Свита Селунэ

Золотой галеон и небесный песнопевец Золотой галеон совершал второй за восемь тысяч лет круг по небу. Космическая река изменчивыми переливами струилась под днищем, мерцая мириадами звезд. Хрустальные капли света стекали по пышногрудой сапфировой русалке на носу, дробились в алмазных окнах кают, рассыпались ослепительным сиянием по кристальной мачте, вспарывающей черный бархат вселенной. Беззвучно раздуваемые паруса призрачной радугой светились во тьме. Фаэрунцы знают этот галеон, да только видят с далекой земли один-единственный парус и звездный след пены, разбивающейся за кормой. Четыре тысячи лет нужно гребцам, чтобы обогнуть мир по бархату синих небес, и устремиться на новый круг. Вечность следует галеон за Селунэ-луной, рассыпает созвездия в небеса, облака ночные гонит с пути, чтобы богине легче светить было. Любая звезда с небес прячется на него, когда приходит ее срок. Здесь есть и бард, что знает всё истории наперечет, и надменная принцесса, и ведьма, и жрица, и герой. Живущие на Ториле знают их имена, да только правда историй слишком часто переплетается с вымыслом – ведь все, кроме волшебников-мудрецов и бардов-мечтателей, знают о звездах лишь то, что они когда-то были живыми людьми, рассыпавшимися пылью и ушедшими к небесам, чтобы сверкать в ночи. Говорят, золотой галеон взлетел прямо в небеса из погибшего Нетерила. Моряки здесь сплошь смуглы и синеглазы, и одежды их в звездном золоте, а капитаном - волшебник. Но пал Нетерил, раскололись небесные города в чудовищной буре, оборвавшей Плетение магии, сломались хрустальные мачты - один небесный корабль остался, над красотой которого сжалились сами боги. Плавает он теперь вокруг Торила, расцвечивает небеса ночные радугой, пенный шлейф из звезд оставляет, и курс ему прокладывает не штурвал и не карта, но песня. Элаэль Песнотворец из старого Эвермита сидит на носу корабля. Многие знают его имя, однако никто по-настоящему, кроме него самого, не помнит, когда боги вознесли его на небеса за музыку столь сладкозвучную и стройную, что ею можно было бы выпеть целый мир. Лорд-песнопевец Огма вырвал из когтей хитрых демонов душу барда, когда те оставили на окровавленной земле лишь истерзанное тело и пожелали обратить ворованные голос и разум в оружие, способное уничтожать целые армии одной лишь нотой, обрушивая миры в пепельные бездны, наполненные огнем и серным ядом. Живущие более не слышат голоса Элаэля на земле, однако видят изменчивое, как водные блики, мерцание звезд и ласковое колыхание туманности Галеона, подобное ночной радуге. Это и есть его новая песня. С тихим клекотом срывается с реи Финикс-Кассима – пришло ее время. Перламутровым и алым пламенем светится пышный хвост, что снежинки, звенят серебряные бубенцы на гордой шее, сияют голубым огнем глаза. Каждый год она обращается в молодую ведьму, чтобы отдохнуть, ну а после - взлететь на небо. Она улетает, рассыпаясь на искры, и Элаэль поет о ней вслед, чтобы Кассима смогла найти положенное ей место на небосводе. Огненная птица Башни Миф Драннора сияли посреди изумрудных лесов янтарными пиками – чудесный мираж, золотой сон, предстающий посреди леса. Наполненный ровными улицами и изысканными статуями, чудными воздушными запахами свежих цветов и леса, прекрасными жителями из мудрецов, художников и великолепных воинов, этот город был сказкой. Кассиме было уже двести, и она вступила в тот возраст, когда кропотливое изучение волшебного ремесла начинало приносить первые серьезные плоды, осязаемые в изумительных разноцветных вспышках, обретавших рождение в ее руках, в ритуалах, защищавших дома и жителей, амулетах и талисманах. С волосами черными, как вороново крыло, бронзовой кожей и глазами цвета золотой смолы, Кассима считалась красавицей. Ее дом, пристроившийся рядом с домом родителей, был тих и уютен – полосатая кошка, ароматы трав, изящные округлые окна, черепичная крыша. По утрам