Первое воспоминание об отце у Хеймдалля далёкое, полузабытое за давностью веков: незнакомое лицо с окладистой бородой заглядывает в колыбель. Голубой глаз смотрит с весёлым любопытством и немного нетерпением, а пальцы, на которые щедро нанизаны массивные золотые перстни, легонько проводят по тонким детским волосикам ребёнка.
— Светлейший из Асов, — гулко произносит отец, и, кажется, все девять миров внемлют его словам. — Хеймдалль.
Маленький ас редко видит отца. От матери* он слышит нескончаемые кённинги, обычно восхваляющие Одина. Блодугадда не позволяет себе порочить имя Всеотца, даже когда не согласна с ним: всюду кроются внимательные глаза и уши, готовые в любой момент донести и даже оболгать. Играет с золотооким малышом Блодугадда и печально вздыхает всякий раз, когда тот принимается умолять матушку рассказать об отце.
Рано знать ребёнку о том, что Один топит миры в крови и строит на чужом золоте пресветлый Асгард, потому богиня волн ласково улыбается малышу и поёт баллады о Велимудром, что на грозном Слейпнире скачет по стволу Иггдрасиля и помогает всяким страждущим, что встретятся ему на пути.
Хеймдалль не говорит матушке, что знает о её лжи. Не говорит, что слышит, как полнится слухами Асгард о ратных подвигах Одина, не говорит, что видел кровь, залившую остриё и древко Гунгнира, когда Всеотец возвращался в свою обитель.
Матушка не изволит говорить правду — вот и Хеймдалль молчит.
Второе воспоминание об отце какое-то дурацкое и немного смазанное: перед играющим с ягнятами подростком появился невысокий мужчина в лазурном плаще, перепачканном невесть откуда взявшейся дорожной пылью. Хеймдалль видит пронзительный взгляд одного-единственного голубого глаза и, охнув, опускает голову в почтительном поклоне.
Один хмыкает и поднимает подбородок мальчика, вынуждая вновь смотреть прямо.
— Золото должно освещать небеса, Светлейший из Асов, а не прятаться в земле.
С этими словами он вкладывает в ладошку сына веточку с крупными розовыми виноградинами и шагает прочь, так и не поведав, зачем приходил.
Мальчик знает, но лишь улыбается и ничего не говорит.
Став старше, Хеймдалль всё сильнее разочаровывается в матери. Она лжёт, постоянно лжёт, и каждое её слово пропитано горечью необъяснимого страха, что вонью полыни пропитывает их домик насквозь. Просьбы, мольбы и крики с требованиями говорить правду пугают Блодугадду до глубины души, и она начинает прятать глаза от испытующего взгляда сына и всё чаще молчит, боясь за свою судьбу.
Она сетует сёстрам-волнам, думая, что Хеймдалль не слышит:
— Любопытство этого ребёнка сведёт нас обоих в могилу, — но Хеймдалль слышит, всё слышит, морщится, но никому ничего не говорит.
А есть ли смысл? Слова только всё усложняют.
В детстве Хеймдалль был уверен, что ничем не отличается от других асов. А когда вырос, понял, что родная мать украдкой смотрит на него со страхом.
Раньше вместо приветствия он говорил собеседнику, что кроется у того на душе, чем нередко доводил до слёз. Теперь он кривит губы в надменной улыбке, зная всё наперёд, но предпочитая держать знания при себе.
Хеймдалль слышит знакомую тяжёлую поступь, сопряжённую с ударами Гунгнира о землю, задолго до того, как Всеотец подходит к нему. Светлейший из Асов не прерывает тренировку с мечом даже ради самого Одина: прежнее уважение подрастерялось давным-давно, похороненное под глупыми выдумками матери, а нынешнему не на чем строиться.
Один какое-то время наблюдает за отточенными движениями сына, любуется его необычными светлыми волосами и золотыми глазами, что сияют на солнце ярче звёзд на небе. Хугин и Мунин многое поведали Всеотцу об этом юноше, однако он предпочитает убедиться в рассказанном сам.
Не потому, что не верит воронам: не может поверить в собственную удачу.
— Не знаешь, зачем я пришёл сюда, Светлейший из Асов? — Один опирается на Гунгнир, будто ему тяжело стоять и цепко смотрит единственным глазом на родного сына.
— Верно, хочешь предложить мне что-то, Велимудрый? — в голосе Хеймдалля ни капли почтения, прежний робкий мальчик, потупивший взор, потерялся годы назад, и Один усмехается в свою бороду.
— Многие говорят о твоих умениях, Светлейший из Асов. Дескать, ты слышишь правду в сердцах людей.
