***
Бенно сидит в любимом кресле в собственном кабинете, но не чувствует ни капли уверенности и комфорта, которые обычно дают переговоры на его территории. Он даже не поручится сейчас, что его выражение лица подобает ситуации и не выдаёт в нём пойманного врасплох человека. Потому что это именно то, как он себя ощущает на протяжении последнего получаса. Ни хозяином положения, ни опытным торговцем, ни даже взрослым — нет, нашкодивших мальчишкой, которого схватили за руку и который вынужден смиренно ждать наказания. За его спиной стоит человек, положив руку на спинку кресла, на дверях ещё двое и двое внизу на входе в лавку — всё это люди ауба Эренфеста, пришедшие внезапно, остановившие торговлю и запершие Бенно в его же собственном кабинете. И всё это не добавляет присутствия духа. Как и сам ауб, прибывший минут пять назад и сидящий теперь на обычном гостевом стуле так, словно на троне. Его тяжёлый взгляд исподлобья ничуть не похож на тот весёлый, когда он притворялся священником Сильвестром. Да и весь внешний вид ничем не выдаёт в нём того самовлюблённого напыщенного аристократа. Так и подмывает спросить, что ещё вытворила Майн, но пока лорд не начнёт говорить с тобой, к нему нельзя обращаться. Бенно ничего не остаётся, кроме гадания о причинах столь внезапного визита и изучения костюма ауба, выбранного для их встречи. У них в лавках, конечно, таких тканей не сыщешь, а вот золотое шитьё могло бы быть поаккуратное — у Майн её цветочные шпильки, как она их называет, гораздо изящнее выходят. Видимо, не во всём аристократы обеспечены лучше, чем простолюдины. — Всё же не понимаю, — ломает тишину ауб, когда Бенно окончательно устаёт от ожидания и почти готов нарушить придворный этикет. — Вокруг столько вариантов из своего круга, почему это обязательно простолюдин. — Прошу прощения? Бенно привык, что чем выше положение человека в обществе, тем мудрёнее он говорит, порою пользуясь положением и выдавая нагромождения пустых фраз за умные речи. Но на этот раз слова ауба звучат как самая настоящая бессмыслица. Никто ни разу не упоминал, что у того не все дома, но выглядит именно так. Бенно мысленно стонет: он не представляет, как и о чём разговаривать с сумасшедшими. С сумасшедшими, наделёнными властью, тем более. — Вы довольно много знаете о пожирании. Откуда такая осведомлённость? — Я уже встречал раньше людей с пожиранием и видел, как оно развивается и как человек угасает в отсутствие помощи, — осторожно отвечает Бенно, а потом решает не таиться: — Моя невеста была больна, и с этим уже ничего нельзя было поделать. — Как много вокруг вас людей с пожиранием. В пору считать, что причина не в нерастраченной мане, а в вас самом. Ауб усмехается как-то недобро, и у Бенно ползут ледяные мурашки по позвоночнику от металлического блеска в зелёных глазах. Возможно, зря он добавил про невесту, но как вообще понять, что у этого странного человека на уме. Не зря говорят, что сумасшедшие непредсказуемы. Бенно решает, что больше не скажет ничего лишнего, только ответы на вопросы ауба — если те ещё будут. — Знаешь ли ты, что у аристократов есть своя болезнь, связанная с количеством маны в теле? — Нет, откуда простолюдинам знать о таком. — Она начинается с затруднённого дыхания, рези в горле, сопровождается приступами кашля, и тебе кажется, словно твои лёгкие сжали в кулаке. Потом грудная клетка прорастает побегами тромбе, корни которого оплетают всё внутри тебя. И, как ты понимаешь, исход такой же, как если тромбе заведётся в лесу. — Оно вытягивает всю ману из человека, иссушая его? — в ужасе перебивает Бенно медленную речь ауба. — Да, но в отличие от земли, благословения и заклинания не помогут вернуть жизнь и не воскрешат. Казалось, волосы на голове шевелятся. Бенно помнит, как умирала его невеста, как это было тяжело и страшно, но картина, нарисованная аубом, видится гораздо более жуткой. Он не представляет, что должен испытывать человек, у которого через плоть прорастает тромбе, у которого внутри всё завязано в узел его корнями, которому не хватает воздуха, сколько бы тот ни пытался вдохнуть. Бенно в детстве как-то свалился в бочку с водой и едва не захлебнулся, пока отец заметил и выловил его, — у него остались смутные воспоминания из чего-то скользкого и холодного, а ещё страх перед удушением. — К чему… — Один дорогой моему сердцу человек по несчастливому стечению обстоятельств подхватил этот недуг. И сейчас только и может, что срезать побеги, да отдавать ману артефактам. — Лекарства нет? — Лекарства нет. Да и храмовые чаши не особенно помогают, потому что в нём слишком много маны. Даже когда он наполняет их все, его тело достаточно плодородно для тромбе. Бенно смотрит на ауба во все глаза, начиная догадываться, о ком тот говорит. Он чувствует, как невидимый кулак, который упоминался в описании симптомов