Пятнадцать первых поцелуев

К нему тянутся пальцы. Бледные. Чёрные на кончиках — застывшая кровь, угольки спалённого особняка. Пытаются схватить, сжаться снова на горле, до хрипа, до боли в потухающем сознании. Рядом течёт, струится, полосит по каменному полу. Гнётся тело, влажно хлюпает сердце. Гаснут и зажигаются вновь свечи. Из гроба поднимается тело. Не он — кто-то другой, но это сложно понять. Всё перекрывает рука, ещё холодная, ещё не вернувшаяся. Торчат сбитые костяшки, дёргаются фаланги. Снова что-то капает и течёт. — Чуя. Едва способность двигаться возвращается к нему, Чуя заваливается назад в попытке уйти от прикосновения и с задавленным вскриком рушится на пол. Кто-то в помещении восклицает удивлённо, его хватают за плечо и зовут, трясут, как будто пытаются срочно привести в сознание, которое слишком медленно грузит картинку перед взором. Не каменный свод подземного склепа — ровный потолок в плиточку, светильники-квадраты. Не влага плеснувшей по коже крови и распахнутая в одержимости рубашка — что-то скрипучее на его плечах и лёгкое, приятное к телу на животе. Не битое стекло и едва не раздавленное мёртвое сердце — жёсткая спинка стула, опрокинутого им самим в желании сбежать от… Чуя машинально отмахивается от чужих рук, хватается мимолётно за собственную грудь — бьётся, пульсирует, на месте — и приподнимается на дрожащих ногах, держась, кажется, за край стола. В голове разрывно тарабанит давлением, и на языке собирается кислый привкус тошноты, сетчатку режет слишком непривычным, белым светом, а из каждого угла на него таращатся в непонимании, испуге, сомнениях разноцветные глаза. Чуя видит одни конкретные, потому что они прямо напротив него. — Что с тобой? — напряжённо уточняет голос, который ещё мгновения назад умолял его убить. Отправить к чертям на тот свет, к другому себе, давным-давно лежащему в импровизированной могиле. Этот же голос скакал на нотах, прыгал из точки в точку, дёргался на высоких, падал на низких и вливал ему в уши кислоту, растворяющую мозг, всё никак не могший собраться: жалость и любовь или отвращение и страх. — Чуя? — Я… — глотать больно и тяжело, но Чуя всё же делает это вместе с шагом назад. Врезается спиной в стену. Небезопасно. Загнанный в угол. «Беги». Он отталкивает кого-то со своего пути и даже не понимает, что это за человек. Разворачиваться затылком опасно — укол в шею, мокрый валун в саду, — но он всё же делает это в искренней надежде, что успеет. В голову так ничего и не летит, сознание не гаснет, пока Чуя, врезаясь плечом в неизвестном ему коридоре, всё бежит, спотыкаясь, вперёд, и в итоге заваливается в приоткрытую дверь, тут же закрывая её за собой на рефлексе. Дышать получается с трудом, но он правда старается, жмёт дрожащими, вспотевшими пальцами на мышцы собственных плеч, когда обхватывает их с силой и сползает вниз на что-то мягкое. Волосы мокнут от холодных капель, и рука сама сбивает с головы то, что таким плотным теплом лежит сверху. Чуя следит за тем, как по полу катится шляпа с алой лентой, в которую вонзили серебристые клёпки. Опускает взгляд и вертит перед глазами целые, нестёртые о верёвку запястья, едва видные под рукавом кожаной чёрной куртки. Свет лампочки оборачивается вокруг бордовых митенок, блестит маленькими пятнами на выкрашенных в красный коротких ногтях. Получилось. Ушёл. Сбежал. О Господи. Его новое тело сопротивляется панической дрожи, как может, — само расслабляется, раскатывается по узкому двухместному дивану, на который его приземлило. Только боль в голове продолжает тупо дёргать виски и холодный пот всё струится под одеждой, но местный Чуя, кажется, не напуган. Он точно немного не в себе, но не напуган. О, ему бы стоило благодарить все высшие силы за это. Кое-кто не знает, через что мог бы пройти, окажись в другом месте, в другое время, в другом мире. Слишком много «но» и «если». Он сам так решил — пусть через всю адекватность, что сумел сохранить, пусть через яростную, щиплющую слезами боль, он всё-таки смог остановиться. Не убил, не позволил Дазаю выпросить такую смерть. Его не получалось возненавидеть даже тогда, что уже говорить про сейчас, где наступила хотя бы видимая безопасность. Непонимание? Да нет, понимал — сам всего какой-то шаг назад готов был жрать песок на берегу реки, но не дать спрыгнуть. Злоба? Ещё какая, вплоть до желания разбить то жуткое, но красивое лицо в неузнаваемое мясо, бить, пока хватит сил, моральных и физических, только не до конца, ни в коем случае. Мстительная горячность? Да не за что ему было мстить, куда мстить-то, кому: Дазаю, который был настолько вне себя от горя, что к нему и подступиться не выходило? «Не оправдание», — сказал бы Чуя сам себе давным-давно, много миров назад. Жалость? О, кажется, вовсе не она это была — искреннее, глубокое, очень болезненное сочувствие. Сам-то бы долго продержался в стабильности, узнав, что Дазай мёртв? Мысли откатываются далеко назад, в какую-то из теперь далёких вселенных, где ветер нёс его над крышами домов, к Цитадели Мёртвых. Не мир очаровательной и потухшей Осаму, жгущей плащ в бочке: настоящий дом, много-много лет назад, в свои восемнадцать, когда показалось, что всё, теперь только могила и бесполезные цветы на ней. Даже тогда он, таская за собой чемодан без ручки в виде «сложных чувств», понимал: есть только одна вещь, которую точно никогда не исправить, и это не предательство, не побег из Порта, не смена сторон. С трудом, но в себя получается прийти хотя бы немного — чтобы перед глазами не плыло и сердце не так тарабанило. Теперь выходит и подслеповато осмотреться: какой-то небольшой кабинет, простой и обычный. Диван вот вполне мягкий, и полки открытого шкафа заполнены какими-то папками, а на стенах висят круглые, блестящие золотом граммофонные пластинки под стеклом. Из отстранённого разглядывания Чую выводят негромким, но весьма настойчивым стуком в дверь. Господи, только бы не дёргаться теперь каждый раз, когда он его слышит, и не представлять, что стоит в заваленном проклятым хламом кабинете. Из него одна дверь, и она открыта, ведёт в другую комнату, тупик, а там, на сколоченных деревянных стойках, два белоснежных короба, и только один из них пус… — Чуя? Дорогой, ты здесь? Это не голос Дазая, точно не его: ласковый, чуть певучий, женский. Очень знакомый и отдающий в едва не опустевшей снова груди чем-то очень родным и спокойным. — Я… Да, я здесь, — хрипло отзывается Чуя и жадно впитывает в себя образ застывшей на пороге леди. Господи, как же давно он её не видел. Её карминовые волосы убраны в немного непривычный, но аккуратный пучок длинной заколкой, а бледные плечи открыты под урезанной белой блузой. Юбка струится по бёдрам, облегает, тянется ниже колен и заканчивается сборкой. Такой простой образ для элегантной женщины. Она всегда такая. Даже в таком облике, даже без ножен катаны за поясом и традиционных одеяний. — Я принесла тебе воды, — улыбка Коё, мягкая и понимающая, заставляет сердце забиться быстрее. Чуя даже не сразу понимает, что взял протянутую бутылку. Так и не открыв её, он молча смотрит, как сестрица присаживается рядом на край дивана. Потом она спохватывается и тянется вперёд, чтобы подобрать упавшую шляпу и положить её на спинку. — Опять кошмары? — А?.. — растерянно переспрашивает Чуя и кивает. Кошмарами это назвать проще всего. — Да. Кажется, я задремал. Пропустил что-то важное? — Ничего такого, — Коё качает головой и указывает взглядом на воду в его стиснутых пальцах. — Попей. Полегче станет. Она всегда была права в том, что может сделать немного лучше. Тихая чайная церемония, прогулка к храму на праздники, лукавая шутка втихаря от совета напыщенных глав департаментов. Коё была всего немногим его старше, но и правда — в её присутствии Чуя всегда ощущал себя дурным младшим братом. Дело было в какой-то ауре, что ли: госпожа Озаки даже в своих повседневных движениях была плавной и спокойной, как текущая река. Порой она выходила из берегов, и это всегда опасность для находящихся слишком близко, но не для Чуи: в этой то ленте воды, то протуберанце солнца он видел только безмолвную поддержку. Вода и правда делает чуть легче, когда прокатывается несколькими большими глотками по пересохшему горлу и остужает мозг. — Дорогой, — тихо зовёт его Коё, когда в итоге бутылка опустошается, — я понимаю, что тебе непросто с этим мириться. Поверь, если бы это было в моих силах, я бы отговорила Огая от такой сделки. Но ты сам понимаешь, зачем это нужно. И я уверена в твоих силах, Чуя, — ты обязательно справишься и не дашь Дазай-куну тебя и дальше провоцировать. Осёкшись, Чуя с сомнением хмурится. Теперь, когда первая паника схлынула, а присутствие близкого человека усмирило опаску, он наконец-то вспоминает. Точно ведь — это снова другой мир. Тот Осаму остался, о господи, в склепе, с телом другого Чуи. Двумя телами. А местный Дазай только-только тянулся к нему пальцами, видимо, чтобы разбудить от тех самых «кошмаров». Новая ветка, с которой придётся побороться за возвращение. Коё бы отговорила Огая, будь это в её силах. Значит, Мори здесь есть, и он вновь начальство. Здешний Накахара должен понимать, зачем «это» нужно — что такое «это»? И Дазай его чем-то провоцирует. Это не может быть хуже прошлой вселенной, но даже звучит оно так себе. Осаму много в чём хорош, в провокациях так вообще — искусный мастер. — Он меня не провоцирует, — осторожно замечает Чуя, передёрнув плечами. Оставшийся под кожаной курткой липкий пот осел неприятной плёнкой на коже. — Чуя, — Коё вздыхает так, как делает всегда, стоит только ему попытаться возразить очевидной правде. — Мы уже говорили об этом. Не надо покрывать его, я же знаю, что он за человек. И уж тем более мы с Огаем оба в курсе о том, почему ты засыпаешь средь бела дня, а потом вскакиваешь и пугаешь всех. Те фотосессии не пошли тебе на пользу. И послушай, мне правда очень жаль, что всё к этому пришло… Она продолжает что-то говорить, пока Чуя, вертя пустую пластиковую тару в руках, крепко задумывается. Это забавно — слышать из её уст что-то о засыпаниях и пробуждениях от жутких снов, он-то сам снов не видит вообще, а всё, что было до восьми лет, не считается: всё равно не помнит. И Коё уверена, что кошмары этого Чуи связаны с Дазаем и какими-то фотосессиями… О. Расшевелившиеся мозговые клетки выстраивают ему доминошную «рыбу». Он опускает взгляд и рассматривает снова свои накрашенные ногти с чуть сколотым в уголке большого пальца лаком. Потом край белой футболки с леопардовым принтом и блестящие декоративные кольца на ремне, а после — выглядывающее из прорези нарочито драных джинсов колено. Глаза дёргаются вверх, фиксируясь на золотых пластинках и блестящей надписи, выполненной из хрусталя, в подставке на полке. Музыкальная премия японского Биллборд. Значит, бывает и так. Вот живёшь ты своей вполне тривиальной, но нескучной жизнью мафиози. Ладно, это не так обыденно, но Чуя слишком привык быть таким. А потом узнаёшь постепенно, что в каких-то других мирах ты уже побывал кем угодно: и священником храма, и писакой с матерными стишками, и детективом, и актёром. И теперь ещё музыкантом. От абсурдности осознания становится