Хеймдалль замедляется и поворачивает голову к Одину. Для него этот разговор звучит складно, как по нотам, но всё равно молодой ас находит в себе силы удивиться искреннему интересу отца, прежде всегда безразличного.
— Верно говорят, — он убирает меч в ножны и небрежно откидывает чёлку со лба. — А что, — Хеймдалль позволяет себе нагло усмехнуться, хотя не ведёт себя так даже с опостылевшей матерью, — страшишься?
— Нет, — честно отвечает Один, и Хеймдалль невольно отступает. — Мне любопытно другое: часто ли лжёт тот, кто слышит правду?
— Ложь воняет, — передёргивает плечами молодой ас, — и во рту вяжет.
Этого ответа для Одина оказывается достаточно. Он медленно протягивает сыну руку — пальцы по-прежнему унизаны золотыми перстнями, однако теперь Хеймдалль может прочесть выгравированные на ободке руны — словно ждёт чего-то.
— Пойдём со мной, сын мой, — Один впервые признаёт их родство вслух, и у молодого аса перехватывает дыхание. — Все вокруг лгут мне: в лицо ли, за спиной ли… Из страха ли или из-за злых помыслов… Мне нужен тот, кто разгонит тьму своим светом. Тот, кто не устрашится моей мудрости и силы. Тот, кто однажды станет стражем всего Асгарда и сможет уберечь всех нас…
Многовато воды на вкус Хеймдалля. Однако думает он об этом отстранённо, словно зачарованный смотрит на отца и улыбается. В этих словах ни капли лжи, Один не пытается увильнуть, скрыть что-то. Он спокоен и для ясного взгляда Хеймдалля словно открытая книга.
И эта искренность вкупе с отсутствием страха подкупает Хеймдалля. Давно с ним не говорили прямо, давно не пытались обдурить хотя бы из спортивного интереса. Перед молодым асом стоит сам Всеотец и смиренно просит о помощи…
И Хеймдалль делает то, от чего отучился века назад: он преклоняет голову пред Одином и почтительно встаёт на одно колено.
— Я последую за тобой, отец.
Служит верой и правдой Хеймдалль: там, где другие асы соглашаются из страха, он говорит искренне; часто подолгу слушает бесконечные речи Одина: мудрому богу порой необходимо выговориться и посоветоваться с тем, кто не станет юлить, кто поймёт его лучше, чем он сам себя.
Хорошо живётся Хеймдаллю. Братья порой раздражают, особенно недоумок Тор, которому бы только ратными подвигами хвалится, да выпить, но зато он
свой рядом с отцом. Вот только всё чаще Хеймдалль сидит в одиночестве на стене, коротает дни, недели, месяцы на вершине, следит за периметром, покуда остальные асы наслаждаются пирами и приёмами. Одиночество не претит, без думающих существ вокруг и дышится легче, и голова не болит, но, кажется, будто отец избегает его? Не хочет видеть?
И Хеймдалль служит ещё усерднее, вглядывается в горизонт ещё внимательнее — только бы угодить отцу, только бы вновь и вновь выслушивать его долгие, но такие искренние речи…
Недобрые предчувствия одолевают Светлейшего из Асов. Погрузившись в недолгий сон, он видит, как кричит в тронном зале Одина, как держится за голову, а глаза его, залитые кровью, вдруг начинают гореть фиолетовым огнём, точно у пустоголовых эйнхерий.
Раз за разом просыпается Хеймдалль, отгоняет от себя ночные образы, тяжело дышит. Он не верит — не хочет верить — в глупое видение, как такое может случиться, если служба его верна, как и прежде? Отец никогда не навредит ему. Да и зачем? Хеймдалль — его левая рука, отсечь можно, но нет нужды.
Хеймдалль не дурак, отец едва ли любит своего очередного ребёнка, коих у него очень и очень много. Но Светлейший из Асов — один из самых полезных отпрысков Одина, и свою полезность он доказывает день за днём, охраняя Асгард, не смыкая толком глаз.
Он хочет оправдать хрупкое доверие отца, чего бы ему это ни стоило.
Вызов в тронный зал не страшит, напротив: Хеймдалль улыбается и мурлычет себе под нос какую-то песенку, услышанную от подвыпившей Сиф. Много лет прошло с тех пор, как он не видел отца, так что бог поправляет заплетённые в косички волосы и быстро счищает грязь с мыска сапога, после чего совершенно счастливый направляется в прекраснейшее место всего Асгарда.