аристократической болезни, обхватывает и сжимает его сердце. Стиснув челюсти, Бенно даёт себе короткую передышку, чтобы не выпустить на лицо непозволительные эмоции. Не в присутствии ауба. Он достаёт из своего арсенала маску вежливого внимания и задаёт ровным тоном интересующий его вопрос: — Позвольте полюбопытствовать, не о старшем ли священнике речь? — О Фердинанде, моём сводном брате, — кивает ауб и какое-то время молчит, сверля Бенно острым неприязненным взглядом. — Раз вы не знали о недуге, то, уверен, о причине его вы тоже не осведомлены. Это безответная любовь. Всё у аристократов не как у людей, даже причиной болезни являются чувства, а не физические недомогания. Бенно мысленно усмехается, но не пускает на лицо неуместную эмоцию. Как и ещё одну, которая теснит его грудь и грозится вылиться в болезненную гримасу. Хотя, казалось бы, что может быть хуже вести о близкой смерти дорогого сердцу человека. — Я узнал только недавно, когда ему стало плохо во время нашей встречи, — продолжает ауб менее неприязненно, а скорее устало и встревоженно. — Он скрывает ото всех и если бы не проговорился в полузабытьи, сам бы никогда не выдал мне причину своих страданий. И вот я в раздумьи, что мне делать с этой причиной: казнить или заставить нести ответственность? — Ауб просит совета у простолюдина? — поразился Бенно нежданному вопросу. — Нет, ауб даёт простолюдину, укравшему сердце у дорогого мне человека, выбор — какую судьбу тот предпочтёт. Собственную смерть или жизнь под договором подчинения, по которому он обязан будет ответить на чужие чувства и не допустить смерть чужую. Кулак, стискивавший сердце Бенно всё сильнее, как будто разом разжимается. Он втягивает воздух сквозь зубы и прищуривает глаза, прикидывая, стоит ли немного набить цену и впихнуть пару своих условий в договор или собственная жизнь и перспектива взаимно любить уже достаточный улов. Возможно, это тот самый случай, когда не стоит гнаться за максимальной выгодой.***
16 февраля 2023 г. в 03:07
С некоторых пор сон не дарит отдыха, а пробуждение не сулит ничего хорошего. Фердинанд и раньше не мог сказать, что его утра полны радости, но теперь они больше похожи на мучение. После ночи, проведённой в бессчётных приступах кашля и попытках уснуть, он чувствует себя разбитым. Да ещё это тянущее ощущение на коже: по лопаткам и плечам словно прошлись плёткой и теперь всё саднит. Кажется, ему снова понадобится помощь Франа, хотя с прошлого раза едва прошла неделя.
Лёгкие словно сжимает невидимой рукой, и Фердинанд заходится тяжёлым грудным кашлем, не в силах остановиться и вдохнуть достаточно воздуха. И это он всего лишь потянулся к кисточке колокольчика. Перед глазами плавают тёмные точки, а горло першит, словно его раздирают изнутри тонкими иглами или лапками насекомых. Кашель длится и длится, пока на ладонь не падают два изломанных бледно-зелёных листика. Со сгибов сочится едкий сок пополам со слюной, и машинальное сглатывание не приносит облегчения — внутри сейчас такая же смесь.
Отбросив то, что исторг его организм, Фердинанд утыкается лбом в подушку, силясь перевести дыхание. Он заводит руку за спину скорее бездумно, чем действительно нуждаясь в подтверждении, и, конечно, нащупывает плотные стебли, проросшие за ночь сквозь кожу и мышцы. Они будто бы пульсируют и слегка шевелятся, высасывая его ману и питаясь ею. Какая тромбе в сущности разница: из земли тянуть или из человеческого тела.
— Святой отец, приветствую вас. Вам снова нужна помощь?
Голос Франа звучит едва ли не через несколько секунд после звонка в колокольчик, как будто он уже давно стоял под дверью и ждал. Хотя, скорее всего, Фердинанд просто задремал ненадолго. Его теперь часто клонит в сон, а просыпается он более уставшим, чем засыпал. Хорошо, что рыцарей давно никуда не призывали, от него сейчас никакой бы пользы не было.
— Да, снова нужна.
Свет режет по глазам, когда полог вокруг кровати раздвигается. Проморгавшись, Фердинанд видит тревогу на лице Франа, когда тот осматривает его спину и лицо, но, как и подобает хорошему последователю, он ни слова не произносит. Да и что тут скажешь? С последнего раза, когда Фердинанд обращался к нему за такой помощью, прошло меньше дней, чем раньше, и приступы кашля ночью становятся более затяжными — состояние его явно ухудшается.
Фран исчезает бесшумно и возвращается с тазом тёплой воды, инструментами и чистой тканью. Пока он разрывает её на полосы, Фердинанд находит в себе силы подняться и дойти до него, закашлявшись всего раз по пути. Он падает на приготовленный заранее стул: лежать легче, чем сидеть, но простыни уже итак измазаны кровью из-за проросших побегов, не хочется пачкать их сильнее. Это ведь Франу всё стирать, ибо говорить кому-либо ещё в храме о болезни опасно — ещё до исхода дня об этом донесут главному священнику.
