун готов взять его за свою религию. — Мы можем остановиться, — целуя острую линию подбородка, — только скажи.       Тёмный взгляд открытых осаждает сомнениями. Есть ли у него возможность контролировать хотя бы время? Глупая очевидность. Личная закономерность. Сплетённая нить, которая замыкает узел. — Я выгляжу плохо? — Ты выглядишь как тот, кого я не достоин, Сонхва.       Хонджун чувствует прикосновение пальцев прямо сверху над воротом кофты. И тонкие линии, создающие на коже круги. — Тогда докажи самому себе обратное. Не останавливайся.       Разложенные чёрные блоки дивана. Широкое пространство. Бархатная мягкость. Сонхва упирается голыми коленями по обе стороны от Хонджуна. Обнажённая суть всех желаний и далеко не наивного сердца. Внимание карих, вмещающее в себя намного больше возможного смущения. Обе руки придерживают его со спины, ведя по позвоночнику ниже, настойчивее. Решаясь на дозволенное. С закрытием глаз напротив и со сжатием ладоней на собственных плечах, Хонджун обводит мягкие окружности ягодиц и прикасается к горячей коже между, дразня медленно, размеренно, раз разом задевая чуть сильнее горячую нежную кожу от копчика до яичек.       Сонхва выгибается навстречу, подстраиваясь под движения, под каждую стимуляцию. Розовый цвет смущения постепенно уступает другим эмоциям, жажде, которую Хонджун впитывает с каждым поцелуем, увлекая ближе и слизывая с карамельной кожи проступающий пот. Сквозь дымку затягивающего наслаждения от тёплого тела рядом он чувствует притирание с еле сдерживаемыми толчками разгорячённого во взмокший торс и не может не улыбнуться. Тихие всхлипы с губ Сонхва, настойчивое и увлечённое раскачивание бёдер в попытке найти нужную ласку, хоть какое-то прикосновение к твёрдому члену. И бесконечность отчаяния на идеальном в своей красоте лице. Любая скульптура уступит правильности этих линий, Хонджуну не нужно доказывать это, он знает, уже сравнивая его внешность с бесчисленным количеством страниц учебников по искусству, которые Сонхва носит у себя в сумке. Прикасаясь ладонью к щеке напротив, Ким целует парня с языком глубоко и влажно, стягивая всю сосредоточенность на себя и ухватывая первые яркие стоны. — Ты уже близко, Хва…       Словно проясняя происходящее, названный медленно моргает. Сложно. Фокусируя внимание и отрываясь от таких приятных губ и щёк Хонджуна. Сонхва ищет хоть что-то из реальности, с желанием найти во всём всё же себя. Пытаясь опомниться. А с осознанием своего тела и того, что именно оно сейчас делает, он снова растерянно стонет, отчаянно наблюдая за движениями руки Хонджуна на его возбуждении. — Я не хотел так… Это… — Нормально, — прерывая тихо в губы, кивая и для себя, и для него, следом большим пальцем обводя круговыми движениями чувствительную головку под сдавленные звуки чужого дыхания. — Это хорошо, Сонхва. Сделай это.       Он смотрит в ответ влажным взглядом, явно не в силах противостоять желанию, но пугаясь своей уязвлённости. Тихие полустоны, неуверенные попытки уйти от приятных прикосновений. Мокрые предплечья скользят на плечах Хонджуна, и тот подталкивает Сонхва свободной рукой, чтобы между ними не оставалось расстояния. — Доверься мне. Я буду рядом.       Общее внимание. Срывающийся полустон за возобновляющимся в новом темпе трением, и Сонхва с силой вжимается коленями в обивку дивана, переводя вес. Отдаваясь своей потребности. Доверяя остатки здравости. — Вот так, — как в дурмане вдыхая запах податливого тела, целуя мышцы шеи в нарастающих толчках, прикусывая изгиб в той же невозможности себе отказать. Усиливая давление руки на лопатки и заставляя выгибаться в спине. — Покажи мне себя.       