она покупала хлеб и молоко в лавке напротив, иногда - букет снежно-белых пионов или чуть-чуть недостающих реагентов для ее зелий и экспериментов. А после этого проходил день, полный кропотливой, но полной любви работы, ибо волшебство Кассима почитала за свою жизнь – и даже в ее возрасте умудренные сотнями лет эльфы прочили ей большое будущее и огромную силу. Но увлеченность влечет затворничество, затворничество – непонимание, а женская красота – мужскую любовь. Кассиму полюбил молодой волшебник Лониэль. Его изумрудные глаза, пышные золотые кудри, статная осанка и сильный голос, свели с ума не одно юное сердце. Каждое утро Кассима находила на пороге букет обвязанных лентой тюльпанов – таких свежих, что на их листьях еще мерцали капли росы. В растерянности и смущении она относила букет в дом, не понимая, кто мог их принести. Витая в своем эфемерном миру науки, волшебница и в толк не могла взять, что цветы дарит улыбчивый Лониэль, находящий повод даже для самой короткой встречи, когда она выбиралась в строгие залы библиотеки и академии, чтобы обсудить свои последние искания и находки. Открытие его чувств вызвало в Кассиме ужас и глубокую вину – никогда не хотелось ей быть причиной неразделенной любви, но онемевшие губы не смогли пробормотать даже слов благодарности. Она стала избегать Лониэля, и не случилось ничего того, о чем волшебница столько раз читала в книгах – не дрогнуло сердце, слова сами не сорвались с языка. Все было много хуже – в глазах будто бы потемнело, и Кассима провалилась в бездонный омут, опомнившись уже дома. Она не ответила на любовь ничем – увлеченное сердце принадлежало одной лишь магии. Но страсть того, кто привык побеждать – страшна, сдобренная болью и ревностью. Любым допустимым кажется путь, призванный вырвать свою любовь из привычного ей мира, чтобы добиться взаимности. В ярости Лониэль оклеветал волшебницу - повел навет, что по ночам та на кладбище ходит, могилы оскверняет черной магией. Старшие лишь качали головами: пока не было у него доказательств, это обвинение было тягчайшим из возможных. Память эльфов долгая - еще не отболела кровоточащая рана войны, и наказанием за некромантию в те времена была смерть от огня. Никто из старейшин не верил, что дитя Солнца и Кореллона Ларетиана уподобилась в своих магических упражнениях дроу, воскрешавших и искажавших мертвые тела в вечном мраке подземных городов. В одну из ночей Кассима отправилась в лес. Магия требовала множества трудов, и одним из них был сбор алхимических трав. Не так-то просто приготовить зелье – ведь даже коренья и соцветия друидов не слушали тех, кто чурался земли и ленился приложить к ней руку. Папоротник и сладкий пахучий базилик, бузина и орешник: были травы, которые мог собирать лишь сам маг. Огромный лес, наполненный волшебным светом тускло-зеленых светляков, был для нее домом. Ее ноги легко ступали по шелковистой траве: мимо дубов в сотни раз выше нее самой, мимо стражи и заигравшихся пикси. Однако в этот раз что-то было в молчании леса тоскливое и зловещее – в обычно сонном, ворчливо-родном скрипе веток ей послышались тихие песни плакальщиц. И все же веточка за веточкой, травинка за травинкой – Кассима успокоилась за привычным занятием. Покойник поджидал ее под огромным дубом на обратном пути. Кассима отшатнулась и даже не издала крика ужаса, ошеломленно глядя на окровавленное тело престарелого мага возле ее ног. В зеленом свете, враз превратившемся в мутные огни призраков, его кровь блестела, будто черное земляное масло. В густой траве лежал ритуальный паучий нож. Дрожащими от ужаса руками подняла она нож, желая разглядеть его, и тут же выступили из темноты блестящие золотой броней стражи, - и Лониэль, наконец-то сумевший доказать ее вину, впереди них. Ее признали виновной, и даже родители смотрели на нее с отвращением и осуждением – вечное затворничество и талант приобрели в глазах сородичей совсем иные