𝘤𝘰𝘳𝘰𝘯𝘢𝘵𝘪𝘰𝘯
Все, чему научился Хёнджин за свою недолгую жизнь — каждый сам за себя, никому нельзя доверять, а еще крысы лучше людей. Намного. Небольшая стайка с громким писком бросается от дороги к нему, когда мимо проносится паровой автомобиль. У Хёнджина едва находятся силы поднять голову и заметить в вечернем полумраке облако дорожной пыли, повисшее в воздухе. Губы непроизвольно кривятся, а под коленями ноют еще свежие синяки. Будь прокляты все эти богатеи. Рядом оглушающе громко распластывается куча помоев, расползаясь зловонной лужей. Собственное убежище враз теряет свою привлекательность, и Хёнджин кое-как поднимается на ноги. Поищет какую-нибудь другую подворотню, эта в городе не единственная. Представляет ли хоть кто-нибудь из этих зазнавшихся тварей, как живут те, с кем они обращаются как со скотом? Как им живется с осознанием того, что, пока они могут позволить себе спать в теплых домах, выбрасывать едва тронутую еду и не думать об экономии воды, те, на кого они смотрят с пренебрежением, каждый день бросают вызов жизни за право прожить еще хотя бы день? Хотя, очевидно, что им плевать. Последний, у кого Хёнджин пытался узнать ответы на эти вопросы, посмеялся и с гадкой улыбкой поинтересовался, а зачем это все. Зачем бороться, зачем жить, если общество нацепило на тебя ярлык «отброс»? «Затем, что хочу увидеть, как вы все сдохнете в муках». Хёнджин верит в справедливость. Верит, что однажды всех этих ублюдков ждет заслуженное наказание. Верит, что однажды весь Мир поглотит Бездна, и все они будут страдать в вечной агонии. И, если нужно, он приложит к этому руку. В глазах плывет, словно на корабле посреди разбушевавшегося моря. Как давно Хёнджин ел в последний раз? Уже и не вспомнить. Он оседает на землю, пройдя всего пару метров от своего прежнего убежища и кое-как заползает в неглубокую нишу под низким балконом, чтобы чужие помои не приземлились ему на голову. Сил нет совершенно. Небольшой кусочек хлеба в кармане почти превратился в камень, но у Хёнджина все-таки выходит отгрызть от него совсем немного. По вкусу, впрочем, от камня тоже не слишком отличается. Стайка крыс облепляет его ноги. Они привстают на задние лапы, словно пытаются заглянуть в лицо, и, даже почти мило, дергают своими носиками. Хёнджин неотрывно смотрит на белую, резко выделяющуюся среди своих товарищей, и смотрящую как-то особенно внимательно. Крысы лучше людей. Намного. Он бросает свой каменный хлеб на землю, и крысы в тот же миг облепляют уже его. Хёнджин слышит, как захлопываются окна выше, потому что писк наполняет весь переулок, ударяется о барабанные перепонки, как будто собирается пробить их своей громкостью. Бедолаги при деньгах к такому не привыкли, их это раздражает, а для Хёнджина этот звук уже давно заменяет и речь, и музыку. Он упирается затылком в холодный камень стены и прикрывает глаза. Нужно будет выбраться в город, стащить у какого-нибудь лавочника еще съестного, на худой конец покопаться в мусоре у публичного дома. Но это все позже. Сейчас голова, словно налитая свинцом, требует сна. Который может стать вечным. Хёнджина это давно перестало пугать. Для того, как он живет, он и так довольно долго продержался: пятнадцать лет для бездомного — большой срок. Беспризорники, к которым Хёнджин иногда прибивается, и вовсе зовут его стариком. Пожалуй, он пережил достаточно, чтобы и самому считать себя таким. Когда он открывает глаза, вокруг все тот же полумрак. Хёнджин растерянно озирается по сторонам. Либо он не заснул, либо проспал целые сутки. И в первое, и во второе верится слабо. Крыс рядом не видно, и это уже знак того, что какое-то время все-таки прошло. Осталось понять, как много. Хёнджин поднимается на ноги, к собственному удивлению, легко. Даже слишком. Тело словно ничего не весит. Это, вроде как, не должно удивлять, с тем-то, как он питается, но он успел привыкнуть к ежедневной тяжести, мертвым грузом давящей на плечи и тянущей к земле. Он умер? Хёнджин неуверенно шагает в сторону главной улицы. Следов выброшенных вечером помоев тоже не видно. Он хмурится, ежась не то от холода, слишком сильного даже для осени, не то от предчувствия чего-то жуткого. И предчувствие его не подводит. Переулок обрывается, но дороги дальше нет. Лишь серо-голубое ничто, в котором парит островок с частью переулка и окружающими его домами, и еще с десяток таких же островков, на которые рассыпался город. Хёнджин уверен, что их больше, просто со своего места он их не видит. Он завороженно разглядывает место, в котором оказался, и слышит утробный рев. Между островков в этом бесконечном серо-голубом ничто медленно плывет огромный левиафан. Изящно огибает парящие куски земли, несмотря на свою внешнюю неповоротливость. И вновь разрезает звенящую тишину своим ревом. Хёнджин не замечает, как открывает рот от смеси ужаса и восхищения. — Нравится? Голос звучит как будто у самого уха, и Хёнджин резко разворачивается, покачнувшись. Он чувствует, как тело ведет назад, прямо в пустоту, но чужая рука крепко хватается за его предплечье и дергает обратно на твердую землю. Рука, принадлежащая бледному, почти такому же серому, как все вокруг, мужчине с темными волосами и абсолютно черными, как обсидиан, глазами. Не заметь Хёнджин, как его губы изгибаются в подобии улыбки, принял бы за статую. — Я бы не советовал присоединяться к левиафанам. Вряд ли у тебя выйдет так же парить. — Я не... — Хёнджин смотрит на неизвестного во все глаза. Ему кажется, что стоит только моргнуть, и мужчина растворится, словно видение. — Что происходит? — Другого вопроса я и не ждал, — незнакомец наконец отпускает его предплечье и склоняет голову набок. Как-то резко и неестественно. — Прошу простить мне мою бесцеремонность. Никак не могу научиться приглашать гостей правильно. Хёнджин хмурится. Он решительно ничего не понимает. За спиной слышатся глухие удары камня о камень, и Хёнджин оборачивается через плечо. Маленькие островки с кусками дороги выстраиваются в не очень стройную линию от места, где еще совсем недавно был обрыв, с которого Хёнджин едва не упал. Он оборачивается обратно к мужчине, и тот указывает раскрытой ладонью на образовавшийся путь: — Пройдемся? Хёнджин не уверен, что может отказаться, так что несмело кивает, и мужчина, вновь изобразив подобие улыбки, обходит его, ступая на следующий островок. Хёнджин решает не отставать. Каменные глыбы бесшумно двигаются в бескрайнем ничто, меняясь местами и уводя двоих все дальше и дальше от переулка. Хёнджин озирается по сторонам, подтверждая свои догадки: островов, на которые раздробился город, действительно невообразимо много. Они заполняют пространство вокруг, вдалеке скрываясь в легкой дымке. Он изредка косится на мужчину, украдкой разглядывая точеный профиль, но заговорить не решается. Да и что говорить? В голове слишком много вопросов. — Насколько мне известно, люди называют это место Бездной, — прорезает тишину мягкий голос, когда очередной рев левиафана стихает. — Удивительно, какое точное название им удалось подобрать, хоть среди живых здесь были лишь единицы. Хёнджин не поспевает за потоком своих мыслей. Вместе с новыми вопросами приходит какое-то странное, но, тем не менее, приятное чувство: он ощущает себя особенным. Не серой грязью под ногами богатых горожан, а избранным, который смог попасть в Бездну, при этом... А точно ли он не умер? — Ты Смерть? — срывается с губ быстрее, чем Хёнджин успевает толком сформулировать вопрос. — Или Вы... Я не... — Оставь формальности Миру Живых, мне от них ни