С звучаниях голоса, с нот загнанности и странного понятия нежности. С сильных объятий и ощущения крепких мышц под руками и всем телом. С чувства своей необходимости здесь и сейчас. Так. В новых смыслах близости. Сонхва содрогается, чувствуя, как это накатывает, стягивая нервные окончания и пуская по телу импульсы. Ярче, чем в прошлый раз. Невозможно сравнить с собственными попытками получить наслаждение. Он ощущает проникновение пальцев с лёгким растяжением и громко стонет, когда оргазм полностью накрывает сознание.       Дыхание в восстановлении на несколько долгих минут и бешено колотящееся сердце. Оно не даёт возможности забыться, оно толкает на самые необходимые действия. Пока Сонхва сам целует, заваливая Кима на спину и подрагивающими руками решительно снимает оставшиеся на том брюки. — Признаюсь. Ты удивляешь.       Рассматривая нагие изгибы тела снизу вверх. Запоминая широкую улыбку на уставшем лице Сонхва, и то, как он заправляет влажные волосы назад, тяжело выдыхая и садясь на колени. — Покажешь мне?       Разврат интереса. Скольжение языка по пересохшим губам. Жадное внимание по телу Хонджуна, которое останавливается на линии белья и довольно быстро ускользает вверх. — А как же смущение? — с усмешкой на розовеющие кончики ушей сидящего. — Я только что испачкал тебя и диван, — нервозность, но такая же искренняя на губах. — Мне уже поздно. — Думаешь?       Он поднимается, опираясь на руки позади себя, и оценивающе оглядывает худое телосложение парня. Плечи, выпирающие кости, хрупкость рук и тонкая талия. Такое легко портится. Сонхва кивает уверенно, но Хонджун думает не об этом. Собственный опыт сломал очень многое. Собственная жизнь не была целой изначально. Он никогда не был особо аккуратен со своими партнёрами, и у него никогда не было никого даже близко похожего на Сонхва. — Подвинешься сюда?       Кивком на место рядом с собой и попытками не показать, насколько ему тут страшнее. Со взглядом на контраст кожи и чёрного бархата, на неспешное перебирание к указанному положению. С каждым их разговором в памяти, о познании нового и раскрытия хоть небольшой части себя. Именно с ним. Сонхва оглядывается на него своими большими цвета кофе, и становится больно от того, насколько ему доверяют и вверяются. Даже не зная, что в последний раз Ким пил этот горький перед тем, как одним выстрелом решить судьбу человека.       В несколько движений оказываясь позади. Прикрывая глаза с отсчитыванием позвонков под смуглой и слыша глубокое дыхание. Под руками талия кажется ещё тоньше и беззащитнее и, если надавить чуть больше, совсем немного добавить силы, то короткие рёбра согнутся. Сломаются. Так когда-то сломали и его. Хонджун дышит так же: медленно, отличая прошлое от реальности. Здесь и сейчас. Он не причинит ему вред. Никогда. Приближением к затылку и невесомым касанием губ у седьмого. Он будет его любить. Рясной цепочкой ниже, и пригибая руками ближе к кровати. — Обопрись на руки.       Тремор по юному телу, но решение не меняется. Ладони касаются мягкой материи, Сонхва смотрит только на них. — Ты сразу скажешь мне, если будет больно, — заправляя светлые молочные пряди за ухо и целуя чуть ниже. — Будешь использовать слова.       В ответ лишь снова кивают, и Ким слегка прикусывает мочку уха. — Слова, Сонхва. — Хорошо.       