— ...В общем, больше всего в детском саду меня бесило то, что нужно есть молочный суп! Каждый раз приходилось чуть ли не драться с воспитательницей, которая пыталась меня им накормить. Помню, она в итоге сказала мне что-то вроде: «Когда ты, Коленька, вырастешь, ты еще пожалеешь о том, что когда-то давным-давно в детском саду был таким дурачком и не ел такой вкусный и полезный молочный суп». Ну, что я могу сказать… Она была неправа! Я вырос и могу сознаться, что готов пожалеть почти обо всем, что было в моей жизни — но я ни дня, повторяю, НИ ДНЯ не жалел о том, что не ел этот отвратительный, ужасный, хтонический молочный суп! Это, пожалуй, как было, так и остается самым верным моим решением на протяжении многих лет... Вот так-то. Да. Федя, ты там не умер? Ты что-то давно никаких звуков не издаешь, может, мне в тебя палочкой потыкать уже пора...
—
Пока не умер.
— Грустно. Ну ладно, еще не вечер. Так вот, на чем я остановился? Ах да, молочный суп! Собственно, Федосий, что я хотел спросить-то: а у тебя было такое, что тебя в детстве заставляли есть какую-то гадость? Какую еду ты ненавидел в детском саду больше всего? — с поистине дьявольски прямолинейной хитростью осведомляется Гоголь, раскачиваясь на стуле.
Он пребывает в полном восторге от этого дня. Прямо-таки в экстазе.
А вот Достоевский, кажется, нет.
— С твоей стороны очень смело предполагать, что я вообще ходил в детский сад, — произносит он голосом скорее мертвым, чем живым. — И скажу тебе честно и прямо, без попыток играть в какие-то сложные тактико-психологические игры: еще раз назовешь Федосием — убью.
— Ого, Федусик, как ты злишься...
Вместо ответа Федор молча разворачивается в своем компьютерном кресле к Коле и с ледяным спокойствием на лице начинает медленно, но неумолимо приближать к нему свою руку.
Коля не тупой, Коля сразу понимает, к чему дело клонится — и спешно отпрыгивает с (притворным, впрочем) ужасом.
— Нет-нет-нет, вот только не надо трогать меня! — орет он. — Держи свою способность при себе, эй!
— Надо, Николай,
надо.
— Нет, не надо. Нормально же общались! Ты на что так сильно обиделся — на Федосия, что ли? Или на Федусика? Ну хорошо, прости меня, я больше не буду! Слышишь? Я извиняюсь!
— Бог простит. А я убью.
— Не по-христиански как-то…
— Очень даже по-христиански. Ты просто не разбираешься.
— Грех ведь на душу возьмешь, Федор…
— Ничего страшного, я потом исповедуюсь.
— Эх ты…
В последний момент пронырливый Гоголь все-таки уворачивается от несущей возмездие руки Достоевского и телепортируется на другой конец комнаты — где, ужасно довольный собой, демонстративно отряхивает одежду от воображаемых пылинок и показывает Федору язык.
Достоевский нехорошо сощуривает глаза — но больше ничего не предпринимает и возвращается к компьютеру. Минутная забава закончена. У него еще очень много работы, а присутствие рядом Гоголя и так сказывается на его продуктивности отнюдь не лучшим образом.
Строго говоря, что-то такое происходит почти на каждом их стратегическом совещании (и потому Федор старается проводить их как можно реже). Коля, правда, упорно зовет это не «стратегическими совещаниями», а «
ламповыми посиделками у Феди дома» — но Коля вообще тот еще суицидник, любящий хорошенько поизучать границы терпения Достоевского, так что от него и не такое идиотское определение услышать можно.
Реальность же заключается в том, что дома у Федора действительно нет. Есть лишь бесконечная вереница штаб-квартир, рассеянных по всему городу.
Таких, как, например, эта — с виду самое обычное жилье в девятиэтажке на окраине Петербурга, внутри которого на самом деле сплошные провода, навороченные компьютеры и ноутбуки, плюс набор огнестрельного оружия и некоторые другие вещи, запрещенные для хранения в домах нормальных людей.
— Слушай, ну ведь должен же у тебя быть дом.