Тронный зал, вопреки обыкновению, пустует. Не слышно бурчания Тора, да валькирии не снуют то тут, то там, грохоча тяжёлыми доспехами. В зале восседает один лишь Всеотец и внимательно смотрит на сына сверкающим голубым глазом.
Хеймдалль почтительно склоняется в поклоне. Не пред титулом, не пред мощью — пред родным отцом, которого истово уважает и доверяет свою собственную жизнь.
— Я принял решение, Хеймдалль, — обманчиво тихий голос завывает вьюгами Йотунхейма, — и оно, сказать по правде, далось мне нелегко.
Перед глазами молодого аса мелькают образы, они пугают и сбивают с толку, и он нетерпеливо отмахивается от них, внимая каждому слову отца.
— Ты давно доказал мне свою верность, — продолжает Один, ничуть не обеспокоенный борьбой, отражающейся на красивейшем из его сыновей. — И я вознагражу тебя, как подобает.
— Мне ничего не нужно, отец, — искренне заверяет мудрого аса Хеймдалль. — Я служу не ради званий и дорогих подарков.
— Я знаю, Хеймдалль, — просто говорит Один и взмахивает рукой. Пред юношей появляется золотой рог, своим сиянием не уступающий глазам Светлейшего из Асов. — Это Гьяллархорн. Однажды кому-то придётся возвестить все девять миров о начале Рагнарёка. И эту непростую роль я отдал своему бессменному стражу — тебе, сын мой.
Хеймдалль почтительно и недоверчиво касается священного дара. В тот же миг его ладонь будто прикипает к обманчиво ласково блестящему рогу, и изо рта вырывается изумлённый вскрик. Виски давит, будто он надел на голову тесный железный обруч, который вот-вот проломит кости. Хеймдалль отнимает руку, но проклятый рог будто впитывается в кожу, становясь единым целым со Светлейшим из Асов.
Сбывается самый худший из кошмаров Хеймдалля: он падает на пол, хватается за пульсирующую от боли голову и кричит, кричит, надрывая горло до крови. Он чувствует на себе изучающий взгляд Одина, однако Всеотец не спешит на помощь Стражу Асгарда, не вопрошает с ужасом о причинах недомогания любимого сына: нет, Один терпеливо ждёт чего-то и не испытывает ни капли волнения.
В конце концов, крики стихают. Всеотец вскидывает голову, всматривается в лицо сына, скрытое тенью. Крепче сжимает Гунгнир, готовый в любой момент окропить пол тронного зала кровью, однако его опасения тщетны.
Хеймдалль поднимается неловко, пошатываясь, словно руки и ноги оказываются ему вдруг малы. Медленно отряхивает он белоснежную тунику от пыли, разглаживает складки, после чего всё же встречается с отцом взглядом.
На прекрасном лице горят фиолетовые глаза, в которых нет прежнего ума и света. Золото очей погасло, и Светлейший из Асов в один миг становится собственным бледным подобием.
— Ты будешь служить мне верой и правдой. Моё слово — закон. Веди себя, как обычно, но не перебарщивай. Не говори никому о произошедшем, особенно матери. Ты меня понял? — в вопросе Одина слышится скрытая угроза, но то, что прежде могло расстроить или даже напугать Хеймдалля, теперь ему совершенно безразлично.
— Понял, Всеотец. Исполню каждый Ваш приказ безукоризненно.
— Иди, — велит Один, указывая Гунгниром на дверь.
В походке Хеймдалля не остаётся прежней грациозности. Он шагает тяжело, немного вальяжно, иногда шаркая ногами, будто забывает, как нужно ходить. Блодугадда тотчас замечает неладное — ещё бы, золото покинуло глаза её обожаемого сына — но слова о влиянии Биврёста немного успокаивают чуткое сердце матери. Хеймдалль ведь никогда не лжёт, верно?
Вот только теперь Хеймдаллю наплевать на искренность, наплевать на всё.
В его уме осталось место только великому Одину.
И грядущему Рагнарёку.
***
Примечание автора:
*По канону игры у Хеймдалля одна мать: Блодугадда, богиня волн, у которой есть восемь сестёр. Согласно Старшей Эдде, в «Песне о Хюндле» рассказывается, что у Хеймдалля девять матерей сразу (тоже девы-волны, кстати):
«Он родился
в былые дни,
с огромной силой
сынов человеческих;
затем девять его вынашивали,
копьё великолепного мужчину,
великанов дочери,
на краю Земли.
…
Гиалп вынашивала его,
Грейп вынашивала его,
вынашивала его Ейстла
и Иргиафа;
Ульфрун
и Ангейя,
Имд и Атла
и Ярнсакса».
