Внутри

Тобирама ходил босиком. Варадзи замедляют лёгкие и прыткие удары, ворчал он, когда Хаширама одёргивал: «Ступни поранишь, раны загниют и лишишься ног!», — хоть и знал, что контакт с землёй важен для сенсора. Для Тобирамы же — необходим, как вода или воздух. Брат иногда рассказывал, что спокойствие — это ровная быстрая река, буйное течение — это гнев и ярость, а иссыхающий ручей появляется, когда чакры почти не осталось. Чакра темна, когда человек возбуждён, прозрачна, когда счастлив, а когда напуган — она вяжет. — Я знаю, сколько раз за прошедшую неделю ты передёрнул перед сном, — говорил Тобирама тихим и мягким голосом, вгоняя Хашираму в краску. По чакре можно узнать клан, ранг, используемую стихию, предугадать технику, узнать, откуда придёт атака, что важно. Что можно упустить: как сильно шиноби хотел есть и как давно он спал. Не нужно никаких «как дела?», Тобирама просто чувствовал — «как», «с кем», «когда» и «что из этого вышло». Хаширама не успевал поднести рюмку ко рту, а Тобирама уже знал — он пьёт. Брат считал каждую выпитую рюмку, чтобы, после того, как притащит домой и уложит в кровать, глухо и сердито повторять, что последние пять лишними. Хаширама был так пьян, что не помнил даже первой, но брат с утра напоминал о каждой. Обязательно под стук рукоятки куная о пол. Так, чтобы у Хаширамы мозги пульсировали от боли. Так, чтобы впредь не захотелось пить. Хаширама считал сенсорику брата хорошей штукой, но в тяжёлые дни после лёгких ночей ненавидел её: «Что тебе, проклятая, не спится?!» Хаширама взял в привычку напиваться, когда Тобирама на миссиях — облапошивал её! Вот только до возвращения брата чакра не приходила в норму, пусть и мелко, но рябила. Сенсорика Тобирамы тянулась на десятки, даже сотни ри, должно быть, он чувствовал, как Хаширама выпивал по крайней мере одну рюмку, когда уходил из деревни. Может, знал, сколько Хаширама выпил, пересекая границу стран Огня и Песка. Хашираме хотелось себе такую же чувствительность, чтобы узнать порывался ли брат вернуться, ведь он совсем не умел пить и никогда не хотел останавливаться. Лишь на краткий миг узнать, колебался ли Тобирама. Если бы не брат, Хаширама бы спился к двадцати пяти годам, а пять лет до этого пил, не прерываясь и на миг, с той самой ночи, когда впервые попробовал саке. У обычного шиноби чакра от саке нагревалась, словно вода на солнце, у Хаширамы же превращалась в лаву, ведь чакры у него больше, чем у обычных, поэтому он не мог усидеть на месте и едва контролировал себя, объяснил Тобирама. Хаширама горел внутри. Но если бы он пил меньше, проблем было бы больше: чакра становилась пьяной от десятка юноми, а тело останется крепким, сильным, стойким — Хашираму тогда не удержать, не остановить. Но он пил ещё, и тело теряло крепость, силу и стойкость. К концу попойки уже некого было останавливать. Быть пьяным и сильным — проблема, быть пьяным и спящим — нет, поэтому Тобирама и не спешил отбирать у Хаширамы саке и утаскивать домой после нескольких рюмок, но каждое утро он строго и назидательно говорил, что Хаширама много выпил. Хаширама много пил. Тобирама много чувствовал. Как-то раз сидя в тени террасы, он заёрзал по полу, когда Хаширама вошёл к нему, а когда сел рядом, брат недовольно выплюнул: «Всё утро с Учихой тёрся, да?». Хаширама и правда всё утро провёл с Мадарой, они сидели рядом, копаясь в бумагах, и болтали между делом. Хашираму тогда передёрнуло: есть место или время, куда он добраться не мог?! Он не чувствовал, когда не хотел: одна техника усиливала сенсорику, другая — притупляла её, делала такой, как у всех. Но Тобирама никогда не пользовался второй: если у тебя вырвать руки? Глаза? Язык? Сможешь нормально жить без того, к чему за долгие годы привык, без определяющей части себя. Он слеп без сенсорики, он глух, он нем — он не умел жить без неё, и ему незачем этого делать, ведь Хаширама быстро остывал. Без сенсорики легко понять с кем Хаширама был, от него несло Мадарой: волосы Учихи воняли крепким табаком, а Хаширама не курил, он только пил, они пили вместе, и в эти дни от Хаширамы особенно воняло Мадарой. Может быть, поэтому Тобирама так ненавидел, когда он пил: пьяный Хаширама — невыносим, пьяный Хаширама, воняющий Мадарой, должно быть, отвратителен. Тобирама спокойным, ровным голосом хвалил Хашираму за то, что он не бросил полотенце на татами, и устало просил больше не кончать на стену, когда Хаширама собирался в душ. Хаширама всегда дрочил быстро, а кончал тихо, хоть и понимал — Тобирама не видел его глазами, не слышал ушами, он не знал, как Хаширама это делал, не стоял за спиной, не смотрел сквозь стены. Он лишь чувствовал чакру и то, как её меняли эмоции, ощущения, намерения. Чем больше чакры, тем легче её почувствовать и понять, чем меньше чакры, тем труднее её узнать или распознать в ней изменения. В Хашираме так много чакры, говорил Тобирама, что его будет чувствовать самый дрянной шиноби на краю страны Огня! Что уж говорить о нём: Хашираме не пошевелить пальцем, чтобы Тобирама не узнал об этом. Хашираме не влезть на жену, чтобы брат не усмехнулся печально — предыдущий раз был полгода назад, зато дрочил так часто, что стёр ладони. Хаширама бы придал его голосу издёвки, досады, но Тобирама всегда молчалив после их ночей с Мито. Кто-то сейчас занимался любовью в Конохе, это довольно очевидная вещь, Хаширама понимал это. А Тобирама знал, кто именно. Хаширама понимал, что многие люди совершали и чувствовали много разных вещей, но Тобирама точно знал, кто сейчас изнывал от жгучей ненависти, а кто — выворачивался наизнанку после весёлой пьянки. Но «понимать» и «точно знать» — немного разные вещи, хоть их и можно спутать. Тобираме не стоило «точно знать», когда это не нужно, считал Хаширама, а Тобирама отмахивался: тогда отними и у Инудзук собак, у Хьюг — бьякуган, у Учих — шаринган! Они не меньше используют свою особенность вне поле боя, для них естественно видеть, ощущать больше других, и они воспринимали то, что видели, не как: «О, Ками! Хокагэ трахается с женой!», а как: «Чакра Хокагэ стала вязкой. Ладно». Им всё равно, «кто» и «что» — Тобираме всё равно! — потому что для них это естественно: Хаширама же не удивлялся, что ветер дует или вода течёт? Столько вещей происходило вокруг, а Хаширама к ним так привык, что не замечал, таким же образом работала и сенсорика Тобирамы. Может, если бы он долго и упорно шёл к такой восприимчивости, к такой чувствительности, то и отзывался охотнее на чужую чакру, но он с ними родился: отец говорил, что на его веку ещё не было таких сенсоров, как Тобирама. Хаширама знал, что таких больше никогда не будет. Сенсорика брата была его определяющей стороной: под неё он подогнал стиль боя (выжидай и изматывай врага, пока он не станет уязвим), давал ей чувствовать себя — любое изменение в эмоциях можно подавить, если знаешь, что нарастает гнев или злость, или страх. Что угодно! Тобирама всегда собран и спокоен: он знал, что происходило вокруг него, он знал, что происходило внутри него. Хаширама иногда ловил себя на мысли, что готов поменять свои запас чакры на его сенсорику, хотя бы разок узнать, как жил с ней Тобирама, похожа ли она на то, что чувствовал сам Хаширама. Брат рассказывал, что сенсорика — это не только ощущать других, это и быть внутри них: угадывать ложь и сомнения, пребывать с ними в раздумьях. И, мягко улыбаясь, предлагал научить. Хашираме не быть таким сенсором, как Тобирама, но он точно мог стать одним из лучших. Несколько раз за всё время предлагал, обычно отстаивая своё право не подавлять восприимчивость в те моменты, когда Хаширама чувствовал себя особенно уязвлённым. Хаширама кричал в ярости и злости, что у него должна быть возможность срать в одиночестве, а в голосе Тобирамы слышалось веселье, хоть и улыбки на лице не было, ведь это же всего лишь очередное дерьмо! И, почерствев, он признавался, что это и правда не то, что бы хотелось знать, куда интереснее то, что Хаширама сейчас растерян и хочет заплакать. Хаширама никогда не мог ругаться с Тобирамой так, чтобы серьёзно, чтобы по-взрослому, их ссоры были похожи на то, как они ругались в детстве, Хашираме хотелось заплакать, потому из-за его слёз раньше брат смягчался и был готов действовать вместе или уступить. Стоило признаться, Хашираму больше раздражало не то, что Тобирама проходил сквозь стены, его пугало то, что для него кожа, мясо, жилы, кости не преграда: чакра каждого шиноби с ним заодно, говорила на языке течения, плотности, цвета. Выдавала их. Никто не был в них так глубоко, как был Тобирама. Но ни в ком из них Тобирама не был так глубоко, как в Хашираме. Хаширама уходил из дома украдкой: тихонько, на цыпочках, чтобы притихшие дочь и жена его не хватились, чтобы не остановились и не отняли несколько славных минут уходящего утра глупейшими вопросами: «Ты куда?» Действительно, куда собрался с утра пораньше, Хокаге?! «Когда вернёшься?». Возможно, когда наступит вечер?! Хашираму раздражало то, что они могли выйти и настигнуть его, застать врасплох и заставить отвечать на откровенную глупость. Поэтому он вынырнул из спальни, тихонько прошагал по коридору, с опаской оглянувшись в сторону террасы, на тихий голос дочери за дверью, и трусцой поспешил в резиденцию. Они будто ничего не знали о Хашираме, не помнили, кто он, поэтому спрашивали, заставляя бежать, а Тобирама будто знал о Хашираме то, что Хаширама не знал о себе, заставлял чувствовать злость ответной реакцией на тихие слова: — Они лишь хотят быть милы с тобой. Тобирама приходил в резиденцию ещё до того, как вставало солнце, как он говорил, но Хаширама всегда думал, что брат отсюда вообще не уходил: спал на жёстком диване в углу — для чего-то же он здесь стоял! — мылся в душе, что был в подвале, и ел в Ичераку за деньги влюблённых в него дурашек и дураков. Он всегда был здесь, неизменно приходя раньше Хаширамы, садился за стол Хокаге и неторопливо рылся в бумагах, выплёвывая безрадостное: «Да расслабься ты, я ведь просто хочу помочь». Цокал языком и, прищуривая глаза в насмешливом взгляде, говорил, что Хашираме нужно взять в привычку передёргивать с утра, а не вечером — может, день тогда будет начинаться лучше. Хаширама садился на стул с другой стороны стола, скрипел зубами, выдергивая из рук брата свиток и натужно читал, что там внутри. Его жена и дочь ничего не знали о нём, его младший брат — знал слишком много. — Почему ты злишься на меня? Я ведь просто сижу. Тобирама просто сидел. Просто копошился внутри Хаширамы. Просто выворачивал наизнанку, костями наружу, вытряхивал чувства и эмоции из затхлых пучин сознания. И не видел в этом ничего дурного. Хаширама свёл брови, исподлобья взглянул на брата и спросил, будет ли он так же спокоен, если кто-то придёт в его дом и найдёт в тайнике искусственный член? Будет ли он собран, если кто-то увидит, как он ну, там, блюёт, ссыт, дрочит, кончает в жену через полминуты после начала секса — всё то, в чём Тобирама уличал других сейчас, сидя перед Хаширамой в кресле Хокаге? Что способно разбудить в безликом Тобираме стыд, и знал ли он, что нарвётся на гнев, узнай другие настолько сильно и как глубоко он чувствовал? Тобирамин заливистый смех заставил подрасслабиться, а ответ ещё больше разозлил: — Не хочешь развивать сенсорику — терпи, мне дела нет до твоих обидок и стеснялок. Во время жёстких и долгих тренировок отец подбадривал словами: «Развиваешься — живёшь, не развиваешься — дохнешь», — когда Хаширама вырос, стал добавлять к ним: «Таков закон чёртовой природы», — но сам даже не задумывался