горячо, ни холодно, — мужчина чуть поворачивает голову в его сторону, и, несмотря на то, что его глаза полностью черные, Хёнджин чувствует на себе чужой взгляд. Он непроизвольно ежится, опуская глаза на каменную кладку под ногами. — Люди зовут меня по-разному, даже не всегда подозревая, что говорят именно обо мне. Богом, Смертью, миллионом других имен, которые рождает их фантазия. Но и я, и все, что ты видишь сейчас вокруг, — по сути, одно и то же. — Получается, ты Бездна? — Хёнджин находит в себе смелость взглянуть на мужчину. — Если тебе так будет удобнее, — чужие губы изламываются, изображая улыбку. — А я... — Ты жив. Я не встречаю мертвых. Чувство особенности, избранности с новой силой расцветает в груди, и Хёнджин поджимает губы, оборачиваясь к серо-голубой пустоте. Ощущать это... странно. Потому что всю свою жизнь он лишь один из многих. Один из многих бедняков без крыши над головой. Один из многих борющихся за жизнь, всеми силами и способами пытающихся достать деньги или хотя бы еду. Один из многих однодневных мальчиков на побегушках, которых богачи насилуют, когда раздавать поручения наскучивает, а после вытирают об них ноги без зазрения совести. И несмотря на это, он один из немногих, кто, не умерев, попал в Бездну и встретил Бога и Смерть в одном лице. Вместе с этим рождаются все новые и новые вопросы. Как? Почему? Зачем? Их слишком много, они обгоняют друг друга, пытаясь вырваться наружу, заполняют все мысли и грозятся вот-вот взорвать голову. Но Хёнджин упорно молчит. Потому что не знает, как лучше и что спросить первым. Мужчина прерывать молчание тоже не торопится. Каменная дорога приводит их на другой большой остров, в котором Хёнджин узнает городской парк. Только здесь нет ветра, листья на деревьях и кустах, как будто выцветших по сравнению с их аналогами в Мире Живых, как это назвал мужчина, не шевелятся. А потом он замечает птицу, замершую в воздухе в самом начале полета, не успевшую даже до конца раскрыть крылья. По спине пробегаются мурашки. Осознание того, что, несмотря на все движение, время в Бездне стоит на месте, резко давит на голову, словно сжимая ее стальным обручем. Присутствие здесь левиафанов, этого странного, похожего на ожившую скульптуру, мужчины и самого Хёнджина кажется чем-то до одури неправильным. Чувство нереальности происходящего кружит голову, и он идет дальше как будто по инерции. Мужчина останавливается у огромного дуба посреди этого парка-близнеца и словно разглядывает его раскидистую крону. На самом же деле, Хёнджин не может понять, куда тот смотрит. Он встает рядом, все пытаясь справиться с головокружением. — Ты хочешь меня о чем-то спросить, — не вопрос и даже не совсем утверждение, а скорее разрешение. — На самом деле, много о чем, — Хёнджин переступает с ноги на ногу и поджимает губы. — Боюсь, придется ограничиться лишь одним. Мы и без того слишком задержались. Хёнджин сводит брови к переносице. Разве можно задерживаться в месте, где времени не существует? Тем не менее, он жует нижнюю губу, пытаясь выбрать достойный вопрос. Мужчина поворачивает голову в его сторону, и, пусть он ничего не говорит, Хёнджин понимает, что должен поторопиться. — Почему я здесь? Он тут же хмурится, недовольный собственной формулировкой, но мужчина в ответ коротко кивает, словно одобряя выбор, и поворачивается к нему всем телом. — У тебя есть желания, но нет возможностей, Хёнджин, — по телу проходится волна мурашек. Он ведь не представлялся, но мужчина и без этого откуда-то знает его имя. — Я же хочу их тебе дать. Хёнджин смотрит в ответ растерянно. С трудом заставляет себя не отшатнуться назад, когда мужчина протягивает к нему руку и укладывает ее на шею. Сначала кажется, будто к коже прижали льдину, а спустя всего мгновение ее обжигает, словно раскаленным клеймом. Хёнджин кричит, не жалея голосовых связок. И пусть совсем недавно он начал сомневаться в реальности происходящего, боль вполне себе настоящая. Он цепляется за чужое предплечье, оседая на землю, пытаясь оторвать руку от своей шеи, но это все равно, что пытаться сдвинуть мраморное изваяние. Картинка перед глазами плывет, и последнее, что видит Хёнджин, — изломанная улыбка. А потом он открывает глаза. Переулок заливает бледное осеннее солнце, успевшее достигнуть своего дневного пика. Долго же он проспал. Хёнджин с трудом выползает из своего укрытия, стараясь не тревожить сбившихся вокруг новой кучи помоев рядом крыс, и выпрямляется, вцепляясь в подоконник, чтобы рассмотреть в едва различимом отражении стекла свою шею. На болезненно бледной коже расползся чернильный узор, размером примерно с ладонь. Причудливые витиеватые линии сплетаются в единую картинку, которую раньше Хёнджин видел лишь на стенах в обиталищах фанатиков Бездны, с которыми прожил добрые полгода. Тех всех до единого перебили Смотрители Аббатства — их уродливые железные маски Хёнджин не забудет, кажется, даже после смерти, — считающие Бездну не более, чем выдумкой, отравляющей людские умы, и он снова остался без крыши над головой, но этот самый рисунок запомнил на всю жизнь. И вот теперь он красуется на его шее. Мысли снова пытаются разорвать голову. Во-первых, это все не было просто сном. Он в самом деле был в Бездне, в самом деле разговаривал с божеством и в самом деле получил от него какой-то дар. Во-вторых, ему крупно повезло, что на дворе осень, и эту метку можно скрыть за теплой одеждой и шарфом. Осталось их только раздобыть. В-третьих... Желудок протяжно воет, не хуже левиафанов, и Хёнджин хватается за живот, оседая обратно на землю и сворачиваясь калачиком. Ему нужно поесть. Иначе осталось ему совсем недолго, и никакие «возможности», подаренные Богом, ему не помогут. Крысы сбиваются вокруг, и Хёнджин смотрит на них, заломив брови из-за боли. Было бы здорово, принеси они ему хотя бы немного еды. Шею в районе чернильного узора коротко жжет, и крысы разбегаются в разные стороны. Вот ведь. Он провожает их раздосадованным взглядом. Его единственные товарищи — и те бросили, оставив доживать последние часы, а может даже и минуты, в одиночестве. Хёнджин заползает обратно под балкон и закрывает глаза, морщась от боли. Умирать — так в незаметном месте, чтобы проклятые богатеи еще долго ломали голову, откуда несет трупным смрадом. Пусть хоть его разлагающееся тело, даже если совсем немного, пока его не съедят крысы, но отомстит за годы унижений и боли. Почему-то даже не обидно. Он отлично боролся эти долгие пятнадцать лет, побывал в месте, в которое дозволено попасть не каждому. Жаль, конечно, что Бог немного припозднился со своим даром. Хёнджин не успеет в нем даже разобраться, не то что воспользоваться. Пронзительный писк заставляет открыть глаза. Парочка крыс крутится у его ног и подталкивает своими носиками кусочки хлеба и совсем небольшую ветку винограда. Хёнджин промаргивается, крепко зажмуривается, снова открывает глаза, но картинка не меняется. Крысы принесли ему поесть. Он ведь об этом мысленно и просил. Хёнджин неуверенно поднимает один из кусочков хлеба и растерянно смотрит на бегающих рядом животных. — Спасибо? Крысы отвечают довольным писком и трутся об его ноги, пока он, чувствуя непроизвольно подступающие слезы, жует свежий хлеб. Сегодня он не умрет. Пусть Хёнджин и успел смириться с собственной смертью, с плеч как будто сваливается тяжесть. И все-таки, крысы намного лучше людей. Веточку винограда он делит со своими серыми помощниками. Те довольно попискивают и то и дело подбегают, чтобы вновь потереться об ноги. На губах сама