Настоящий дом. Хоть где-то. Хоть какой-то, — время от времени настаивает Гоголь. — У всех должен быть!
— Ну, а у меня нет. У тебя, между прочим, тоже, — обычно флегматично отвечает Достоевский, не отрываясь от экрана ноутбука.
— Неправда. Мой дом — весь мир! Куда бы я ни пошел, я везде свой, и везде мне все как родное. Даже в этой дыре.
— Когда человек говорит, что везде чувствует себя своим, это, как правило, означает, что на самом деле он везде чужой, — философски изрекает Федор с едва уловимой едкостью, по-прежнему уткнувшись в ноутбук. — И это не
дыра.
Ну, тут он все-таки лукавит — объективно эта его штаб-квартира действительно выглядит именно как та еще дыра. Как что-то среднее между притоном сумасшедшего хакера и притоном еще более сумасшедшего хакера.
Но Достоевского обстановка не напрягает. Он почти постоянно погружен в работу и мало внимания обращает на то, что его окружает. Главное, чтобы вся техника работала исправно, а остальное не так важно. Он абсолютно безумен в своем трудоголизме — и иногда Николаю кажется, что в промежутках между их «стратегическими совещаниями», когда Федор по несколько дней или недель находится в штаб-квартире один, он так и сидит всю дорогу за компьютером в одной позе, почти не шевелясь, уставившись неподвижным взглядом в экран, и только как заведенный барабанит пальцами по клавиатуре.
Поэтому каждый раз, когда Гоголь приходит к Достоевскому в эту
дыру, он считает своим долгом Федю как можно сильнее растормошить и взбодрить.
— Ну и ну, какой ужас! Атмосфера почти такая же душная, как ты сам, — всегда приговаривает Коля, едва зайдя в квартиру. — Еще и темень, как в подвале! Я, конечно, понимаю, что ты параноик и не хочешь лишний раз убирать жалюзи с окна, но здесь ведь реально темно, словно в гробу. И это при том, что на улице белый день! Знаешь, Феодор, я совершенно точно уверен, что у тебя не только анемия, но еще и сильный дефицит витамина Д. Ау, ты слышишь?
— Я работаю. До отъезда в Японию осталось совсем немного, я должен завершить последние приготовления.
Вот в этом весь Достоевский. Гоголь категорически отказывается понимать, как нормальный человек может столько времени проводить за работой.
Впрочем, никто и не говорил, что Достоевский
человек. Может, для бесов такое поведение как раз нормально?
— Я думаю, в Японии тебе понравится. Я позавчера читал, что там есть целое культурное явление такое — хикикомори, это буквально люди, живущие примерно так же, как ты, — сообщает Коля, перешагивая через кружки с недопитым кофе и какие-то бумаги, ровным рядом разложенные на полу.
— Я не хикикомори. Бумаги, кстати, для тебя. Изучи. Это касается следующего этапа операции.
Гоголь тяжело вздыхает —
ну вот, началось. С кислым видом поднимает документы и садится на стул рядом с Федором. И минут десять даже честно пытается читать — но мысли его бродят где-то совсем в других степях, и буквы перед глазами не складываются в слова.
Он смотрит вроде бы на текст, но в действительности — на Федю.
Федя сидит за компьютером и сосредоточен до предела. На мониторе перед ним с бешеной скоростью мелькают, открываются и закрываются бесчисленные окна со схемами каких-то зданий, спутниковыми снимками каких-то городов, фотографиями каких-то людей, чьими-то досье, видеозаписями с каких-то камер наблюдения, какими-то переписками... и еще с кучей всего. Как у него мозг не взрывается от всей этой гиперинформационной мешанины — для Николая настоящая тайна.
Хотя Достоевский весь одна большая тайна. Он как айсберг — людям видна лишь верхушка, самый маленький фрагмент, все остальное же скрыто под водой, и об этом можно только догадываться.
Когда Коле надоедает читать документы — а надоедает ему быстро, потому что суть он схватывает на лету, а слишком долго вчитываться в детали считает ненужной тратой времени, — он всегда начинает думать о Федоре. И думать на эту тему может бесконечно долго.
Несмотря на то, что он уже энное число месяцев работает с Достоевским, он по-прежнему совершенно не понимает, а
кто вообще такой этот Достоевский.