о том, чтобы усилить сенсорику. Тобирама всегда рядом, одно слово — и брат расскажет всё, что можно узнать по чакре. Никто не станет рыть колодец, когда дом стоит рядом с озером с пресной водой. Но раньше они спали вместе, ели вместе, тренировались вместе и вместе взрослели. Раньше у Хаширамы не было никого, кроме младших братьев, он не знал, что можно жить иначе. Но Тобирама отвечал: «Учись управлять чакрой», — брал свиток с края стола и морщился: «Хочешь быть скрытным, учись», — сжимал губы и вытирал рот ладонью: «Хочешь, я помогу?». Хаширама соглашался с оголтелым бездумием: «Конечно, хочу!». Он хотел чувствовать без опаски, ощущать без стеснения. Провозившийся с бумагами до позднего вечера Тобирама казался всё ещё бодрым, а в Хашираме сил почти не осталось. Он со вздохом встал, когда Тобирама похлопал ладонью по дивану возле себя, приглашая сесть рядом, и рывком прильнул брату под бок. Ровная тёплая чакра брата успокаивала хаширамину — показывала, как и куда течь, направляла и манила за собой. Отец рассказывал, что прошлый лидер Сенджу мог делать что-то подобное под старость лет, всю жизнь потратил на усмирение чакры. Старик, небось, перевернулся в гробу в тот день, когда родился Тобирама, переломал все рёбра и колени, когда в Тобираме проснулась чакра. Всю жизнь стремиться к той силе, с которой кто-то родился, и умереть, так и не достигнув её. Хаширама чувствовал спокойствие, такое прохладное и свежее, не похожее на то, что он чувствовал сам. Чистое спокойствие. Это то, что брат ощущал и сейчас, и всегда? Хаширама закрыл глаза, вдохнул, ловя скользкую мысль, что тоже хотел быть окружённым прохладной и свежестью чистого спокойствия, но не умел избавляться от других чувств: ни страха за будущее, ни печали от прошлого. Хаширама никогда не был по-настоящему спокоен, а это оказалось приятно. Тобирама повернулся боком, закинул колено на диван и упёрся локтем в стену. Они сидели слишком близко, Хаширама мог чувствовать потоки чакры даже в пальцах брата и то, что в свежесть и прохладу спокойствия проникало что-то плотное, но прозрачное, похожее на жар над костром. Клубы горячего пара. — Понимать чакру то же самое, что понимать того, кто говорит на другом языке. Цвет, плотность, скорость течения, запах, форма — её язык. Чем лучше сенсор её ощущал, тем больше она могла сказать. Это похоже на взаимную влюблённость: чем глубже чувства, тем больше позволено. Похоже, Тобирама был отчаянно влюблен в чакру, а чакра неистово любила Тобираму. Тобирама сказал, что потребовались годы, чтобы разгадать, от чего чакра вязала, а от чего твердела, он долго не мог понять, от чего она рябила и почему мутнела. Но Хашираме не нужно гадать, не нужно тратить годы, изучая чакру, её язык и нрав, Тобирама всё объяснит — просто слушай и запоминай. Они разошлись по домам ближе к полуночи. В это время жена и дочь должны уже спать, поэтому по коридору Хаширама шёл без опаски, прямо в спальню. Если он будет бродить по дому, то разбудит Мито. Тихонько и плотно закрыв за собой сёдзи, Хаширама сел на футон, стянул штаны и рубашку. Он так сильно устал, что заснул сразу, как только лёг, а разбудил его тугой толчок в щеку. Резко дёрнувшись, Хаширама согнулся в спине, растерянно поднял глаза на знакомое лицо перед собой. Знакомое, но спросонья как будто забытое. Проморгавшись, Хаширама глухим голосом зашептал: — Ты что делаешь? Тобирама большим пальцем вдавил мягкую щеку в крепкие зубы Хаширамы. Тупая боль едва ощутима, но Хаширама всё равно дёрнулся, уходя из-под руки. — У тебя зубы не сводит по утрам? Чакра в лице и шее такая, будто ты встревожен даже тогда, когда спишь. Брат поймал его ладонью в один рывок, сдавил пальцами нижнюю челюсть, вдавил кожу в кость. Хаширама только ото сна и не в опасности, чтобы с силой сопротивляться, наверное, поэтому у Тобирамы так легко получилось его поймать, прижать ладони к лицу, шее, плечам, огладить грудную клетку. Хотелось откинуться назад, закрыть глаза и ощущать, как на разгоряченном душном теле распускались бутоны свежего и прохладного спокойствия от прикосновений Тобирамы. От почти ласки, приносящей почти удовольствие. Грязно получать удовольствия от прикосновений брата, хотеть их — отвратительно до тошноты, но Хаширама хотел. Прижать его ладонь к своей груди потуже, поплотнее, для начала, дать сладкому чистому спокойствию разлиться не только в теле, но и в душе. Тобирама убрал руки и сел рядом, Хаширама сжал зубы, чтобы сдержать разочарованный вздох, но поздно понял, что потянулся за ладонью брата, схватил его за запястье и застыл на миг, ошалело смотря на сплетённые руки. Чакра Хаширамы безрассудно и слепо влюблена в Тобираму. — Чего это я? — Думаешь, Мадара бы занялся с тобой любовью, если бы ему подвернулась возможность? Хаширама сипло и рвано вдохнул носом, криво улыбнувшись, и рывком отпустил Тобираму. Он не предполагал, а знал: нет. У Мадары было много возможностей — каждый раз, как Тобирама уходил на миссию, а Хаширама напивался, — но он не увлёк даже в поцелуй. Тобирама безынтересно оглядел комнату, задержав взгляд на брошенных у футона вещах, и остановился на стене, за которой спали Мито и Коко, дочь говорила во сне, Хаширама привык к её возне. А Тобираме, казалось, было интересно: он вслушался в тихий голос, к счастью, притихший совсем скоро, а потом снова посмотрел на смятые рубашку и штаны, напряжённо насупившись. — А ты бы занялся с ним любовью, появись у тебя шанс? Хаширама тихонько хохотнул, разрывая мягкую тишину ночи, обтёр лицо ладонью: нет! У него было много шансов, но он не захотел увлечь Мадару даже в поцелуй. Сексуальное влечение легко распознать, сказал Тобирама, чакра внизу живота густела, во время секса и мастурбации становилась тяжёлой и плотной в паху и члене. А ложь отзывалась стуком в глубине чакры — Тобираме не составит труда узнать правду, но Хаширама не врал. Он не хотел Мадару. Тобирама об этом знал. Тобирама всегда знал, что в рёканах Хаширама выпивал не меньше бутылки саке, хоть и уверял, что лишь пять рюмок, знал, почему Хаширама не торопился домой, но всегда просил ночевать с женой и дочкой. Он знал, что Хаширама хотел его прикосновений, но промолчал. Упруго и крепко качнувшись, Тобирама склонился сверху, его тёплые ладони туго прижались к хашираминым бёдрам. Обжигающая близость ли, может, вдруг вспыхнувший стыд заставил Хашираму яснее ощутить чакру брата: та самая чистая прохлада и свежесть, то самое глубокое озеро в знойный день. Он закрыл глаза и ахнул, поддаваясь безумно и бездумно влюблённой чакре, — положил ладони на плечи Тобирамы. Нужен рывок, чтобы спрыгнуть с обрыва, рывок — и окунуться с головой, но Хаширама стерпел, хоть и зубы сводило от зноя, от жажды. А затем всё же упал: почувствовал свою чакру, своё напряжение в ней. Тобирама облизал пересохшие губы, ослабил хватку рук и спросил: — А я хотел бы я заняться с тобой любовью? Только не отвечай сразу, сосредоточься и узнай ответ в моей чакре. Хаширама осёкся на мгновение, его окатил стыд, а губы Тобирамы растянулись в настороженной улыбке, выдающей его несерьёзность. Распахнутые глаза потемнели от стыда, а голос сделался задумчиво игривым, когда Хаширама прошептал: — Не хочешь ведь? Временами Хаширама не находил смелости спросить у него: «Как дела?». После попойки или ссоры с Мито Хаширама приходил на работу, а Тобирама был хмур, сердит и молчалив. Нельзя просто подойти и спросить: «Как дела?», — когда брат минувшей ночью держал хаширамин конец, чтобы тот, пьяный вусмерть, не обоссал себе ноги. Нельзя просто спросить у младшего брата: «Хочешь заняться со мной любовью?». Побагровевшие щёки пылали жарким стыдом, похожим на мёд, оставленный под летним солнцем: липкий, тягучий, приторный, на него налипли волнение и страх, как несмышлёные пчёлы. Тобирама так же тихо и мягко повторил: — Не хочу ведь? Не хочу. В ладонях, прижатых к бёдрам, спокойствие, свежесть и прохлада, но нужно заглянуть в самое нутро. Хаширама продышался: в груди мягко ныло от нетерпения, до дрожи в пальцах хотелось убедиться, что Тобирама просто дурачился. Закрыл глаза, погрузился сперва в себя, притупляя страх и волнения, а потом — в Тобираму. Шагнул в спокойное озеро свежести и прохлады, зная, что нужно зайти дальше, чем он привык, погрузиться глубже, чем он погружался раньше. Не было сопротивления и препятствий, Тобирама открыт, нужно лишь пробраться вглубь чакры, но там лишь спокойствие, сосредоточенность. Только они, будто Тобирама больше ничего чувствовать не умел. Хаширама качнулся вперёд, куце приобняв брата. Какая, должно быть, это скука, чувствовать лишь спокойствие, не знать страха, радости и удивления, давить в самых зачатках самого себя, оставляя ослепительно чистую, почти стерильную скуку. — Я не хочу тебя. Тобирама нерешительно, будто с опаской, поднял руки с бёдер на рёбра, рвано выдохнув в шею, и тогда Хаширама почувствовал — нет, услышал! — всплеск. Стук, похожий на биение сердца, только глубже, полнее. Звук упавшего в воду камня. Звук лжи и обмана. Дёрнулся в бездумном и слепом желании отпрянуть от Тобирамы, но лишь слепо и бездумно прижал его к себе сильнее: что за мысли такие, что за желания оттолкнуть брата?! Хаширама должен стыдиться, но его лишь мелко трясло от растерянности: Тобирама хотел его, Тобирама бы занялся с ним любовью, выпади шанс. Возможность. Попытка. Но у него были сотни таких: каждый раз, как Хаширама напивался, все те ночи, когда тащил Хашираму домой из рёкана на своём плече. Когда Мадара уходил домой, а жена с дочерью засыпали, они оставались вдвоём. Тысячи дней и тысячи ночей, проведённых вместе, и ни в один из возможных моментов Тобирама не поцеловал Хашираму. Брат отстранился, вынырнул из ослабевших объятий и спросил: — Ну так что? — Нет, ты не хочешь. Глухой и резкий стук отозвался в голове Хаширамы болью: звук обмана. Такой же, как и у Тобирамы внутри. Виновато опустив голову, Хаширама хотел извиниться. Глупость какая — врать тому, кто мог распознавать ложь. Но брат рассмеялся хрипло и тихо, из-за чего Хаширама вздрогнул. — Расслабься ты. — Тобирама ещё раз взглянул на стену и рывком встал. Его лица не видно, но голос стал чёрствый, глубоким, он говорил всерьёз. — Я слегка перестарался, но теперь ты знаешь, на что способны сенсоры с хорошим владением чакрой. Они умели выдавать ложь за правду, и ни один шиноби не смог бы этого распознать. Они умели направлять чакру, замедлять, менять плотность усилием воли, облапошивая противника. Тобирама это умел, мог заставить себя чувствовать то, что хотелось, то, что нужно: он никогда не растерян, не испуган, не зол, потому что мог таким никогда не быть — Тобирама давил эти чувства в зародыше, выпуская на свет лишь спокойствие, уверенность: как можно быть неуверенным, когда знаешь всё о себе и о других? Может быть, поэтому Хаширама не знал покоя: он плохо чувствовал себя, а других не чувствовал совсем. И сейчас не знал, Тобирама куражился или серьёзно хотел. Тобирама встал, сделал шаг и потянулся к брошенным у футона вещам, расправил штаны и сложил их, потом то же самое сделал с рубашкой, положил на край матраса, и тогда его взгляд перестал нервно бегать по спальне. Хаширама сглотнул — за спокойствием Тобирамы, казалось, спряталось ещё одно чувство, оно темнее и плотнее. Похоже на то, что бурлило в Мито, когда Хаширама не приходил домой ночью, и на то, что вспыхивало в Мадаре, когда Тобирама утаскивал Хашираму из рёкана, а они не успели распить и бутылки саке. Раздражение. Брату не давали покоя неряшливо брошенные у футона вещи — мать говорила, что у всего должно быть своё место: если в их доме бардак, значит, в их жизни что-то не так. Любой дурак мог запомнить, куда убирать футон и как стирать кимоно, — учитесь оставлять за собой чистоту, говорила она. Но Хаширама этому так и не научился. В его жизни точно что-то не так, и, возможно, он знал — что. Обтерев лицо ладонью, Хаширама взял штаны, аккуратно лежащие на краю футона, наспех надел их и тоже встал. Скоро должно рассветать, если бы Тобирама не разбудил раньше, то Хаширама проснулся только сейчас, скоро должны подняться и Мито с Коко — им не стоило оставаться здесь. Брат потянул сёдзи, створка тихонько поехала вбок, а за стеной раздался глухой кашель Мито, Хашираме хотелось совсем чуть-чуть задержать Тобираму или уйти вместе с ним. — Было бы чудно, если бы ты меня и правду хотел! Сделав шаг к брату, Хаширама осёкся, смакуя на языке нелепое слово «чудно», секундной мыслью думая, что оно похоже на кашу. Хаширама не мог вспомнил, чтобы раньше хоть раз его произносил, и сейчас ему не понравилось, он дёрнул носом, скривившись, и шагнул ближе. Приблизился, чтобы... Что? За стеной Мито едва слышно ступала по полу, Коко зевала, а Хаширама делал пару коротких шагов, невнятно понимая, почему так приятно, пусть и вместе с этим стыдливо, от того, что брат хотел его. — Что ты почувствовал? Хаширама поморщился, от щекочущего нос волнения казалось, что он чихнёт. Чихнёт, оботрёт нос ладонью, поморщится, а Тобирама к тому времени уже не будет ждать ответа. Брат быстро терял интерес к ерунде, а это — и есть ерунда, самая глупая и дурная. Между нами — полшага, всё ещё непомерно далеко, чтобы быть уверенным, что Мито не услышит, поэтому Хаширама наклонился к лицу Тобирамы, ощущая крепкое спокойствие, лёгкое раздражение и что-то ещё, тугое, терпкое, тёмное. Хаширама наклонился так близко, как наклонялись мужья для того, чтобы целовать своих жён, и тогда это чувство внутри Тобирамы стало острей. И тогда Тобирама поспешил спрятать его за крепким спокойствием, будто утопил камень в воде. — Ложь. Ты хочешь... — и затих, услышав гулкое ворчание Мито, капризный голос Коко. Брат выскользнул из спальни сразу же, как Хаширама отступил. Тобирамы не было в резиденции, когда Хаширама пришёл на работу — совсем на него не похоже, — когда встретил рассвет, и пробыл один до полудня. Такого никогда не бывало: Тобирама приходил вовремя всегда и хотел того же от других, Тобирама никогда не увиливал от работы и не умел бездельничать, а ещё — отдыхать и, возможно, получать удовольствие. Виной всему тот камень, брошенный в воду: Хаширама уже чувствовал эту крепость и эту терпкость в своей чакре и в чакре других, но не мог вспомнить, от чего. Может, от боли? Обиды? Испуга? Хаширама узнал, что Тобирама хотел его, и брат испугался — так? Снизу раздался шум: глухой удар металла о дерево и звон битого стекла. Хаширама встряхнул головой, продышался, пытаясь оставить внутри себя лишь спокойствие, попытался ухватиться за чакру того, кто был снизу: там двое, мужчина и женщина, один из них из клана Сарутоби. Возможно. Хаширама спустился вниз, подошёл к плотно закрытой двери и только тогда почувствовал терпкость и крепость, темноту загустевшей чакры. Тот самый камень, что Тобирама спрятал в воде. Хаширама с волнением толкнул дверь и растерянно ахнул, заглянув внутрь: Анка Яманака и Шаджи Сарутоби полураздеты, её рука в его штанах по запястье, их испуганные лица, повёрнутые на звук открывшейся двери. Возбуждение. Камень, брошенный в воду Тобирамой, — это возбуждение. Хаширама отшатнулся назад, потянув за собой дверь, повернулся, сделал шаг, вознамерился о втором, и уже успел подумать о третьем, когда подкосились ноги: он тяжело прислонился плечом к стене и осел на пол. Сквозь накатившую слабость послышался голос брата: — С тобой всё в порядке? С пола Хаширама видел Тобираму не выше пояса, сидел перед ним на расстоянии меньше вытянутой руки, чувствовал свежесть и прохладу спокойствия и искал в этой тихой реке камни — может, ими устелено дно. Тобирама присел рывком. Когда Хаширама увидел лицо брата, то вздрогнул: казалось, он один в один как Анка и Шаджи, пойманные за грязным и скверным делом. — Да. Хаширама растерян и встревожен: он всегда был потерян, когда не знал, что делать. Тобирама положил руку ему на плечо, сжал ладонь, погладил большим пальцем шею: брат всегда так делал, когда Хаширама терялся. Но сейчас это казалось до головокружения грязным, грязнее, чем Шаджи, изменяющий молодой жене, родившей ему здорового сына. — Почему тогда расселся на проходе? Хаширама положил руку поверх его ладони без единой мысли, что делать дальше. Какое-то невнятное, хлипкое, куцее желание подтолкнуло его сжать пальцы брата и сквозь густую дымку сказать: — Потому что ты не пришёл. На лице Тобирамы мелькнула задумчивость. Хаширама нервно хохотнул — он сидел посреди коридора, потому что брат не пришёл. Чистейшая правда! А Тобирама, улыбнувшись, сказал, что не спал трое суток, когда пришёл домой, сел прочитать свиток, так и уснул, привалившись к стене. Хаширама чувствовал в Тобираме усталость, чакра истошно ныла, как могла ныть голова во время гадкой погоды. Может, брат выдал за возбуждение иное чувство? Он был уставшим, может, что спутал? В конце концов, чакра черствела и темнела не только от возбуждения — Хаширама мог ошибиться. Когда они поднялись в свой кабинет, Тобирама открыл окно, ветер был слабым, но горячим, похожим на пар от кипящей воды. Хаширама чувствовал песок на зубах, принесённый то ли ветром, то ли словами Тобирамы о том, что многие мужчины изменяли своим жёнам после рождения первенца: они всегда думали, что станут отцами в разы лучше, чем их отцы, но не стали. Ещё считали, что жена и ребёнок сделают их жизнь счастливее, но они лишь добавили обязательств. Тобирама сказал, что ему нет дела до изменяющих мужей, но жаль их жён и детей. Хаширама бы не смог есть, зная, что на южном краю Конохи тёплая вода омывала напряжённые тела Кейко Инудзуки и Аками Учихи, пока они ласкали друг другая, а Тобирама спокойно ел, спокойно пил и без тревоги говорил, что, похоже, юная Кейко беременна. Хаширама не мог бы спать, зная, сколько в Койчи Хьюга презрения и отвращения к младшему из сыновей, а Тобирама в полном спокойствии говорил, что если Кавадзири зачахнет и умрёт в ближайшее время, то, без сомнений, это вина Койчи. И ему не снились кошмары. По утрам Тобирама всегда сердит и молчалив, после сна он очень остро ощущал чужую чакру, плохо контролировал свою. Чуть раскачивался — и раздражение сменялось спокойствием, временами смешенным с чуткостью и добротой: «Ты не ел с утра, идём в Ичераку, я плачу», «Ты проторчал в резиденции до глубокой ночи, иди поспи хотя бы до полудня, я и без тебя справлюсь». Редкие славные чуткость и доброта, Хаширама думал, что они появлялись в те дни, когда в Конохе спокойно: не было гнева, ненависти, вражды, презрения. Когда Тобирама не чувствовал чужие эмоции, не давал им перебивать свои. Гнев сильнее спокойствия, ненависть сильнее спокойствия, любое чувство сильнее спокойствия, а в Конохе их так много, что это не могло не отпечатываться на Тобираме. Это лишь догадка, но Хашираме казалось, что Тобирама не только сенсор, но и эмпат, иначе зачем ему контролировать свою чакру так рьяно, разве одно могло существовать без другого? Он толком не представлял, что чувствовал Тобирама и как с этим жил, но точно знал, что не сам хочет так жить. Узнав, кто с кем спит, он будет сгорать от стыда и вины, узнав, кто и что делает за закрытыми дверями в своих домах, он будет проваливаться сквозь землю. Как можно, узнав о знакомом человеке нечто грязное, постыдное, спокойно смотреть на него, говорить с ним? Тобирама знал о каждой грязной тайне Хаширамы, начиная с самой первой из них, когда он подглядывать за родителями, занимающимися любовью, до последней, самой мерзкой и непростительной, — ему отвратителен собственный ребёнок. Возможно, виной всему запечатанный в Мито демон, возможно, близкое родство, но их крохотная дочка родилась поломанной, а росла несуразной. Тайна, которую он хотел оставить при себе, но разделил с братом. Из Хаширамы вышел хороший глава Сенджу и Хокаге, но отцом он был отвратительным: никогда не держал дочь на руках, а Мито на этом не настаивала, никогда не выходил с дочерью на люди, а Мито об этом не просила. А иногда Хаширама забывал, что у него есть дочь. Он думал о том, какой же позор, какая же гадость, что Тобирама об этом знал. О Коко они говорили редко, Хаширама — каждый раз с горечью и досадой, Тобирама же просил не злиться на жену и дочь, но и не винить себя. Хаширама часто думал: родись у Тобирамы больной ребёнок, чувствовал бы брат к нему отвращение и было ли оно к Коко? Как это омерзительно получалось — Хокаге и его правая рука, бог и почти бог, самый сильный шиноби и один из самых сильных не могли стереть невинное дитя. А Хашираму отвращал бы тобирамин больной ребёнок? Нет, очевидно, ведь это семя в Мито сделало Коко такой. — Нельзя, лишь сложив печати, скрыть чакру от других. — Тобирама был скован и хмур, хоть и спокоен, пускай они и сидели в его доме, на голом полу, не накрытом татами. Свежо и прохладно: Хаширама всегда чувствовал здесь спокойствие, он был бы рад бывать здесь чаще, а может и жить. — Нужно понимать, что делать с чакрой. Узнать, что она из себя представляет. Она — часть души и тела, и поддавалась лишь упорным и чутким. Хаширама знал, что все хорошие сенсоры — это шиноби, умеющие не спешить, созидать и подмечать. Они и без сенсорики могли угадывать людей по тону и прищуру. Они умели всё то, чего не умел Хаширама, но Тобирама обещал научить. Хаширама ждал, что Тобирама достанет из-под полов свиток с марким рисунком человека с кривыми полосами вместо костей или покажет технику, позволяющую быстрее понять, что есть чакра, но он скинул через голову рубашку и откинулся назад, оперевшись на руки. Хаширама заёрзал по полу, лишь мельком взглянув на брата: крепкий и сильный, но худее, чем мог показаться на первый взгляд. Хаширама был таким в пятнадцать, может, в семнадцать — здоровое тело человека, который уже не мальчик, но ещё не мужчина. Тело, способное выстоять в битве, но не достаточно сильное, чтобы победить в ней. Хаширама прикоснулся к костистым плечам Тобирамы пальцами — брат горячий и, может, самую малость манящий, а чакра внутри него тягучая и густая: Хашираме подумалось бы, что это возбуждение, не сиди они так близко. Он ощущал что-то схожее с возбуждением, но не его. Что-то схожее с возбуждением? Хаширама теснее прижал ладони к плечам брата, сжимая горячую гладкую кожу, голова неторопливо шла кругом от ударившего в нос почти тошнотворно горького запаха стыда, от волнения сводило руки, кололо пальцы. — Загляни глубже, чем сверху. Хаширама исступлённо поднял глаза на Тобираму, слова брата из-за оголтелой пульсации в ушах стали глухими, едва различимыми. Хаширама продышался и ухватился за дребезжащее волнение, утопающее в стыде, как оса в меду. Дёрнул и притих. Волнение, сменившее стыд, позволило видеть яснее, понимать глубже. Он суетливо заёрзал, спускаясь по грудине Тобирамы раскрытой ладонью, прижался к низу живота, задев запястьем полосу чёрных волос. Безропотный взгляд спустился к поясу штанов, и Хаширама нервно хохотнул, рвано взглянув на Тобираму — спокойное лицо, покорное тело. Нужно заглянуть глубже. Загустевшая чакра, потемневшая, но не настолько, чтобы стать чёрной, похожа на чистую реку в сумраке, дно которой усеяно тёмным камнем. Хашираме нужно просто