по себе расползается слабая улыбка. Хёнджин неуверенно почесывает короткую жесткую шерсть ближайшей крысы, а после и другие жмутся ближе, чтобы получить немного ласки, вызывая даже тихий смех. Он, пошатываясь, поднимается на ноги и оглядывает окружившую его стайку. — Поищем место потеплее? Шею вновь коротко обжигает, а крысы срываются с места, убегая вглубь переулка, то и дело оборачиваясь, словно пытаясь удостовериться, что Хёнджин идет за ними. Он бредет совсем медленно, почесывая отросшими ногтями место чернильного узора, но крысы терпеливо его ждут, удаляясь все дальше и дальше от ниши под низким балконом. Стайка приводит его к подвалу заброшенного и даже успевшего немного развалиться дома у винокурни. Крысы попискивают, как бы спрашивая мнения Хёнджина о своей находке, пока он разглядывает темное помещение, освещаемое только маленькими окошками под самым потолком. Мрачно и сыро, но, стоит отдать должное, действительно намного теплее, чем на улице. А у стены, прилегающей к винокурне, и вовсе почти как у камина в богатом доме. Хёнджин слабо улыбается, опуская глаза на крыс, привстающих на задние лапы в попытках заглянуть в лицо: — Вы молодцы. Пронзительный, даже как будто радостный, писк заполняет подвал. Несколько крыс взбираются по его ногам на плечи и тычутся своими мордочками в щеки, пока Хёнджин тихо смеется, почесывая короткую шерсть. Он всегда ладил с грызунами. У людей отношение к ним такое же, как и к нему самому, тощему и грязному, вынужденному ютиться в подворотнях, развалившихся домах и подвалах. Они вытирают об них ноги, пытаются уничтожить и физически, и, в случае Хёнджина, морально. Но они день за днем отстаивают свое право жить. Когда он жил с фанатиками Бездны, те за любовь к крысам прозвали его Крысоловом и Крысиным Королем. Потому что грызунов не уважают даже бездомные, хотя сам Хёнджин в них души не чает. Он прислоняется спиной к теплой стене, только в этот момент понимая, насколько сильно все-таки замерз. Зима все ближе, а он до сих пор ходит в легких изорванных вещах. Пора уже найти что-то потеплее. — Сейчас немного погреемся, а потом пойдем поищем одежду и что-нибудь на ужин, да? Шею покалывает, и крысы спрыгивают с плеч, поспешно покидая подвал. Да что ж это такое. Хёнджин почти царапает кожу ногтями, хмурясь, и опускается на холодный пол, сильнее прижимаясь к теплой стене. Ладно, пусть бегут, ему нужно еще несколько минут. Он не замечает, как снова проваливается в сон, а просыпается от громкого писка. В подвале стало чуть темнее — солнце близится к краю небосвода и до маленьких окон доходят лишь редкие лучи. Крысы толпятся перед Хёнджином — кажется, их стало больше — поближе подтягивая зубами шарф и какую-то бесформенную тканевую кучку. Он хмурится, отползая от стены, ощупывает грубую ткань в полумраке, наконец узнавая в ней рабочую куртку. Крысы пищат чуть громче, тычутся носиками в его руки, а Хёнджин оторопело застывает, хлопая ресницами. — Вы… о, Бездна, спасибо. Грызуны с радостным писком кружат у ног, пока он натягивает куртку, размеров на пять больше нужного, на себя, вновь взбираются по ногам, прячась под грубой тканью, уткнувшись мордочками в легкую рубашку. Хёнджин усаживается на свое прежнее место у стены, чтобы крысам было теплее. Спустя несколько минут в подвале появляется еще одна стайка. На этот раз они тащат еду: все тот же хлеб, пара веточек винограда и даже небольшой кусочек мяса. Хёнджин чувствует себя совсем растерянным. С губ снова слетают благодарности, пока он делит съестное поровну между собой и всеми крысами — их точно стало в разы больше — и, внезапно, пока он жует небольшой кусочек мяса и хлеб, в голову приходит мысль. Как же он не понял раньше? Хёнджин косится на занятых едой крыс и прикладывает ладонь к шее, чуть нахмурившись. Ему нужно убедиться, но он не хочет отвлекать своих хвостатых товарищей и давать какие-то странные бессмысленные поручения, вроде станцевать, побегать кругами или еще чего хуже. Он шмыгает носом, дожидаясь, пока крысы доедят, а после внимательно смотрит на ближайшую, так и не убрав руку с шеи, и не находит ничего лучше, чем спросить: — Дашь погладить животик? Кожа под пальцами коротко жжется, а крыса с тихим писком переворачивается на спину. Хёнджин часто моргает, почесывая более светлую и мягкую шерстку. Значит, он не ошибся. Метка, подаренная Богом, наделила его способностью управлять этими грызунами. Что ж, теперь он и вправду самый настоящий Крысиный Король. Хёнджин позволяет крысам заползти под куртку, облепить все свое тело, забившись в угол подвала. Пока они пытаются пристроиться поудобнее, чтобы всем хватило места, он смотрит прямо перед собой, не замечая, как губы растягиваются в безумной улыбке. Это ведь для него крысы — милейшие существа, те, в ком он видит своих товарищей по несчастью, но не зря же люди их невзлюбили, стараются избегать и вытравливать из своих жилищ. Хёнджин не раз слышал, как хрустят человеческие кости в их зубах. Не раз видел, во что превращается труп после их пиршества. И не раз представлял, как его обидчики кричат в агонии, пока крысы заживо разгрызают их плоть. А теперь, когда он может повелевать ими, эти фантазии могут стать реальностью. Хёнджин знает, с кого начнет.𝘷𝘦𝘯𝘨𝘦𝘢𝘯𝘤𝘦
— Винс, мать твою, где тебя носит? Ох уж эта очаровательная привычка богатеев давать прислуге иностранные имена. Так сразу и не поймешь: они покрасоваться пытаются, блеснуть кругозором или в очередной раз намекнуть, что те, кто ниже них по статусу, в роскошных особняках чужие, что они не люди, не личности, а так, домашние зверушки. К сожалению хозяина дома, Винса уже и след простыл. Хёнджин ему весьма прозрачно намекнул на то, что ноги уносить стоит как можно быстрее, если не хочется попасть под горячую руку. Благо, парнишка оказался сообразительным. Хёнджин выходит на балкон, с которого прекрасно просматривается холл особняка, в шелковом халате и демонстративно откусывает яблоко, которое прихватил из корзины для фруктов. Ждать пришлось достаточно долго, поэтому он позволил себе похозяйничать в чужом доме. Все равно ведь совсем скоро тот лишится своего владельца. Зато сам Хёнджин теперь благоухает чем-то цветочным, смыв с себя месячную грязь, и не жалуется на голод, а в ногах крутятся крысы, совсем тихо попискивая. Их он покормил совсем немного, чтобы оставить место для главного блюда. — Давно не виделись. — Ты… — мужчина останавливается посреди холла, задрав голову вверх. На лице, которое медленно багровеет от злости, сменяется целая палитра эмоций, и он выплевывает: — Грязный нищий ублюдок, ты что себе позволяешь? Как ты вообще посмел сюда заявиться и хозяйничать здесь? Ты за свою выходку поплатишься! — Знаешь, — Хёнджин следит за каждым движением мужчины, который направляется к лестнице широким шагом, со снисходительным видом, наслаждается тем, как его разрывает от ярости еще и из-за фамильярного обращения, — когда ты свои причиндалы ко мне пристраивал, тебя совсем не смущало, что я «грязный нищий ублюдок». Он растягивает слоги, не меняет расслабленной позы, даже когда мужчина уже по ступенькам поднимается и чуть ли не рычит от злости. Хёнджину не страшно. Больше нет. Теперь бояться нужно не ему, но эта богатая мразь об этом даже не подозревает. Оттого предвкушение ощущается еще приятнее, разливается теплом по венам, а на губах даже появляется легкая улыбка. — Я тебя в порошок сотру, выблядок, — мужчина смотрит прямо в глаза, сжимает перила до побелевших костяшек. Как бы его сердце от таких бурных эмоций