Шуршание матраса под давлением тела. Хонджун переводит вес, повторяя руками траекторию по позвоночнику к бёдрам и, открывая смазку, раздвигает ноги Сонхва. Холод прозрачной растекается в ложбинке, между мягкими половинками, медленно стекая ниже. Ким давит на поясницу стоящего и, прогибая его в спине, размазывает пальцами смазку от мошонки, аккуратно сжимая и перекатывая до прерывистого дыхания парня. Розовое кольцо мышц сжимается с каждым прикосновением. Блеск в дневном свете. Поддразнивание кончиком пальца с лёгким проникновением, и оттягивать ниже неразработанные мышцы. Раз за разом. Сопротивление даже на небольшое давление отзывается болезненными звуками, дёрганными попытками уйти от неприятных ощущений. Руки лаской успокаивают содрогания. Оглядывая плавную линию позвоночника, поглощаясь этим созерцанием, Хонджун без раздумий опускается губами на тугой проход и проникает в него языком. — Хон…       Высокий стон разбивается о грани комнаты, начиная последующие, один за одним, с каждым влажным растягиванием стенок. Пальцы давят сильнее, пользуясь расслаблением Сонхва, проскальзывая ниже от языка с оттяжкой мягкой полости. Ниже и ниже. Ким действует по наитию, опираясь скорее на громкость звука удовольствия, и, проникая в горячую глубину по костяшки, размашисто лижет дальше, захватывая нежную чувствительную кожу. Втягивая. Вылизывая. До тяжёлых всхлипов и крупного дрожания бёдер. Подталкивая в постоянной стимуляции их выше, растягивая уже податливые мышцы сильнее и шире, пока Сонхва падает на предплечья и полностью опускается на грудь.       Повторение за повторением. Наслаждаясь ощущением чужой отзывчивости и чувствительности на каждое прикосновение. Хонджун чувствует себя безумным от того, насколько ему нравится приносить удовольствие и слышать эти звуки важным доказательством, что он может быть не грубым. Может быть нежным с Сонхва. — Мне кажется я… Хонджун… пожалуйста.       Глубже, глубже. В последний раз. Поднимаясь, Ким видит лучшее перед собой. Он зацеловывает каждое содрогание тела, с солёным привкусом пота и возбуждения. Аккуратно подсказывает руками движения, помогая перевернуться на спину. Тазовые кости в белых подсохших каплях, чувствительность в насыщенный розовый цвет, и Хонджун проводит по ней пальцами в смазке, вслушиваясь в тихие недовольства. — Ну же…       Сонхва отчаянно хмурится и тянет ладони к своему возбуждению, желая наконец приблизиться к разрядке, но Ким останавливает запястья, обхватывая их вместе и поднимая вверх над его головой. — Нетерпеливый, — склоняясь над ним, выдыхая в приоткрытые губы. — А как же я…?       Напротив бегло кусают губы и мелькают мутным взглядом по чертам лица. Виновато опуская его после. — Прости.       И эта покорность так же безумна. Вся жизнь Хонджуна — это превозмогание и подчинение по невозможности сделать иначе. Всё это — бесконечный цикл, который замкнут на себе и повторяется снова и снова. Но если представить, хоть на мгновение и меньше, что Сонхва будет её частью, что каждый шаг этого круга будет приводить к нему, как в слаженном механизме, — Хонджун готов пережить всё дерьмо заново. Каждый день своей боли и привыкания к ней. За одну только эту возможность. Он готов пройти всё ещё раз. — Никогда, — ближе к искусанным за это время губам, впитывая чужое присутствие каждой порой. — Никогда не извиняйся предо мной.       Шершавая от сорванных кусочков. С лёгким привкусом крови. Самая сладкая кожа для поцелуя, в несдержанности ответа и напора, с которым Сонхва прижимается ближе. Хонджун вмещает в эти эмоции всё, что он когда-либо знал о любви. Чистые догадки и предположения. Старые, утратившие, и вновь загоревшиеся цветом, желания. Как и прежде, выбирая жажду.       