Он не знает

Алкоголь, а потом седативные. Сегодня смешиваю все, слишком много всего. Все смешалось, даже не знаю что злит больше– мама с этим поганым ментом или слова Хэнка. Знал же на что давить, ему легко, не знает какого это, расти без отца. Это вечно уставшая мама, бесчисленные попытки ей помочь, но все провальные, потому что в четырнадцать ты никому не нужен, никуда не устроится, где будут платить достаточно. Иногда приходится голодать, иногда слышать тихие слезы мамы. С детства понять, мама не может быть на всех твоих выступлениях, а после и их забросить, потому что это по-детски, а надо вырости. Надо знать, когда можно просить денег, когда нет. Знать, что у вас на счету каждая копейка. Жить с вечной спешкой, успей заплатить за квартиру, за электричество, за газ, за воду. После ещё надо еды купить и не обижаться на мамино, —» Ванечка, сейчас нет денюшек. Давай в следующий раз?». Ее мягкая улыбка и грустный взгляд (который очень бесит, мама не должна грустить). Она аккуратно положит шоколад на место, пока ты постепенно учишь правила мира. Это старая одежда и порванные кеды, грустное, —» Как же ты быстро вырос». Чертов пубертат, когда рост меняется не по дням, а по часам. Чувство вины за то, что не можешь помочь, за бездействие, за каждый грустный взгляд родных глаз. Боря не ощущал голод, как желудок съедает сам себя, тебя тошнит, голова кружится, но ты идёшь в школу, ты живёшь дальше. Тебе нельзя говорить, о том что происходит, иначе у мамы проблемы будут, да и зачем? Мы с ней команда, сам справимся. Тебе нельзя реагировать на насмешки одноклассников, особенно сраный Локон, вечно смеялся над одеждой, сам ведь из богатой семьи. Все это дало взрыв, все эмоции, все чувства. Злость победила все другие эмоции, все другие чувства, все мысли, взяла контроль над телом. Помнится смутно, что сделал в этот раз Локон, просто темнота перед глазами и кровь. Очнулся, только тогда, когда его лицо уже было не узнать. Учителя вызывали маму, выясняли отношения у директора. Они заставили ее извиняться, но за что? Этот мудень заслужил. Впервые, я боялся посмотреть в лицо мамы, вдруг я увижу там снова «вселенскую печаль», — как выражается Мел. Всю дорогу до дома мы молчали, она не спрашивала почему, не спрашивала зачем. Это было не в ее духе, от этого стало страшнее. Мы не говорили об этом, а на утро я снова пошел в школу. Потом пошел период драк, чем больше я дрался, тем сильнее был запал. Было желание драться, справоцировать кого-то и избить. Когда кровь кипит, разум пуст, адреналин зашкаливает, а ты бьешь и бьешь. Это приносило кайф, до момента пока мама не сломалась. Она плакала на кухне, а я ничего не мог сделать, неловкие объятия не помогали и тогда пришлось дать обещание. Обещание, что я это прекращу. Мое первое нарушенное обещание и конечно не последнее. Я не могу это контролировать– я сплошной хаос, не могу без драк, конфликтов, ссор, колких слов и конечно наркоты. Что ж, могу признать– я все порчу, даже если не хочу. Возможно мое рождение порок и зря отменили законы про рождения вне брака, люди в восемнадцатом веке знали толк (или когда была эта поебень?). Хэнк, сказал бы, что это все бред и меня несёт от седативных и водки, но эти мысли не пропадут даже на свежую голову. — Кис, а ты чего тут один? Вспомнишь говно, как говорится. Тихо крался чтобы не заметил? Хотя, наверно, я сейчас ничего не замечу. Седативные должны были помочь успокоить мысли, но кажется только ухудшили эффект, сделали все наоборот. Голова словно жидкая каша, перевожу взгляд на Хэнка. Удерживаться за что-то одно трудно. — Ты опять принял седативные? Какой проницательные, будто не догадывался, все он знал. Знает меня как облупленого. — А тебя ебет? Иди к своему папаше, в семейку играй. Вы же большая целая семья, а главная честная. Никто никому не изменяет! Хэнк на выпад не реагирует, лишь стоит скалой, лицо непроницаемое, а взгляд побитой собаки, правда своей серьезности не меняет. Мирится значит пришел, как обычно и происходит, даже если косячу я, наверно это несправедливо — дружить с таким другом. — Я извинится пришел, сказал реальную шнягу, не подумал. А взгляд стал ещё тяжелее, голова опущена, ну точно щенок. От этого вида зудит где-то под кожей, но я не отступлюсь — Защелкнись, чувак. Хэнк слегка вздрагивает, будто бы я его ударил. Мнется на месте и мне уже не хочется спорить и куда пропал запал? — Хочешь, избей меня. И стоит, как приговоренный к суду, что ж, если ему так хочется. Встаю с земли, слегка струсил грязь с штанов, два шага и я перед ним. Рука поднимается, но сил ударить нет. Его преданное лицо, готов на все ради меня, добивает, где-то внутри сердце бьётся сильнее, хотя когда-то давно я поклялся, забыть о его наличии. Ссадины не сошли ещё с лица Хэнка, у глаза фингал, он уже приобрел фиолетовый цвет и выглядел страшно, взгляд падает вниз– губа разбита. Чувство вины душит, его друг сейчас стоит, готов к новой порции избиений, разве так у настоящих друзей? Злость поднимается следом, за то, что не понял, что Хэнку хуже, его отец изменил матери. Семья в его глазах рушится, а он извиняется за свой запал, когда я себя всегда так веду. Грусть, за то, что это все произошло вообще. Хочется извинится, разве Хэнк виноват за отца? Рука касается синяка на лице и Хэнк открывает глаза. Причудливый цвет тумана или шторма на море. Он весь такой открытый и самый ранимый из нас, а я каждый раз жму сильнее на него. Горечь подступает к языку и хватаю чужие губы, привычно (грубо) целую, следом проходит язык. Седативные или сам поцелуй дурманит. Всё тело чувствительно, жар охватывает тело, рука скользит в чужие волосы, после чего притягивает ближе. Надо трогать, чувствовать, целовать, быть ближе и ближе. Хэнк с удивлением смотрит прямо на меня, его глаза темнеют, а рука цепляется мне за спину. Отхожу первый и идея уже не кажется такой хорошей. Непонимание растет в чужом взгляде, а я не знаю что сказать. — Ты ответил сам, не задавай вопросов. — Ты серьезно блядь?