Не псих

      Гоголь многое отдал бы за то, чтобы сойти с ума по-настоящему. Он, в общем-то, честно пытался. Много раз. Очень долго. Но, как назло, именно его психика оказалась от природы покрепче, чем у многих других. И несмотря на то, что за свою жизнь он повидал кучу всякого дерьма и поучаствовал в еще большей куче всякого дерьма, его нервная система по-прежнему работает четко и бесперебойно.        Он этого терпеть не может.        Здоровая нервная система, по мнению Николая, означает, что ты обречен жить в реальном мире: ведь нет никаких галлюцинаций и иных фантасмагорических переживаний, куда можно сбежать, а есть лишь суровая, беспощадная, безжалостная реальность — а она порой хуже любого психотического кошмара.  — Ясный ум — это величайшая ценность, — поучает его Достоевский. — Ты просто не осознаешь, какое это богатство.        Гоголь только фыркает. Некоторые аспекты личности Федора иногда наталкивают его на мысль, что тот и сам-то не совсем в ясном уме, так что не ему уж судить.       Но он не спорит.        Просто берет свою старую гитару и садится на стул у окна. Федор, увидев это, демонстративно морщится и трет переносицу — он с трудом переносит гоголевское бренчание на струнах, но понимает, что с этим явлением ничего поделать нельзя. Коля давно еще всеми правдами и неправдами выторговал себе право притаскиваться с гитарой на их встречи в этой штаб-квартире — одной из многих штаб-квартир Достоевского, разбросанных по всему Петербургу.  — Ты уверен, что тебе это действительно так нужно для работы? — в десятый раз спросил тогда Федор, вкладывая в свой голос все давление, на какое только был способен.  — Необходимо, — в десятый раз заверил его Николай, давлению сопротивляющийся виртуозно. — Я согласен дальше сотрудничать только на таких условиях. Чтобы была гитара. Ну, хотя бы иногда.        И Феде пришлось сдаться. Все-таки Гоголь очень ценный кадр.        Поэтому теперь он что-то негромко играет в свое удовольствие, пока Достоевский сидит за компом с чертовски умным видом — он вообще всегда сидит за компом только с таким видом — и измышляет какую-то очередную пакость мирового масштаба.        Вспоминая все пакости, которыми ему уже доводилось заниматься по приказу Федора, Коля снова жалеет о своей нормальности. Насколько же было бы легче, если бы он взаправду был психом...        Но что есть, то есть.        Самое грустное во всем этом, наверное, то, что он не только не псих, но даже на самый обычный самообман не способен. Как хорошо было бы, если б он мог надеть розовые очки и вообразить, будто Достоевский вовлекает его в эти свои темные дела потому, что действительно считает единомышленником!.. Но розовых очков Николай в своем гардеробе уже много лет не держит.       В какой-то момент они просто перестали сочетаться с остальной одеждой.        (А может, все-таки просто того-этого… это самое… ну, сойти с ума?)       Гоголь даже знает, почему в нем опять всколыхнулось это желание.  — Первая причина — это ты-ы-ы-ы, — слегка фальшиво тянет он, перебирая пальцами аккорды, и взглядом буравит черноволосый затылок Федора.        Тот не обращает на него никакого внимания.        Ну конечно, зачем же ему обращать.        Гоголь ведь не относится к сфере его интересов.  — ...А вторая — все-е-е твои мечты-ы-ы-ы-ы, — продолжает он, стараясь петь в как можно более раздражающей манере.        Федор дергает плечом, но по-прежнему не отворачивается от компьютера, и Коля скрипит зубами.        Какая досада.       Будь он психом — смог бы убедить себя, что нужен Достоевскому не только как инструмент для достижения целей. Смог бы придумать себе, будто Феде в нем нужна не только его мощная способность, но и что-то еще... Да много чего смог бы! Но Коля адекватный, и потому понимает: Федор не интересуется ничем, кроме своих амбиций, стратегий и идеалов. Абсолютно.        «Гребаный ты сектант», — думает Гоголь каждый раз, когда видит, как горят глаза Достоевского, вещающего о проекте «Смерти небожителей»; наверно, его просто задевает, что глаза Феди даже на один процент не горят так сильно, когда он смотрит на него.       Да что там, даже на одну сотую-тысячную-миллионную они так не горят.       На Гоголя Федор обычно смотрит взглядом совершенно отсутствующим, будто даже не видит его. Будто Коля прозрачный. Впрочем, кажется, для Достоевского все люди такие. Невидимки. Несуществующие.        «Гребаный робот. Бес.» — ...Третья — это все-е-е твои-и-и слова-а-а-а, — тщательно-коряво выводит Николай, и почему-то его отчаяние становится все сильнее.        Он хочет, чтобы Федор хоть раз, хоть единым словом обмолвился о том, что он, Коля, тоже имеет для него значение. Хотя бы как хороший напарник и преданный сообщник. И гребаный сектант-робот-бес, разумеется, иногда говорит ему что-то такое — что Гоголь важен для организации, что он им необходим; но все это звучит для Николая до такой степени механически и бездушно, что сразу просто шею хочется свернуть. Себе или Достоевскому — вопрос открытый.        Он знает Федора уже достаточно хорошо, чтобы моментально распознавать всю его манипулятивную псевдо-искренность во всех его манипулятивных псевдо-похвалах.        