Конечно, еще на заре их знакомства и сотрудничества Гоголь наводил о нем справки, но, как и следовало ожидать, это ничего не дало — биография Федора была аккуратно и тщательно стерта из всех возможных источников. Никаких следов прошлой жизни. Создавалось впечатление, что Достоевский впервые возник в мире сразу в качестве лидера «Крыс мертвого дома», а до этого его попросту не существовало.
Периодически Николаю даже кажется, что так оно и есть. Что Федор никогда не рождался, нигде не рос и никак не жил до «Крыс», что он вообще не человек и даже не бес, а просто какая-то неясная сущность неясного генеза, которая взялась из ниоткуда и однажды уйдет в такое же никуда.
В этой мысли есть что-то завораживающее, но все же Гоголю этого мало — и поэтому его неугомонный разум снова и снова пытается понять или придумать, какая все-таки жизнь была у Достоевского раньше.
Например, самая любимая его гипотеза выглядит так: Федор родился и вырос в глухом лесу в изолированной от мира сектантской деревне, где его целыми днями пиздили осиновыми прутьями и по любому поводу заставляли стоять на коленях на горохе и читать молитвы, а потом он открыл в себе свою способность, всех там убил и босой и оборванный ушел оттуда скитаться по лесам и долам, пока в итоге не добрался до цивилизации и не стал тем Достоевским, которого все теперь знают.
Гоголь считает, что это предположение
чрезвычайно правдоподобно, потому что оно объясняет сразу целый ряд перверсий, которые наблюдаются у Феди.
И, страстно желая найти подтверждение этой гипотезе (или хотя бы опровергнуть ее), он неустанно задает Достоевскому как бы мимоходом всякие каверзные вопросы, связанные с его прошлым, — и вопрос про ненавистную еду в детском саду из их числа.
— Так, значит, в детский сад ты не ходил и молочный суп твою жизнь не отравлял? — еще раз уточняет он, опять усаживаясь рядом.
— Ты очень мило и неуклюже пытаешься разузнать о моем детстве, Николай.
— Рад, что ты оценил, — слегка уязвленно фыркает Гоголь, считающий свои попытки вовсе не неуклюжими. — Я просто хочу… э-э… узнать тебя получше. Да. Именно так.
— Как трогательно.
— Между прочим, я от кого-то слышал мнение, что дети, которые не ходили в детский сад, часто имеют больше психологических проблем во взрослом возрасте.
— Психологические проблемы явно есть у
тебя, хотя ты туда ходил. Поразмысли над этим на досуге.
— А может, ты тоже ходил, просто врешь мне?
Федор откидывается на спинку кресла и несколько секунд трет виски. Видимо, сейчас один из тех моментов, когда надо поддаться Коле и позволить ему думать все, что душе угодно, — а иначе он не отстанет
никогда.
— Да. Да, я соврал. На самом деле я ходил в детский сад. И ел молочный суп. Точнее, не ел. Потому что это… м-м... было выше моих сил. Вот.
Великодушное «чистосердечное признание» Достоевского срабатывает, и Гоголь умолкает на целых шесть минут: он переваривает информацию и пытается вообразить себе маленького Федю, который плачет в садике над тарелкой с молочным супом. Но на этой картине даже Колина бурная фантазия ломается и выдает error 404, и он понимает, что Федор его обманул, как трехлетку.
— Зря ты так со мной, Федька. Я ж к тебе со всей душой, а ты…
— О чем я тебя предупреждал? — В голосе Достоевского снова прорезается сталь.
— О том, что убьешь меня, если я еще раз назову тебя Федосием, — поднимает на него ясные глаза Николай. — Но Федька — это ведь не Федосий, не так ли? Про Федьку у нас уговоров никаких не было!
Вот всегда он так.
Как только Гоголь ни зовет Федора: и Федорчик, и Федосий, и Федунчик, и Федусик, и Федося, и Федрила... Кажется, он изобрел уже просто все возможные формы его имени, но по-прежнему не собирается останавливаться
Достоевский считает, что за каждую из этих форм Всевышний должен накидывать Коле лишнюю тысячу (а может, миллиард?) лет пребывания в аду.
Колю это не смущает, потому что он и так уже давно настроился на то, что в аду ему предстоит провести никак не меньше вечности.