по-нервному смешно, и Чуя фыркает. Всего шаг назад он был готов сбежать без оглядки, лишь бы не возвращаться в тот сад с качелями. А здесь его ждёт какая-то музыкальная карьера, кошмары и Дазай-провокатор. Забавный парадокс у этой Книги. — Так на что вы в итоге договорились? — спрашивает он, пока Коё не напряглась из-за невнятного смеха. Пусть Озаки и смотрит на него с подозрением, она всё же отвечает задумчиво: — Ну, битва начнётся завтра, поэтому через два часа вам нужно будет выехать в тот дом. Мы просто уладили некоторые нюансы между группами, определили… Боже, какой кошмар. «Степень дозволенного контакта». Я тут начинаю понимать Фукузаву-доно: когда вот так об этом задумываешься и вовлекаешься, очень сложно всё воспринимать как пиар-кампанию. «Это же классика пиара, — смеётся в его голове Дазай, который таких слов никогда не говорил, и только по этой странности Чуя вспоминает, где слышал эту фразу. — Зрители любят всякий двусмысленный фан-сервис». Опять оно и вот теперь действительно некстати. — А у тебя на руках копии этого контракта не найдётся? — сообразив, интересуется Чуя и благодарно мычит, когда Коё вытаскивает смартфон с тихим «да, сейчас перешлю». — Чудно. Он собирается спросить ещё что-то — на самом деле, просто удержать Коё возле себя как можно дольше, — но прежде, чем успевает открыть рот полностью, захлопывает его. Озаки хмурится на свой мобильник, вздыхает и устало откидывает голову на диван. Потом возвращает её в нужное положение. — Прости, милый, тут опять этот кошмар с папарацци. Кто-то всё же слил адрес дома, мне надо разобраться с этим. Боже, надеюсь, Куникида-сан доберётся до них первым. С его упёртостью ни один глянец не сможет тягаться, — она склоняется к его лицу, обдав ароматом свежих духов с шлейфом сирени, и целует мягкими сухими губами в щёку. — Скоро увидимся. Будь в порядке до этого момента, хорошо? Место, где его коснулся её рот, тепло загорается, а глаза всё неотрывно следят, как, набирая кого-то по телефону, Коё удаляется через дверь. Не закрывает её: так остаётся слышен какой-то шум из коридора, и от этого только крепнет молчаливая благодарность. Она часто так делала, если прерывалась в их беседе о чём-то болезненном и срочно куда-то упархивала. Посторонние звуки приглушали хоть чуть-чуть мысли и отвлекали, сейчас это как раз кстати. Чуя вертит в пальцах бутылку и, поджав губы, невидяще рассматривает иероглифы на этикетке. Зачем кто-то пишет в составе воды «вода»? Ему не мерещатся потусторонние шёпоты за спиной, а в каплях конденсата на окне — кровь. Нет ощущения, что под его бёдрами сейчас каменный пол вместо дивана. Руки уже почти не дрожат. Всё заперлось в голове и осело на языке горькостью. Коё права: он справится. И с этим миром, и с тем, что осталось от прошлого. Просто… Просто нужно хоть немного времени. Не закрывать надолго глаза, не оставаться полностью наедине с мыслями. Когда-то, не в другой вселенной, а дома, он до последней секунды сжигающей тело Порчи не задумывался о своей скорби по «Старому месту» и ряду гробов в католическом костёле. Было слишком много другого, критически важного — рядом брёл неусыпный Адам, позже — вопил во всю глотку Ширасе. По пятам за ними, игнорируя все препятствия, шёл Поль. А потом был Дазай, который вдруг впервые дал ему совершить очень важный выбор. Опасения, непонимание, горячечная боль пытки и эти заблестевшие в его сторону настоящим и живым глаза: тот день состоял из бесконечности и погребал под собой любую мелькнувшую мысль о том, сколького он лишился. Из этого можно извлечь урок, такой, будто костыль, когда обе ноги сломаны, но лучше, чем ничего: вовлечение во что-то до последнего перекрывает густой мрак в мозгах. Диван тихо скрипит обивкой, когда Чуя, покусав губы в напряжении, поднимается с него. Выбрасывает в пластиковую урну пустую тару и выходит назад в коридор, оглядываясь. Кажется, бежал он по левой стороне и, может, там до сих пор кто-то остался. Не самый плохой вариант начать разбираться, ничего в итоге не меняется: дальше придётся идти всё равно. Где-то в здании слышен шум и разговоры: он уверен, что можно пойти в обратном направлении и наткнуться на людей. К тому же вернувшееся сознание напоминает, что там, где Чуя очнулся, были люди, и он точно знает их всех в лица. Ноги всё равно несут вперёд сами, пока наконец он не оказывается вновь перед дверью, из которой так быстро сбежал. Она не заперта, и из помещения раздаются два знакомых голоса. От одного из них во рту пересыхает. Чуя с усилием напоминает себе, что нужно прекращать дёргаться. Это другое, это не он. Это была выкрученная на максимум черта, такая же, как в нескольких других мирах. — О, — Куникида Доппо, выглядящий едва ли не так же, как в реальности, замечает его первым. Он поправляет очки и спокойно интересуется: — Как себя чувствуешь, Накахара? «Так, как будто альтернативная версия человека, которого я знаю и люблю, только что пыталась меня изнасиловать. И хранила труп другого меня сотню лет в подвале. И сердце тоже хранила. И жуткий дом из страшилок построила» — Нормально, — отвечает Чуя ровно и поджимает губы, когда Дазай, сидящий до этого спиной к нему, оборачивается. Даже так, с этим лицом и телом, он выглядит иначе, чем прошлый Осаму. Выражение у него мягкое, но обеспокоенное, пусть Дазай и пытается улыбаться. Чуя с удивлением для себя понимает, что видит за этой маской настоящую эмоцию. На спинке стула повис расшитый и усыпанный декоративными металлическими пуговицами пиджак — Осаму сидит в одном лишь белом пуловере, почти прикрывающим край бинтов до самых запястий, а на груди у него позвякивают друг о дружку кулоны в виде военных жетонов. Склонив набок голову, Дазай молча таращится на него. Чуя делает это в ответ, но пока не понимает, зачем. — Кхм, — кашлянув, Куникида вдруг споро поднимается со своего места, стучит по столу какими-то бумагами, выравнивая стопку, и прихватывает мобильник. — На всякий случай напомню, что у нас есть договорённость. И очевидно, что съёмки не могут пройти, как положено, если кто-то из вас… Он делает многозначительную паузу, внимательно глядя на Чую. Накахара вскидывает бровь. — Никто никого бить не будет, Куникида-кун, — нараспев тянет Дазай и машет ладонью. Покрашенные чёрным лаком ногти блестят в отсвете ламп. — Хотя! Я тут подумал, что если разобью Чуе лицо, то сделаю ему огромное одолжение — ему не придётся участвовать в битве, не так ли? Вряд ли битва значит что-то в самом деле травмоопасное, но Чуя всё равно кривится. — Я тебе руку сломаю раньше, чем ты попытаешься приблизиться. — Варвар, — Дазай обиженным и напуганным не выглядит. Он снова машет Куникиде — не так плавно, как это делал кицунэ, и не театрально, как двигался вор. Просто вот это его движение, мол, «вали отсюда, у нас важный разговор». — Я тебя догоню, Куникида-кун, просто решу тут пару проблем. — Ты не решаешь проблемы, Дазай. Ты их создаёшь. Несмотря на свои слова, Доппо проходит мимо Чуи, мимолётно кивнув ему, и уходит из кабинета, видимо, для переговоров. Ничего кроме длинного стола с множеством стульев и магнитной доски, по которой можно рисовать маркерами, здесь нет. Какое-то время Чуя сосредотачивается на звуках чужих шагов, а потом с неудовольствием осознаёт, что больше отвлекаться не на что. — Мантры. И медитация, — неожиданно говорит Дазай, и Чуя, только-только начавший столбенеть от покрывшего тело липкого холода, вздрагивает. — Ещё травяной чай. Пить не предлагаю — у тебя с этим свои истории, дебошир. — О чём ты вообще? — Помогают, если плохо спится, — Осаму вроде бы отворачивается и смотрит куда-то в свой телефон, но ощущение такое, будто он спиной следит за тем, как Чуя прислоняется к стене и скрещивает руки на груди. — Знаешь, будет не очень здорово, если ты хлопнешься в обморок посреди съёмок. Всё внимание переключишь на себя, и что тогда делать остальной группе? Не просто музыканты, значит, — группа. Винить себя до конца за то, что полез наружу, хотя бы не прочитав тот самый загадочный контракт или информацию в сети, впрочем, довольно сложно. Чуя собирает в себе остатки равновесия. — Группа как-нибудь справится с этим, а вот твоя клоунада и правда всем помешает. Дазай поднимает взгляд и почему-то криво, неискренне улыбается. — Ох, а раньше Чуя вроде бы не жаловался. Наша общая, как ты это назвал, «клоунада» собрала тебе нереальную популярность. Поёшь ты, ну, допустим, что недурно, я могу это признать. Но нельзя отрицать, что большая часть аудитории «Портовой мафии» появилась благодаря мне. А теперь, видимо, тебе только и осталось, что почивать на старых лаврах, раз уж я ушёл. Чуя опускает руки и стискивает кулаки, поджав губы. Пусть этот мир сейчас ему не очень хорошо знаком, но во всех вселенных — пройденных, будущих, его настоящей — есть одно кое-что незыблемое: распознать, как тебя смешивают с дерьмом, проще простого. Дазай явно пытается проехаться многотонным грузовиком по чувствам здешнего Накахары. Ему не повезло: на месте местного Чуи сейчас кое-кто другой, и у него уже иммунитет к подобным провокациям. Вместо того, чтобы реагировать остро, Чуя впитывает новую информацию, как губка. Группа — «Портовая мафия», где он вокалист. Ужасно, на самом деле, хотя было бы хуже, играй он на инструментах: даже спизженная много лет назад где-то в Сурибачи гитара не пережила его попыток в искусство. Дазай из банды ушёл — ничего нового, а раз Коё так нелестно о нём отозвалась и Куникида ведёт себя здесь, как… как Куникида, свалил Осаму в локальное подобие Агентства и теперь портит всем нервы там. Кроме того, у них есть какая-то общая история, помогшая собрать аудиторию… О. «Степень дозволенного контакта». Некая пиар-кампания. И фотосессии, из-за которых у этого Чуи сдают нервы и испорчен сон. Чуя кривится. Кажется, теперь ясно, из-за чего весь конфликт. — Можешь дальше верить в это дерьмо, если тебе так хочется, — цедит Чуя сквозь зубы и отталкивается спиной от стены. Мозг ему подсказывает, что вести диалог с Дазаем сейчас опасно — во-первых, оставаться с ним наедине сложно, внутренняя субстанция проклятой души остро на это реагирует; а во-вторых, для подобных диалогов слишком мало информации, и слишком велик шанс не попасть в ответах по правде. Чуя мельком нащупывает в кармане мобильник — его лучший источник фактов, который нужно срочно изучить, — но прежде, чем ноги уносят его из переговорной, в спину летит ещё одно: — Главное — чтобы ты помнил об этом, Чуя. Тебе стоит быть хоть немного благодарным за то, что я по доброте душевной согласился поддержать твою репутацию теми снимками и всей этой историей с битвой групп. А вот то, что ты от этого так шарахаешься, уже не мои трудности, обратись к психиатру. «Сволочь». Не оборачиваясь, Чуя уходит, машинально натягивая сильнее кожаную куртку. Плюнув на безуспешные попытки, пытается её застегнуть, но понимает, что замки декоративные и не помогут скрыть кажущуюся слишком обнажённой грудь. Его мало трогают эти слова. Звучит, безусловно, отвратительно, но для того, кто не связан с местным Дазаем историей, это просто дурацкий наезд — у них случались разговоры и похуже. И это всё равно лучше, чем… другой