ноты, будто бы кто-то добавил черной краски на ослепительно-желтый холст. Да и что можно сказать против такой улики, как паучий нож и кровь на руках? Война еще осталась в душах старых эльфов гноящейся раной, способной застить глаза даже самым мудрейшим из них. Кассиму бросили в темницу высоко на дереве, и ровно в тот момент, когда в крохотном окошке показалась луна, будто бы пытаясь серебристым светом осушить ее слезы и умерить боль сердца – Лониэль пришел к ней. Он говорил с ней, он обещал ей спасение: в обмен на верность, тело и молчание. Кассима лишь плюнула ему в лицо. А поутру ее ждал костер – но сжалилась Ханали Селанил, золотое сердце, над девушкой, и все, кто видел тот костер, говорили после, что стал алый огонь серебряным, и слышали птичий крик. А из пепла поднялась к самому солнцу прелестнейшая птица, которой не водилось в самых заповедных землях Фаэруна - серебро и кровь, и искры снежные, а клюв золоченый. Ночью же над золотыми башнями Миф Драннора загорелась еще одна звезда – золотая. То была Кассима, птица-Финикс, спасенная богиней от огня. Кормирская принцесса Она правила в Кормире уже несколько лет. Звали ее Тессабрил де Лионе, и мужчины при дворе были готовы отдать жизнь за ее благосклонность и хотя бы один мягкий взгляд. Ярчайшие изумруды в короне, так шедшие к ее зеленым глазам, добыли кровью и тяжелым трудом в самых глубоких рудниках юга. Шелка самого безупречного в мире платья привезли с островов запада, а золотые нити, которым был вышит ее наряд, свили в Амне дети, терявшие зрение уже к десяти годам жизни. Но перед нежной, будто самый сладкий персик, кожей, пьяным ароматом лаванды и орхидей, в мужских глазах были бессильны любые наветы. Тессабрил де Лионе была мила и обходительна, образованна и неглупа – так чего же еще нужно от королевы? Добрые сердца у правителей не в чести, и ее окружали сотни бесконечно верных мужчин, страждущих, влюбленных и вдохновленных. Женщины же ее ненавидели. Красавиц не брали ко двору, и посреди иных женщин Тессабрил сияла не просто как бриллиант, но прекраснее любого бриллианта – красотой живой, зыбкой и изменчивой. Поэты и художники молили королеву о позволении сложить поэму в ее честь и написать ее портрет, и слишком часто она поддавалась их просьбам, позволяя себя воспевать. Шли годы, и любой мудрый властитель мог бы посетовать, если бы кто пожелал слушать, что власть медленно пеленает правителя тенетами самовлюбленности, а самовлюбленность ведет к глупости и безрассудству. Тысячи королей погубила на взлете славы их уверенность! Тысячи королей погибли, не слушая спускающих их с небес на землю прозорливых едких шутов, каждый раз напоминающих о тленности королевской плоти и ее человеческой сути. Тысячи позабыли, что власть порождает безрассудство, а безрассудство порождает гордыню. Тессабрил думала о своей красоте более всех прочих. Прекрасная, привыкшая к поклонению мужчин и злословию бессильных изменить что-либо женщин, она была настолько убеждена в нетленной прелести своего лица, что воспринимала это таким же неизменным, как существование богов. В городах возводились храмы каждого из них – величественные и могучие, будто неприступные замки, храмы Торма и Хелма. Светлые и строгие, будто наполненные искристым светом витражей библиотеки, храмы Тира. Причудливые, как сама удача, золотые дворцы Тиморы. Перламутровые покои Селунэ. Наполненные чудесными огнями святилища Мистры. Тихие, как сама смерть, холодные палаты Келемвора. Города наполняли десятки изумительных строений – кроме одних. Тех, что были посвящены рыжеволосой Сунэ - прекрасной, как рассвет, сладостной, как запретная страсть, и великой, как создающая узы на десятки лет, любовь. Многие разы красавица-Тессабрил проявляла благосклонность, позволяя художникам писать с нее портреты. И однажды в ее дворец пришел тот, кто осмелился произнести, что будет писать вовсе не королеву, а прекрасную