Может, и нет

      Я со стоном вжимаюсь в кровать, извиваясь на простынях, в объятиях воспоминаний и кошмаров. Они душат за шею, невидимым грузом прибивают меня к земле, едва не раздавливая. Кожа выделяет горячий пот, что стекает по телу, скапливаясь между ключиц, в ложбинке груди, животе. Несколько капель противно скользят по спине. Одежда и волосы — всё липнет к бьющемуся в агонии телу.       Я ощущаю прикосновение к щеке чего-то тонкого, острого. Чьи-то когти аккуратно, словно зубчики пинцета, поддевают насквозь мокрые волоски, убирая их в общую копну прядей. Даже с закрытыми глазами я ощущаю её пристальное, тяжёлое внимание на своём лице; слышу редкое, горячее дыхание, чувствуя как оно, подобно языкам адского пламени, обжигает мою шею.       По телу бежит дрожь. Я поднимаю веки, встречаясь с кровавыми радужками её глаз. В них пляшет магма, извергаются вулканы и бушуют торнадо, разрушая, сжигая и уничтожая всё живое. Она нависает надо мной, точно змея, королевская кобра, чьё длинное, чешуйчатое тело сжимает меня в своей смертельной хватке, но пока не убивает. Чума подозрительно спокойна: отстраняется от меня без единой эмоции, с всё той же безупречной осанкой садясь рядом. Молчит, пристально вглядываясь в мои зрачки, а у меня перед глазами то и дело начинают плясать картины прошедшего дня. Я вижу безжизненное лицо отца, а в ушах застывает наш с ним последний разговор.       Мир вновь начинает плыть, а глаза — начиливаться слезами. Бессильная ярость сжигает душу заживо, а от бушующей внутри тоски и боли я сжимаю в кулаках простынь. Чувствую её ледяные, костлявые и бледные, точно у трупа, пальцы на своих, от чего на уровне инстинкта дёргаюсь и рывком тянусь по постели вверх, ударяясь крыльями и лопатками о высокое изголовье. Шиплю, зажмуривая глаза, но тут же с ужасом распахиваю их, видя как Чума вновь тянется ближе, всматриваясь в меня, в моё лицо и мои эмоции. Она будто готова проглотить меня живьём, но издевается, то приближаясь убийственно близко, то отстраняясь, даря лживую надежду, что всё скоро закончиться.       На лицо всадницы падает вуаль лунного света, а лицо трогает кривая ухмылка. — Ты очнулась, — её театральный, тошнотворно-благоговейный голос вызывал во мне тошноту и дикое желание схватить ту за горло.       Но я понимаю, что мне сейчас не хватит сил даже просто поднять руку. Желая отбросить эти мысли, я отворачиваюсь, выдавливая из себя просьбу, что в симбиозе с моих охрипшим голосом больше похоже на угрозу: — Уходи.       Чума прищуривается и я чувствую, как она рассматривает меня по десятому кругу каким-то странным, подозрительно серьёзным взглядом. — Люцифер сказал, что ты справилась. Что ты убила своего отца, — в её голосе чувствуется странный диссонанс. Видно, что она верит в правдивость этой лжи, но не до конца.       Я тут же поворачиваюсь к ней, сжимая челюсть так, что зубы едва не крошатся. Делаю глубокий вдох, пытаясь найти хоть какие-то слова, чтобы ударить Чуме по больному, чтобы каждая следующая моя фраза вбилась в её сознание и медленно разъедала изнутри, также как и она медленно разрушает меня. Хочу сказать, что не убивала отца, что никогда бы этого не сделала, но ей, бесчувственной твари, ни за что не понять.       Вовремя закрываю рот, когда в голову врезается мысль, что Люцифер соврал. Что ж, так даже лучше. Умереть сейчас, не отомстив за папу, я точно не готова. — Ты заслуживаешь вознаграждения, моя любимая игрушка, — сладко протянула Чума, вновь отдаляясь и на этот раз поднимаясь с постели.       Дышать становится легче, словно с шеи сняли удавку. Всадница же медленным шагом подходит к мягкой банкетке, на которой я замечаю несколько блестящих тряпок. Как вдруг из балкона в комнату врывается ледяной ветер, стихийной плетью бьющий Чуму по плечам и лицу. Поток холодного воздуха добирается до моей кровати, но я предусмотрительно накидываю на плечи одеяло, кутая шею и утыкаясь подбородком в поджатые колени. Одинокие слёзы начинают неконтролируемо течь по щекам, оставляя на них горячие следы.       Всадница вглядывается в горизонт, пока ветер нещадно треплет редкие пряди белых волос, что выбились из строгой причёски. Я чуть ли не физически чувствую тот хаос мыслей, что кружится в её безумной голове, которую она спустя пару минут поворачивает ко мне, задавая до абсурдности странный вопрос: — Каково это — чувствовать холод? — она говорила серьёзно, но заметив абсолютное недоумение на моём лице, поспешила отвести взгляд, — Так ты думаешь отвечать или нет? — её голос пропитан гневом и угрозой, вопрос звучит настолько резко, что меня мгновенно приводит в чувства. — Ты не чувствуешь его? — безразлично спрашиваю, а мысленно бьюсь головой о стену от собственной глупости. Меняю вопрос: — Вообще никогда не чувствовала?       Чума притупляет взгляд, сводит брови, пока уголки её губ задумчиво опускаются вниз. Она копошится в собственной голове, в поисках ответа, перебирая одно воспоминание за другим, и, наконец, поднимает на меня кровавый взгляд. Её лицо расслабляется, на губах вновь появляется привычная ухмылка: — Я не знаю, — тон "сухой", раздражённый. — Как это? — язвительно вырывается у меня изо рта, от чего я почти сразу чувствую, её тяжёлую энергию, что лозами вьётся вокруг меня, намекая, что я либо заткнуть, либо подохну. — Я Всадница Апокалипсиса, мой смертный птинчик, — Чума говорит без издёвки, но так холодно и отстранённо, будто слова сами лезут у неё из горла, — Не из мира сего.       