мир. До тех пор, пока Дазай не пробует снова к нему прикоснуться и держится на хоть каком-то расстоянии, с происходящим можно мириться. Едва не заплутав в переходах, лестницах и коридорах, Чуя всё же находит выход из здания по указателям и оказывается на широкой парковке. Судя по погоде и только-только начавшей цвести сакуре вдоль тротуаров, его выбросило в поздний март. Довольно прохладно, и гуляющий по местности вечерний ветер лучше ситуацию не делает. Оглянувшись по сторонам на тёмные улицы и снова пощупав себя по карманам — серьёзно, даже для него эти джинсы слишком узкие, как вообще в таком нормально передвигаться, — он нашаривает телефон снова, но не находит сигарет. Лучше бы местному Чуе всё же курить, иначе справляться будет сложнее. Лавочка под задницей слишком твёрдая и холодная, но возвращение в здание, оказавшееся студией с гордым «Мори Рекордс» в качестве названия, привлекает ещё меньше. Запахнув куртку, как получилось, Чуя водит по экрану пальцем, ловит собственное лицо на экран разблокировки и первым делом открывает браузер. Искать самого себя в этот раз не так странно, но вот выпавшие результаты… впечатляют. Даже актёр Накахара не был настолько медийной персоной, как этот музыкант. Википедия даёт сухую исчерпывающую информацию: так и так, двадцать два года, солист группы «Портовая мафия», до определённого момента был певуном-одиночкой, пока не столкнулся с Дазаем Осаму (ссылка прилагается), холост, детей нет, список синглов и альбомов к наградам в придачу такой, что можно только уважительно присвистнуть. Гордое «хэви-метал» в жанрах музыки вполне радует глаз. Единственное, за что цепляется взгляд в полотнище вполне тривиальной истории становления звездой, — упоминание некого «инцидента» два года назад, после чего из списка членов группы — сам Чуя, Акутагава, Каджии, Гин, Тачихара и Хигучи — исчезло одно примечательное имя. И слишком долго копать не приходится: пробравшись через несколько страниц всяких музыкальных сайтов, Чуя добирается до новостника и статьи с броским названием — «Девятнадцатилетняя девушка пыталась покончить с собой из-за романа Накахары Чуи». «Кикё Изанами, студентка Токийского государственного университета, вышла в прямой эфир социальной сети Snapchat, чтобы публично покончить с собой. В пик трансляции её смотрело больше десяти тысяч человек — новость об угрозах девушки расправиться с собой появилась в Интернете после того, как госпожа Изанами сообщила о причинах своего решения уйти из жизни…». Дальше Чуя не читает: под предупреждением о том, что часть материала была вырезана из-за «жестокой сцены», висит видеозапись, и стоит только открыть её, из динамика телефона раздаётся нервный всхлипывающий смешок. — Я… Я ведь думала, что мне просто кажется, понимаете? — говорит темноволосая Кикё и шмыгает носом. Рука в растянутом свитере делает нервный жест. — Я же не тупая, знаю, что такое фан-сервис, пиар и вот это вот всё. Ну, вы все в курсе о том, что айдолы не могут иметь отношений, тем более внутри групп, а всё, что вам показывают в Твиттере и прочих штуках, — ради популярности. Она с хриплым вздохом переводит дыхание и качает головой, быстро утирая слезящиеся карие глаза. Качается на кресле перед камерой, мнёт внизу край кофты и пытается улыбнуться. За её спиной — часть комнаты, и всё видимое пространство стен занавешено плакатами. Слишком темно, чтобы распознать детали, но Чуя готов поклясться, что замечает среди них свои рыжие волосы. — Просто… Вы не знаете, — хрипло вздохнув, продолжает Кикё на записи. Её голос — скрипучий и надломанный — похож на то, что отныне Чуе слишком хорошо известно. — Я жила ради этого. Ради него. Представьте, что у вас в жизни нет совершенно ничего. Ни друзей, ни нормальной семьи, ни денег, ни увлечений, ни популярности. Вы просто никто и звать вас никак. Живёте вот так, сил справляться и бороться за то, чтобы стать лучше, нет. Хочется просто хоть до конца дня дотерпеть. Смог — уже хорошо. Она прерывисто вздыхает, качает головой и растерянно усмехается, обернувшись на секунду к плакатам на стене. — А потом… — уже тише продолжает Изанами, вновь глядя в камеру огромными, наполненными неясными чувствами глазами. — А потом вы находите смысл в этом всём. Не в себе, а в другом человеке. В его словах, его музыке. Вы просто слушаете его и понимаете, что дышать стало легче. Одна мысль о том, что где-то существует он, заставляет вас хотеть бороться. Ведь если… Если тебя не будет, то ты не сможешь больше слышать и видеть его. Просто знать, что он есть, в какой-то момент становится очень мало. Трансляционный чат тоже здесь: программа захвата поймала каждую брошенную людьми фразу, и их становится только больше. Похабные комментарии, идиотские шутки, грустные смайлики, абсолютно глупое «понимаю». Кикё в чат явно не смотрит, находясь где-то в себе, и есть в ней в этот момент нечто очень знакомое. Острое и болезненное. Не помешанность и желание жить ради кого-то другого — понимание, что правда. В какой-то момент стало мало. — Я всё-всё искала, — покачиваясь в кресле, Кикё всхлипывает и нервно хихикает, опустив взгляд. — Вы не понимаете. Мне было нужно иметь хоть что-то, за что я могла бы зацепиться в моменты, когда становилось совсем плохо. Вот лежишь ты, ну, в кровати перед сном. И понимаешь, что устал. От сна, от еды, от всего, что тебя окружает. Смысла во всём не видишь. А потом надеваешь наушники, включаешь музыку, или запись с концерта, или интервью какое-то… И там он. Заставляет улыбнуться и подумать, что мир не так уж и ужасен, раз в нём существует такой человек. Раз в нём существует Накахара Чуя. До этого смотреть на неё было просто тоскливо: очевидно разбитый то ли врождённо, то ли судьбоносно человек, который, как вышло, подыскал себе источник хоть каких-то сил. Это не так работает, оно всегда не ведёт ни к чему по итогу. Но как перевалочный путь по дороге к решению — да. Просто немного поддержки, которую можешь оказать сам себе. Отстранённые и патетичные мысли обрываются на полпути, когда Чуя слышит своё имя и сжимает пальцы на телефоне крепче. Он в какой-то степени сочувствует местному себе. Иногда стать для кого-то настолько важным — то ещё дерьмо и бремя. Заголовок статьи и причина записи трансляции почти забывается к этой секунде, но тут Кикё вновь поднимает голову и криво дёргает губами в подобие улыбки. Шевелит пальцами по столу, скрытому от камеры, и раздаётся скрежещущий звук, как будто она чем-то царапает поверхность. — Когда появляется надежда, что ты тоже можешь быть немного счастливее, — негромко продолжает Изанами. Она теперь совсем не смотрит в камеру и всё продолжает чем-то скрипеть по столу, — ты хочешь, чтобы это чувство было с тобой всегда. И чтобы он был с тобой всегда. Я… никогда особенно не любила этот образ и себя с ним не ассоциировала. Ну знаете. Яндере. А потом, пока искала немного больше информации о Чуе, всё чаще стала натыкаться на их снимки. Где он и Дазай Осаму. Не поймите меня неправильно, Дазай хороший музыкант, правда. Дело-то не в музыке… Она хмыкает, снова покачивается в кресле. А Чуя начинает понимать, что имели в виду сестрица Озаки и сам Осаму. — Это всё фан-сервис, это всё образы. Я была в этом уверена. Но чем больше смотрела, тем меньше верила, — бровь Кикё едва заметно дёргается. Она отстраняет ладонь от столешницы и прячет палец между губ, хотя всего на секунду и становится заметно, что на кончике блеснула бордовая капля. — Вы же все их видели. Вы наверняка, как и я, читали интервью. Только я знаю гораздо больше. Мне нужно было убедиться во всём, понять, что это ложь и пиар. А они… Изанами вздыхает. Убирает палец ото рта и снова опускает его к столу, хватаясь за что-то так сильно, что под её свитером напрягаются плечи. Подняв взгляд на камеру ноутбука, она игнорирует посыпавшиеся восторженные возгласы о «такой яркой химии и страсти» и смотрит, кажется, только на одного конкретного человека. Этот взгляд. Чуя знает его. Узнал совсем недавно, ровно шаг назад. Всего на секунду, но он правда видит это: как укорачиваются длинные волосы, заостряются и становятся мужественнее черты лица. Как вместо вязаной горловины вокруг шеи оборачивается линия бинтов, а под ней — традиционная рубаха. — Накахара Чуя, — нежно, ласково, срываясь на имени во всхлип шепчет Кикё, улыбнувшись. — Уверена, что тебе сбросят ссылку на эту трансляцию, если уже этого не сделали. Может, ты даже смотришь прямо сейчас. Хочу, чтобы ты понял: я делаю это не со зла. Не пытаюсь очернить тебя. Господи, я слишком сильно тебя люблю, чтобы совершить нечто настолько отвратительное. Просто… Просто ты должен помнить. Есть люди, которым ты даришь свет. И когда тебя у них нет, их свет немного гаснет. Прямо как мой. В секунде, когда её рука поднимается выше и всего на мгновение перед камерой блестит тонкое швейное лезвие, окно проигрывателя сворачивается. Чуя всё равно уже не смотрит: он знает, что там. Текучая кровавая линия, раскрывающаяся на бледной коже. Взметнувшиеся тёмные волосы, стоит телу покачнуться и завалиться в сторону. Враз помутневшие карие глаза, в которых теперь даже свет не отражается. Рядом течёт, струится, полосит по каменному полу. Гнётся тело, влажно хлюпает сердце. Гаснут и зажигаются вновь свечи. Из гроба поднимается тело. Не он — кто-то другой, но это сложно понять. Всё перекрывает рука, ещё холодная, ещё не вернувшаяся. Торчат сбитые костяшки, дёрга… — Чуя? Он непреднамеренно вздрагивает и поднимает взгляд, цепляясь сперва за кожаные брюки на худых бёдрах, а затем — край серой толстовки. Её мнут и комкают тонкие пальцы с аккуратным маникюром. Холодает. — А? — переспрашивает он негромко и моргает дважды, чтобы увидеть за укреплёнными в голове образами настоящую картинку. — Ты снова задремал? — тихо произносит Гин и отводит глаза, растерянно и грустно глядя куда-то на парковку. Чуя смотрит в ту же сторону и видит, что теперь площадка не пустует: он даже не заметил, как сюда приехал чёрный автобус, явно не выглядящий как простой общественный транспорт. Его борт венчает логотип — искусное «Портовая мафия», выполненное резкими, похожими то ли на сталактиты, то ли на заледеневшую сосульками кровь латинскими буквами. — Ох… Он оборачивается и понимает, что, отвлёкшись, пропустил момент, когда Гин рассмотрела в зажатом между пальцами телефоне экран, где до сих пор горел значок окончившегося ролика. — Слушай, это не… — пробует начать Чуя, но Акутагава-младшая поспешно качает головой. — Извини, я не хотела, случайно обратила внимание, — быстро говорит она и делает шаг назад. Потом в сторону — к автобусу. — Я помню: мы об этом не говорим. М… Пойдём, может, в автобус? Скоро ехать. Можно попробовать поспать сейчас, завтра ранний подъём. Не дожидаясь ответа, Гин ускользает к парковке. В её движениях много знакомой лёгкости, будто ветер несёт по земле, а не ноги. Только Чуя слишком хорошо знает свою Гин, чтобы не распознать, как её подводят икроножные мышцы. «С ним вы, может, и не говорите. А мне-то с этого нихуя не легче». Он, может, и хотел бы окольными путями поговорить с ней. Или другими членами группы: понимание, что всё это — его близкие люди, делает