богиню Сунэ, ибо нет женщины прекраснее богини любви, и Тессабрил перед нею – лишь тень истинно великой красоты. В ярости Тессабрил приказала ослепить и казнить художника, не сумев снести, что в мирах существует женщина прекраснее, чем она, и в величайшем гневе откликнулась на последнюю отчаянную молитву своего жреца богиня красоты. В тончайших перламутровых шелках и с волосами цвета огня, появилась она перед королевой, и прокляла ее за пренебрежение и святотатство. Вместе с видением богини – чудесным, как сон, исчезло и истерзанное каленым железом тело молодого жреца, славящего Сунэ. В тот день от Тессабрил отвернулись все мужчины, что когда-либо были верны ей – с удивлением, будто бы проснувшись от тяжелого дурного сна, они обнаружили перед собой стареющую женщину, чья кожа и тело уже начали терять упругость, глаза обрамлялись сетью морщинок, а рыжие волосы седели у корней все быстрее. О, она была по-прежнему красива, как может быть любая зрелая женщина, однако теперь на этом лице проступала химерическая злоба, которая отвращала от Тессабрил кого бы то ни было. И тем больнее было наказание богини, когда не далее чем через несколько месяцев – сама Тессабрил познала все муки любви, которые влекло за собой неразделенное чувство. Он был капитаном одного из торговых судов – статный, сильный и смуглый, будто сошедший со страниц тех бесчисленных романтических книг, какими несчастные женщины пытаются безуспешно залечить раны сердца – и все же другим. Он был достаточно зрелым и мудрым, чтобы годами успешно вести дела, балансируя на грани между законом и пиратством, и первое впечатление о нем было так же обманчиво, как весенняя погода, способная сорваться в громе и буре даже в самый ясный день. Тессабрил пригласила его на аудиенцию – с виду невинный разговор о важных делах государства, однако на деле же – тонкий флирт, к завершению которого уже была готова постель и восточные благовония, и сама Тессабрил. И тем больнее ей было видеть промелькнувшее в глазах мужчины, неслыханное доселе – отвращение. Он ушел быстро и более не ответил на ее призыв ни разу, исчезнув, как призрак, насланный Сунэ. Могла ли знать королева, что моряк увидел перед собой лишь жестокую стареющую женщину, а не красавицу, к которой привыкли его глаза? Для него ее красота стала подобна засыхающей розе, которую безуспешно пытаются возродить, и чей сладкий цветочный запах становится сладковато-гниющим от обилия попавшей меж лепестками воды. Тессабрил бродила по залам дворца, будто тень, беспомощная и холодная, и вырывала ладони из рук служанок, пытавшихся расчесать ее волосы, и втереть в теряющие свежую прелесть руки масла. Боль всех, отвергнутых ею когда-либо, беспощадно пожирала ее сердце, как лихорадка. Она забросила королевские дела, и ей было наплевать на грызню министров, на то, как дерутся за трон ее дети. Жалкая и отверженная, она пыталась утопить свою боль в вине, рыдая в собственных покоях. Призраком она гуляла по огромным скалам возле моря, надеясь, что шум волн и ветра иных земель охладят пылающий в сердце пожар. И однажды вечером гиацинты и сосны пахли слишком сладко и горько, а ветер принес с собой дымную тоску уходящей жизни вместе с шепотом призрака былой красоты. Объятия моря показались Тессабрил слишком нежными. Она сделала шаг вниз. Рубиновый огонь ее боли – вечная отметка Сунэ за тщеславие и самовлюбленность – до сих пор горит в небесах. Мать моряка и звездный маяк Иериен было уже больше шестидесяти. Она служила Селунэ с двадцати лет, еще девочкой, завороженной блеском луны и прелестью путешествий свободных и легких, что приносят с собой лишь аромат розмарина и полные дневники сладких воспоминаний. В них нет кровавых кошмаров и смертей, а те редкие, что бывают – звучат лишь как необходимые отголоски приключений, требуемые для хорошей книги. Однако всему приходит конец, а человеческий век короток. Из ее когда-то молодого