опустить в воду руку и зачерпнуть гальки: он прикоснулся к тёмной и густой чакре брата, ощутилось это как поцелуй в шею — как ласка, — по телу прошла дрожь. Хаширама резко выдохнул сквозь зубы, зашипел и попытался теснее прижаться сенсорикой к чакре брата. — Так что ты чувствуешь? Тобирама приподнялся на локтях, напрягая мышцы на животе. Крепкость его тела стала очевидней, Хаширама одёрнул руку, прижав её к своему колену, и заёрзал по полу. — Как будто у тебя стоит... Я не знаю. — Вытер рот ладонью и кашлянул в кулак. — Это похоже на то, что ты чувствовал прошлым утром, но не совсем. Что-то очень похожее, но другое. Брат выпрямился в спине, одну ногу он придвинул к себе и рывком поставил её возле бедра Хаширамы, оттолкнувшись от пола руками, он повернулся. Лицом к лицу. Его разведённые в стороны ноги между хашираминых бёдер. Его полуобнажённые напряжённое тело. И хаширамино жгучее желание накрениться вперёд и прижаться к его голой грудине лицом. Пылали щеки, горели уши, и перед глазами плыло так, будто Хаширама вот-вот лишится сознания: он горел заживо. Тобирама сжал его ладонь рукой и снова прижал к своей грудине. — Не придуривайся. — Переплёл их пальцы, и Хаширама ахнул, растерянно встряхнув головой. — Чувствуешь моё тело? — Размашисто дёрнул ладонью вниз едва ли не до лобка, тесно прижав хаширамину ладонь к себе. — Ты ведь много раз видел то, что внутри человеческих тел?! Чакра тоже там, только глубже. Хаширама моргнул раз, моргнул второй раз и почувствовал слабость в теле, дрожь в пальцах. И встал рывком, отшатнувшись назад, готовый свалиться навзничь. — Не нужна вся эта чушь! — Ощущения предельно-острые, кристально-чистые: в рябящее мутное волнение вливался ярко-красный гнев. — Это слишком, слишком много! — Но стоило лишь посмотреть на Тобираму, как он утих. — Я лишь хотел остаться без постоянного надзора... — а вскоре и совсем пропал. — Почему тебе стыдно? «Почему ты злишься?», «Почему ты кричишь?», — Потому что Хаширама должен был стать хорошим братом, отцом и мужем, но у него не получалось. Он не переносил жену, боялся дочь и хотел брата. — То, что мы делаем, это... Так не должно быть. — А как должно? Заглянул в пару свитков, выучил пару техник и хватит? Может, тебя должен покусать сенсор в день белой луны? Или там, не знаю, закрыть тебя в бочке, непропускающей чакру, чтобы ты замариновался, как солёный огурчик? А? Тобирама говорил спокойно и негромко, смотрел мягко и даже кротко, улыбнулся пару раз, но Хашираму окатило раздражением. Он прошагал к сёдзи размашисто, схватился за створку крепко, но почувствовал на себе что-то незримое, но ощутимое, прошёлся по груди ладонью и поднёс пальцы к лицу, на секунду растерявшись. Тобирамина чакра. — Как это? — Иногда чакра выходит из наших тел бесконтрольно. Хаширама ослабил хватку на створе. Сильные эмоции заставляли чакру своевольничать: когда он злился до скрипа в зубах, шатались стены, когда скорбел до беспамятства, под ногами трещал пол. В бою, во время ссор и попоек чакра могла выходить из тела сама по себе, но Хаширама впервые видел, что она оседала на ком-то. На нём. Её не стряхнуть, не скинуть с себя вместе с хаори — Хаширама попытался, а потом уставился на Тобираму, часто и растерянно моргая. Он подошёл к брату и снова сел, туда же, откуда встал, опустился между ног брата и притих, смотря на его полузакрытые глаза, и ощутил на его плечах, руках, бёдрах свою чакру. Свою силу. Свой мокутон. И задумался: он ведь помнил, что мать всегда была пропитана чакрой отца, от неё за пару ри ощущался стойкий катон Бутсумы, но они никогда не пили и не ссорились. Они никогда не ссорились и не пили, но каждую ночь занимались любовью. Даже когда отец стал сдавать, от матери всё равно стойко несло его чакрой. Как сейчас от Тобирамы несло хашираминой. Будто они занимались любовью. — Скажи, что так может сделать не только секс... — Хаширама не прикасаясь, попытался стряхнуть с плеча брата свою чакру, словно пыль, но прозрачно-алая дымка над кожей лишь пошла рябью. — Вообще не только он. Всё, что угодно, но для этого нужны очень сильные эмоции. Как твой стыд, как моё... — он запнулся, сощурился, оглядываясь в сторону сёдзи, будто настала его очередь злиться и уходить. — Но обычно — секс. Подобная связь не может не оставить после себя след. Нельзя забраться внутрь человека частью своего тела — и не оставить в нём след. Трахай хоть жену, хоть шлюху, хоть младшего брата, на их коже останется чакра, говорил Тобирама. Выходило, что где-то на краю Конохи Койчи Хьюга с помощью бьякугана мог приглядывать за шкодливыми внуками, но увидел как Хокаге прикасался к Тобираме. Выходило, что Койчи мог наблюдать, как чакра от сильных эмоций вырывалась из их тел и оседала, а Хаширама всё прикасался к Тобираме, туго склонившись над ним. Выходило, что чакра Хаширамы могла ложиться на кожу Тобирамы на его глазах. И Койчи думал — был уверен! — что Хокаге с братом занимались любовью. — Это можно как-то прекратить? — Хаширама прокашлялся в ладонь, потирая щеку кулаком от волнения. — Всякое ведь могут подумать... — Ты боишься? — Брат качнулся вперёд, к плечу Хаширамы, и глубоко вдохнул. — Не похоже. Ты ведь просто ищешь повод уйти? У меня в носу свербит от твоего нетерпения. Хочешь — иди. Хаширама не хотел уходить, просто стряхнуть с себя чакру Тобирамы, с него стряхнуть свою. До зуда в ладонях хотел обтерать его плечи, пока не останется и следа прозрачно-алой чакры, до боли в груди хотел сдуть с его бёдер свою чакру. Тобирама запустил пальцы в волосы, Хаширама метнулся взглядом за его рукой и оторопело заметил в холодном серебре густых прядей редкий проблеск своей чакры. Она и там. Она везде. Тобираму будто окатило неистовой волной из прозрачно-алой чакры. Хаширама качнулся, жар опалил щёки с новой силой — неужели он касался Тобирамы так много, неужели они были так близко? Если бы Хаширама хоть раз смял волосы брата ладонью, то точно бы запомнил навсегда. Выходило, что чакра покрыла всё тело Тобирамы, хоть Хаширама прикасался только к его плечам и животу. Получалось, что любой мог подумать, что они занимались любовью, хоть это было неправдой. Значит, если они сейчас займутся любовью, то от этого не станет хуже. Хаширама протянул руку рывком, одним движением впутался пальцами в волосы Тобирамы и притих в ожидании, когда брат оттолкнёт. Но он взялся ладонями за плечи Хаширамы и прошептал: — Ты можешь делать всё, что захочешь. Всегда мог и всегда боялся. Но разве есть хоть одна причина сомневаться во мне? Хаширама ослабил хватку в волосах, истома мягко щекотала кожу: такие же мягкие, какими он их запомнил. По телу прошлась мелкая дрожь, когда Тобирама выдохнул в шею и спустился ладонью по плечу, обогнул пальцами запястье. Если Койчи и правда следил и думал, что они занимались любовью, то не ошибся. Они занимались любовью. Они занимались доверием. Они занимались откровенностью. Хаширама показывал, в чём он слаб — это намного постыднее, чем оголить тело. Тобирама показывал, на что был способен: свои возможности, силы, границы — им нет предела, им нет преград, их не удержать стенам, рекам, мокутонам, от них не скрыть намерений и чувств. Они вшиты в воздух, воду, землю незримыми нитями: каждый людской шаг отзывался в Тобираме. Тобирама обещал: у Хаширамы тоже так получится, если он постарается. Хаширама сможет знать, что в ровном и прытком голосе брата крылась неуверенность, а в руку, сжимающую густые серебристые волосы, закралась усталость. Что милая Кайдо, проходя мимо резиденции, замедляла шаг, с тоской вглядываясь в окно, — ей бы хоть на краткий миг увидеть Хашираму. Что его юная дочурка не бывала счастливее, чем в те редкие вечера, которые они проводили вместе. Коко — хороший сенсор, она чувствовала, что Хашираме неприятно быть с ней рядом (может, не до конца понимала, от чего чакра становится склизкой и смрадной, но рано или поздно она поймёт). Если раздеться — обнажённое тело ничего не расскажет. Кожа, кровь, мясо и жилы будут молчать, а чакра будет кричать, лживый рот скажет: «Я не хочу тебя», — но чакра ответит правду: «Меня к тебе тянет». Хаширама поддался вперёд, взялся за плечо брата туго и крепко, тот, смутившись, осёкся, но даже не шелохнулся — прознал хаширамину нерешительность, узнал пульсирующий стыд, проскользнувший к вискам вместе с вопросом: — Если бы ты знал, что я позволю, ты бы поцеловал меня? Тобирама кивнул, не колеблясь — да. Он бы поцеловал, он бы приласкал, он бы занялся любовью. Тобирама не умел и не хотел отказывать красивым мужчинам, а Хашираму он считал очень красивым, — сказал надломленным зычным голосом, а потом рассмеялся, вытряхивая из Хаширамы головокружительные сомнения, рукодрожащее непонимание. Тобирама снова врал и делал это так умело, что чакра не выдала его? Тобирама говорил правду и всерьёз хотел Хашираму? Глупость! Какая это глупость! Ему бы, склонив голову, пристыженно просить прощения у Тобирамы, но брат затих и рывком покренился вперёд — сорвал с губ такой прыткий, такой тёплый поцелуй. Хаширама замер, перестав дышать, нижняя губа мелко задрожала, а голова неторопливо пошла крутом, стены, потолок и пол стали неразличимы, остался один Тобирама. Хаширама вспомнил — похоже на то, как они в детстве кружилась, взявшись за руки: всё вокруг вихрилось, плыло, неслось, неизменным оставалось лишь лицо брата, его суженные от улыбки глаза, их крепко-накрепко сжатые руки. То, чем Хаширама жил раньше, но однажды забыл, а теперь вспомнил: он просил Тобираму всегда так цепко и рьяно держать его руку, и Тобирама обещал. Они уже лет двадцать не держались за руки, но Хаширама был уверен, что это так же восхитительно, как и поцелуй Тобирамы. Уши пекло от жара смущения, рот скривился в стыдливой улыбке, и Хаширама нервно одёрнул с плеча брата ладонь, запоздало понимая, что тот тоже смущён. Так показалось. Было похоже. Вроде бы он смущён: Хашираме хоть на секунду задержать бы на его плече руку, чтобы знать наверняка. Тобирамино смущение было тёплым и едва ощутимым, а хаширамино — горячим и невнятным: чакра то текла иссякшей струёй, то едва умещалась в потоке. От этого в теле то огромная сила, то ужасающая слабость. — Думал, что я лгу? Голос Тобирамы отозвался мурашками, руки обдало холодом, а горло сдавило. Улыбнуться получилось лишь после того, как Хаширама обтёр лицо ладонью, сконфуженно размял рот и кивнул: он думал, что Тобирама лжёт. Уверен был в этом — если нет желания, не будет и попытки. Но теперь думал, что желание бралось из попытки. Оно прорастало, словно семя, из мыслей, предположений и сомнений. Тобирама спокойно и тихо объяснил, что Хашираме нужно научиться контролировать свои эмоции: сгорать от стыда после одного поцелуя — унизительно для взрослого мужчины. Хаширама должен быть приучен к вещам более откровенным, грязным и пошлым, его должен выводить на эмоции трахающий свинью Мадара, например, а не поцелуй. Кивок после каждого слова — Хаширама согласен, хоть и знал, что трахающий свинью Мадара взбудоражит меньше, чем поцелуй с Тобирамой. Контролировать чакру не только используя мокутон, а для того, чтобы скрывать настоящие чувства и ощущения, они — его слабое место, они — бесстыдно и откровенно выдали его. Хаширама сейчас — немного смущён, ещё меньше — рассержен, но, в целом, спокоен. Хаширама после поцелуя — взволнован и растерян, но больше всего — счастлив. Хаширама бы хотел ещё один поцелуй. Тобирама углядел это в чакре. Хаширама дёрнул носом, скривившись, и хотел было сказать, что нет, он не сердит ни капли. Эта мысль оказалась