немного легче на душе. Вот только здесь, как и везде, работает поломанная логика. Много лет назад, во время одной из пьянок на очередной квартире, ставший почему-то очень общительным Дазай жёстко проехался по фильму, что они смотрели под пиво и чипсы. — Чуя мог включить что-то и поумнее, — веско заметил он. Фраза смазалась и не прозвучала так серьёзно, потому что его рот был забит картофельным снеком. — Хотя чего я от тебя ожидал. Путешествия во времени, серьёзно? На эту тему есть столько всего более правдоподобного, а ты выбрал кино, где поступки героев даже не влияют на их будущее. Его поступки сейчас влияют. Юный Осаму, целующий его губы — на вкус, как фисташковое мороженое, — говорил, что нельзя рассказывать всем. И это работало и в сторону намёков. Чуя не хотел переломать жизнь каждому своему альтернативу: было достаточно того, что он ощущал вину за оставленного в прошлом мире детектива, который даже не подозревает, с кем наедине оказался. Если слишком много спрашивать, можно промахнуться, и его раскроет не только Дазай, но и другие, как это уже сделал жнец Акутагава. Это, однако, ничуть не успокаивает тарабанящее после увиденного сердце. Он не встаёт со скамьи сразу: водит пальцем по экрану, вычитывая среди остатка статьи заметку, что Кикё Изанами спасли, и её жизни ничего не угрожает. Двести пятьдесят три комментария под текстом Чуя не открывает — достаточно и того, что неслось в экране Snapchat. Автобус внутри большой, мягкий, удобный, с широкими проёмами между сидениями — настолько, что можно свободно отклонить спинку и сделать из кресла почти одноместную кровать. Помимо него и Гин в салоне уже обосновалась крашеная макушка Тачихары, который, закинув ноги на отогнутый столик под напитки, дует пузыри из жвачки и елозит пальцами по портативной приставке. Забавно. Они не так часто виделись там, в реальности, в последнее время. Кажется, Мичизо пытался всеми силами избежать встречи с остальными после того, что случилось во время войны с Ищейками и подставы Агентства. Порой Чуя замечал его издалека в штабе, но и сам на контакт не шёл: не потому, что плевать было, просто знал, что бесполезно. Пока сам Тачихара в себе не переварит всю историю, до него словами не достучишься. В этом они были похожи: когда-то после Овец Дазай сделал для самого Чуи то же самое. — Светоч озарил моё дрожащее сердце своим присутствием! Позволь ознаменовать это коротким аккордом! И медитирующий в игру Тачихара, и пьющая воду Гин, и сам Чуя переводят взгляды вперёд. В самом конце автобуса, застыв в позе сектантского фанатика, Каджии вытягивает вверх руки с электрогитарой. — Она не подключена, — замечает Мичизо, лопнув розовый пузырь жвачки. — Я знаю. Накахара Чуя, светоч наш, это для тебя, — гордо отвечает Каджии и, не глядя, проводит пальцами по струнам. Гитара издаёт вполне приемлемый, пусть и глухой звук. — Трунь. «Трунь», — растерянно соглашается Чуя и невольно прыскает. Что-то всё-таки никогда не изменится. Они синхронно аплодируют кланяющемуся Мотоджиро, и атмосфера в автобусе будто немного теплеет. Чуя прислоняется к окну виском, устроившись на одном из свободных кресел, и выглядывает через него на парковку. Не хватает ещё нескольких человек. А он до сих пор даже не знает, куда они собираются ехать. К моменту, когда заполненный членами группы автобус трогается, он дочитывает высланный Коё контракт до конца. В глобальном смысле — ничего особенного, в деталях — полное дерьмо. Бюрократический язык неизменен в каждом из миров. Возможно, думает Чуя, стоит по-своему порадоваться, что в определённый момент жизни работа в мафии разделилась между боёвкой и бумажками с перевесом к последним. Ему приходилось читать порой такое количество ужасно написанных отчётов и общаться с абсолютным большинством идиотов, их написавших, и вот оно даже пригодилось. Между строк читается катастрофическое море запретов на всё и сразу, срок — неделя на всё. Чуя кривится: неделя — это слишком долго. Он зверски устал и просто хочет вернуться. О «степени допустимых контактов» на бумаге ни слова. Возможно, она была обговорена отдельно, но чем больше он думает об этом, тем хуже становится ситуация. Чуя поднимает поплывший после долгого чтения взгляд, моргает, чтобы сбросить зрение до приемлемого распознавания вещей в темноте. Прямо перед ним, в следующем кресле, дремлет Гин, а напротив неё приткнулся, завернувшись в куртку, спящий Рюноске. Чуть подальше, читая книгу с фонарика на мобильнике, Хигучи забралась с ногами на сидение. Тачихара всё ещё в своей приставке, а сзади, вытянувшись сразу на несколько мест, валяется наконец-то стихший Каджии. Весь салон автобуса погружён во тьму, разбавленную точечными лед-светильниками под потолком и у пола, и единственный весомый источник, разгоняющий мрак, — фонарик Ичиё. Ни Коё, ни Мори, у которых можно было бы попытаться спросить: какого чёрта? Ему не нужно многого, чтобы связать в голове детали. Фотосессии нашлись в Интернете при первом же запросе. Огромное количество снимков для журналов, глянцевых изданий и, господи прости, биографических книг. И почти ни один из них нельзя назвать однозначным. Двусмысленность поз, откровенность нарядов — пиар-кампания последнего времени была построена чуть более, чем полностью, на взаимодействии здешнего Накахары и Дазая. По лицу этого Чуи — конечно же, знакомому до последней чёрточки — нельзя было понять, как именно он относился к тому, что ему под футболку запускали ладонь или обнимали слишком близко к пояснице. Понимать, впрочем, было необязательно. Чуя мог с чистой душой признать: фотографии были великолепны. Он сам никогда не думал о том, как он и Осаму могли выглядеть со стороны, но, оказывается, да — хорошо. Слишком хорошо, чтобы образы не запечатлелись в его голове. Изгиб талии в тонкой ткани, поддерживаемый рукой, накрывшее его сверху тело и перехваченные пальцами запястья. Даже без подобного, просто стоя бок о бок на обложке какой-то очередной музыкальной херни, они были бесподобны. Вот только в этом и была проблема. Увидь он эти фотографии каких-то два мира назад, просто бы восхитился и почувствовал, как гнетуще потягивает в сердце: в некоторых вселенных всё между ним и Дазаем так просто. Сейчас же собственное вжатое в искусственно состаренный деревянный пол тело казалось неправильным. Вызывало удушье, заставляло выступить на коже неприятный пот. И эти ощущения накладывались на отвратное понимание, что всё не так просто. «Он ушёл из группы, — думает Чуя, машинально листая всё новые и новые обсуждения на имидж-бордах, где целые толпы людей обсуждают, что, кажется, заметили на последнем снимке, что у Дазая встал. — И после этого фотосессии прекратились на какое-то время. Возобновились недавно, чтобы подогреть интерес к этой «битве». А он сам ведёт себя с местным мной, как последняя сука, хоть и наверняка знает об этой девчонке Изанами». Дазай правда знает: осталось в сети его интервью, где, кроме всего прочего, мелькал вопрос о том, как он относится к произошедшему. «Сожалею о том, что бедняжка так серьёзно восприняла пиар-ходы, надеюсь, она вскоре поправится. Нельзя такой юной красоте пропадать из-за глупых провокаций, построенных большими компаниями», — ответил он. Чуя честно пытается представить себя полностью на месте этой версии Накахары. И понимает, что ощущает парадокс: к Дазаю из этого мира сейчас отвращение на порядок сильнее, чем к бессмертному возлюбленному Кашимуры. Тот был болен ментально, доведён до психопатии собственными действиями и ритуальной магией — не оправдание, но факт. Этот же, очевидно, пытается всё сделать только хуже. Информации много, слишком много, бесконечных фотографий, настоящих и отредактированных, статей, видео, интервью, фан-творчества — Чуя продирается через всё уже почти бездумно. Мысли переполняются смешанным туманом, полным мутировавших образов. Он понимает, что врученное для пробежки между мирами тело начинает отключаться: проблемы со сном оказались не для красного словца. Сползая виском по окну, Чуя блокирует ослабевшими пальцами мобильник и прикрывает глаза, чувствуя, как слабо покачивается автобус, везущий его в неизвестность. С другой стороны, нормально поспать всё равно не удаётся. Он открывает глаза и морщится, чувствуя слабое давление на левое плечо. Подняв тяжёлую от сна голову, поворачивается и моргает непонимающе. Фонарик Хигучи больше не горит, как и приставка Тачихары: в салоне все спят. Почти все — место рядом с ним занято. — Какого чёрта? — хрипло спрашивает Чуя, сдвигаясь ещё ближе к окну. — Смотря, какой чёрт тебя интересует, — беспечно и негромко отзывается Дазай. Его зрачки дёргаются, пока он читает что-то в своём телефоне. Свет экрана делает его лицо ещё более бледным, чем обычно. — То есть? — Ну, черти разные бывают, — не отрываясь от экрана, говорит он. Чуя смотрит искоса на приподнятые в намёке на улыбку губы и хмурится. — Я как-то раз смотрел науч-поп ролик про всякие верования и религии. И есть бесы, вроде бы, из германских мифов, которые высасывают кровь через соски спящих мужчин. Страшно? — Отвратительно, — морщится Чуя. Почему-то ему кажется, что он уже где-то подобное слышал. — И я не об этом. Что ты тут делаешь? Дазай наконец поднимает голову и переводит на него удивлённый взгляд. — В смысле? — В прямом, Дазай. Тебя здесь не было, когда мы отправлялись, — весь странный фарс происходящего не даёт ему сосредоточиться и разговаривать спокойнее. Злясь, Чуя отворачивается и смотрит в окно. Автобус на месте не стоит, мелькают вдалеке какие-то огни, наверное, соседнее шоссе. — Ты не помнишь, что ли? Вы подобрали нас с группой возле студии ещё в городе. Чуя не помнит: он уверен, что уснул уже после того, как они минули центр. Хотя, может, у банды местного Агентства — названной, почему-то, просто «ВДА» без расшифровки, если верить Интернету — совсем всё плохо с бюджетом, и обосновались они где-то на отшибе Йокогамы. — Неважно, — попытавшись рассмотреть в темноте салона других её членов, Чуя откидывается на спинку кресла и вздыхает, скрестив руки. Теперь даже лед-лампы не горят, и во мраке хрен что разглядишь. — На кой хуй ты возле меня сел? Мест мало или что? — А может, я хочу именно тут сидеть. Ты не можешь мне запретить делать это. Открыв рот, Накахара сразу его закрывает, насупившись. Бетонная логика, не поспоришь. В другое время и в другом мире он вполне мог бы просто выбить Дазая с его места, вдогонку ещё и выкрутив руку, чтобы больше не прижимался так плечом. Но то было бы в реальности многих лет назад. Этот Дазай ему просто, мягко говоря, не импонирует, но устраивать драку в салоне движущегося транспорта, не имея дара остановить в случае чего автобус, — плохая затея. Вместо того, чтобы продолжать идиотский разговор, Чуя снова отворачивается к окну, наблюдая, как несутся далеко в стороне маленькие золотистые точки фонарей. Интересно, как долго ещё ехать?.. — Не больше часа, — говорит Дазай. Чуя дёргает бровью, но не смотрит в его сторону. Неужели разговоры с самим собой всё же дали эффект, и он начал вслух задавать вопросы? — И за это время мы могли бы обсудить некоторые разногласия. Например, это. Свет слева