не разорвалось раньше времени. У Хёнджина на него другие планы. — Жаль тебя расстраивать, — он склоняет голову на бок. Совсем не жаль. — Малыши, пора обедать. Налетайте. Метка коротко вспыхивает, и крысы стаей бросаются на мужчину, не успевшего переступить на последнюю ступеньку. Громкий писк тонет в оглушительном крике, который сейчас кажется Хёнджину самой прекрасной мелодией. Он улыбается, безумно, но искренне, расслабленно жует яблоко, пока мужчина пытается сбросить с себя крыс, облепивших его тело и остервенело впивающихся в мягкую плоть. Он оступается, скатывается к самому основанию лестницы, а Хёнджин подходит к краю, с высоты наблюдая за тем, как грызуны отрывают от чужого тела куски мяса под истошный крик. Он даже не моргает. Хочет этот момент во всех подробностях сохранить в памяти, запечатлеть момент, когда искра жизни в глазах мужчины погаснет. Он слишком долго мечтал о расплате, чтобы пропустить этот момент. Слишком много наслаждения в мучениях того, кто так упорно превращал и без того не самую лучшую жизнь в еще больший кошмар. Крики становятся все тише, и руки мужчины безвольно падают на пол, больше не сопротивляясь крысам. Хёнджину мало. Слишком уж быстро мужчина сдался. Смотрит теперь своими остекленевшими глазами в потолок, пока острые зубы продолжают превращать его тело в кровавое месиво. Но зато, теперь Хёнджин уверен — у него есть сила, власть, чтобы каждый из его обидчиков и тех, кто им потакал, получил по заслугам. Глупо будет этим не воспользоваться. Хёнджин неспешно спускается вниз. Опускает яблочный огрызок в так и оставшийся открытым рот и вальяжно пересекает холл, по пути скидывая с себя халат. Направляется в бывшую комнату прислуги: одежда этой мерзкой твари ему не нужна, но заменить свою, изорванную, все-таки стоит. Когда он возвращается в холл, от мужчины остается только груда залитого кровью тряпья и изуродованный череп с лоскутами кожи и мышц. Крысы толпятся у ног Хёнджина, попискивают, и тот мягко улыбается, хваля их труды. Они действительно хорошо постарались. Хёнджин идет к выходу не оборачиваясь. Больше обглоданный труп его внимания не достоин. Тяжелая дубовая дверь медленно отворяется, а за ней — крыльцо и подъездная дорожка, обрывающаяся всего в десятке шагов. И серо-голубое ничто. На губах вновь появляется улыбка. На этот раз какая-то по-детски радостная. Хёнджину нужно поблагодарить Бога. Это его дар позволил мечте, которая, как он думал, должна была таковой и остаться, претвориться в реальность. Хёнджин шагает вперед уверенно. Бесстрашно заносит ногу над пустотой, где спустя всего мгновение появляется каменная глыба. Бездна его ждет, иначе не открылась бы ему вновь, а потому, он даже не сомневается, бояться нечего. Бог не позволит ему упасть. Глыбы сами ведут его в нужном направлении, всплывая друг за другом из пустоты. Хёнджин смотрит прямо перед собой, ожидая вот-вот увидеть словно высеченное из камня лицо. Он желает его увидеть. Теперь ему есть, что сказать. Дорога приводит его к небольшому островку с частью сада. Хёнджин оглядывается по сторонам, но видит лишь знакомые деревья, застывшие во времени, и маленький фонтан среди них, где вода замерла подобно стеклянной статуэтке. Наверное, полупрозрачные капли красиво поблескивали бы на солнце, будь оно здесь. Но тут только холодная серо-голубая пустота. — Ты превзошел все мои ожидания, Хёнджин. Наверное, стоит привыкнуть к тому, что Бог появляется из ниоткуда и, почему-то, за спиной. Хёнджину хочется верить, что в Бездне он не в последний раз. Он резко разворачивается, и видит его в нескольких шагах от себя. Изломанная улыбка, обсидиановые глаза — сейчас этот образ хочется отпечатать на веках, как вечное напоминание о том, кто (или же что?) стал толчком к новой жизни. Жизни, где больше не не нужно бояться и бороться настолько отчаянно. — Спасибо, — с губ срывается восторженный шепот, говорить громче не получается. Да и не хочется. Теперь, когда Хёнджин знает, что все это взаправду, не последний сон умирающего мозга, он не может позволить вести себя так фамильярно и вольно, как в прошлый раз. Он больше не удивляется, не чувствует прежней растерянности, лишь искреннее благоговение перед могуществом божества. Хёнджин падает на колени, низко склонив голову, продолжая шептать: — Спасибо Вам. За то, что выбрали меня, за то, что поверили, что я достоин Вашей силы, за то… — Хёнджин, — мягкий голос совсем рядом, будто у самого уха. Холодные пальцы скользят по линии челюсти, чуть давят на подбородок, заставляя поднять голову и потеряться в черноте глаз, — я ведь уже говорил: не стоит говорить со мной так формально. Это бессмысленно. Хёнджин качает головой, не в силах отвести взгляд. Чужое лицо так близко, что он может разглядеть чуть более светлую, едва заметно, радужку в обсидиановых глазах, пересчитать пушистые ресницы и в очередной раз убедиться в том, как сильно Бог похож на ожившую статую с идеально гладкой бледной кожей, точно мрамор. — Я восхищаюсь Вами слишком сильно, поэтому не могу позволить себе говорить иначе, — шепот почти беззвучный, но, тем не менее, Бог все слышит. Растягивает бледно-фиолетовые губы еще шире и скользит ледяными пальцами по щеке. — Ты смог восхитить и меня, — он заправляет отросшие пряди, еще немного влажные после купания, за ухо и склоняет голову на бок. Чуть резче и неестественнее, чем нужно. Но Хёнджин уже не обращает на это никакого внимания. — То, как ты использовал мой дар… Прелестно. Хёнджин слышит, как оглушительно громко бьется в груди собственное сердце. Похвала божества ощущается даже приятнее, чем сам факт отмщения. Он точно сделал все правильно. И сделал бы так снова без колебаний. Еще сделает. У него внушительный список тех, с кем стоит поквитаться. — Не усердствуй слишком сильно, позволь себе немного отдохнуть, — Бог выпрямляется, и отсутствие холодных касаний на коже кажется чем-то неправильным и непривычным. — Ты хорошо постарался, Хёнджин. Не разочаруй меня. Картинка перед глазами кружится, превращаясь в водоворот смазанных образов и красок. Хёнджину кажется, будто он падает в саму пустоту. Он зажмуривается, не зная, чего ожидать, а когда открывает глаза, находит себя во все том же саду. Только на этот раз настоящем. Крысы заинтересованно привстают на задние лапы, дергают своими носиками, пока Хёнджин оглядывается по сторонам, пытаясь осознать, что он больше не в Бездне. Он ведь хотел сказать больше. Так долго ждал этой встречи. Но Бездна — владения Бога, и у того были абсолютно другие планы. Хёнджин поднимается на ноги, отряхивая землю и налипшие пожухлые травинки со штанов. Возможно, Богу и не нужны его слова. Вряд ли он испытывает недостаток в чужом восхищении. Взять хотя бы тех же фанатиков Бездны: сколько подношений и обрядов в ее честь они делали, вряд ли получится сосчитать. Имело ли это хоть какой-то смысл? Хёнджин касается узоров на шее кончиками пальцев. В чем точно есть смысл — пользование божественным даром. Он не разочарует Бога. Докажет ему, что тот не ошибся с выбором. Сделает все, чтобы восхищать божество с каждым разом все больше. Хёнджин надеется, что это будет достойной платой за силу. Он покидает богатый двор не оборачиваясь. Крысы вереницей следуют за ним, не отставая ни на шаг. Сейчас действительно стоит отдохнуть. Сделать небольшую передышку перед следующим, более грандиозным отмщением. Ему, все-таки, нужно время, чтобы придумать нечто еще более впечатляющее после своей пробы пера. Потому что Бездна заслуживает большего. Потому что он обязан использовать силу на максимум, и даже больше. Потому что все эти мерзкие мрази заслужили намного больше мучений.𝘰𝘣𝘴𝘦𝘴𝘴𝘪𝘰𝘯