— Я приступаю. Если будет больно, говорите.
— Ты аккуратен, поэтому никогда не больно.
Они оба знают, что Фердинанд врёт, но с этим тоже ничего не поделать. Срезать побеги необходимо, как и сцеживать ману, чтобы замедлить развитие болезни и дать хотя бы короткое облегчение телу, из которого она вытягивает все силы. Пока у простолюдинов есть пожирание, у аристократов есть свой недуг, с которым тоже ничего не поделать, кроме как ждать естественного разрешения через смерть. Неразделённая любовь из-за присутствия маны в их телах заставляет буквально задыхаться и раздирает грудь на куски корнями и побегами тромбе. Как и с пожиранием, в их распоряжении только временные меры — лекарства от первопричины нет и вряд ли когда-нибудь появится.
Лезвие перерезает первый стебель, и по повреждённой коже течёт что-то тёплое и щиплющее — кровь, смешанная с едким соком растения. Поначалу ощущения неприятные, но ничего, что нельзя бы вытерпеть. Руки Франа нежные и осторожные, он срезает ещё стебель, затем ещё один — пока это всего лишь странные мурашки и всё усиливающееся жжение. По-настоящему больно станет под конец, когда спина будет ощущаться как одна большая саднящая рана, которую сначала промоют, а потом запеленают в повязку. Но Фердинанду не привыкать: и терпеть боль, и скрывать свои эмоции.
— В этот раз они длиннее, — говорит Фран, собирая с пола мёртвые побеги, когда всё окончено. — Достопочтенная Майн будет в восторге.
— Хоть кому-то должна быть польза от этого — пусть делает свою бумагу, — усмехается Фердинанд, с трудом поднимаясь со стула и тут же морщась от прошивших кожу под повязкой иголочек, стоит только потерять равновесие и резко потянуться за опорой. — Она не задаёт вопросов, откуда столько тромбе?
— Я в самый первый раз объяснил, что вы отдали распоряжение рыцарям присылать молодые побеги тромбе, если им попадутся. Её удовлетворило, судя по всему.
— Это хорошо. Меньше внимания Майн — меньше внимания Делии, и меньше знает главный священник.
Последний человек, чьё вмешательство нужно Фердинанду сейчас. Это серые послушники никогда не слышали о том, почему в лёгких аристократов может прорастать тромбе, а главный священник сразу сделает выводы. Любовь в принципе, а неразделённая особенно, не самое частое чувство в их мире договорных отношений и браков. Любовь к представителю другого сословия — это нарушение всех норм морали и правил.
Фердинанд осторожен, и о его болезни знает пока лишь Фран, который видел только часть и слишком предан ему, чтобы спрашивать о причинах или болтать за спиной. Но главный священник — старая хитрая лиса. Он попытается докопаться до истины, вычислить, к кому тот воспылал безответной любовью, и использовать информацию на благо себе. А использовать есть что. Фердинанд постоянно ругает себя за эти никому не нужные чувства, которые ставят под удар и его самого, и Майн с Бенно. Хотя, на неё он тоже немного зол: не появись она в храме и не напросись в послушницы, ничего бы этого не случилось. Правда, долго злиться на неё не получается.
— Простите, но я давно хочу спросить, — подаёт голос Фран нерешительно, помогая Фердинанду надеть синее облачение. — Неужели нет никакого средства, чтобы вылечить вас полностью?
— Есть одно, — фыркает тот, мгновенно спохватываясь и возвращая себе бесстрастную маску. — Только те, кто им обладают, никогда не познают эту болезнь, да и поделиться им не смогут.
— Вы не скажете мне, что это за средство?
— Ни к чему. От этой болезни лишь одно настоящее избавление — смерть. А она всех нас ждёт рано или поздно. Проводи меня к молельной, а потом иди к Майн, чтобы никто ничего не заподозрил.
Побеги они срезали, но есть ещё одно важное дело — уменьшить количество маны в теле, чтобы замедлить рост тромбе и продлить часы и дни жизни. Фердинанд ходит молиться к артефактам один, не берёт с собой ни последователей, ни Майн. Никто не должен видеть, сколько чаш он наполняет и как часто, чтобы не задавали вопросы, откуда такая щедрость.
В этом кроется некое успокоение. Фердинанд высушивает себя до капли, оставляя едва не пустой сосуд, наблюдая, как загораются каменья на древних артефактах. Наблюдая, как из красно-коричневых тусклых стекляшек они становятся ярко-алыми сияющими кристаллами. Стирая образ почти таких же красно-карих глаз, который преследует его, заставляет частить сердце. Он видел Бенно от силы пару раз, говорил с ним в общей сложности не больше получаса, но этого хватило, чтобы теперь задыхаться и медленно умирать.