смещается, и Чуя понимает, что ему почти под нос сунули мобильник. Вздохнув — хочет или нет, а только Дазай может помочь выбраться из этой реальности дальше, — он поворачивает голову и застывает. На слабо горящем экране, в луже растекающейся крови, лежит тело без опознаваемых черт. Вокруг головы разметались тёмные волосы, похожие на мёртвых змей. — Думаешь, что поступил правильно? Он отшатывается, вжимаясь спиной в стекло, когда человеческое лицо чуть вытягивается, становится всё более знакомым. Проступившие на нём мягкие губы раскрываются, распахиваются нарисованные на ровной коже глаза. Дазай на экране кривит рот в невесёлой усмешке. — Есть люди, которым ты даришь свет. И когда тебя у них нет, их свет немного гаснет, — с нажимом произносит слева Кикё Изанами, протягивающая ему телефон. Там, где только что было окно, теперь мерцающий ночной провал, из которого к нему тянутся, обхватывают за шею до хриплого вскрика руки. Быстрее, чем Чуя успеет уцепиться хоть за что-то, крепкие пальцы утаскивают его в пульсирующий жёлтыми точками свечей мрак. Там, позади, держащий его в смертельно-ласковом объятии смеётся. — Теперь у нас всё будет хорошо. Рядом течёт, струится, полосит по каменному полу. Гнётся тело, влажно хлюпает сердце. Гаснут и зажигаются вновь свечи. Из гроба поднимается тело. Не он — кто-то другой, но это сложно по… — …ди! — И что, он так и будет спать? Эй, Чуя! Капрал, проснитесь, у вас спина белая. Чёрт! Тачихара шарахается в сторону, когда Чуя, ещё до конца не открыв глаза, наотмашь бьёт его по ладони. Хигучи тонко вскрикивает, хмурится Рюноске, и все их взгляды направлены на Чую, который рефлекторно хватается за свою шею и пытается прощупать её, снять ощущение душащих липких пальцев. Сердце бешено колотится, рот раскрыт в попытке схватить воздуха и выпустить сжавшийся в лёгких кислород. Задыхаясь, Чуя осматривается по сторонам. Автобус залит светом включившихся ламп и стоит на месте, за окном никаких чёрных провалов — пусть тёмная, ночная, но всё же улица: точно виднеются обычные фонари и трепещущие на ветру листья деревьев. «О чёрт…» Он никогда не видел снов. Ни разу. Дело было в Арахабаки: то ли мозг и подсознание так странно блокировали любую подачу информации в моменты засыпаний, то ли божественная сущность вступала в конфликт с телом по ночам. И только поэтому Чуя не смог распознать сразу, что это был именно сон — ни одна из прошлых вселенных не подбрасывала ему что-то настолько правдоподобное и яркое. Если это кошмары здешнего Накахары, ему не позавидуешь. Чуя и сам себе не мог завидовать — собственные воспоминания смешались с произошедшим здесь, наложились друг на друга и породили настоящее чудовище. Он всё ещё может чувствовать привкус крови во рту, а руки настолько холодные, что тронутое горло обжигает льдом. — Я… — сипло начинает он и спешно откашливается, помотав головой. — Я в порядке. Конечно, он не в порядке, какой тут к чёрту порядок. Только, как сказала Гин, «они решили не говорить об этом». Потому замерший на несколько мгновений Тачихара картинно всплёскивает руками и пожимает худыми плечами в безрукавке. — Ну и ладно. Раз разобрались, предлагаю выдвигаться. Я хочу заселиться в этот чёртов дом раньше, чем это сделают ВДАшники. Его слова работают как сигнал к действию, и Чуя даже по-своему благодарен за то, что никто больше не задаёт вопросов. Он бы всё равно не смог на них ответить. Их привезли в коттедж, напоминающий скорее картинку с рекламы о счастливой обеспеченной семье, чем реальный дом, в котором могут жить люди. В два этажа, остеклённый по периметру, с широкими ровными дорожками, чисто западным двориком — и весь при этом окружённый тонной съёмочной аппаратуры, толстыми шнурами и снующими туда-сюда нервными людьми. Никто не обращает большого внимания на прибывших: слишком погружены в работу, которую их заставили выполнять среди ночи. И пусть так: всё, что интересует Чую сейчас, — собственная сходящая с ума от боли голова и стоящая на крыльце коттеджа Коё. — Наконец-то, вы что, заехали где-то поесть по дороге? — вздыхает она, стоит Тачихаре первому приблизиться. — Сестрица, не мы вели этот сраный автобус, все претензии к чуваку за баранкой. — Не называй меня «сестрицей», Тачихара-кун, — по Озаки видно, как сильно она хочет ударить крашеный затылок. Подрагивающими от напряжения пальцами она в итоге обнимает себя за плечи и кивает каждому заходящему в дом, негромко инструктируя, где какая спальня находится. Когда идущий позади всех Чуя равняется с ней, Коё останавливает его коротким жестом. — Погоди, милый. Я бы хотела с тобой поговорить перед сном. Поговорить хорошо. Лучше, чем пытаться снова уснуть и видеть в слишком ярких кошмарах сумасшедшую Изанами и Дазая, утягивающего его в темноту. Озаки не обращает никакого внимания на то, что прямо в большой светлой кухне, куда она пришла, возятся с гигантскими — совсем как в актёрской вселенной — камерами. Заметив напряжённый взгляд Чуи, она машет изящной ладонью. — Не обращай на них внимания, технику ещё не подключили, а операторов сейчас больше волнует то, как бы развернуться с этими их направляющими рельсами. Как в подтверждение её слов, кто-то из технической команды сдавленно ругается и прыгает на одной ноге, выпутываясь из повисшего на ней провода. Чуя осоловело осматривает нереально огромное помещение и понимает, почему так неуютно: всё больше похоже на декорации, чем на реальный дом. — Так битва начнётся завтра? — говорит он вместо того, чтобы думать о случившемся в автобусе. Почитав немного в сети о всяких шоу, устраиваемых для поднятия рейтингов групп, он, наконец, понял, о чём идёт речь. Да и сам когда-то по телевизору натыкался на подобное. Там ещё тараканов ели живых. И это всё равно лучше, чем нестись по ливневой ночи на украденной машине в лес, где Дазай использовал Порчу, или… ходить по тому особняку. — Угу, — кивает Коё и упирается локтями в мраморную столешницу стойки, за которую они присели. Наклоняется пониже и произносит уже тише: — Огай всё обговорил с Фукузавой-саном. И, между нами, он вообще был против. Не всей битвы групп, а… Того, что было в дополнительном соглашении. Между тобой и Дазай-куном. «Какой хороший директор», — думает Чуя отстранённо. Пальцы машинально скребут по поверхности в желании найти привычно лежащие сигареты, но стойка пустует. Неприятно. На самом деле, это забавно. Он вдруг понимает, что за всеми этими перемещениями и собственными проросшими сквозь лёгкие чувствами не заметил одну интересную особенность происходящего. Чем дальше двигается, тем сильнее рушится построенная внутри стена убеждений. С одним из них — «обстоятельства банкета», так сказать — он сталкивается прямо сейчас. Опуская все мелкие, но всё же важные детали: будь всё немного иначе для него и Дазая, разве долго бы продержались эти отношения? Не в смысле верности, ощущений, любви. А угрозы внешней. Агентство — неплохие люди, вообще-то даже очень хорошие, и им можно только спасибо сказать за то, как долго и упорно они сражаются с собственными внутренними демонами. И тащат за собой Дазая, которому, сложно не признать, там, у детективов, стало легче дышать. Мафия… У них свои особенности, но с ними пришлось считаться всему городу ради баланса сил и содержанию организованной преступности. После событий с падающим Моби Диком, вновь восставшим Шибусавой, вирусом каннибализма и всей эпопеи с Достоевским, Стокером и вампирским заражением было бы глупо отрицать, что перед серьёзными угрозами был только один стоящий меч и щит: объединённые усилия. Никто уже давно не грызся, если приходилось оказаться на заданиях рядом. Чуя знает, что порой босс и директор детишек-детективов проводят встречи тет-а-тет на нейтральной территории. Рюноске больше не шипит раненным котом, когда ему под нос суют распоряжение работать с Ацуши Накаджимой, а Хигучи порой заносит важные сведения для расследований Куникиде. Словом, как-то уживаются ведь. Но это одно. И совершенно другое — отношения. Их с Дазаем печальная слава была притчей во языцех до этих самых пор. Никто в здравом уме не решился бы и косого взгляда кинуть при случае, а тех, кого здравый ум покинул, они убирали всегда быстро и методично. На слушки-шепотки среди йокогамских улиц Чуе откровенно плевать, как всегда было и до этого: он достаточно сильно порой ненавидел себя, чтобы подпитывать это чувство нелюбовью других. И на противоположном конце этой отстранённости стояли обязательства перед теми людьми, которых он действительно хотел сохранить в своей жизни. Мори… возможно, не встал бы против в случае чего, но Чуя хорошо понимает расклад сил: понадобится — связь будет разорвана ради нужд Порта, таковы законы, и он их принимал. Коё никогда на самом деле Дазая не ненавидела, просто к самому Чуе она питала гораздо большие чувства. Ящерицы, Рюноске — впрочем, никогда не были теми, кто решил бы влезть в его отношения с кем бы то ни было. И внезапно, оказывается, что дисбаланс вовсе не в нём. Чуя не может быть уверен, что не поставит этим на кон самого Дазая. — Чуя? — М? — рассеянно мычит он и встряхивается, вынырнув из глупых мыслей о том, что всё равно не случится. — Что? Коё хмурит тонкие брови, поджимает губы и обеспокоенно заглядывает ему в глаза. — Ты ведь справишься с этим, правда? — сказав это, она вдруг опускает взгляд и потерянно мнётся несколько мгновений, после чего протягивает руку. — Я хочу попросить тебя. Отдай мне свой телефон, пожалуйста. Ненадолго. «Зачем?», — порывается сразу спросить Чуя, но осекается, догадавшись и отклонившись назад от заботливо раскрытой ладони. Ну конечно. Здешний Накахара помешан на том, чтобы по сотню раз на день перепроверять социальные сети на предмет новых подозрительных сплетен. Это стало понятно ещё в автобусе, когда он сам изучал мобильник. Все до единого уведомления были включены, иконки имидж-бордов и всяких там Твиттеров-Инстаграмов на головном экране. Он бы не смог предотвратить ещё одного похожего случая — особенно после того, как вновь начались фотосессии, греющие аудиторию к будущей битве. «Знай своего врага в лицо», да? Ни черта это здесь не работает: как следствие, только к хренам испорченные нервы и постоянный недосып. — Прости, сестрица, но нет, — Чуя прижимает ладонь к бедру, где в кармане спрятан смартфон. — Не беспокойся. Я с этим разберусь. Она ему не верит, и это понятно по напряжённому и сочувствующему взгляду, но Чуе от него никак. Социальные сети не сделают ему плохого, в отличие от чрезвычайной близости Дазая. И вот с ней Коё уже никак не поможет. — Ладно, я прост… — О! Модная шляпа уже здесь! Озаки захлопывает рот с таким щелчком, словно вывихнула челюсть, и смотрит куда-то поверх головы Чуи, который тут же оборачивается на знакомый голос. И не выдерживает, усмехнувшись. — Две модные шляпы, — замечает он, подперев щёку ладонью. Эдогава Ранпо щёлкает пальцами в его сторону и подбивает поля почти идентичной федоры. Насвистывая что-то, вкатывает самостоятельно свой небольшой чемодан, тогда как вещи остальных тащат носильщики, позволяя членам того самого «ВДА» войти в дом. Чуя невольно улыбается краем губ на восторженно оглядывающихся Ацуши, Кёку