тела ушла легкость юности, благородные каштановые волосы сменило старческое лунное серебро, глаза выцвели, кожа увяла, а мечты о путешествиях сменились печалью и тоской за единственного сына, дарованного ей путешествиями и богиней. Впервые она поняла своих собственных мать и отца, с ужасом смотревших на любимую дочь, обуреваемую жаждой странствий и следования путем богини луны. Иериен была рада, что беспокойный Исмар хотя бы нашел Лиллиэн: красавицу-невесту, полукровку от эльфов, похожую своей красотой на тонкий ночной полумесяц. Перед его отъездом она долго пыталась вдолбить в непутевую (так похожую на ее собственную в юности!) голову сына, что нельзя обрекать девушку на одиночество в это время. Но он уплыл, конкистадор неведомых земель, поклявшись найти Мазтику, и привезти матери и невесте лунных опалов – таких крупных, что самый мелкий камень придется дробить надвое, чтобы он стал размером с кулак. Он клялся, что камни эти будут белее луны и достойны ожерелья самой Селунэ. Исмара она не видела уже год, и ее заботы последнее время были не заботами исцеляющей и успокаивающей жрицы, но болью матери. И вновь впервые Иериен поняла, что даже самое доброе дело иногда не в силах умерить сердечную боль. Душный штиль южных морей делал море похожим на зеркало. Они устали общаться с местными жителями, привозившими ананасы, кофе, рыбу, ром и апельсины, ибо все это было на родине. Они нашли золото и опалы, бриллианты и сапфиры, однако, за съедающей сердце тоской все это богатство казалось пустым и потерявшим всякую цену. Уотердип и Калимшан казались им близкими друг к другу лишь потому, что лежали не за безбрежной гладью океана, а на одном континенте. Мазтика, едва ли знавшая настоящую цивилизацию с ее магическими устройствами, кораблями, обработкой металлов и наукой, была прекрасна – и все же дом быстро позвал их обратно, оставив лишь воспоминания о земле, где красный закат золотил небо над джунглями, и в темно-зеленом мраке душных лесов раздавалось пение птиц и крики обезьян. В темноте прятались огромные алые орхидеи с запахом земли и змеи длиной с двух взрослых мужчин, а в речных притоках лениво дремали аллигаторы, ожидая случайную жертву, которая может стать их ужином. На корабле были карты и глобусы, секстанты и подзорные трубы – и все же они застряли посреди океана, как посреди безвременья, где не было ни земли, ни неба – днем одно раскаленное небо, отражавшееся в воде, а ночью – бесконечная тьма, нарушаемая лишь светом всплываемых к поверхности медуз. Пресная вода заканчивалась, провизией служила рыба: ананасы и апельсины были давно съедены, а ром не служил утешением – только забвением для тех, кто почти потерял надежду вернуться домой. И глядя на чужое раскаленное солнце, Исмар проклял свое желание привезти матери и Лиллиэн опалов и реликвий далекого континента. Иериен по-прежнему ждала сына. Уотердипские улицы были шумны и людны, привычной россыпью радужных струй брызгал морской маяк в гавани. Жизнь не менялась от года к году и от века к веку. Все так же приходили корабли, все так же в «Зияющем портале» спускались в Андердарк искатели приключений, все так же берегли город Лорды. Все так же над крышами раздавались крики грифонов стражи, а из гавани разносился соленый, будто ее слезы, запах моря. Море, море. Оно забрало у нее Исмара, и уже было готово забрать у него Лиллиэн. Иериен наблюдала за тем, как печалилась девушка, за тем, как увядала ее печаль, сменяясь тупым горем гниющих надежд, и обращалась в ожидание, готовое вот-вот кончиться. Она устала ждать, и устала клясть себя за то, что выбрала в мужья человека, сбежавшего еще до свадьбы. Иериен жалела Лиллиэн, и когда ее собственная боль стала невыносимой – в одну из ночей она отправилась на давно позабытый маяк, чтобы впервые попросить в этой жизни у богини услуги не для других, но для себя самой. Сегодня, когда луна сияла так ярко и полно, как