сладкой: Тобирама ошибся. Ехидство, дурашливое чувство воодушевления от ошибки Тобирамы и правда были раздражением. Хаширама провёл с братом всю его жизнь, почти всю свою, они дневали, ночевали вместе двадцать пять лет — тысячи дней и тысячи ночей. И только сейчас Хаширама узнал, что у Тобирамы на голени разорван поток чакры. Он помнил, что в детстве брата сильно покусала собака, сосуд на ноге был разорван в клочья, но не знал или забыл, что его так и не вышло восстановить. Ничего страшно, но тяжелее давалась атака и защита с упором на ноги, усилить удар чакрой можно лишь на одной ноге, поэтому Тобирама бил только правой. Со временем привыкаешь к своему телу и его особенностями, выискиваешь слабые места и прячешь их за сильными, так могло показаться, что слабостей нет вовсе. Лишь приглядись: плетёная нить на рукояти вакидзаси натирала на ладонях Хаширамы мозоли после нескольких часов боя, потом же разрывала кожу до мяса — он оставался сильным, быстрым и ловким, но вакидзаси в руках лежал не так крепко. Лишь оглядись: нет ничего стыдного в том, чтобы знать слабости своих товарищей и быть готовым к их защите. Хашираме это не казалось постыдным до тех пор, пока он не начинал заниматься чем-то личным, тем, что должно быть скрыто от чужих глаз, и гневался раз за разом от того, что Тобирама мог прятать чакру так глубоко и так укромно — будь брат на месте Хаширамы, бесновался бы, зная, что не сделать ни шагу без надзора? Хаширама вернулся в кабинет со встречи с Мадарой в глубоком раздумье: по-нормальному — Тобираму это должно раздражать, он не любил, когда ему мешали, а по-настоящему — Тобирама наверняка делал бы что-то грязное, что-то мерзкое, со смаком, с удовольствием, чтобы следить за ним было тошно. Хаширама поморщился то ли от усталости, то ли от жаркого вечернего солнца, прошагал к столу, бросив на него свиток, и открыл окно, с тоской посмотрел вбок, туда, где стояло поместье Сенджу, туда, где был Тобирама: чем он занимался сейчас? Мог ли Хаширама узнать по чакре, рад ли брат проводить время в одиночестве? Мог ли Хаширама надеяться, что он скучал? Если не скучал, то волновался из-за того, что Хаширама ушёл рано утром, и ещё не вернулся, хоть скоро закат? Хаширама вздохнул, опёрся рукой о стол и притих, усилием притупляя слух, вместе с ним притихла и улица за окном. Он хотел почувствовать чакру брата, но, зацепившись за неё сенсорикой, всё равно невольно осёкся, растерявшись. Он знал её, привязан к ней, сам так похож на неё, может, поэтому она ощутилась так ярко, так плотно, но, что странно, только она. Тобирама наверняка знал, в чём дело, а Хаширама растерялся: он был с братом, когда тот?.. Сжав губы, Хаширама обтёр лицо ладонью и выпрямился в спине, заостряя чувства на звенящей внутри тревоге, надеясь, что вскоре свербящее, жужжащее внутри желание украдкой последить за Тобирамой уйдёт, но оно лишь окрепло, когда чакра брата обрела форму, текстуру, цвет и запах: шершавая, почти чёрная, горько-солёная — можно подумать, что он возбуждён, но поток слишком быстрый. Хаширама нервно выдохнул, прижал кулак у губам и только тогда заметил, что пальцы дрожали: выходит, что он, этакий хитрец, просил Тобираму ослаблять чувствительность, чтобы пользоваться своей. Покрепче взявшись за край стола ладонью, Хаширама стиснул зубы: усилить слух, сенсорику — притупить, но ощутил вязкость тобираминой чакры, при этом её быстрый поток. Разве такое бывало? Хаширама знал, что вязла чакра при напряжении, а текла хорошо — при расслаблении. Тобирама был сразу напряжён и расслаблен. Хотелось вернуться в поместье и украдкой взглянуть, чем занят брат. Украдкой? Хаширама усмехнулся, сощурившись от упавшего на веки стыда, щёки заалели от смущения — таки украдкой? Брат чувствовал, как Хашираму съедало любопытство. Он и сам чувствовал этот плотный и тугой узел в животе, вызывающий что-то похожее на тошноту, но будто не в желудке, а глубже. Хаширама вытер вспотевшие ладони о кимоно на коленях и переждал, пока виски перестанут пульсировать. Когда он сосредоточился на чакре брата, разрумянились не только щёки, — центр тобираминой силы похож на озеро, а сосуды — на реки, бегущие по рукам и ногам, на одной — до кончиков пальцев, на второй же — до крепкой голени, рвано обрываясь. На плечах и шее у брата мелкая морось из другой чакры, очень похожей, но все же чужой, она упала на грудь и растворилась, не достигнув пола. Хаширама резко выпрямился в кресле, но от смущения тело повело вбок, он схватился за край стола и туго сжал челюсти, издавая разочарованный вздох: сразу можно было догадаться, что Тобирама принимал холодный душ, оттуда и напряжение с расслаблением. Сразу можно было догадаться, не будь Хаширама тупицей. Гадливая память знала, что Тобирама мог чувствовать, когда за ним следят. Брат знал, что Хаширама был с ним в душе, ощущал, что Хашираме аж до тошноты было любопытно за ним следить. Тело прошивал стыд, вскипал внутри, как мёд на солнце, вязал густой горечью и выходил наружу потом. Встряхнув головой, Хаширама нервно встал, пересёк кабинет и упёрся лбом в дверь, оторопело вздохнув, — какой позор, какая мерзость. Какой стыд! Хаширама повернулся к двери спиной и осел, устало вдыхая, а затем растерянно ахнул, туго сощурившись, — Тобирама словно без кожи, а чакра в нём — это мясо и мышцы, только не красные, а чёрные с синими прожилками. Брат подставлял лицо под воду, а Хаширама видел его устало сжатые губы, закрытые глаза, изогнутую напряжённую шею. Чакра светлела там, где Тобирама прикасался к себе руками, Хаширама видел его стройную грудь, широкие плечи и крепкие бёдра. Чувствовал чакру, а видел Тобираму. Чувствовал сенсорикой, а видел головой, воспоминаниями, привычками: его мерное дыхание, его сведённые брови, его напряжённый взгляд. Хаширама поёрзал по полу. Жарко, почти невыносимо душно, хоть и окно открыто настежь, а солнце почти село. В ушах звенело, во рту вязало, тело вязко тянуло приятной истомой. Хаширама прижал колени к груди, качнулся вперёд, наваливаясь на ноги всем весом — этой истомой было возбуждение. Уши горели, а лицо — чесалось от накатившего стыдливого волнения. Хотелось отвлечься, оторвать, отодрать своё внимание от брата, но Хаширама всё ещё не чувствовал никого, кроме Тобирамы: он, похоже, вышел из душа, чакра слегка посветлела и поредела, прошёл по коридору к террасе и подставил лицо под закатное солнце. У Хаширамы были закрыты глаза, но он всё равно зажмурился, когда тёмно-синяя чакра почти в одно мгновение стала голубой. Можно ослепнуть, и так ничего не видя? Хаширама хотел бы: с волос Тобирамы капала холодная вода, не согретая солнцем, на живот, бедро и член. Жилистый живот, сильные ноги и крепкие бёдра чуть темнее голубого пульсировали у Хаширамы под веками. Он и сам содрогнулся, когда дрожащей рукой потянулся к паху. Член брата, лежащий на бедре, повис между ног, когда он сел ровно, и слабо напрягся, когда брат потянулся, мошонка лежала на согретом солнцем полу — у Хаширамы закружилась голова от возбуждения. Он замычал сквозь закрытый рот, прижал ладонь к глазам, шепча дрожащим голосом: «Не смей", — пока второй рукой откидывал в сторону подол кимоно. Он не посмеет же?! Под веками — очертания брата, чёткие, гибкие, сильные, такие же, как и его тело. Хаширама знал, что Тобирама далеко, почти на окраине деревни, но по ощущениям он был здесь: протяни руку — и коснёшься. И Хаширама её протянул — прижал мелко дрожащие пальцы к быстро текущей чакре на шеи. Тобирама вздрогнул. Будто Хаширама и правда его коснулся. Хаширама попятился назад и воровато прижал ладонь к груди, распахнув глаза. Прерывисто и часто моргая, осмотрелся: пустой кабинет, солнце село, под окнами тихо. Он выдохнул и изогнул губы в кривой улыбке: какая же глупость, ему подумалось! Брат выпрямил раненную ногу или придавил живой синяк, от чего и вздрогнул. Тобирама не мог чувствовать прикосновение Хаширамы, ведь прикосновения не было. Обтерев лицо рукавом кимоно, Хаширама с сопением заёрзал по полу, ощущения были такими, будто он сидел на холодных камнях — как ни повернись, всё не то. Куцый взгляд вниз заставил кончики пальцев захолодеть: подол кимоно откинут в сторону, чакра мягкими всполохами прорезала воздух, густела внизу живота, текла, как густая болотная грязь. В Хашираме бушевало желание. Он зажмурился, продышался — нужно лишь расслабиться, и возбуждение уйдёт. Нужно лишь вспомнить, кого он хотел, чтобы опомниться. Тобирама на террасе в поместье Сенджу грелся тёплой ночью, какие бывали лишь в начале лета, а Хашираме душный воздух драл горло, будто между ними не несколько улиц, а деревни и страны. Он хотел проморгаться, продышаться, это должно было помочь, он должен справиться со своей сенсорикой, но когда зажмурился и открыл глаза, между ними пропали и улицы. Тобирама сидел, запрокинув голову назад, одна нога согнута в колене, другая — выпрямлена на полу, руки, откинутые назад, держали крепкое спокойное тело. Тобирама сидел прямо перед ним. Если бы брат качнул согнутой ногой, прикоснулся бы к бедру Хаширамы, если бы он приподнял другую ногу, коснулся бы ладони Хаширамы, если бы он сел ровно, их лица оказались бы так близко, будто они собирались поцеловаться. Хаширама застыл, в ушах звенело, но даже звон не мог заглушить желание того, чтобы Тобирама качнулся, чтобы приподнялся, чтобы выпрямился — в Хашираме слишком мало терпения на всё, что ему по вкусу. Он не умел поджидать и выжидать, но в этот раз, затаив дыхание и боясь моргнуть, он медленно и кротко подтянул к себе колено. Хаширама был уверен — ему не жить, если Тобирамы коснётся. Выпрямившись в спине, он потянул дрожащую и потную ладонь кверху, ручка двери, скрипнув раз, повернулась, а после — выскользнула из мокрой руки, пронзительно задребезжав. Внутри Тобирамы чакра текла медленно и мерно, удивительно плавно: ему не в испуг то, что он перед Хаширамой был настолько открыт, насколько предсказуем, что в ровной чакре ощутился всплеск игривости. Тобираму веселил отчаянный стыд Хаширамы. Хаширама видел — Тобираму, чувствовал — Тобираму, тогда и настигла мысль о том, что он не сможет ни видеть, ни чувствовать никого, кроме брата. Его горло скрутил жгучий страх, тяжело дышалось. Хаширама размашисто ударил ладонью по грудине в попытке притупить звенящее понимание: почувствовав Тобираму лишь раз, он так сильно захотел его тело, а если почувствует ещё раз, захочет его душу? А если сотни раз? Сотни тысяч?! От Тобирамы что-то останется, в Хашираме ещё будет что-то от себя? Лёгкое прикосновение заставило растерянно вздрогнуть. Подняв глаза, Хаширама увидел мягкую и лёгкую чакру брата совсем рядом и только потом понял, что она внутри: на коже и под кожей, в мышцах, сухожилиях и костях. А ещё где-то глубже. Хаширама понял, что подавился вдохом, лишь когда начал задыхаться, и, запрокинув голову назад, после первого глухого кашля ладонь, его осознанность пошла кругом. Тобирама, должно быть свихнулся — его чакра оплелась вокруг потоков хашираминой чакры: светло-синяя и бурая, густая, будто грязная, они были похожи на реку, огибающую старое упавшее дерево. А вскоре они уже не текли рядом, а вливались друг в друга — тобирамина чакра, податливая и мягкая, размывала бурые края хашираминой. Хаширама ощущал: его тело сейчас как перед оргазмом. Он напряжён, он возбуждён, он взволнован, и чем глубже река омывала старое дерево, тем острее были ощущения. Хаширама знал своё тело, он знал, что вот-вот кончит, но падал в ещё более глубокое возбуждение: маленькие завитки синей чакры входили в бурую, и