Когда Хёнджин называл культистов, с которыми жил лет десять назад, фанатиками, окраску этому слову он придавал больше негативную. Потому что искренне не понимал, как можно так отчаянно во что-то верить, как можно отдавать всего себя чему-то, с чем даже не сталкивался никогда в жизни, о существовании чего только догадываться можешь. Он не понимал, потому что тогда его главной целью, заполняющей все мысли без остатка, было выживание. Борьба за каждый вздох, за каждую секунду, за то, чтобы еще раз увидеть восходящее солнце. Как же, оказывается, просто жизнь может меняться с ног на голову. Сильно ли он отличается теперь от тех культистов? Вряд ли. Но он, хотя бы, был в Бездне. Раз семь за последние пять лет. И каждый раз — словно праздник. Каждый раз он растекался в благодарностях и восхищениях перед Богом, каждый раз впитывал похвалу от мягкого голоса всеми клеточками своего тела, как губка, вдохновляясь на все новые убийства во имя серо-голубого ничто и его божества. Хёнджин превратил город в поле для своего жертвоприношения. Стал Богом на Земле. Каждый, кто пытался его остановить, стал крысиным десертом. Наивные. Хёнджину бы радоваться, упиваться своим величием, вкушать все прелести власти, пришедшей вместе с даром Бездны. Но он не может. Ему мало. Нет, не силы, которая жарким огнем плещется в венах, с которой он за последние пять лет научился мастерски управляться — лишь тени мысли достаточно, чтобы крысы исполнили любой его приказ. Даже не пищи и одежды — их сейчас достать проще простого. Ему мало Бездны, мало божества, он каждый свой визит от и до, во всех подробностях, помнит и бережно хранит. Но ему хочется большего. Хочется не обрывистых встреч, во время которых он не может толком насладиться компанией божества, не коротких разговоров с холодными касаниями-бабочками, нет, этого недостаточно. Хёнджин хочет всегда оставаться подле ледяного Бога-статуи, готов вечно быть его слугой, его верным псом, его беспрекословно подчиняющейся крысой. Но только рядом. А не так, как сейчас. Сейчас он может только методично вырезать амулеты из костей своих уже давно умерших врагов, ссутулившись и сложившись чуть ли не втрое в сыром подвале рядом с забытой всеми винокурней. Работать там больше некому. Чума захватила город, кажется, еще год назад, и теперь никто не рискует высовывать свой нос на улицу лишний раз. Даже сам Хёнджин залег на дно уже как несколько месяцев. Находиться долго на улице опасно. Не столько даже из-за Чумы, ее Хёнджин не боится — почему-то уверен, что его это не коснется. Амулеты и метка на шее создают иллюзию защищенности. Куда опаснее Доктора — так они себя называют, — люди, которые по приказу лорда-регента пытаются спасти Империю от эпидемии. Только вот методы у них уж слишком жестокие. У Докторов ведь особое положение, особая власть, они хватают людей без разбору, если им хоть немного кажутся подозрительными чужие взгляды, походка или голос. А если попадаешься им — гарантированно домой не вернешься. Они ведь не лечат — над лекарством работают Академики, по крайней мере на словах, — они убивают. Обезглавливают и сжигают, чтобы болезнь дальше не распространялась. А еще они охотятся на крыс. Просто потому, что руководитель Академии предположил, что грызуны разносят заразу. Хёнджин искренне ненавидит Докторов и Академиков. Он перевязывает прочным жгутом вырезанные кости и, легко проведя пальцем по карманному ножику, вырисовывает на них кровью узоры, повторяющие те, что у него на шее. Нашептывает только себе одному понятные слова до тех пор, пока не проводит последний штрих и амулет не вспыхивает на несколько мгновений сине-фиолетовым светом. Еще один готов. Хёнджин не уверен, что в амулетах есть смысл, он даже не уверен, работают ли они, но для чего-то ведь Бог научил его этому искусству. А занятий в последнее время у него не так уж и много. Он привязывает амулет к шее крутящейся рядом крысы и опирается спиной на холодную каменную стену. Хёнджин надеется, что это помогает. По крайней мере, крысы с амулетами возвращаются чаще, чем их собратья без. Иногда, правда, всего лишь с оборванными жгутами, но Хёнджин воспринимает это как плату за еду. В конце концов, сделать новый амулет — не такая уж и большая проблема. По крайней мере, пока у него есть чужие кости. С улицы доносятся отголоски криков, грохота и звона стекла. Хёнджин прищуривается и медленно поднимается со своего места, чтобы наконец выглянуть из подвала впервые за несколько дней. Все-таки, не каждый день притихший город подает признаки жизни. Точнее, признаки смерти. Столп черного дыма прорезает серое небо. Если приглядеться, можно заметить ярко-оранжевые отсветы за крышами. Докторам, видимо, наскучило ловить людей поодиночке, и теперь они подожгли целый дом. Интересно, сколько там внутри жильцов? Хёнджин не высовывается из тени, наблюдая за тем, как в городе становится на одно пустующее разрушенное здание больше. Империя умирает. Хёнджин почти уверен в том, что эпидемию не переживет никто. Ему не жаль. Люди это заслужили. Все до единого. Академики слишком часто твердили о том, что человек находится на вершине всего мироздания, и они начали позволять себе слишком многое. Забыли только, что могут за свою гордыню, за чувство собственного превосходства поплатиться. Чума, видимо, решила об этом напомнить. Хёнджин наблюдает, почти любуется, всего несколько минут, прежде чем вернуться в подвал. Попасть под горячую руку Докторов, которые явно решат устроить обход всего города, не хочется. Он успевает сделать всего несколько шагов вниз по лестнице, прежде чем земля уходит из-под ног и он падает куда-то глубоко-глубоко вниз. Прямо в серо-голубое ничто. Он летит мимо огромных левиафанов, мимо каменных островков, пытается цепляться за пустоту, хоть и понимает, что это бессмысленно, пока холодные пальцы не сцепляются на его запястье мертвой хваткой и не затягивают рывком на парящий в пространстве камень. Изломанная улыбка выглядит почти виновато. Хёнджину требуется немного времени, чтобы испуг и растерянность сменились уже привычным благоговением. Он почти на колени падает, но Бог вновь дергает его за запястье, так и не отпустив, и звучит тише, мягче обычного: — Не нужно, Хёнджин. Правда. Это лишнее. — Я… — обезумевшее сердце в груди начинает разгоняться, отбивать самый настоящий марш. Он почти говорит, что соскучился. Последняя их встреча была еще до начала эпидемии. Но это, пожалуй, слишком. — Я рад снова встретиться с Вами. — И я, — к изломанной улыбке добавляется легкий прищур. Чужие пальцы холодные, но Хёнджин готов расплавиться. — Многое изменилось с прошлого раза, верно? — Очень многое, — он очень старается дышать ровно. — Вы давно не вспоминали обо мне. Я думал, что сделал что-то не так, недостаточно стараюсь… — Выбрось это из головы, — едва заметные ледяные прикосновения кончиков пальцев к щеке. — Ты мой лучший выбор, Хёнджин. Мне жаль, что я заставил тебя так думать, — Бог склоняет голову на бок и даже выгибает брови домиком. — Но здесь все иначе. Для меня время с нашей прошлой встречи — всего одно мгновение. Тяжело подстраиваться под течения Мира Живых. — Я не виню Вас, — Хёнджин мотает головой, смотрит на Бога верным псом и нервно прикусывает губы. Он не хочет быть неправильно понятым. — И тем не менее, думаю, мне все-таки стоит извиниться, — Хёнджин едва успевает приоткрыть рот для возражения, как