никогда раньше, а звезды казались по-южному огромными. Когда-то красно-белая башня маяка облупилась и обветшала, и сейчас темный шпиль устремлялся в небо, став прибежищем лишь для крикливых чаек. Полусгнившие лестницы и полы утратили крепость, и были готовы провалиться под ногами в любой момент. Иериен с трудом находила дорогу, и когда от лестницы, обвалившейся за спиной, остались лишь щепки, она приняла это с улыбкой, как знак окончания ее пути. Она поднялась туда, где давным-давно жил старый смотритель, где ветер снес последние остатки ограждений, и не оставалось ничего, кроме шума прибоя, криков чаек, огромных звезд и гигантской, безмятежно-голубоватой, как горные снега, луны. Иериен стала молиться – последней молитвой, поминающей всех и вся, просящей богиню забрать ее, но вернуть домой сына. Иериен была готова отдать ему последний вздох материнской любви, навеки засияв той звездой, которая привела бы на север, к матерям, детям и женам – всех когда-то потерявшихся и потерянных сейчас – и путников, и моряков. И ласковые, светлые руки богини Селунэ вознесли ее на небо, меж хрустальных дворцов и огромных кристаллических арок. Бледно-голубая звезда вспыхнула, указывая отныне всем морякам точный путь на север. Где-то далеко в душном океане паруса затерявшегося корабля наконец-то раздул попутный ветер. Исмар вернулся домой через два месяца. Моряки с этого судна, пусть никто им не верил, долго рассказывали, что волны, несшие их корабль, отливали ярким лунным серебром. Как опалы. Как седые волосы матери. Капитаны небесного галеона Никто не знал, откуда они появились, и никто не знал, как они встретились. Они казались неизменными и старыми, как сам Фаэрун. Улазимир был духом востока – сердце непокорного и полного мощи Нетерила, любившего золото и лазурь. Его глаза были синими, как небо и купола небесных городов, смуглая кожа протравлена песком и солнцем, и из всех трех он был единственным, кто умел летать. Он приручал воду и воздух, чудовищ и умы – и мог перебороть заклинание любого дьявола, пожелавшего смутить чужой разум. Изислау пришел с Севера – такой же холодный, застывший в вечном теле старика с серебряной бородой и пронзительным взглядом серых глаз, он был хранителем секретов и тайн. Казалось, что его память дольше памяти всего Фаэруна, и нет того, чего он не мог знать. Раньеда был хозяином огня и видений, призраком из тропических ночей и сказок недоступного юга. Единственным, чей посох был так же силен, как висящий на поясе мачете, и сам иногда не знал, кто он больше – воин или волшебник. Веками они путешествовали и направляли течение жизни на Фаэруне, будто рулевые огромного корабля, незримо и твердо обводя его вокруг самых страшных времен и катастроф. Времена эти были такими древними, что сам Эльминстер едва сумел отыскать даже упоминание о трех волшебниках, тем самым увековечив память о них. Три брата и три друга, которых боги забрали с земли на небеса, когда истек срок, отпущенный любым смертным и бессмертным. Трое их сменяло друг друга за четыре тысячелетия за рулем небесного галеона, направляя его вслед за песней Элаэля, и втроем они оставались теми, кто следил за огромной свитой Селунэ, находящей приют на галеоне и покидающей свои места точно в назначенный час, чтобы никто из смертных не спутал сверкающие в ночи звезды. Улазимир повернул кончиками пальцев руль корабля, украшенный огромными, с человеческий кулак, алмазами, поворачивая нос галеона в сторону глубокой ночной тьмы, где, оставшись висеть в воздухе лишь туманным призрачным абрисом, чтобы не потерять своих нерадивых и вместе с тем любимых детей, уже скрылась их богиня. Элаэль коснулся струны в последний раз, и оглянулся за плечо с кормы, на которую перебрался с течением ночи. На горизонте, окрасив небо в расплавленное золото и розовый перламутр пионовых лепестков, возносили радостную хвалу своему богу утренние ангелы Латандера.