Хашираму ломало, Хашираму мелко трясло, он нервно дышал и думал о том, что его тело не выдержит. Горячий пот тяжело осел на ресницах, от чего откинутый подол кимоно подергивался дымкой, Хаширама нервно сглотнул, облизав солёные губы. Неужели в нём хватит смелости, в нём хватит совести передёрнуть на младшего брата?! Всего один разок за жизнь — сейчас, впредь же — не посмеет! Подол кимоно скинул на пол, сдвинул в сторону фундоши и взялся потуже за ствол: нужно побыстрее закончить этот разок и больше не сметь. Хаширама закрыл глаза и застонал так громко, что где-то на подкорке появилась мысль, что его могут услышать, в кабинет могут войти, что у него не хватит сил даже отползти в тень, если кто-то заглянет в окно, плоская пресная мысль, которая пропала за ощущениями — рука на члене нервная и тугая, а хашираминой чакры нет. У Хаширамы нет чакры, нет силы, нет техник, нет мокутона: они теперь часть Тобирамы, он сам сейчас часть Тобирамы. А то, что есть у Тобирамы теперь его: скорость, ловкость, гибкость. А потом пришло осознание — озарение! — Хаширамы и Тобирамы больше нет. Они — нечто иное. Хаширама застонал сквозь зубы от того, как внутри — не под кожей, а глубже — его обдало томительной дрожью, почти животрепещущей слабостью. Зажав рот ладонью, он издал рык, почти рычание, и, содрогнувшись, кончил в ладонь, с досадой понимая в этот момент, что впредь не будет заниматься любовью. Не захочет, не сможет, не станет. В смешанной чакре Хаширама острее всего чувствовал своё удовольствие — блеск в тугих потоках чакры — и тобирамин интерес с дымкой возбуждения: Хаширама знал, что это брат с ним играл, что показывал на что способна сенсорика и как далеко он готов зайти. Это брат стёр улицы, стены и коридоры, рассевшись перед Хаширамой: лишь чувствовать — нещадно просто, обезоруживающе мало. Он больше, глубже, шире, чем просто сенсор. Отец горделиво говорил: «Сенджу», Хаширама же на выдохе прошептал: «Тобирама». Когда Хаширама страшился, что его потревожит кто-то незваный, он просто оплетал дверь мокутоном — толкнут дверь, а она заперта, значит, Хаширамы нет. Он иногда — так редко, что уже и не мог вспомнить когда и зачем, — использовал свою силу в собственных целях, но и помыслить не мог, что её можно применить к своему или чужому телу: ты всегда используешь руки, да. Попробуй использовать мокутон. Не отказывай себе хотя бы в таком мелком удовольствие, — это говорил Тобирама или нашёптывало подсознание Хаширамы? Много лет назад подсознание Хаширамы стало разговаривать с ним нравоучительным и назидательным голосом Тобирамы. Брат мог, нарочито скользко улыбнувшись, спросить, правда ли Хаширама думал, что никого из Инузука не трахал его пёс или, может быть, ни один из Хьюга не пользовался бьякуганом, чтобы не дать себе быстро кончить. Он мог, наклонившись к уху, почти безропотно говорить о том, как мокутон гибок и тонок, как Хаширама мог бы направить его в уретру или к простате — с ними будет намного приятнее, чем просто дёргать член ладошкой. «Это всего лишь ты», «у шиноби и так мало причин для радости», «ты видел столько обгоревших, истерзанных, расчленённых и прогнивших тел, разве своё, здоровое и целое, может быть неприятно?!», — говорило подсознание Хаширамы голосом брата, а он, бледный и уставший, чувствовал, как Тобирама замялся у двери, сделал глубокий вдох, зная, что Хаширама рассержен. Он пришёл в резиденцию, когда лишь показался рассвет, проскользнул в кабинет и, резво прошагав к столу, ударил по спинке стула костяшками пальцев, наклонился и недовольно насупился, увидев напряжённое лицо Хаширамы: — Как, по-твоему, появляется связь между шиноби? Между матерью и её дитя, например. Между отцом и сыном. Между женой и мужем, — и сам тут же ответил: — Они становятся восприимчивы к чакре друг друга: мать кормит своё дитя грудью и укладывает спать подле себя, отец даёт сыну уроки, растит его, жена с мужем делят постель, жена носит в себе семя мужа. Даже самый дерьмовый сенсор может почувствовать всплеск чакры близкого человека, но вы отчего-то зовёте это «предчувствием»... Хаширама поднял на Тобираму глаза — брат спокоен, собран и сосредоточен. Как всегда, как и раньше, но внутри него отстукивало что-то, чего Хаширама не смог узнать: похоже на тревогу, но слишком мерный отстук — это не она. Напоминало звук обмана, но без характерного всплеска, удара перед враньём. Тобирама рассказал, что все близкие люди рано или поздно сливаются чакрой — нужно лишь открыться друг другу, быть охваченными одним чувством. Обычно шиноби даже не осознавали, что слились с кем-то, не знали, как и зачем, просто связь их становилась крепче. Но с Хаширамой такое не пройдёт: у него столько чакры, и он не плох в сенсорике, а после уроков Тобирамы он в ней даже хорош. Хашираме было интересно наблюдать за Тобирамой, Тобирама испытал интерес, когда почувствовал это. Они не впервые сплелись чакрой, но в первый раз Хаширама понимал, что происходило, как происходило. Насколько глубоко. Тобирама, чуть улыбнувшись, сказал, что ощущал то же самое — возбуждение, напряжение и наполненность. Чакра Хаширамы плотная и горячая, её тяжело не чувствовать, даже притупив сенсорику, Хаширама испытывал влечение и желание, и в Тобираме они проснулись тоже. В этом нет ничего постыдного — тело на близость среагировало напряжением, а голова — желанием. Сексуальным напряжением и откровенным желанием, но это лишь оттого, что в Тобираме почти так же много чакры, оттого, что они связаны кровью, оттого, что их чакра сплеталась с малых лет, оттого, что Хаширама теперь так чутко чувствовал свою и тобирамину чакру. Оттого, что они братья. Хаширама за всю жизнь не смог привязаться к кому-то сильнее, чем к Тобираме: ни к матери, ни к жене, ни к дочери. Наверное, поэтому быть настолько близко к нему так страшно, так странно и так грязно. Тобирама и так знал о Хашираме много отвратительных вещей, к ним могла добавиться ещё одна. Хаширама испытывал стыд и раньше: когда однажды увидел родителей, занимающихся любовью, когда ему признались в чувствах, а он не смог ответить взаимностью, когда его за малым не вырвало на Тобираму, пока брат тащил его домой после весёлой пьянки. Но то, какой стыд испытывал Хаширама, идя по улице Конохи, ни шло в сравнение с тем, что он чувствовал раньше: свербящее, скрипящее чувства стыда заставляло голову идти кругом не хуже крепкого саке. Ощущение вокруг себя чужих рук, ног, губ, чувств и того, как они двигались. Пусть все и были заняты чем-то безобидным, Хаширама чувствовал стыд. У каждого должно быть право остаться одному, но пока есть сенсоры вроде Тобирамы, ни у кого не будет такой возможности. Теперь и Хаширама незримо наблюдал за ними, лишь с той разницей, что для Тобирамы изменения в чакре — это «ну, похоже, он смеётся», а для Хаширамы — «а почему он смеётся?». Для Тобирамы это лишь чакра, для Хаширамы же — люди. Люди без чакры останутся людьми, а чакра без людей превратится в ничто. Будь здесь брат, услышь он мысли Хаширамы, он бы сказал, что чакра определяла человека, но Хашираме не нравилась эта мысль — она не глупая и не лживая, просто Хаширама не хотел думать о том, что у него никогда и не было выбора, что он родился тем, кто он есть, а не стал таким, пережив столько потерь и бед. Когда брат собрался уходить на миссию, то бесстыдно наклонился к уху и предложил повторить: Хашираме ведь так сильно понравилось быть в нём. Обычно шиноби пытались как можно больше узнать о миссии и о враге, но Тобирама спрашивал, не стыдно ли Хашираме чувствовать острее, — а ему стыдно, и брат знал, что ему стыдно, но хотел об этом услышать. А потом сказал то, что Хаширама так сильно хотел услышать: то, что они слились чакрой, не делало его неверным мужем, это всего лишь чакра, не стоит брать в голову. И, тихонько хмыкнув, добавил, что Хаширама с Мито за всё время супружества смешались чакрой лишь раз — на ложе их первой брачной ночи. Они женаты десять лет, Мито понесла дитя вскоре после свадьбы, сейчас их дочери восемь: Хашираму кольнула мысль, что теперь, когда он окажется в одной постели с Мито, узнает все её чувства, поймёт, что их связь не вызывала в ней удовольствия уже много лет, лишь тревогу. Хаширама же после рождения дочери чувствовал только страх. Тобирама не любил долгих прощаний, но в этот раз мялся, склонившись над Хаширамой. Отец говорил, что если кто-то не хотел уходить, то, значит, он не надеялся вернуться — Хаширама считала эти слова ерундой. С чего это Тобираме не вернуться: для шиноби его ранга — миссия плёвая, всего на денёк, Хаширама не успеет напиться по-человечески, как брат уже будет дома. Но тревога забралась в голову, в сердце закралось гадкое ощущение, что вот-вот что-то случится — Хашираме не хотелось отпускать Тобираму, и тобирамино «не волнуйся» не уняло колкую слабость в руках. Хаширама чувствовал, как брат шёл по улицам деревни и подходил к воротам, где его ждали другие шиноби, — Хаширама знал, кто вместе с братом идёт на миссию. Узнал бы каждого по чакре, собери отряд Тобирама в тайне от него? Ощущал ускорившийся поток чакры ещё добрых пару ри, пока брат пересекал лес. Но других уже не чувствовал. Хаширама шёл по улице, вторил пути Тобирамы, и казалось, что в воздухе ещё остались крупинки чакры брата: они словно запах чистой воды, который можно ощутить только рано поутру. Почти незримая, почти прозрачная, она завела Хашираму в центр Конохи, в людный переулок, где можно и выпить чаю, и поесть сабо, и найти партнёра для игры в сёги — Хаширама любил эту часть Конохи всем сердцем, потому что в этих ресторанчиках, в этих рёканах, за этими чайными столиками было неважно, из какого ты клана и сколько в тебе чакры. Здесь людно и шумно, здесь много счастливых людей. Он хотел было заглянуть в рамённую, из которой доносился смех и пряный запах свежесваренного мяса, но из-за поворота вышла Мито, а вместе с ней, держа мать за руку, хромая, шла Коко. Первая мысль, первое желание Хаширамы — нырнуть в прощелок между домами: он замер, будто Мито могла его проглядеть, могла не заметить, нужно лишь не шевелиться. Если он сделает вид, что не заметил её, то и она сделает так же? Хаширама поднял на неё глаза, а она смотрела на него и неторопливо подходила, иногда наклоняясь к дочери и что-то шепча. В Коко только недавно стала появляться чакра, по тому, сколько в ребенке чакры в раннем возрасте, можно сказать, станет ли он хорошим воином: Коко хорошим воином не быть, ей не быть похожей на отца, но, может, из неё получится хорошая жена? Или мать? Это так же важно, как и быть хорошим воином. Хаширама ощутил, как прохлада спокойствия дочери сменилось тяжестью обиды, когда Мито снова к ней наклонилась — «не позорь Хокаге», сказала Мито, чем устыдила ребёнка? Быть может шепнула: «Не подходи к отцу, ты ему отвратительна»? Будто это сама Коко виновата в своём уродстве, не семя Хаширамы в чреве Мито сделало её такой, а она сама решила стать подобной. В чакре задребезжало чувство вины — ощущение, будто внутри неумело и грубо дёрнули струну, и эта дрожь разошлась по всему телу. Хаширама видел неказистое лицо дочери и узнавал в нём себя: загорелая кожа, жёсткие тёмные волосы, тонкие губы, — и совсем немного Мито — у них одни глаза, разве что у Коко они немного темнее. Она могла быть красива, родись здоровым и сильным ребёнком. Родись она здоровым и сильным ребёнком, может, Хаширама смог бы полюбить Мито, стать с ней семьёй. Родись она здоровым и сильным ребёнком, может, у Хаширамы не дрожали бы так ноги, когда он сделал шаг вперёд, подходя