Бог продолжает: — Чего ты хочешь, Хёнджин? Прямо сейчас. Может быть, я смогу исполнить твое желание. Голова идет кругом, не до конца веря в услышанное. Все его желания уже давно ведь сузились до одного-единственного. Может ли божество его исполнить? Оно, как-никак, с ним и связанно. — Хочу навсегда остаться рядом с Вами, — Хёнджин почти шепчет, смотрит неотрывно в обсидиановые глаза, и до ужаса боится ответной реакции. Но Бог только улыбается. Возможно, будь Хёнджин не так очарован, понял бы, что божество и без того знает его желания. Лишь провоцирует, чтобы лично это услышать и на самом деле исполнить. Понял бы, что у Бога тоже есть свои цели и свои желания. Но все его мысли заполняют лишь восхищение и зависимость. — Ты очарование, Хёнджин, — пальцы на запястье разжимаются только в этот момент, а в следующий Бог обхватывает его лицо ледяными ладонями. — Но готов ли ты пожертвовать своей человеческой жизнью, своим именем, своей личностью, чтобы твое желание исполнилось? Не будет ли это слишком высокой ценой для тебя? Хёнджин бы пожертвовал всем Миром безо всяких колебаний. — Я готов на все, что угодно, ради Вас. Именно такого ответа от него и ждала Бездна. Мягкий шепот делится с ним способом, рассказывает во всех подробностях, что необходимо сделать, чтобы мечту, фантазию, желание Хёнджина превратить в реальность. А он все впитывает, слова на подкорке запечатывает, и смотрит-смотрит-смотрит в глубину обсидиановых глаз. А потом шепот обрывается. Едва заметная улыбка, ледяное обжигающее прикосновение к губам, и Хёнджин снова летит, падает и находит себя уже в подвале. Чернильные узоры с шеи расползлись еще и на плечо, ключицу и щеку, но он об этом не знает. Да и в сырой темноте нет ничего, чтобы об этом узнать. Хёнджин под отголоски криков, на этот раз звучащих намного ближе, почесывает крысиную шерсть и смотрит в одну точку перед собой. Мысленный обратный отсчет запускает: совсем скоро он оставит Мир Живых и присоединится к своему божеству. Совсем скоро.𝘴𝘢𝘤𝘳𝘪𝘧𝘪𝘤𝘦
Ливень отличный помощник для того, кто хочет побродить по грязным улицам, не привлекая лишнего внимания. В такую погоду даже Доктора забиваются в свои норы. Огонь ведь долго не продержится, если холодные капли будут без перерыва поливать его сверху. Хёнджину только на руку. Он скользит тенью вдоль домов — опустошенных и населенных, — прячется в темных подворотнях, когда все-таки встречает редкий патруль, и шаг за шагом продвигается вперед, к своей цели. К крепости Аббатства, каменным гигантом возвышающейся над городом. Прямо в логово к тем, кто за связь с Бездной и безграничную преданность ей с радостью смешает его останки с грязью. Хёнджин этого не позволит. Крысы держатся от него на приличном расстоянии, передвигаются под землей, по канализации, по сырым подвалам, но Хёнджин их чувствует, знает, что если понадобится, они мгновенно окажутся рядом. Он со своими серыми помощниками словно стал единым организмом, им даже приказов никаких не нужно, чтобы делать все так, как необходимо. Его сила действительно увеличилась с прошлого визита в Бездну. Плащ, найденный на забытой всеми винокурне, уже промок насквозь. Не то чтобы Хёнджину есть до этого какое-то дело — мысли забиты лишь миссией, целью, — но ткань липнет к коже, к одежде и замедляет, мешается, сковывает. Но если плащ снять — станет только хуже, поэтому он игнорирует все неприятные ощущения, упорно двигаясь вперед. Крепость Аббатства вблизи кажется еще величественнее, чем со стороны. Хёнджин еще никогда не был так близко к ней. Не было нужды. Но теперь ему нужно проникнуть внутрь. Он наблюдает за редкими Смотрителями, прохаживающимися от одной обзорной вышки к другой, замечает входящих на территорию Докторов и тихо хмыкает. Стоило догадаться, что они так или иначе связаны. Работы у Смотрителей сейчас не так много — кому какое дело до Бездны, когда главное — избежать заражения и «лечебного» огня, — и разве могли они упустить новую возможность выплеснуть свою жестокость? Прикрываются благими целями, просто чтобы утолить свою жажду убийств. Возможно, не Хёнджину судить, но он в своей жестокости хотя бы честен. Оглушительный колокольный звон пробивается сквозь шум дождя, и Смотрители покидают свои посты, неорганизованно стекаясь к главному зданию. Пора. Хёнджин выныривает из своего укрытия, просачивается сквозь прутья высокого забора — как хорошо бы не питался, болезненная худоба так никуда и не делась, — и тенью скользит по территории. От одной обзорной вышки к другой. Все ближе и ближе. Заходить через главный вход, как Смотрители, он не рискует. В своих серых помощников он, конечно, верит, но все-таки сомневается, что может диктовать правила на чужой территории. Аббатство борется с Бездной не первый год, даже не первое десятилетие, кто знает, что может пойти не так. Скорее всего, вообще все. Голова пульсирует легкой болью уже из-за того, что он прижимается к каменной стене, пытаясь найти другой путь внутрь. Амулеты под плащом вибрируют с тихим гулом, изредка потрескивая. Внутри точно есть что-то, что пытается глушить силы Бездны. Возможно, не подари Бог ему больше сил в последний визит, Хёнджин был бы совсем беспомощным сейчас. Только вот, к несчастью Аббатства, его власть все еще велика. Крыса коротко пищит, выглянув из небольшого лаза в стене, пытаясь привлечь внимание своего хозяина. Хёнджин присаживается на корточки, нахмурившись. Для крысы проход в самый раз, только вот он едва сможет просунуть туда руку. Если бы он только мог сам стать крысой… Чернильные узоры вспыхивают, ощутимо обжигая кожу, и Хёнджин зажмуривается от боли, стиснув зубы. Он думал, что уже привык к дискомфорту из-за действия метки, но, видимо, чем больше сила, тем болезненнее ее проявления. Все тело ломит, как при лихорадке, а не издавать лишних звуков становится все сложнее. Гадство. Когда Хёнджин открывает глаза, мир вокруг оказывается в несколько раз больше. А вот лаз, наоборот, — в самый раз. Что ж, видимо, он все-таки может стать крысой. Сила не просто стала больше — она открыла ему новые способности. Серая помощница ныряет в лаз, коротко пискнув, и Хёнджин готов поклясться, что это означало «Иди за мной». Здесь стоило бы удивиться, но он перестал удивляться хоть чему-то уже после второго визита в Бездну. Лаз приводит в темное помещение с высокими стеллажами, заваленными оружием: клинками, арбалетами, ящиками с болтами и какими-то устройствами, которые Хёнджин видит впервые. Похожи на музыкальные шкатулки, только во много раз больше. И какое-то шестое чувство подсказывает, что их стоит опасаться больше остального. Тело вновь пронизывает болью, и окружающий мир плавно возвращается к прежним размерам. Хёнджин с громким неприятным хлопком сбрасывает с себя мокрый плащ и разминает мышцы. Что ж, половина дела уже сделана. Осталось лишь найти то, за чем он сюда пришел. То, что не принадлежит Аббатству. То, что поможет ему воссоединиться со своим Богом. Хёнджин приоткрывает дверь в коридор, впуская в помещение тонкий лучик света, и бросает взгляд на замершую у ног крысу. Та срывается с места почти мгновенно, а он закрывает дверь, вновь оказываясь в темноте. Так намного безопаснее, чем шастать по запутанным коридорам самостоятельно. В помещении собирается все больше крыс, пока Хёнджин прохаживается между стеллажами, скользя по полкам кончиками пальцев. Размышляет, разглядывая тусклый металл в полумраке, прежде чем все-таки подхватить один из клинков. Он понятия не имеет, как с ним обращаться, его оружие — крысы-марионетки, но голова болит все сильнее, так что, на всякий случай, ему нужно что-то, чем он сможет хоть немного защититься, если метка его подведет, пока он не достигнет своей цели. Хёнджин увлеченно разглядывает засечки и гравировку на лезвии, когда одна из крыс слабо кусает его за ногу. Слишком сильно задумался и не услышал призывный писк. Он перехватывает рукоять поудобнее и выскальзывает в коридор, где его встречает серая разведчица. Она торопливо удаляется прочь от оружейной, а Хёнджин бесшумно шагает вслед за ней. Шаги Смотрителей эхом разносятся по коридорам и лестницам, позволяя вовремя среагировать и нырнуть в тень, в стенную нишу, за ближайшую дверь — куда угодно, чтобы скрыть свое присутствие. Крысы прячутся по углам, в едва заметных лазах в стенах, вторя за своим хозяином. Если Хёнджин и овладел чем-то в совершенстве за всю свою жизнь, так это умением прятаться от чужих глаз. Он словно все долгие годы готовился к этому моменту, сам того не осознавая. Хёнджин вжимается в стену, слушая бессмысленный разговор двоих Смотрителей, стоящих за углом, прямо перед заветной дверью. Он не знает, он чувствует, что то, что ему нужно — там. А суетливо кружащаяся у ног разведчица только подтверждает его догадки. Только эти двое все никак не уходят. Словно нет других мест, чтобы поболтать. — Так, хватит языком чесать, время, — тот, что ближе к Хёнджину, прерывает жалобы своего товарища на непутевую жену. — Я все еще понять не могу, нахрена мы этим занимаемся, — Женатый вздыхает. — Тише, — шикает Ближний. — Захотел, чтобы тебя еретиком объявили? Раз Главный так сказал — значит надо. — Да ладно у меня от этой шарманки уши вянут, но как она может на всю эту ересь влиять? — звенит клинок, отставленный в сторону, а после до слуха доносится недовольное пыхтение. — Вот поэтому тебя никогда на серьезное дело и не отправят, — фыркает в ответ Ближний. — Да что не так? Аббатство ведь твердит, что Бездны не существует, так зачем мы этим показушничеством занимаемся? — Женатый звучит как-то даже обиженно. — Как тебя вообще допустили, дурака кусок? — второй, очевидно, раздражается все больше. — Это для простого люда Бездны якобы не существует, мы-то знаем, что она есть. Нет, серьезно, чем ты на подготовке слушал? А после на уши давит какое-то подобие мелодии. Противный скрежет, разрывающий барабанные перепонки и сдавливающий голову, как тисками. Звон выпавшего из рук клинка тонет в какофонии звуков. Хёнджин вцепляется в свои волосы и до крови закусывает губу, чтобы не издать ни звука. Голова как будто вот-вот взорвется. Он сползает на пол, зажмуриваясь до цветных пятен перед глазами, накрывает уши ладонями, но легче не становится. Звук как будто проникает под кожу, скручивает внутренности в тугой узел и заставляет голову пульсировать. Узоры на шее, ключице, щеке жжет так, словно к коже с нечеловеческой силой прижимают раскаленное клеймо. По щекам против воли катятся горячие слезы, оседая соленым осадком на губах, смешиваясь в мерзкий коктейль с железным привкусом крови. До безумия хочется закричать во весь голос. Хёнджин не знает, откуда в нем столько силы сдерживать этот порыв. Он слишком далеко зашел, чтобы выдать себя. Если Смотрители его заметят, он не сможет даже сопротивляться. Хёнджин рисует себе образ Бога в месиве цветных пятен, пытаясь напомнить себе, ради чего он здесь. Пытаясь убедить себя терпеть и не сдаваться. Еще немного. Совсем чуть-чуть. Звук прекратится, и он отправит этих ублюдков на съедение крысам. Нужно просто продержаться. Немного. Совсем немного. Еще чуть-чуть. Внезапная тишина кажется оглушающей. В ушах все еще звенит, но мерзкий скрежет наконец заканчивается. Звуки возни доносятся до слуха как будто сквозь толщу воды, пока Хёнджин широко раскрытыми глазами смотрит прямо перед собой, пытаясь заново начать дышать. Смотрители снова о чем-то говорят, но ему уже нет до этого никакого дела. Это было слишком. Хёнджин проскальзывает ладонями по своему лицу, бессильно опуская их вниз, все еще пытаясь прийти в себя. Женатый очень неправ в своей убежденности в том, что они с товарищем занимаются «показушничеством». Если у него просто уши вянут, то Хёнджин готов поклясться, что едва не умер. Это было бы даже забавно. Так глупо умереть в шаге у цели. Разочаровать Бездну в последний момент, когда успел сделать для нее столько всего. Это было бы жалко. Хёнджин, пошатываясь, поднимается на ноги, держась одной рукой за стену, совсем не замечая, что оставляет на ней кровавые разводы. Дышит глубоко, все еще ошарашено разглядывая пол под ногами. Он вдыхает воздух полной грудью, прикрыв глаза, а на выдохе возвращает себе прежнюю жесткость. У него нет времени жалеть себя и собираться снова. Нужно действовать. Смотрители едва ли успевают понять, что происходит, когда на них налетает толпа крыс, метя сразу в горло. Времени на их мучения у Хёнджина тоже нет. Они даже вскрикнуть не успевают, издавая лишь булькающие звуки, тряпичными куклами оседая на пол. Хёнджин кривится в отвращении, выходя из своего укрытия, все так же опираясь на стену. Все-таки жаль, что он спешит. Он бы с удовольствием заставил Смотрителей страдать так же, как сам несколько долгих минут назад. Им слишком повезло. Хёнджин толкает тяжелые деревянные двери, буквально вваливаясь в комнату, оставляя крыс обгладывать тела. Перед ним просторный зал с несколькими рядами витрин. За ними амулеты, похожие на те, что мастерит он сам, увесистые костяные руны с выцарапанными узорами, какие-то книги и свитки, но нужно Хёнджину совсем не это. Он игнорирует все эти артефакты, целенаправленно шагая вперед. Туда, где за железными прутьями и толстым стеклом на стене висит обсидианово-черный клинок. Хёнджин чувствует, как сила пульсирует в лезвии. Совсем слабо — до мучительного, но почти мелодичного, скрежета он ощущал ее сильнее, — но сила все еще там. Манит его, зовет, шепчет почти тем самым мягким тембром божества. Хёнджин словно под гипнозом приближается с каждым шагом, не замечая, как загораются безумным огоньком глаза, как бледным светом разгораются чернильные узоры на коже. Мир на периферии перестает существовать. Есть только он и этот клинок, выкованный в Бездне. Выкованный из самой Бездны. Клинок, что поможет ему остаться в Бездне навечно. Хёнджин останавливается в шаге от ограждения. Завороженно разглядывает темно-фиолетовые переливы в черном лезвии. Он уже так близко. Всего лишь шаг. Последний шаг. Клинок мелко дрожит, когда Хёнджин протягивает к нему руку. Резонирует с силой внутри него, шепчет все громче. Хёнджин улыбается. Счастливо и немного безумно. Безумно и немного счастливо. Он разворачивает руку ладонью вверх, и клинок срывается со своего крепления, с оглушительным звоном разбивает сдерживающее его стекло и сам ложится в протянутую ладонь. Хёнджин чувствует себя всесильным. Он не может оторвать взгляда от лезвия, наслаждается волнами силы, расходящимися по телу, и буквально замурлыкать готов от мягкого шепота, звучащего теперь словно изнутри головы. Он сделал это. — Стой! Хёнджин резко разворачивается, крепче сжимая рукоять клинка. Первая мысль — Смотритель. Но на окликнувшем его парне нет ни формы, ни уродливой маски, да и меч в его руках не похож на те, что он видел в оружейной. Парень делает шаг вперед, а Хёнджин чуть пригибается, хмурится и тихо шипит. Как крыса перед прыжком. Он едва заметно дергает головой в сторону, и крысы, разбежавшиеся от трупов с появлением незнакомца, бросаются на него, а сам Хёнджин срывается с