— Кстати говоря, дорогой мой друг
Федор, — он снова принимается раскачиваться на стуле, — я вчера решил, что мне нужно придумать, как называть тебя на японский лад. Ну, чтобы аутентично было. И, в общем, я придумал: буду звать тебя Дос-кун!
— Браво.
— Правда, «Дос-кун» звучит как доска, только мужского пола — «доскун»… Но я прочитал всю статью в Википедии про японские суффиксы, и «кун» подходит больше всего. Не звать же мне тебя «Достоевский-сама»! Это как-то слишком уж уважительно получается. Я тебя так сильно не уважаю. А «Достоевский-сан» — это как-то отстраненно, как будто мы
просто коллеги. А «Дос-тян»… ну, короче, ты меня убьешь. А еще можно так: «Дос-доси»! Суффикс «доси» означает «товарищ» или «единомышленник», по-моему, очень круто! Но я подумал, что «Дос-доси» будет чересчур похоже на «Федосю», и отказался от этого варианта.
Достоевский судорожно давит зевок. У него уже голова болит от гоголевской болтовни.
Он обычно не матерится, предпочитая изъясняться как можно более возвышенно и изящно, но иногда, когда он слишком долго находится в одном помещении с Гоголем, ему очень хочется сказать совершенно не возвышенно и не изящно: «
Как же ты меня, блять, заебал».
Более того — иногда ему приходит в голову сиюсекундное, импульсивное желание избавиться от Коли раз и навсегда. Но Федор знает, что это было бы нерационально. При всей своей придурковатости и раздражающей надоедливости, Гоголь — эспер очень сильный и умный (хотя по нему не скажешь). Он полезнее в качестве союзника, чем в качестве врага или мертвеца.
По крайней мере,
пока что.
Поэтому Федор терпит.
— Ты необычайно любезен, Николай.
— Да что тебя заело: Николай, Николай… Почему бы тебе тоже не звать меня как-нибудь по-прикольному? Ну, допустим,
Колян.
— Только через твой труп.
— Мне казалось, что правильно говорить «только через МОЙ труп»…
— Когда кажется, креститься надо.
В этот момент Гоголь таки наворачивается со стула на пол. Федор еле слышно зловредно хихикает.
Коля же от падения лишь оживляется — ударившись головой, он вдруг придумал, как еще можно проверить Достоевского.
— Ну, а если тоже как-то на японский манер? — Он садится по-турецки. — Например... «Гог-кун»?
— Звучит так, будто кто-то подавился.
— А мне нравится! Так и буду теперь всем представляться: Николай Гоголь, он же Гога, он же Гоша, он же Гог-кун…
Федор все-таки зевает. А затем морщится:
— Вот только давай без отсылок на «Москва слезам не верит». Не люблю этот фильм.
В своих мыслях Гоголь удовлетворенно потирает руки, но виду не подает.
— Я его тоже не люблю, — кивает он. — А как насчет «Иронии судьбы»? Сейчас она мне тоже не очень нравится, но вот в детстве я ее обожал.
— По тебе видно. Ты такой же навязчивый, как ее главный герой.
Николай доволен — только что он нехитрым способом выяснил, что Достоевский, во всяком случае,
имеет представление о советских фильмах. Невозможно вообразить, чтобы Федор смотрел их во взрослой жизни (Коля вообще никогда не видел, чтобы он когда-либо смотрел хоть какие-то фильмы) — значит, скорее всего, он их видел в детстве или в ранней юности. Значит, вырос скорее всего все-таки не в изолированной лесной сектантской деревне, ведь тамошние жители вряд ли показывают своим детям подобные кинокартины.
Хотя, конечно, можно предположить, что Федя просто знает примерное содержание этих фильмов благодаря какому-то базовому СНГ-шному культурному бэкграунду и на самом деле ни разу их не смотрел ни в каком возрасте... Или можно предположить, что он вырос все-таки в лесу, просто те сектанты не особо ограничивали своих детей в просмотре телевизора.
Словом, Гоголь огорчается так же быстро, как сперва обрадовался — становится ясно, что эта новая крупица знаний о Достоевском никак не помогает лучше понять его прошлое.