и Кенджи, пропускает мимо своего внимания Танизаки, который что-то яростно строчит в своём телефоне — видимо, своей «сестре» или кто она там ему. Вот ведь кто точно вообще плевать хотел на предрассудки. А следом за ними, потягиваясь и картинно стеная о затёкших плечах, входит Дазай. Целый. Висок не пробит. Чуя следит за ним глазами и ловит на себе внимательный ответный взгляд. На секунду, но можно почувствовать, как время между ними замедляется и приглушаются все лишние звуки. Они оба, кажется, ищут что-то в этом моменте, и Чуя не знает, что именно пытается найти Дазай. Для себя он только балансирует между облегчением и напряжением. Забыть-забыть, срочно. Отрешиться от этого противоестественного ощущения на подкорке. Он не больше и не меньше Осаму, чем кицунэ, актёр или Сюдзи. Ещё одно воплощение, как… как прошлый. Как настоящий. — А вы уже заняли комнаты? — раздаётся у винтовой лестницы на второй этаж голос Эдогавы, и секунды снова начинают течь, как положено. — Если да, освободите ту, что с большим окном: мне нужен лучший вариант для вдохновения. — Ранпо-сан, они все с окнами, — замечает пыхтящий Ацуши, которому чемодан в итоге и спихнули. — Мне нужна та, что с самым большим окном. — Госпожа Озаки, рад снова приветствовать, — это уже говорит Куникида, подкравшийся так незаметно, что Чуя осекается. В последний раз до этого мира, когда он видел Доппо, тот приговорил Дазая к фактической смерти, а его самого — запер на небесах. При второй-первой встрече с Осаму в здешней вселенной это как-то не вспоминалось. — Накахара. — Куникида, — в тон ему отвечает Чуя и кивает уже Коё. — Спокойной ночи. — Спокойных четыре часа, — печально вздыхает она и трёт пальцами виски под растрепавшейся причёской. — Господи, лучше бы снова тур. Чуя оставляет её, как менеджера, с другим менеджером — у них двоих точно найдутся темы для бесед. Куникида как раз достал планшет, чтобы, наверное, начать пытать списками. И как бы сильно Чуя ни любил эту женщину, сейчас ему чертовски хотелось избежать её излишней опеки. Вдогонку ему летит только цифра — номер спальни. «Иронично, — думает он, поднимаясь по лестнице наверх, — что они все так похожи на самих себя. И только Дазай какая-то чертовщина ебаная». В коридоре второго этажа его встречает Кёка, молчаливо разглядывающая какую-то безвкусную картину — представителя современного искусства. Квадраты-полосы и яркое подтекающее пятно посередине. «Увядание молодости», — читает Чуя про себя подпись. — Поче… — Ранпо-сан узнал, что в комнатах живут по двое, — отвечает Изуми негромко прежде, чем Чуя заканчивает фразу. — И ему нужно делить свою с остальными. Очень расстроен. Как по заказу, из ближайшей двери раздаётся возмущённое «отказываюсь!». — Ну, если его что-то не устраивает, внизу есть диван, — Чуя пожимает плечами и уже было подходит к той, что назвала ему Коё, когда Кёка снова подаёт голос. — Чуе-сану, возможно, тоже больше понравится диван. — Почему? Она, не глядя в его сторону, делает какой-то странный жест кончиками пальцев. Как будто гитарную струну перебирает, и это могло быть намёком на кого угодно: на струнных, судя по тому, что он прочёл, здесь играют и Акутагава, и Каджии, и Тачихира, и Гин, и Танизаки, и… О. Ясно. Он толкает незапертую дверь, но в спальне никого нет. Свет горит, и возле одной кровати лежат его вещи — такой же чемодан он когда-то покупал для командировок, а на дорожной сумке болтается брелок в виде винной бутылки. У другой же постели, стоящей на противоположной стене в целом небольшой комнаты, всего один пакет — большой — из 7-Eleven и гитара в тёмном прочном чехле, на котором пририсовали маркером по ткани повешенного человечка из «Виселицы». Уже лёжа в постели и погасив лампу, Чуя задумывается о том, зачем было селить их вот так, вдвоём, если по контракту в спальнях съёмка запрещена. В итоге сон так и не приходит. Тело чувствует себя вялым, уставшим и очевидно просит отдыха, но взглядом Чуя упорно таранит стену, завернувшись в одеяло, и просто тихо спокойно дышит. Это первый раз, кажется, за всё время путешествий, когда у него так много времени подумать обо всём. Никуда не нужно спешить, Дазай… Дазай позади него, в своей постели, но с тех пор, как он вернулся в спальню, едва ли издал хоть какой-то шум. Сперва Чуя долго вслушивается в сонное сопение, потом улавливает звук пришедшего уведомления на чужой телефон. Первый час проходит за тем, что он просто фиксирует эти сигналы живого человека, а следом — погружается в медленные топкие рассуждения. Их много. Так много всего случилось. И дело не только в особняке Кашимура, а в целом — Чуя вдруг понимает для себя, что прошло-то уже действительно много времени, по меньше мере, две недели для него, а в реальном мире? Может, там день за год считается. И до сих пор неясно, как именно всё работает. Общее беспокойство накладывается на размышления о том, что делать с самим Осаму. Не конкретно этим — этот… С ним всё сложно: поведение у него то ещё дерьмо, и оно мало похоже на ту самую чёртову «взаимность», останавливающую Чую от переброса. В который раз он осознаёт всю иронию изменённого девятихвостым демоном проклятия — в начале-то самом казалось, что это сам Чуя не сумеет искренне поцеловать. А в итоге всё пришло к этому. Но к Дазаю, ведущему себя как конченый придурок, тоже можно найти подход. Нет, проблема вовсе не в нём. Проблема в настоящем Осаму. В том, что на другом конце реальности — их реальности. Миров много, просто сдохнуть можно от понимания, сколько всяческих интерпретаций Чуя уже увидел и сколько ещё предстоит узнать. И каждая была им и Дазаем: искажённые прошлым, обстоятельствами, условностями мира, но это были они. К Чуе вдруг приходит ещё одно забавное понимание, на которые этот дикий день полон: а ведь перебросы работали каждый раз. То есть… Буквально. Значит, условия взаимности были выполнены. Если убрать составляющую волшебного, чтоб его, вмешательства, выйдет, что в итоге абсолютно в каждой из вселенных Дазай был по-своему влюблён в него. Где-то это были чувства с первого взгляда, как у Сюдзи, где-то — взращённой годами и сложностями выборов любовью из мира изменённых даров. А где-то — болезненным, стылым и обернувшимся одержимостью. Что-то история прошлого Дазая сделала с ним, и дело не только в том, что тело нынешнего Чуи, даже оставаясь спокойным, рефлекторно напрягается от вскипающего порой страха. Просто… Даже таким он не мог не любить его — больше нет. И это только сильнее вбивает колья в сердце, наматывает вокруг них цепи и перепривязывает с настоящим Дазаем. Становится всё хуже. Даже если вдруг этот мир окажется последним, а дальше — возвращение домой, Чуя не знает, что будет делать. Теперь он понимает лучше себя, теперь он знает Осаму, как не знал до этого. И даже крепкая убеждённость в том, что открытый шаг навстречу принесёт только уйму кошмарных последствий, начинает трещать по швам. Просто поговорить уже не получится, как это вообще делать, когда он пронёс через время и пространство столько принятий и осознаний, только укрепивших названное однажды «сложными чувствами»? А ведь в самом начале, кажется, в небольшой, но уютной кровати своей школьной версии Чуя мельком подумал, что это хороший по-своему шанс — увидеть разные стороны Дазая и убедиться, что с ним невозможно строить хоть какое-то подобие отношений. Убедился. В том, что любит, хочет и не может не думать об этом. Где победные фанфары? В комнате ещё не начинает светать, когда за спиной слышится шевеление и тихий скрип матраца. Дазай поднимается с кровати молча, почти беззвучно, и делает несколько шагов в сторону постели Чуи. Стоит больших усилий не напрячь машинально плечи. Внимательно глядя в стену, он комкает пальцами простынь и чувствует волну тепла, прошедшую по открытому плечу: вперёд потянулась чужая рука. Если резко повернуться сейчас, получится отбить, дезориентировать, свалить с ног и перехватить самому, сжать пальцы, не дать прикосн… Дазай замирает, а потом медленно убирает руку. — Чуя. Я знаю, что ты не спишь — не заставляй меня вытряхивать тебя из этого одеяла. Нам пора вставать. — С каких пор ты просыпаешься раньше меня? — искренне спрашивает Чуя, выдохнув, когда прикосновения так и не случилось. Позади раздаётся хмыканье, а потом снова шаги. Дазай шуршит своим магазинным пакетом, исполняющим роль дорожной сумки. — О, это, как оказалось, несложно, — нараспев тянет Осаму и, судя по звукам, направляется к выходу из спальни. — Нужно просто не спать. О. Когда он закрывает дверь, и Чуя наконец-то может повернуться на спину, глядя в потолок, в спальне становится неуютно. С другой стороны, лучше бы он и дальше притворялся, что проспал всё на свете и вообще умер здесь, задушив себя пододеяльником, потому что день почти мгновенно становится самым странным в его жизни. И чересчур шумным, от чего не проспавшаяся голова трещит только сильнее. Сперва он несколько раз сталкивается со злыми и сонными членами групп: в «Портовую мафию» Коё, которая старательно замазала круги под глазами плотным слоем тонального крема, вливает насильно кофе. «ВДА» — и Чуя до сих пор не понял, почему аббревиатура, а не полное название — повезло ещё меньше: Куникида выгнал всех на только-только начавшую просыпаться улицу: «утренняя пробежка», как он сказал, на самом деле, преуспев в пытках лучше Дазая. Затем их снова инструктируют по поводу семи дней битвы, и это первый полноценный раз, когда Чуя действительно понимает, куда вляпался. Полоса препятствий не вызывает бурного протеста, какое-то подобие квест-комнаты, где нужно выбраться из запертого пространства, вызывает только разочарование и кислый привкус на языке: с недавних пор у него пунктик на подобные вещи. Какая-то около интеллектуальная дрянь, в которой он так и не понял, что будет делать, «специальные задания» — их не объяснили вообще. На упоминании «обмена членами команды» Тачихара показательно завыл в подставленные ладони, а Ранпо веско заметил, что у «Портовой мафии» наконец-то появится хоть один достойный музыкант благодаря нему. Хуже всего — последние два из этой омерзительной семёрки. До поры до времени он забывал о том, что здешний Накахара вообще-то вокалист, и когда в лоб вдруг сообщили, что их ждёт и музыкальное состязание, стушевался. Никого вокруг это не взволновало, наоборот, — как-то разом обе группы подуспокоились, их-то затащат в привычную атмосферу. Сам же Чуя, переключившись с внутренних переживаний на реальность происходящего, крепко задумывается, насколько его нетрезвые походы в караоке считаются за умение петь. Лучше попытаться сбежать до этого момента. Прежде, чем их вытащат с концами на улицу и транспортируют к загадочной «полосе препятствий» первого дня, случается ещё одно неприятное событие. Во всяком случае, Чуя с трудом может определить для себя, что именно его напрягает больше: сам факт происходящего или то, что их разгоняют по углам, чтобы в итоге вызывать по одному на короткое интервью перед началом. Зона гостиной — диван и низкий кофейный столик — заняты технической группой с камерами и микрофонами, и дело даже не в них. Чуя даже не смотрит на внимательный чёрный глазок: благо, опыт такого тесного контакта со съёмками уже имеется. Нет, проблема не в этом. — Итак! Расскажи мне всё-всё! Какие впечатления, ожидания, интересы, что ты ел на завтрак, сколько зёрнышек в пакете риса, как тебе с Дазаем, ты любишь птиц?! Николай Гоголь суёт ему под нос микрофон и сверкает обоими целыми глазами, но выглядит от этого не менее странным. В последний раз Чуя видел его сквозь вампирическую дымку давным-давно, в «Мерсо», и не желал повторять эту встречу ни при каких обстоятельствах. В одном из последующих разговоров за общим столом, когда между трёхсторонним управлением Йокогамы разбирались последствия от Книги, Дазай высказался о нём очень ёмко и коротко: «интересный». С косой, заколотой в гульку на макушке, и широкой хищной улыбкой Гоголь был каким угодно, но только не просто «интересным». — У меня петличка есть, — произносит Чуя и пальцем отводит от себя микрофон, хмурясь. — А у меня нет, — гордо сообщает Николай и выпрямляется, чтобы закинуть ногу на ногу. — Вперёд, Накахара Чуя, расскажи мне о своих самых тайных желаниях и мотивах. Кстати, в какой позе ты спишь? Лично я предпочитаю… — Гоголь-сан, у нас сроки. Они оба поворачиваются туда, где справа от оператора хмурится Куникида, скрестивший руки. Выглядит так, будто готов лично оттащить Николая за волосы из дома, и тогда у Чуи вопрос: а кто вообще сюда позвал этого клоуна? Хочется верить, что Достоевский тут не объявится — и так проблем хватает. — Менеджер! У вас сроки, а у меня — журналистское расследование, — Гоголь качает пальцем в сторону Доппо и вновь смотрит на Чую с воодушевлением змеи, которая собирается сожрать живьём капибару. — Вернёмся к разговору! Если бы ты был столовым прибором, то каким? Он потрошит Чую глупыми вопросами без малого полчаса, а оттого и становится понятно, зачем их все так рано подняли. Когда насытившийся идиотизмом Николай всё же отпускает его и бросается на следующую жертву — самого Дазая, — подошедшая Коё негромко извиняется перед Чуей. — Просто он крайне популярен в социальных сетях, аудитория его обожает, вот и было решено… — она делает пасс рукой, как бы пытаясь объяснить это самое решение, но вздыхает и опускает ладонь. Из интервью Дазая вычленить хоть какую-то полезную информацию не удаётся. На бронебойный напор Гоголя он только туманно улыбается, засыпает Николая вопросами в ответ — в один момент они начинают спорить о том, чем лысые люди моют голову, гелем для душа или всё же шампунем. Простояв так несколько минут, вслушиваясь, Чуя разочарованно сбегает из дома и даже удачно сталкивается с одним из водителей автобусов, у которого изымает сигарету и зажигалку. Если так пойдёт и дальше, он действительно просрёт весь день полностью, и это не только доведёт до ещё больших проблем со сном, но и сдвинет вперёд момент перемещения. Затянувшись, Чуя осекается и дёргает нервно губами. Перемещение, построенное на взаимности. Он так и не понял, в каких он и Дазай отношениях в этом мире. Очевидно, что не в самых хороших, но… Может, сработает одна из этих провокаций, которые устраивают для рейтингов. Он забивает время до конца интервью тем, что вновь открывает соцсети. Вчера Чуя не обратил на это внимание, но сейчас, когда первичное напряжение схлынуло и закрутилось в животе болючим комом, оставив голову, он замечает, что здешний Накахара… не такая уж медийная персона. Был, вернее, до определённого момента. Последние два года он лишь иногда писал какие-то короткие заметки тут и там, порой выкладывал максимально нейтральные, пусть и весьма антуражные снимки. На комментарии восторженных поклонников не отвечал. Ничего особенного: у самого Чуи отродясь ничего кроме мессенджера с парой контактов не стояло. Но если спустить ленту намного дальше и нырнуть во время, когда Дазай ещё был частью «Портовой мафии»… Фотографий нет, зато есть множество цитирований друг друга и развёрнутых на десятки фраз тредов под каждым попавшимся постом. Он не то что не выкладывал снимки — Накахара их удалял постфактум, но до собственных слов либо не добрался, либо не все нашёл, и в них в общении с Дазаем сквозит тёплыми подколами и безобидными шутками «ещё не ниже пояса, но как минимум около живота». Одна странная мысль посещает голову Чуи, когда он додумывается открыть профиль самого Осаму. Из ленты снимков ему в лицо бросается просто уйма фотографий разной степени паршивости и красоты: какие-то виды с крыш домов, кошка — очень сильно напоминающая ту самую Порчу, кафе и бары, гитара, странные рисованные маски, безумное количество репостов из сетей журналов, занимавшихся фотосессиями, которые сам Накахара никуда не выкладывал. И среди всего этого довольно часто мелькает Ода Сакуноске: не весь целиком, порой только край лица, будто Одасаку пытался уйти из кадра, или только его рука, протягивающая улыбающемуся Дазаю бокал виски. Но это однозначно он, и он есть даже сейчас. И в этом заключается та самая странная мысль. Если Ода здесь жив, если всё намекает на то, что даже тут названный «Двойным Чёрным» дуэт всегда был близок друг к другу, то… Почему Дазай ушёл? И почему это совпало по времени с историей Кикё Изанами? «Вряд ли же он так испугался, это даже не на него было направлено», — думает Чуя, хмуро листая давние снимки в аккаунте Дазая. Вот же они, все на месте: совместные репетиции, ужин на двоих в дешёвой китайской забегаловке, пририсованные заботливой рукой усы спящего Чуи, он сам в обнимку с Порчей, пока привалившийся к его плечу Осаму подмигивает во фронтальную камеру. Они явно были… в лучших отношениях, чем сейчас. Где всё пошло не так? Не сам даже переход Дазая в «ВДА», а разрыв между ними? Для него же не было, кажется, никаких причин. «А в чём причина вам с ним быть на ножах в реальности?», — спрашивает ехидный голос в голове, и почему-то он звучит как тон Мори. — Ну, всё не так уж и плохо прошло, правда? — Я хочу ему свой синтезатор разбить о голову. Чуя оборачивается к двери дома, из которой как раз показались Накаджима и Изуми. Ацуши нервно смеётся, трёт белобрысую макушку ладонью в чёрной митенке. По лицу Кёки понятно, что даже такого напускного веселья она не разделяет. — Вы закончили? — Почти, — быстро отзывается Ацуши и вздыхает. — Остальные пока остались внутри. Всем интересно, кто сорвётся первым: Ранпо-сан или этот Николай, который берёт у него сейчас интервью. Чуя бы поставил на Эдогаву только потому, что даже с учётом той истории с книжным даром Эдгара Аллана По доморощенный детектив нравится ему больше Гоголя. Он мало слушает обсуждения в автобусе, который выезжает из дома и везёт их чуть дальше, к обустроенной полосе препятствий первого этапа битвы. По правде говоря, весь этот фарс и экранный цирк музыкантов его не волнует от слова совсем. В другое время и другом месте ему, возможно, было бы даже по-своему интересно и захватывающе посостязаться в чём-либо — Чуя никогда не бежал от пари, споров и схваток. Но вся окружающая картинка, музыканты эти, истории в социальных сетях — они абсолютно ему индифферентны. Уже какое-то время назад стало понятно, что миры и лоры вселенных — условность. Меняются обстоятельства, забирается и возвращается назад в руки дар, скачут временные линии и времена года, а основа основ всё та же самая: он сам и история Дазая. В этом есть весьма гнусная мысль: они, их другие версии, тут ведь живут, у них свои проблемы и переживания. Вечный Осаму, запертый в своём особняке наедине с трупом возлюбленного, угасал десятками лет. Его актёрская ипостась носила маску радушного паяца, лишь бы не объясняться с людьми о том, что не понимает собственных чувств. Принявший на себя Порчу Дазай жил с мыслью о своей нечеловеческой природе. Каждый из них, равно как и любой из других образов Накахары, боролся против своих демонов. И каждого из них по-своему жаль, или им просто завидуешь за то, что нельзя у себя, в своей вселенной, так же подойти и просто сказать: «Привет, а ты мне, кажется, нравишься». Гнусность происходящего в том, что Чую с какого-то момента мало стали волновать эти глубинные истории. Ещё, кажется, спускаясь по каменной лестнице к красным ториям в поисках «друга» и подбирая слишком широкие штаны каннуси, он думал о том, что это будет забавное приключение ненадолго. Так, немного нестандартного времени, ещё одна дичь в череде других странных событий его жизни — хотя стабильности всё же хотелось больше. Но это изменилось, его отношение ко всему изменилось. Он ищет информацию не ради познания мира, а чтобы сложить по полочкам, что именно здесь пошло не так между ними. Оттягивает моменты поцелуев не потому, что правда не хочет их, а лишь бы понять Дазая хоть немного лучше. И сейчас, когда их высаживают едва ли не в чистом поле, но на самом деле возле какого-то спортивного комплекса под открытым небом, Чуя то и дело оглядывается, ища взглядом встрёпанную тёмную макушку. Возможно, здешний Дазай не просто ублюдок. Прошлый он тоже им на самом деле не был. Он пропускает мимо ушей все лишние разговоры, даёт себя сопроводить какому-то помощнику к раздевалкам и, не поморщившись, принимает из его рук что-то слишком яркое и вызывающе спортивное. Не мягкие и удобные штаны и растянутую футболку, какие сам обычно таскал в зал при Порте, а вот эту странную гадость, которую можно было видеть на всяких соревнованиях. Дазая поблизости всё ещё не видно. Теперь, когда Чуе самому хотелось найти его и, наверное, задать несколько осторожных вопросов, ублюдок куда-то подевался. Как будто чувствует задницей, что его собираются припереть к стенке и провести серьёзную беседу о личном. Чуя и сам не замечает, как этой мыслью оскорбляет самого себя. — Скоро начнём, — говорит ему Коё, выловившая Чую сразу на выходе из раздевалок. — Уже ходил смотреть полосу? — Нет. И не горю желанием, — искренне признаётся он. — Какого хрена вообще устраивать всё это в марте? Не холодновато ли для заплыва? — Ты уже спрашивал, и я уже отвечала: выход альбома. — А. Местный Чуя, видимо, тоже был не в восторге от того, чтобы вылезти из тёплой и сухой студии ради какого-то там пиара, и уж тем более — когда этой самой популярностью придётся делиться с другой группой. Вообще, если верить многочисленными фанатским форумам и обсуждениям, у «Портовой мафии» и «ВДА» сформировалась весьма… специфическая база поддержки. Подогревать их интерес сильнее уже нет смысла: люди вон готовы скупать воду, в которой музыканты моются, и нейросетью крепить лица участников к порно. Куда уж дальше. И это не говоря уже об истории с Изанами, вскрывшейся на трансляции. Чуя никогда не поймёт этого безумия. Даже поверхностное изучение вчера привело его к мысли о том, что мафиози быть хорошо. Если тебя убьют — а тебя однажды убьют, — это будет лучше вечных пряток от папарацци и разборок с тем, что выпил на бокал больше и уже нарушил контракт. Ну, и «степень дозволенного контакта», конечно. Подумав о ней, он поднимает голову на Коё, которая что-то яростно строчит у себя в телефоне, направляясь по утренним дорожкам к полосе. — Ты не видела Дазая? — Нет. И не горю желанием, — в тон ему отвечает Озаки, а потом отвлекается, чтобы посмотреть в ответ. — Он опять что-то натворил? — Я думал