места к окну. — Стой! Вернись! — чужой голос тонет в звоне стекла и оглушительном писке крыс, которых незнакомец сбрасывает с себя, делая еще несколько шагов вперед. Нашел дурака. Хёнджин приземляется в высокий куст, откликающийся громким хрустом и шелестом листьев. Ногу, как электрическим разрядом, пронизывает болью, но он только сжимает зубы покрепче, вскакивая, и, пусть прихрамывая, но все-таки бежит прочь. Плевать, если его заметят дежурные Смотрители. Теперь у него достаточно сил, чтобы справиться с целой толпой. Он не уверен в этом до конца, но чувствует буйные волны энергии, готовой вот-вот перелиться за край, в своих жилах. По территории проносится колокольный звон. На этот раз другой. Более резкий, более тревожный, призывный. Значит, заметили. Его или того незнакомца — уже не важно. Нужно убираться как можно скорее. Клинок в крепко сжатой ладони шепчет, подсказывает. Хёнджин вскидывает свободную руку, приближаясь к высокому забору, а в следующую секунду оказывается уже на улице за ним. Кожу жжет, нога все сильнее пульсирует болью, голова кружится, немного дезориентируя, но он даже не думает останавливаться. Бежит вперед, поднимая воду в лужах — дождь все не заканчивается, — нервируя громкими звуками уличных собак, дальше, дальше, прочь от каменной крепости, прочь от колокольного звона, начинающего смешиваться с мерзким скрежетом. Спотыкается, морщится, но не позволяет себе снова обессилено упасть. Он не может попасться. Только не сейчас. Хёнджин петляет по подворотням, на ходу, даже не понимая сам, как, легко срезая голову с плеч вставшего на пути Доктора. Он весь сейчас — чистый адреналин, концентрированная сила, само безумие. Никто не смеет его останавливать. Только не сейчас. Ноги приносят его к набережной. К огромному уродливому заводу, позабытому ровно так же, как и все в умирающем от чумы городе, но тем не менее все так же воняющему рыбой. Хёнджин, кажется, из последних сил толкает тяжелую металлическую дверь, только едва ее приоткрывая, и вваливается внутрь, почти падая на холодный каменный пол. Но он не может упасть. Не имеет на это права. Только. Не. Сейчас. Ноги едва держат, подкашиваются, а травмированная с каждым шагом все сильнее отзывается электрическими разрядами боли, дыхание сбилось напрочь, мир перед глазами шатается и вертится, но Хёнджин все так же крепко сжимает в руке клинок, проходя все глубже в огромное полупустое помещение, разнося эхо тяжелых шагов и загнанного дыхания по огромному пространству. Он позволяет себе остановиться у стены, свободной дрожащей рукой упершись в ледяной камень. Только в эту секунду замечает, как много крови на одежде. Своей, чужой — уже не разберешь. Да и, если честно, это уже не важно. Самое главное — он смог. Нашел, забрал, выбрался. Он сделал все, что было нужно. Осталось лишь последнее. Хёнджин отталкивается от стены, пошатываясь отходит от нее, закусывая губу от боли, и замирает, глядя на клинок в своих руках. На самом деле, немного страшно. Что, если не получится? Что, если все зря? Он должен верить, не сметь ставить под сомнение слова своего Бога, прислушаться к шепоту, усердно перекрывающему сомнения и страх. Он должен это сделать. Это его желание. Хёнджин запрокидывает голову, вглядываясь в темноту, в которой теряется высокий потолок. В конце концов, он ничего не теряет. Так или иначе, он окажется в Бездне. Так или иначе, его ничего не держит в Мире Живых. Так или иначе, он сам этого захотел. Руки предательски дрожат, когда Хёнджин крепко сжимает рукоять обеими ладонями, приставив кончик лезвия к своей груди. Всего одно движение — и он вернется к своему Богу, на этот раз оставшись навсегда. Всего одно движение — и вся боль прекратится. Всего одно движение. Больше ничего. Пронзительный крик эхом проносится по набережной, пугая мирно спящих в своих укрытиях птиц, и тонет в шуме все никак не утихающего дождя. Крик чаек, громкое карканье ворон и плеск воды. Больше ничего.𝘵𝘸𝘰 𝘢𝘨𝘢𝘪𝘯𝘴𝘵 𝘢𝘭𝘭
Тихо. Пусто. Наверное, должно быть холодно, но он не чувствует. Оглядывается по сторонам, зависает немного на парящих в серо-голубом ничто островках и плывущих в пустоте левиафанах. Он, кажется, когда-то был здесь. Всегда был здесь. Он, кажется, был кем-то до. Точно был. Но так ли это важно? Кажется, да. Но он не вспомнит. Пытается ради приличия — но ничего. Хмурится, прикладывает ладонь к груди. Тихо. Пусто. Кажется, должно быть не так. А должно ли? Бессмысленно. Он — здесь. Всегда был. Нет никакого «до». Есть «сейчас». Может быть, есть «после». Кажется, должно быть «после». Что вообще значит «после»? Рев левиафана отвлекает. Он опускает руку, провожает огромную фигуру взглядом, пока та не теряется среди островков, и склоняет голову на бок. Ему нужно идти. Не знает, чувствует. Его зовут. Не словами. Но точно зовут. Чувствует. Оглядывается по сторонам снова. Нужно идти. Не важно, куда, все равно придет туда, куда необходимо. Уверен. Можно и на месте остаться — и так придет. Но хочется двигаться. Идти. На зов. Он делает шаг и тут же оказывается на другом островке, миновав пустоту. Ничего сложного. Нужно просто идти. Вперед. Свернуть. Вернуться. Неважно. Просто идти. Шаг. Еще. И еще. Он все ближе. Не знает. Чувствует. Что-то. Кого-то? Не имеет значения. Шаг. И еще. Он долго идет? Что вообще значит «долго»? Только что прошел сотни островков. Можно начинать считать тысячами. Каждый был только что. Каждый был прямо сейчас. Это «быстро»? Или «долго»? Какая-то фигура стоит к нему спиной. Он знает эту фигуру. Всегда знал. Она зовет. К ней он идет. Еще несколько шагов — и он за ее спиной. Ему, кажется, стоит что-то сказать. Фигура знает, что он здесь. Чувствует. Так же, как он чувствует ее. Но хочется что-то сказать. Разбавить звенящую тишину чем-то, кроме рева левиафанов. Он оказывается ближе. Обнимает со спины поперек груди. Так правильно. Так хочется. Почему — не знает. Просто чувствует. — Я вернулся. Он уходил? Похоже на то. Фигура разворачивается. Плавно, медленно. Мягко улыбается, так легко и естественно. И смотрит на него, нежно, обсидианово-черными глазами. У него такие же. Он не видел. Но он знает. — С возвращением, мой дорогой Король. Голос мягкий. Как бархат. Как тонкий лепесток хрупкого цветка. Он знает этот голос. Всегда знал. Король улыбается. Так же мягко и легко, как и фигура. Не просто фигура. Бог. Его Бог. Внутри приятно. Где-то там, где было тихо и пусто. Бог, едва касаясь, ведет пальцами по его щеке. Тепло. Король аккуратно убирает темные пряди, прикрывающие глаза, с лица напротив. Бог улыбается еще шире. Довольно. Все так естественно. Так, как и должно быть. Так, как было всегда. Руки бога ложатся на плечи. Обсидиановые глаза смотрят неотрывно. Нежно. — Он с тобой? Король не знает, чувствует, о чем говорит его божество. Они оба друг друга понимают. Слишком хорошо. Так, как может понимать лишь одно целое. Король немного отстраняется. Опускает глаза на свою ладонь, в которой появляется темный клинок, и поднимает взгляд на Бога. Тот кивает. Все так же улыбается, оказывается близко-близко и шепчет в самые губы: — Теперь только ты и я, мой дорогой Король. И никто этого не изменит. — Навсегда, мой драгоценный Бог, — шепотом в ответ. Левиафан проплывает мимо с оглушительным ревом. Руки Бога сжимают талию Короля, притягивая так близко, что не остается пространства между. Так правильно. Так и должно быть. Так и хотелось. Бог улыбается. Мягко. Нежно. Тепло. Смотрит. Глаза в глаза. Не отрываясь. — Навсегда, — и теплое прикосновение губ к губам.