Он, наверно, даже сам себе не смог бы дать ответ, почему прежняя Федина жизнь ему так интересна. Просто… просто во время этих посиделок (
то есть, стратегических совещаний), когда они вот так сидят рядом и часами болтают о какой-то ерунде (
точнее, болтает в основном Коля, но это неважно), Федор кажется таким фантастически близким. Близким и живым. Гоголь слышит его дыхание, видит, как его покрасневшие от усталости глаза бегают из стороны в сторону вслед за быстро сменяющими друг друга файлами и картинками на мониторе, — и даже как будто ощущает его сердцебиение.
Когда они так близко, Достоевский не кажется ни бесом, ни «неясной сущностью».
Просто человек. Самый обычный, из плоти и крови. Имеющий какое-то прошлое, какие-то плохие и хорошие воспоминания. Нуждающийся в пище, сне и отдыхе, как и любое другое живое создание — но бесконечно лишающий себя всего этого в угоду своим грандиозным идеям, своей кропотливой работе.
Фанатик.
Николай в любой момент может протянуть руку и дотронуться до него — и он знает, что Достоевский его не убьет. Несмотря на все свои угрозы. И это приятно.
Поэтому на протяжении всего «
стратегического совещания» он касается Федора снова и снова. Украдкой, невзначай, будто бы случайно. Кожа у Достоевского всегда холодная, а у Гоголя — теплая, и ему нравится представлять, что этими мимолетными касаниями он передает Феде частичку своего тепла.
Человеку ведь нужен человек.
Когда Николай якобы случайно в очередной раз его касается, Федор криво улыбается и кидает взгляд на часы. Он думает о том, что однажды Коля непременно захочет его уничтожить. Когда-нибудь все придет к этому. Когда-нибудь.
Но это будет
потом.
Сейчас Гоголь ничего ему не сделает — даже если предоставить ему все возможности.
С этой мыслью Достоевский опускает голову на руки и позволяет себе отключиться. Его пятьдесят часов уже прошли.
***
Коля не удивляется, когда посреди разговора Федор резко засыпает. Он знает: трудоголик-Федя запросто может работать по три-четыре дня подряд без перерывов на сон. А еще он знает, что с таким графиком Федя в конце концов приходит в состояние, когда незаметно для себя начинает спонтанно вырубаться в непредсказуемые отрезки времени; это делает его уязвимым — ведь даже ему самому неизвестно, когда он отключится в следующий раз. Вдруг в эту минуту рядом с ним будут враги или будет какая-то напряженная ситуация, требующая максимальной сосредоточенности и быстрой реакции?
Поэтому Достоевский постоянно засекает время и примерно через каждые пятьдесят часов разрешает себе немного поспать, совсем немного — просто чтобы восстановить активность своих мыслительных процессов.
Очевидно, в этот раз его «тихий час» выпал аккурат на их с Гоголем «стратегическое совещание».
Николай смотрит на спящего Федора и размышляет о том, что тот, по всей видимости, все-таки ему
доверяет. Хоть и повторяет постоянно, что не доверяет никому и никогда — но разве ж он стал бы так спокойно и мирно спать возле Гоголя, если бы абсолютно не доверял ему?
Федя дышит тихо и расслабленно.
Во сне он выглядит еще более человечно.
Гоголь осторожно тянется к нему и убирает волосы, упавшие ему на лицо. А затем достает из своего плаща плед, который только что утащил своей способностью из какой-то из соседних квартир, и укрывает им Достоевского.
— Кто ты: горе или радость? — еле слышно нараспев произносит он, придвигаясь ближе. — То замерзнешь, то растаешь... Кто ты: ласковое солнце — или мертвый белый снег? Я понять тебя пытаюсь, кто же ты на самом деле...
Федор чуть шевелится и, не просыпаясь, заворачивается в плед сильнее.
Коля усмехается.
И, не сводя взгляда с Феди, шепчет песню дальше:
—
...Кто же ты на самом деле — айсберг или человек?
***
— А я про все-е-е-е на свете с тобою забываю, и я в любовь, как в море, бросаюсь с голово-о-о-ой…
Достоевский открывает глаза.
— А ты тако-о-ой холодный, как айсберг в океане, и все твои печали под черною водо-о-ой…
Достоевский просыпается окончательно.