найти е… — Чуя, послушай меня, — её голос становится чуть тише и холоднее. Коё останавливается у поворота за угол одного из зданий, прямо под трибунами, которые, конечно, никем не заполнены, зато идеально скрывают их от чужих глаз. — Ты не дал мне забрать свой телефон, ты отказываешься обсуждать всё с кем-то из группы или близкими людьми, удалил номер психолога, которого я для тебя нашла и сама же забила в список контактов. И всё из-за того, что Дазай продолжает напрягать обстановку между вами. Если я ещё хоть раз услышу о том, что ты хочешь его найти, поговорить, что угодно другое — я позабочусь о том, чтобы контракт обязал тебя держаться от него на расстоянии всего города. — Чего? — Чуя отходит на шаг назад и сжимает пальцы в кулаки, глядя на неё исподлобья, а потом так же резко приближается вновь. — А не многовато ли ты на себя взяла сейчас? Если мне надо с ним увидеться, я это сделаю. — Если нам понадобится, мы и другого вокалиста найдём, — сквозь зубы цедит Коё. Атмосфера между ними мгновенно накаляется настолько сильно, что это можно чувствовать физически. Однако, не выдержав, Озаки тушуется. Вздыхает, прикрывает глаза и потирает тыльной стороной руки лоб. — Чуя, милый. Пожалуйста, избавь меня от этого, ладно? Мы пытались тебе помочь, и ты не дал нам это сделать. У нас нет возможности повлиять на Дазай-куна, а Мори… Мори и не позволит этого сделать. Так что ради всего святого, сделай так, чтобы эта чёртова битва прошла ровно и без происшествий. А об остальном поговорим позже, ладно? Какое-то время они смотрят друг на друга, и Чуя где-то в глубине души даже сочувствует ей. Местная версия сестрицы выполняет роль посредника между верхушкой и остальной группой и ничего в глобальном смысле не решает, связанная по рукам и ногам. Вот только прямо сейчас его это мало волнует. Здесь что-то не то, и он действительно хочет понять, какое яблоко раздора прокатилось между ним и здешним Дазаем. Без этого не получится разобраться, а без разбирательства — переместиться. Он не желает оставаться и дальше в мире, где всё, что происходит в их странных отношениях, — какие-то поганые фотосессии, провокации и толпы сумасшедших фанаток, готовых резать себя за каждый снимок в Интернете. Это даже не издевательство Асагири и Харукавы, это блядский саботаж его собственных чувств, пронесённых через худшие из вселенных. То, что его действительно шарахает дрожью каждый раз, стоит Дазаю приблизиться, — исключительно проблема самого Чуи, с которой он разберётся, когда поймёт, что здесь происходит. — Чуя, ладно? — Я пошёл. Он так и не даёт Коё ответа, вместо этого огибая её по кругу и наконец выходя на открытую местность, замерев. Когда шла речь о «полосе препятствий», он особенно сильно не придавал этому значения. У мафии порой случались тренировки за пределами штаба, в лесополосе, ещё в тот момент, когда в Порту числился Осаму. Главным правилом таких мероприятий было «не использовать оружие в каком бы то ни было виде», остальное допускалось. Поэтому нередко с полосы выползали побитые и искалеченные люди, не сумевшие совладать с собственным телом на подъёмах и спусках. То, что Дазай никогда не участвовал, но приложил руку к созданию максимально кошмарных условий, было понятно сразу: осколки камней попадались под ногами чаще, чем ровная земля, тропы проходили через устье реки с жидким дном, в котором утопнуть было проще простого, а когда за тобой через деревья пускали и портовых псов побегать, становилось и вовсе невыносимо. Чуя в те моменты определял свои «сложные чувства» как ненависть, но с полосы не сходил: ответственность и упрямство. «Глупость и мазохизм», — говорил Осаму. То, что открылось перед ним, больше всего похоже на порождение чудовищного психогения Дазая. Начиная с того, что чуть больше, чем половина полосы находилось над водой гребного канала, и заканчивая непомерно длинными беговыми дорожками по кругу. Уже поднявшееся выше солнце отражалось от бассейнов и стальных балок, кружило точками света на расставленных тут и там камерах, ловилось бликами в солнечных очках технической группы и спадало линиями на каждую поверхность гигантского комплекса. — О, — произносит Чуя, опешив. В этот момент он думает, что зря не придумал, как решить вопрос с Дазаем раньше. Смутной Печали в этом теле нет, а физическая сила… очевидно, что она даже близко не тянулась к его собственной. — Пиздец. — А по-моему, выглядит круто! Он оборачивается и замечает, что не один рассматривает пейзаж из фильмов о пытках. Кенджи Миязава, бодро подпрыгивая и приседая, лучится восхищением и полон сил. «Он же ребёнок», — мелькает у Чуи в голове, когда он снова смотрит на полосу. Потом вспоминает, что этот ребёнок пытался огреть его оторванной рельсой подземной железной дороги и отбивался от правительственных военных на шоссе, когда за ними по пятам шла смерть. — Думаешь, что справишься с этим? — с сомнением уточняет Чуя. — На мне этап со скалолазанием, а я в родной деревне иногда пас овец в горах, — беззаботно отзывается Кенджи и с хрустом расправляет плечи. — Здесь даже страховка есть. О! Ацуши! Он горланит и широко машет ладонью Накаджиме, мнущемуся где-то впереди по дорожке, и срывается к нему так быстро, что лучше бы ему дали этап с бегом. «Этапы». Чуя цыкает и оглядывается по сторонам. Всё-таки лучше бы он немного больше думал о том, как тут всё устроено. У пробегающего мимо ассистента съёмочной группы он аккуратно цепляет план состязаний в обмен на, господи прости, автограф для «сестрёнки, она Вас обожает, всё хотела подойти, но стеснялась!». «Будь умной девочкой», — пишет Чуя размашисто, не придумав ничего лучшего, сойдёт и так. Пока ассистентка обнимается с полученной бумажкой (кажется, ни до какой «сестрёнки» послание не дойдёт), он листает распечатанные листы и описания соревнований. Их разбили по парам на каждом отрывке полосы: Ацуши против Рюноске, Кёка против Гин, Кенджи против Тачихары, Танизаки против Каджии, Ранпо против Хигучи. И, ожидаемо, он сам против Дазая. На водной трассе. Чуя поднимает взгляд, смотрит на болтающиеся над каналом канаты и тросы и морщится. Великолепно. К счастью, всё оказывается немного проще, чем он предполагал, и всё состязание заканчивается для них чрезвычайно быстро. Камеры выхватывают только часть трассы, которая нужна прямо сейчас для кадра, и, когда все приготовления заканчиваются, а вездесущий Николай — кто его вообще пустил сюда снова? — тараторит что-то в объективах о «захватывающем сражении, увы, несмертельном», Чуя замирает у стены комплекса. Он и Дазай идут предпоследними по трассе, но все уже на месте, кроме самого Осаму. Без труда находится и Куникида, судя по виду, пытающийся молиться, и Коё, которая всё ещё бросает на Чую острые косые взгляды. «ВДА» в своём неполном составе молчат, потому что говорит Ранпо, а «Портовая мафия»… курит. Он не осуждает в любом случае, тоже бы закурил, не пытайся выхватить глазами одного конкретного человека. Дазай не появляется, даже когда звучит стартовая сирена, и начинается первый этап на беговых дорожках между Танизаки и Каджии. Его нет и на втором, когда Тачихара всухую проигрывает Кенджи на скале. Он выходит откуда-то из узких проёмов между зданиями, только когда наступает черёд Накаджимы и Акутагавы лезть через туго натянутые вокруг стальных балок резинки. — Ой, как неудачно, — тянет певуче Осаму, приложив ладонь козырьком ко лбу, когда Ацуши цепляется ногой за ленту и валится лицом в землю. — На этот этап надо было выставлять Кёку и Чую-куна, чтобы вы двое со своим ростом просто проползли по низу. — Где ты был? — негромко спрашивает Чуя, игнорируя его причитания. Дазай молча пожимает плечами и стоит, слава богу, на достаточном расстоянии, чтобы тело не застывало от его приближения. — Надо поговорить. — Что, прямо сейчас? — Осаму безмятежно улыбается куда-то в небо. — Как насчёт того, чтобы ты сделал это, когда меня не будет рядом? Обещаю, что услышу твой голосок феи с любого расстояния и приму всё к сведению. Чуя хмурится, скрещивает руки на груди плотнее и отводит взгляд. Так вот, как это ощущается. Когда знаешь, что правда надо и хочешь этого, но тебе непрозрачно дают понять: нет уж. Чувствуется… отвратительно. Он вздыхает негромко и пробует ещё раз, с нажимом: — Да, сейчас поговорить. Между этапами делается перерыв в несколько минут. Нам хватит. — Тебе, может, нескольких минут и хватает на разные вещи, Чуя, а вот мне… — Ты прекратишь или нет? — Или, — Дазай вдруг разворачивается к нему и смотрит так, будто смертельно устал от этой беседы. Его взгляд не похож на тот, что Чуя видел тогда, в переговорной. Больше всего он напоминает Чуе его самого. — Хочешь серьёзно? Хорошо, будет серьёзно. У меня нет ни малейшего интереса в том, чтобы что-то обсуждать. Тем более наедине и тем более с тобой. Впервые за все вселенные он говорит с ним так. Даже самая прохладная по первому времени версия, живущая в мире со школой, была совершенно другой. Чуя растерянно ищет в этих словах какую-то подоплёку, причину, объяснение, но наталкивается только на спокойную ледяную стену. Это неправильно. Не только потому, что он чувствует себя действительно задетым и осознаёт, что слышал подобное только в своей реальности. И из собственного рта. Это неправильно потому, что не сходится, никак не ложится в то, что он знает. Совместный этап, фотосессии, одна комната на двоих… О. А может ли быть так, что всё это — просто те самые «обязательства по контракту»? Чуя встряхивает головой, тяжело сглатывает и сцепляет зубы крепче. Даже если это правда они, есть нечто, что он увидел в сохранённых Дазаем фотографиях и уловил между строк разговоров с Коё. Есть то, о чём говорила Изанами, и делала она это слишком уверенно для человека, который просто надумал. Он пробует идти с козырей в надежде, что не ошибся. — Ты ведёшь себя так, будто между нами ничего нет. Кто-то — кажется, Ацуши — громко кричит и поздравляет Рюноске с победой на этапе. Недалеко гудит сдвигаемая аппаратура и бодро стрекочут ассистенты, перекрывающие голосовым шумом Николая. А Чуя застывает, потому что на его слова вдруг отвечают странным смехом. Не ломким, не истеричным, не весёлым. Таким, как будто только что прозвучала настолько оскорбительная шутка, что ты пытаешься исторгнуть из груди отвращение к ней и тому, кто её рассказал. — О, а Чуя-кун такой интересный, — Дазай картинно утирает с глаз несуществующие слёзы. Поправляет сползающую лямку спортивной майки, потирает быстрым и знакомым жестом бинты на левом запястье. Вновь смотрит на Чую несколько секунд, а потом, махнув рукой, делает шаг по дорожке к полосе. — Не подозревал, что ты так сильно ненавидишь меня. Они заканчивают вничью. Счёт 3:3 без победы какой-то из групп. Проходят снова интервью прямо там, на трассе. Переодеваются и садятся в автобус, который отвозит обратно домой. Снова дают интервью, но как будто даже не его: говорят между собой о том, каким интересным и захватывающим был первый день и чего ждут от следующего. «Они» — не он и Дазай. Ночью Чуя остаётся в комнате один и смотрит в потолок до тех пор, пока тяжёлые, больные мысли не сваливают его в ещё более топкий и кошмарный сон.