к ним. Его одолевало сожаление, он женился на Мито, потому что так пожелал клан, и Коко стала символом их нелюбви. Прекрасными дети рождались только от влюблённых мужчины и женщины. А от тех, кого связал долг? Он шатнулся, сделав ещё пару шагов, и посмотрел на Коко — если бы он знал, что его дитя будет терпеть унижение, отвращение от собственных родителей, он бы ни за что не взял Мито в жёны. Сколько было врагов, сколько было атак, столько было ранений, но Хаширама был слабым только перед маленьким ребёнком, когда наклонился к Коко и тихо сказал ей: — Привет? Наверное, впервые он говорил с ней при чужих людях, впервые был рядом с ней при них. И, наверное, впервые видел её испуганной, пока сам был немного испуган. Её чакра стала горькой и липкой от его приветствия, ей стало стыдно, а ему захотелось выскоблить и выкинуть свою сенсорику: для Тобирамы чувствовать других — нормально, для Хаширамы — нет. Хаширама не хотел чувствовать, как его дочь тонула в стыде, когда он здоровался с ней, не хотел знать, что её плечи дрожат, когда он подходит. Но это они сделали её такой. Хаширама протянул к Коко руку, казалось, что пальцы мелко дрожали, поэтому он сделал рывок. И окунул дочь в объятия. Он испугался. Она испугалась. Они вместе застыли. Их обоих тронуло сожаление, но не в чакре, а где-то за рёбрами. Колко и больно. Хаширама всегда думал, что сенсорика Тобирамы — это благословение. Божий дар настолько редкий, настолько странный, что до Тобирамы не доставался никому. Брат на это лишь сердито хмурился: «Столько лет упорных тренировок называть благословением?». Сейчас Хаширама уверен — брат злился, когда отвечал, ведь сам не любил, когда говорили, что его мокутон, его регенерация всегда с ним были, появились в тот день, когда он родился. Он не слышал большей дурости и не любил думать так о Тобираме, вот только с какой лёгкостью давалась брату сенсорика, как точно он чувствовал. Хашираме иногда казалось, что брату проще, чем ему: Тобирама превзошёл всех сенсоров клана, когда ему не было и десяти, Хаширама же сладил с мокутоном, когда ему было пятнадцать. Тобирама стал гордостью клана после того, как почувствовал вражеских шпионов глубоко под землями поселения Сенжду, ему тогда едва стукнуло восемь, у него едва пробудилась чакра, и он уже был способен на то, чего не мог достичь обычный шиноби к старости. Хашираме иногда казалось, что у него есть право думать, что Тобираме проще — проще понимать, проще ощущать, проще относиться, проще решать и проще выбирать. Когда знаешь больше других, то и жить становится проще. Когда научишься проще жить, то и знать больше не потребуется. Тобирама уже давно решил для себя почему он чувствовал, для чего он ощущал, а Хаширама вывернулся костями наружу, когда где-то вдалеке слабым огнём вспыхнула чакра брата. Такая густая, почти затвердевшая. Такая тёмная, точно чёрная. Плотность и цвет боли. Хаширама уже забыл ту тревогу, тот страх, что его одолевали утром, а сейчас они заполнили всё тело — он рвано вдохнул, распахнув глаза, и хотел было вытереть рот ладонью, но увидел, что пальцы дрожали. Он так сильно напуган? Дикое чувство. Склизкое чувство. Мерзкое чувство. Хаширама прижал раскрытую ладонь ко рту, гнусаво рыча: Тобираму сейчас — в эту минуту, в эту секунду — могут лишать жизни. Могут терзать, пытать и мучать. Хаширама рывком поднялся и, шатнувшись, поспешил в ту сторону, откуда донёсся всплеск чакры, куда-то на юго-восток, в сторону страны Песка. Тобирама ушёл рано утром, а сейчас уже наступила ночь — он, должно быть, возвращался в Коноху, когда кто-то его настиг, кто-то ранил. Хашираме не ощутить чакру брата, будь он далеко, разделяй их сотни ри, брат должен быть близок к деревне. Страх колол изнутри, хоть рядом и не ощущалось сражения, а совсем скоро Хаширама почувствовал чакру отряда, с которым ушёл Тобирама. Но среди них не было Тобирамы. Хашираму шатнуло, чакра внутри в одно мгновение застыла и почернела от окатившего волной страха, ноги налились тяжестью, руки не ощущались, Хаширама тяжело втянул носом воздух, оседая на землю. Чакры Тобирамы нет. Чакры одного Тобирамы нет. В нём только ужас. Только слабость. Он исступлённо поднял голову, когда отряд вышел из тени, пятеро человек направились к нему: неторопливо шли, поддерживая одного из шиноби, в четверых из них была чакра. Хаширама рывком поднялся и ринулся к брату — Тобирама внутри пуст. В нём остались кости, кровь, мясо, но совсем не было чакры, будто вся вылилась через рваную рану на плече, откуда сочилась кровь. — Что случилось? На них напали совсем недавно, рана свежая, кровь ещё не успела запечься. В тот самый миг когда Хаширама ощутил всплеск чакры брата. Тобирама скривился, его шаг лёгкий, но куцый. Ещё ранена нога? Хаширама с готовностью подставил своё плечо, давая ему опору, и обогнул рукой рёбра, поддерживая. Это было странно: тобирамина чакра не ластилась, не давила, не ощущалась даже. Её в Тобираме не было, и с Хаширамой рядом шёл будто совсем другой человек. Он пах Тобирамой, дышал как Тобирама, его кожа такая же, как у Тобирамы. Будто лучше всего в брате Хаширама знал чакру. Словно чакра делала из Тобирамы того, кого Хаширама любил. — Этот грёбаный мальчика! — прорычал брат, когда остальной отряд поспешил по домам. Тобирама рассказал, что с ними из Сунны в Коноху пошли несколько молодых шиноби, сказали, хотят жить там, где тепло, а не жарко, и Коноха им нравилась. Они были тихи и молчаливы до реки Хун, попросили сделать привал перед тем, как пересечь воду, а потом один из этих мальчишек ударил Тобираму в живот. В то самое озеро, откуда реки чакры брали свой ток. Не сильный удар, но точный — его хватило для того, чтобы вся чакра высохла. Хаширама лишь раз видел, как нечто подобное однажды проделал Койчи Хьюга, видел, как после долго и муторно Инумаке Инузука восстанавливал потоки чакр. Для Тобирамы это не просто повреждённые потоки чакры, это не очередное ранение. Это подобно смерти. Они шли домой, Хаширама думал о том, что бы в нём осталось из прежнего, из привычного, лишись он мокутона — не было бы тех стремлений и амбиций, не появилось бы столько жажды к миру: его цели появились из возможностей, а возможности появились из мокутона, из регенерации, из чакры. Из силы. Из силы взрастали войны, из неё же брались и перемирия. А Хашираме нравилось сидеть рядом со здоровым, целым, сытым и довольным братом, говорить о чепухе и смеяться вместе с ним — для этого не нужна сила. Хаширамина сила не нужна тому, кто мог защитить себя, для того, кто мог защитить других. Для того, кто мог, был готов и хотел защитить Хашираму. Защитник бога, прыткий, гибкий и тонкий, белый, хмурый и умный: он сделан из того, чего Хашираме не досталось. Он — Хаширама, но только наоборот. Тобирама покорно ждал, пока Хаширама осмотрит плечо. Не глубокая, но рваная рана — промыть и залечить дело десяти минут, возможно, даже шрама не останется, если Хаширама будет терпелив и осторожен. Если Хаширама, пока Тобирама задремал, успеет клетками мокутона стянуть рваную кожу. Брат устал и потерял много крови, сейчас ему нужно поспать, нужно привести мысли в порядок, Хаширама не стал его будить, лишь снял с ног варадзи, а с лица — хаппури, и позволил себе остаться рядом с ним. Тысячи сражений, сотни ран, десятки миссий и каждая могла увенчаться смертью: Хаширама никогда не допускал мысли, что Тобирама одну из них мог не пережить. Он — сильный, он — Сенджу. Но сейчас, глядя на брата, Хаширама думал о том, как у Тобирамы получилось выжить. Как он так отчаянно сражался, зная, что силы не много, пусть и не мало, что нет ни шарингана, ни регенерации. Ничего, кроме катаны нет. Хаширама всхрипнул, прижал ладонь ко рту, пальцы были холодными и дрожали. В каждом из этих сражений он мог потерять Тобираму, с каждой миссии Тобирама мог не вернуться. Хаширама плохо спал в ту ночь, урывками, иногда находясь в полусне, из-за чего было сложно понять, где заканчивается сон и начинается реальность: его мучали кошмары. В каждом из них Тобирама умирал. После каждого из них Хаширама просыпался в холодном поту и тут же проваливался в сон. Солнце ещё не встало, когда он поспешил к брату, а Тобирама уже не спал. Взгляд красных глаз казался затянут удивлением и настороженностью, когда Хаширама вошёл, Тобирама резко поднял голову, проморгался, нахмурился — он не ожидал Хашираму увидеть. Хашираму шатнуло, он сперва не понял, потерявшись, а потом ввалился в спальню брата, сделав шаг, и сел, поджав под себя ноги. — Как ты себя чувствуешь? — спросил тихо и мягко, но слышал в голосе дрожь. Он смотрел на Тобираму и невольно вспоминал каждое из его сражений: не промажь Изуна в их последнем бою, Тобирама был бы мёртв, успей Мадара использовать катон секундой раньше, Тобирама был бы мёртв, дотянись катана Таджимы чуть дальше, Тобирама был бы мёртв. Тобирама был бы мёртв, если бы у врагов было на каплю больше силы. Тобирама был бы мёртв, будь их техники мощнее, а руки длиннее. Хаширама смотрел на Тобираму и видел его тяжёлый взгляд, тени усталости под глазами, плотно сжатые губы и пустоту внутри — чтобы убить, Тобираму не пришлось резать мечами и ранить техниками. Хашираме хотелось покрениться вперёд, чтобы обнять его, утешить его, и долго, упорно говорить, что всё будет хорошо, что он защитит Тобираму от чужих мечей и атак. До онемелых рук хотелось, до дрожи в коленях желалось. Но Хаширама стиснул зубы, опустил голову, когда Тобирама зашептал: — Ты представить не сможешь, как я себя чувствую, — вздрогнув на последнем слове. Хаширама куце кивнул, боясь спугнуть. Брат на взводе: одно слово — и он выйдет из себя (раскричится в ярости и злости), ещё хуже — закроется в себе (замолчит угасшим и бесстрастным). Понуро сжавшись в плечах, Тобирама сипло и рвано выдохнул. Хашираме хотелось закрыть глаза ладонями, хотелось зажмуриться, сморгнуть с ресниц густое наваждение: Тобирама был напуган. Его бесстрашный Тобирама был напуган. Его маленький, не знающий боли и страха до сегодняшней ночи младший брат был напуган. Хаширама обтёр лицо ладонью, пальцы были холодными, а ладони — горячими. Если бы Тобирама мог чувствовать, он бы знал, что Хаширама тоже боялся. Ему страшно посмотреть на лицо Тобирамы и увидеть в нём унижение. Разглядеть поражение. Брат вскинул голову: сжатые губы, суженные глаза, поалевшие от напряжения щёки. Хаширама упал на руки в один рывок, тугое сбивчивое дыхание брата на мгновение перебил звук упавших на пол костей, с губ сорвалось невнятное: «Прости меня». Потому что это его Коноха, потому что его миссия. Потому что это его Тобирама. Это его вина — он недостаточно силён для того, чтобы защитить даже того, кого так сильно любил. Он одного не смог уберечь от опасности, у него никогда не было и шанса быть защитой для целой деревни. Хаширама сел ровно, до боли в мышцах, до рези в зубах хотелось поддаться вперёд и обнять брата. Жгучее, липкое, топкое желание почувствовать его тепло, его запах, его крепкость в своих руках, чтобы точно знать — вот он, он жив, это не гензюцу, не наваждение от одурманившей скорби. Обнять и прошептать, что Тобирама не слаб, что он не потерпел поражение, что это не его вина. Хаширама чувствовал это желание в своей чакре, только оно осталось внутри, оно стало болотом, в которое Хаширама шагнул. Просто обнять. Просто знать, что Тобирама рядом. Просто сказать, что Хаширама в ответе за его раны. За каждую — рваная плоть, сгоревшая до волдырей кожа, спёкшаяся кровь, сломанные кости, разорванные мышцы. Хаширама назвался богом, но не мог