И обнаруживает, что полулежит в своем компьютерном кресле, укутанный в явно чужой плед.
— И все-е-е-е-е твои печа-а-али под черною водо-о-ой, — с надрывом завершает Гоголь и тут же замечает, что Федор уже не спит. — О, ну наконец-то. Я уж подумал, что ты в спящую красавицу решил превратиться, и мне тебя теперь целовать придется, чтобы ты проснулся.
—
Боже упаси. — Федор скидывает с себя плед и с наслаждением потягивается. — Поверить не могу, что пока я спал, ты пел здесь песни Пугачевой.
— Не просто «пел здесь», а «пел
тебе», — наставительно поправляет его Коля. — Ты в какой-то момент стал дергаться и делать такое лицо, как будто тебе кошмар снится. Но когда я начал петь, ты сразу успокоился. Поэтому я пел тебе всю дорогу — без этого ты сразу начинал опять ворочаться. Можешь поблагодарить меня.
— Великолепная выдумка. Спасибо за нее.
— Ничего не выдумка, все так и было! Что тебе снилось, кстати? — непринужденно осведомляется Гоголь, опять (
опять) принимаясь раскачиваться на стуле. — Дай угадаю: какой-нибудь страшный сон с воспоминаниями из детства?
— Не твое дело, — отрезает Достоевский.
Пожалуй, чуть резче, чем следовало.
Но Николай ничуть не обижается и только плечами пожимает.
— Не хочешь — как хочешь. — Он расплывается в улыбке. — И вау, ты, оказывается, знаешь репертуар Пугачевой! Потрясающе. Никогда бы не подумал.
— Ну, естественно, я знаю некоторые ее песни. Все-таки в России всю жизнь прожил.
В другой комнате раздается звонок мобильника — одного из десятков мобильников Федора.
Достоевский незамедлительно сбрасывает с себя остатки сна, поднимается с кресла и направляется туда — но на пороге останавливается и оборачивается к Гоголю, сделав вид, будто забыл сказать что-то очень важное.
— Ах да. Точно. Я же, по твоему мнению, в лесу с волками вырос. То есть, с сектантами, прошу прощения. И потому не могу знать ни советских фильмов, ни российскую эстраду. Что ж… — Он несколько раз с напускной задумчивостью перекатывается с носков на пятки и обратно. На губах его играет насмешливая полуулыбка. — Не хочу рушить твою стройную теорию, так что просто забудь, что я сейчас сказал. Будем считать, что я не знаю эту песню. А фильмы я действительно не смотрел, просто знаю, о чем они.
— Мне теперь опять гадать, правду ты говоришь или просто решил подыграть мне? — ворчит Коля.
— Я верю в твое стремление к истине и полагаю, что однажды ты дойдешь до нее самостоятельно. Она ближе, чем ты думаешь. На этом объявляю встречу оконченной. До свидания, Николай.
Гоголь не успевает ничего сказать, как Федор уже скрывается в дверях.
Коля ловит себя на мысли, что похож на муравья, пытающегося понять устройство вселенной.
***
Когда Достоевский завершает телефонный разговор и возвращается в комнату, Николая там уже нет.
Зато на столе лежит рисунок — очевидно, Гоголь нарисовал его еще в начале дня, на обратной стороне одной из тех бумаг, которые ему дал Федор. Он вообще на удивление хорошо рисует и способен очень быстро, буквально в несколько штрихов изобразить практически что угодно.
На рисунке — Федя, сидящий за компьютером, ссутулившийся в своем кресле. Очень похожий на настоящего. Серьезный, сосредоточенный и зловещий. Не упускающий ничего из виду. Коля даже смог передать всю цепкость его взгляда, обращенного на монитор.
Сверху корявыми буквами подписано:
собака сутулая)))
Достоевский хмыкает и переворачивает листок.
На другой стороне тоже есть надпись — начерканная прямо поверх изначально напечатанного текста. Она гласит:
если ты айсберг, то я глобальное потепление ;)
Федор вздыхает и понимает, что ему все же нужно выпить таблетку от головной боли.
Рассеянно комкает рисунок, засовывает его в карман штанов и принимается рыться в ящике стола в поисках парацетамола.