Её взгляд вновь устремляется на балкон, за перилами которого распростёрлось чёрное небо, укрытое тёмными, неспешно плывущими в вышине облаками. Луна стеснительно выглядывает из под мрака, точно из под полей шляпки, но ненадолго, быстро исчезая под покровом ночи. Глаза Всадницы высматривают звёзды, что сегодня едва видны. Чума смотрит так пристально и напряжённо, будто где-то там спрятан её дом. — Ты пришла из другого мира.... Там красиво? Как он выглядит? — моё воображение уже рисует самые невообразимые, абсурдные пейзажи с огромными деревьями и синей травой. — Никак. Я не знаю. Точнее, не помню, — она вновь поворачивается ко мне, внимательно наблюдая за моей реакцией. И я чувствовала, что одно неосторожное движение мышц на лице, один неправильный взгляд и Чума вновь вернётся в прежний облик бездушной твари, — Возможно, мой мир сильно отличался от вашего. А возможно нет. Велика ли разница, если его уже не существует? — Ты разрушила его?       Тишина.       Вопрос зависает в воздухе. Я же невольно осматриваю Чуму, будто вижу впервые. Её скулы остры как бритвы, губы покрыты алым, словно обмазаны свежей кровью, а кожа бесцветная, точно у мертвеца. И всё же карминовые глаза горят, в них сверкают острия мечей, а сам взгляд всегда сквозит стальным презрением и холодом. Всегда, но не сейчас — сейчас, в них кроется сжирающая остатки сердца пустота и отчайние, которое она сама в себе принять не может. Глядя на её болезненно красную, точно от инородной болезни, кожу, невольно сжимаюсь и вновь встречаюсь с ней взглядом. — Не знаю. Может да. А может и нет. Мне всё равно.       Я поджимаю губы и почему-то понимающе киваю, хотя внутри всё противно сжимается от разочарования. Неужто думала, что у неё и впрямь есть душа? Что я не говорю сейчас в пустоту? Не общаюсь со своей возможной смертью? Смертью...       Вопрос, мучающий меня всё это время, вырывается из меня неконтролируемым порывом, язык сам складывает звуки в слова: — Почему ты меня не убъёшь?       На её лице вновь расплывается кровавая улыбка, а взгляд обретает высокомерие, будто я сказала что-то невероятно глупое. — Потому что я не без убийца, — в игривой манере отвечает она, театрально пожав плечами. — А мой отец? — сердце презренно сжалось, — А те сотни ангелов в столице? Те тысячи смертных, что умирают от твоей заразы ежесекундно? — Они умрут в любом случае, это не моя прихоть. Этот мир может переродиться, как феникс, а может пасть во тьму. Как, возможно, уже сделал мой. Слабые умрут, сильные выживут — закон природы. То, что бессмертыши и люди выдумали себе милосердие, права и сострадание, не делает меня обязанной верить в эту чушь. И тем более — ей следовать. Новый мир встретят только сильные и выносливые, способные выживать, подстраиваться и адаптироваться под любую реальность. Ты добилась высот, будучи простым человеком, значит, не безнадёжна, — всё это время она медленно подходила ко мне, пока не упёрлась коленями в кровать. Теперь Чума смотрела на меня с высоты своего роста с нескрываемым пренебрежением и в тоже время снисхождением. — Почему ты это делаешь? — почти бесшумно спрашиваю я, — Почему ты пришла именно сейчас и диктуешь то, как всё должно быть?       Холодная рука зарывается мне глубоко в волосы и начинает, на удивление, нежно гладить. Но не из-за пресловутой эмпатии, а как зверушку, верного щенка. Хочу отпихнуть её, послать к чёрту, но меня отвлекают первые лучи утреннего солнца, что незаметно скользнули в комнату. — Я всего лишь исполнитель, птенчик, — она игриво проводит полосу по моей щеке, — Стоит ли винить палача за то, что он собирается казнить виновного? Природные катастрофы, аномалии и дисбаланс — мне продолжать? Этот мир слаб, как и его жители, и сам разрушает себя. Он, как рана, наполненная гноем. А если гниёт что-то одно, то рано или поздно есть риск, что сгниёт вся система. — То есть, тебя можно считать просто супергероиней? Нашей "спасительницей"? — вопреки страху, ядовито выдавливаю я, на что Всадница разражается громоподобным смехом, от которого, кажется, дрожит всё пространство. — Мне весело с тобой, птенчик, поэтому ты жива. Вряд-ли ты доживёшь до великого суда, ну и к черту, — громко проговаривает Чума и я чувствую, как она вновь закрывается на всевозможные замки. Становясь той, кого я ненавижу больше всего на свете, — Я подготовила тебе прелестные наряды по случаю бала, — она радостно кивает в сторону бенкетки, на котором как раз таки и лежат наряды. — Я не пойду, — сразу же отвечаю я, как в тоже мгновение чувствую стальную хватку на своём запястье. Громко вскрикиваю. Такое чувство, будто она мне сейчас кисть оторвёт. — Ты не поняла. Это не предложение, — грозно шипит Чума, вновь становясь похожей на королевскую кобру: грациозную и смертельно ядовитую, — Жду тебя со всеми.       Дверь захлопывается. Она уходит. А я остаюсь лежать на месте, гоня страх и боль, раздумывая лишь о том, какие на этот раз неприятности ожидают меня на этом "чумном балу".