Да и вообще, «ты нужен нам» и «ты нужен мне» — это совсем разные вещи. — Николай, ты можешь потише? — наконец не выдерживает Достоевский, и Гоголь торжествует.        Хоть так, но Федя все же обратил на него внимание.  — Не могу. У меня вдохновение! Сердечный порыв души!        Федор закатывает глаза куда-то себе в череп и вновь принимается за работу.       Коля медленно проводит рукой по струнам. Он ведет себя дерзко, но у этой дерзости горький привкус — он прекрасно понимает, что Достоевский терпит все это лишь потому, что Гоголь нужен ему как важная фигура в следующей шахматной партии. И гитара, и надоедливые песни, и настырные шуточки, и прочий цирк — Коле позволено все это только до тех пор, пока он послушен и подчиняется приказам.        Перестанет — и в то же мгновение «Преступление и наказание» отправит его туда же, куда отправило уже многих до него. Не он первый, не он последний. Достоевский по щелчку пальцев найдет ему замену и забудет о нем (и о его гитаре), как о страшном сне.       Ну что ж. Ну и пусть. Ну и хорошо.        Если единственный способ быть рядом с Федей — подчиняться ему, то Коля будет.       Он начинает новую песню. На сей раз — тихо и мелодично: — Хватит тупых понтов и бесконечных походов, я буду жить для тебя, не буду жить для других…       Поза Достоевского в компьютерном кресле становится чуть менее напряженной — он понял, что Гоголь больше не пытается нарочно потрепать ему нервы своим кривым исполнением.  — И из рваных клочков, жеванных красных обрывков, я соберу свои губы — поцеловать тебя…       Федя, явно значительно успокоившись, снова принимается методично щелкать мышкой. (Не понимает намеков до такой степени, что это даже смешно!) — Я не псих, не псих, только скажи: «Не псих», — что-то тоскливо щемит в груди у Коли, но он старается, чтобы голос не дрожал, — не псих, не псих... и так и дыши...       Когда он доходит до строчки: «Я отшлифую ледышки, вставлю в свои кубышки», — Достоевский слегка поворачивается к нему: — Что это означает? Какие ледышки, какие кубышки? — Молчи, душнила, с настроя собьешь, — цыкает Гоголь и осторожно перехватывает пальцами струны. — Будут мои глаза видеть себя в твоих…       Зануда-Федор что-то говорит о том, что «ледышки в кубышках» это какая-то глупая метафора (или он сказал не «метафора», а что-то другое? Гоголь не разбирается во всех эти литературных штуках), но кому какая разница.  — И острым длинным гвоздем проткну наушники-шишки, чтобы вместо мусора слышать твой смех… — Мусор — это хорошее определение, — соглашается скотина-Федя и разворачивается обратно к клавиатуре.        Николаю хочется его стукнуть, но он держит себя в руках.        Он повышает голос, словно пытаясь перекричать кого-то — или, может, докричаться? — И даже ревущий город, наглый культурный город, больше не сможет что-то сделать для нас двоих!       Достоевский воспринимает его лишь как инструмент, как средство, как способ — что ж, хорошо. Он будет самым лучшим инструментом, и средством, и способом. Он будет делать все, что приказано, и даже сверх того. Он любую пакость, задуманную этим сектантом-роботом-бесом, доведет до совершенства и исполнит идеально — и даже лучше.       Намного лучше.       Несоизмеримо лучше. — И мы минируем дамбу, мы умываем руки, мы умываем город балтийской волной!..       Пусть Достоевский велит ему разрушить весь мир — и он уничтожит всю вселенную.       И себя. И его.  — Вместо огромных заводов — будут дымиться руины! Вместо машин — скелеты будут одни от них!       Он не псих — ну и ладно, ну и черт с ним. Ему не нужно быть сумасшедшим, чтобы маниакально обожать Федора и соглашаться на любые его мутные аферы, опасные для человечества. Он готов пойти на такое безумие и в здравом уме.       Он достаточно отважен для этого и достаточно отчаялся.        Он достаточно... — Ты скажешь, что чистый воздух, скажешь, что я не псих!       Он переходит на крик. — Только скажи: «Не псих»! Не псих, не псих, не псих...       Голос начинает срываться, но это нормально, так даже лучше — эпичнее получается! — Не псих, не псих, не псих!       Он поет — точнее, уже кричит, и даже без гитары — и в каждое слово вкладывает все свое отчаяние с такой силой, с какой вкладывал бы яд в конфеты, предназначенные для Достоевского.  — Не псих! Не псих! Не псих!       Каждое слово гремит как взрыв — может, сейчас они оба оглохнут?       Гоголь уже почти не слышит себя. — НЕ ПСИХ!       Дойдя до предела своих легких и эмоций, он резко умолкает — и повисает тишина.        Он пытается успокоить дыхание. Секунда, вторая, третья. Десятая, двадцатая.        Он медленно поднимает голову. Очень медленно. Ужасно медленно.       И встречается глазами с Достоевским.       Оказывается, он уже давно не смотрит в компьютер. Оказывается, он смотрит на Колю.        И оказывается, что в глазах этого беса плещется такое лукавство, такая насмешка, такое глубочайшее понимание, что до Гоголя наконец доходит — Федор прекрасно знает.        Федор прекрасно знает все. Федор отлично отдает себе отчет в том, что чувствует Коля.        Федора все устраивает.        Инструмент, безмерно влюбленный в тебя — что может быть удобнее?