Он обхватывает Сонхва под коленями и поднимает его ноги выше, почти до плеч. Остатки прозрачной смазки разливаются между телами тем же желанием, питающим страх и стремление. Ким входит медленно. Вслушивается в каждый звук и подтягивая ноги сильнее. Юное тело откликается, позволяя растягивать без препятствий. С каждым выдохом, смещаясь до горячей глубины и полностью заполняя. Один воздух на двоих в сильных ощущениях. Хонджун опирается мокрым лбом о лоб Сонхва, заполняя грудную клетку до полухрипа. — Так глубоко.       Тяжело выдыхая и закрывая глаза на стягивающее наслаждение. Он чувствует такие же влажные ладони на своих щеках. А после губы, собирающие капли пота. Миллиметр за миллиметром. Пульсация в теле нарастает с каждым последующим. Хонджун отводит бёдра и, под тихий неразборчивый шёпот снизу, толкается вперёд с покачиванием. Сильнее, глубже. Больше. Наращивая амплитуду с повторением. Один за одним, рвущийся стон с губ возле кожи, и Ким ему вторит. Не останавливаясь. Давит на внутреннюю сторону колен, опираясь рукой о диван возле разметавшихся светлых волос, и намеренно оттягивает, входя под другим углом более плавно. Чтобы продлить это новое ощущение. — Хонджун… — Знаю, — ловя загнанные стоны, — знаю…       Сонхва жмурится с этими размеренно-поступательными, бесконтрольно сжимается вокруг Хонджуна и жмётся теснее. Ближе. Всхлипывая на частые-частые толчки. Напрашиваясь на поцелуи. И Ким никогда ему не откажет. Размазывая по чёрному дивану чувства с температурой тел, с потом и жаром эмоций. Вбиваясь в мягкое тело парня с единственным желанием показать ему наслаждение. Смуглые градации, безупречные линии хрупкости, предоставленной для этой любви. Мягкие звуки и слёзы, которые смешиваются в несколько полос с содроганием и сорванным стоном. В близком трении тел сперма растекается по коже и пачкает рядом обивку белёсыми пятнами.       Вымеряя руками проявляющиеся изгибы позвоночника до лопаток и притягивая Сонхва к себе, Хонджун садится на колени. С увеличением темпа беспрерывных толчков, он опускает одну руку на ягодицы парня и сильно сжимает упругие мышцы, наконец отпуская себя. Напрягая бёдра и по инерции подаваясь вперёд, он кончает, с пульсирующим желанием прикусывая шею рядом до ярких отметин, зализывая их движениями языка, которые следом сменяют неспешные поцелуи.       В комнате дождь пробежкой по окнам забирает время. Возможность терять его вот так, с тесно льнущим сейчас к боку, уже не пугает Хонджуна. Перебирать влажные светлые пряди и вдыхать этот запах спокойствия. Он не знал раньше подобное и не думал, что оно вообще существует. Совершенно не похожие варианты жизни, которые соединились в опасный узел судеб. Последствия осыплются ею позже, когда оба не будут готовы. Как во всё том же глупом сценарии, развитие которого Хонджун допустил. — Не бросай меня.       Разворот головы и внимание к прикрытым глазам. Насколько он может знать? Насколько догадываться? Анализируя произошедшее, Ким в который раз убеждается, что только такие хотят познать усложнение как никто другой. — Ты не можешь так поступить. Ты не такой.       Усмешка и боль. Слишком много всего. — Думаешь, что знаешь меня?       Сонхва подбирается ближе, подставляясь под движения руки Хонджуна и выдыхая в его кожу. Дождь вымеряет эти разрывы. Сонхва рисует пальцем узоры поверх белых глубоких шрамов. — Ты тот, кто делает очень много плохого, пока не находит хорошее…       Догадки — лишь насмешливость, знание не приводит к хорошему, а глупость способна погубить их двоих. — Разреши мне стать им, Хонджун. Твоим хорошим.       Дыхание рядом слишком тёплое. Слишком тёплое, чтобы Ким смог его отпустить.