защитить и брата. Он всхрипнул, качнулся вперёд, занеся над коленом Тобирамы раскрытую ладонь. Брат растерянно распахнул глаза, он не ждал, что Хаширама станет к нему прикасаться без просьбы, без предупреждения. Он всегда знал, «кто», «что», «зачем», «когда» и «куда», а сейчас не мог понять очевидных намерений Хаширамы. Он будто заблудился без воды в бескрайних песках, он будто тонул в непроглядных водах, где не видно суши. Он будто пропустил удар и сдался. Хаширама его не коснулся, замер у самого колена и дёрнул ладонь к полу, опустил голову, выравнивая дрожащий голос: — Я не представляю, что ты чувствуешь, но хочу помочь. Можно я дотронусь до тебя? Тобирама напрягся, но сразу кивнул: может, ему не меньше хашираминого хотелось быть в крепких объятьях, чтобы понимать, что он жив, что не одинок? Может, сейчас ему как никогда хотелось, чтобы Хаширама держал его за руку, ведь никогда он не был так беспомощен и уязвим. Хаширама опустил ладонь на колено брата, некрепко сжал, поморщился от жгучего желания обнять, почти обжигающего мысли желания, но это уязвит Тобираму — ему не угадать, не распознать Хашираму без сенсорики. Нужна понятность и очевидность. Сжатая на колене рука — с просьбой, голос мягкий, губы с улыбкой — как брат привык. Объятия ошеломят Тобираму! А был ли он когда-нибудь ошеломлённым? Хаширама уверен: нет. Брату не знакомы растерянность, ошеломление и испуг. Может, стыд или разочарование, может, многих другие нелепые чувства. — Что думаешь? — Тобирама спросил, а Хаширама вздрогнул. Не только Тобирама никого не чувствовал, но и Тобираму никто не чувствовал. Под ладонью просто колено: мясо, жилы, кости. Тобирама сейчас не шиноби, он не потомок Мудреца Шести Путей — в нём нет чакры и не будет, пока не восстановятся порванные потоки. Живот, сгибы локтей и коленей, плечи, шея, рёбра, может быть, запястья. Ладонь Хаширамы покрылась зелёной чакрой, а голос неожиданно сел до хрипа: — Думаю, понадобится дней десять, чтобы восстановить все потоки чакры, но лучше тебе станет дней через пять,— он нервно вдохнул, издал всхрип, подавившись воздухом, и закашлял в плечо. Он почему-то волновался и, похоже, совсем немного сомневался. — Может быть, чуть больше или чуть меньше, я никогда не лечил такие повреждения, но постараюсь, чтобы всё закончилось как можно раньше. Тобирама сказал, что нужно начинать с запястий и продвигаться к животу. Он сказал, что его чакра будто сварилась внутри, как кровь: она всё ещё внутри, но застыла. Он сказал, что лучше бы ему вырвали глаза, чем повредили потоки чакры. Его ладонь лежала в руках Хаширамы, накрытая ими, как прочным панцирем, медицинское дзюцу проникало под белёсую кожу. У брата тёплая ладонь, жёсткая, неподатливая: отец как-то сказал, что многое о человеке говорят его руки. Когда жмёшь сотни чужих рук, когда десятки рук за жизнь тебя ласкают, когда прикасаются тысячи, ты начинаешь понимать, что тёплые жёсткие и неподатливые руки бывают в основном у добрых, но строгих людей, и если попросить их расправить уставшую ладонь после сражения, то дрожать у них будет средний и безымянный пальцы. Что-то маленькое, но важное о Тобираме, без чего он не Тобирама совсем: его привычка садиться на стол в кабинете Хокаге, его бессознательный глухой вздох после любой просьбы, его короткие и острые улыбки, его дрожащие средний и безымянный после муторного сражения. Хашираме казалось, что он знал о Тобираме всё, но когда остался с ним один на один без защитных техник, без напускного спокойствия, то понял, что такой Тобирама ему едва знаком: последний раз видел его в далёком детстве, когда их было не двое, а четверо. Хаширама дёрнул носом, ему хотелось чихнуть: внутри свербело от того, как сильно он хотел узнать (вспомнить!) этого Тобираму. И, улыбнувшись, Хаширама предложил: — Хочешь, я не буду видеть или слышать? — сощурившись от накатившего мягкого и робкого волнения, отдающего томительной стыдливостью, Хаширама сжал ладонь Тобирамы сильнее. — Я узнаю, что ты чувствуешь сейчас. Я готов лишиться языка, глаз, рук, ног ради этого. Всего, что угодно. Хочешь? Предложение-глупость, наивность-смех. Хаширама знал, что Тобирама откажется, но ему хотелось, до дрожи в коленях, до холода в пальцах, до сжатых в тонкую дугу губ повеселить брата, польстить, сделать что-нибудь такое, из-за чего ему стало бы лучше. Хашираме хотелось быть причиной смеха Тобирамы, его улыбок и счастья, и из-за этого по-доброму стыдно — в своих желаниях Хаширама был похож на юную влюблённую куноичи. Глаза брата настороженно сузились, а губы, чуть изогнувшись в улыбке, на выдохе прошептали: — Не хочу, конечно. Что за глупости? Не глупости. Честности. У Тобирамы нет чакры, у Хаширамы не будет зрения, хотя бы пока они наедине, пока в деревне безопасно. Тобирама лишился чакры, защищая Коноху, Хаширама лишится зрения, оберегая Тобираму. Если направить чакру к ране, то можно притупить боль, уменьшить кровотечение, наверняка можно, направив чакру к глазам, лишить себя зрения или заострить его. Хьюго и Учихи проделывали финты с глазами и изощрённее. У Хаширамы должно получиться. Чакра на ладонях погасла, он расслабился, сосредоточился, а Тобирама подсказал, что чакру нужно направлять по мелким потокам — найти те, которые поднимаются к голове, а потом сконцентрироваться на глазах. Он никогда не пытался ослепнуть, но пару раз приходилось ослаблять слух: мелкие потоки чакры могли увеличить или уменьшить чувствительность. Хаширама кивнул, всмотрелся в напряжённое побледневшее лицо Тобирамы, остановил взгляд на его сжатых губах и вспомнил, как эти губы его поцеловали. Сладко, стыдно, странно и страшно. Хаширама усилием заставил чакру течь быстрее, к голове, а оттуда — к глазам. И подумал о том, каким будет лицо Тобирамы, если сейчас поцеловать его: без панциря из спокойствия, без обманки из изменения чакры, он наверняка обомлеет. Это голову дурманило — Тобирама будет настоящим, возможно, впервые за долгие годы, возможно впервые за всю жизнь. Кем брат был без чакры, каким он был, Хаширама не знал. Скорей всего не знал и сам Тобирама, отвык, забыл. И Хаширама знал, что этот манящий и сладкий поцелуй станет ударов в межреберье: нельзя! Он думал о поцелуе с братом, когда задурманило и взгляд — голова пошла кругом и взялась нетерпеливо густеющей дымкой. Хаширама закрыл глаза, продышался, прислушиваясь к внутреннему состоянию: рябящая тревога, сейчас она как круги на воде — хорошо ощущалась в чакре, но почти пропадала, доходя до понимания. Хашираме не о чем тревожиться: он знал, что может вернуть зрение в любой момент, он знал, что брат тут, копошится на расстоянии вытянутой руки, что ему не нужно и глаз, что победить в битве. Но чакра этого не понимала — твердила: «Ты слеп». Когда Хаширама поддался вперёд, то был уверен, что Тобирама там, но упал на руку. Секундная потерянность лишила осознания, что он слеп не взаправду: разогнувшись в поясе, Хаширама дёрнулся вперёд в оголтелом желании найти Тобираму, рвано и сипло вдыхая носом. Дёрнулся, ища опору, и когда не нашёл, то потерялся — под ним, над ним будто ничего не было: он упал в воду и начал тонуть. Сорвано и бестолково замахал руками — чтобы найти Тобираму (чтобы всплыть). Он тонул: сверху никого нет — Хаширама знал, что там никого нет. Его самого называли богом, и снизу никого нет, и рядом с плечом никого нет, хоть там всегда и был Тобирама. Был там даже когда они поняли, что богов нет, и демонов нет — есть только люди. Чакра вибрировала от быстрого и острого испуга? Нет, это был не страх: Хаширама не знал, кто, где и зачем. Чакра говорила с ним — «будь осторожен, буть настороже». За дымкой перед глазами мог притаиться враг, там может быть кто-то, нуждающийся в помощи. Хаширама цокнул невпопад выровнявшемуся дыханию Тобирамы — так вот как брат себя чувствовал. Незнающим. Осознающим свою беспомощность. Понимающим то, что у него никогда не было шанса спасти тех, кого он любил. Хаширама потянул руку в попытке хотя бы случайно наткнуться на брата, но Тобирама сам поймал его ладонь. — Кого-то ищешь? Хаширама растерянно хохотнул. В руках ощутилась мягкая слабость: он испытал восторг и удовольствие в тот момент, когда Тобирама прикоснулся. А ещё — благодарность. Звенящую, кричащую и пёструю. Не будь брат ранен, он бы отпустил острое словцо: «Вот как Мито нужно тебя ублажать»? А может даже: «Ещё чуть-чуть — и ты бы кончил»? — Тебя. Хаширама взялся за ладонь Тобирамы крепко, туго — тёплые пальцы доброго, но строгого человека были мягки и уступчивы. Как никогда податливы. Тобирама объяснил, что лучше всего заниматься восстановлением застывшей чакры по утрам, тогда хаширамина ещё тиха и спокойна, её без усилий можно контролировать. Это то же самое, что рыхлить землю: чакра Хаширамы проникала в затвердевшие потоки Тобирамы и мелко дробила там свернувшуюся чакру. Хаширама лечил брата упорно — с раннего утро до глубокого дня. Неделю. Или две: Хаширама был так увлечён братом, что все они слились в какой-то бесконечный поток мира и спокойствия, из которого нельзя вырвать неделю, день или час. Они цельны и неотделимы. Они дали Хашираме вспомнить, почему он улыбался даже тогда, когда стоило плакать: беда в Тобираме. В едкой и гадкой сенсорике, что рвала изнутри — когда Тобираме исполнилось десять, его сенсорика уже стала настолько хрупкой, насколько чуткой, что он не мог спать. Брат говорил: «я не могу унять шум», брат говорил: «они все ненавидят друг друга», он говорил: «в них нет жалости и любви», и плакал без слез. Тобираму постоянно рвало, он быстро исхудал и ослаб. Несколькими годами позже Тобирама придумал технику, притупляющую сенсорику, но тогда ни у кого не возникло даже мысли об этом — Бутсума гордился им, клан им восхищался: ребёнок с таким редким даром! А Хаширама стоял перед своим тощим, синюшным братом и утешал: «Попробуй сосредоточься на мне, ладно? Если тебе не нужна сенсорика для дела, то просто сосредоточься на мне». В тот день они и порешали — Тобирама ищет спасение в Хашираме, Хаширама ищет в себе силы для радости. Воспоминания вспыхнули, когда Тобирама отшутился: «Если бы тебя лишили чакры, то деревня осталась бы и без меня». Так резко и колко вспыхнули, что заныло под рёбрами, Хаширама издал сиплый и глухой стон, похожий на рык, и ощутил что-то вроде прозрения: с того дня Тобирама искал спасение в нём. До сих пор искал спокойствие в одном Хашираме. Может, не так рьяно как в детстве, но всё ещё часто. У Тобирамы тогда пришла в норму большая часть чакры, он не мог не чувствовать Хашираму, не мог не знал, что Хашираму прошивали странная печаль и дрожащая благодарность. Он сказал в надежде утешить: — Если бы ты тогда не пришёл, я бы не пережил ночь. Я был так слаб, что собирался вспороть себе горло в ту ночь. Не «хотел», а «собирался». В ту самую ночь, когда Хаширама пришёл к нему, в ту ночь, которую они провели вдвоём, тренируя чувствительность Тобирамы. В ту ночь, когда он снова плакал без слез и дрожал в объятиях Хаширамы. Ему было десять, и он собирался убить себя. Ему было десять, и он не мог вынести той ненависти, жестокости и отчаяния, что была в людях. В Сенджу. В отце и матери. Тихая и кроткая мысль. Мысль очевидная и понятная. Она дрожала внутри, Хаширама её боялся: не приди он в ту ночь, остался Тобирама жив? Был бы Хаширама тем, кем он вырос, без Тобирамы? Остались бы Сенджу теми, кто они есть? Если бы Тобирама умер от их гнева и ненависти, они бы остались такими, какими были до его смерти? Тобирама говорил, что многие вопросы должны остаться без ответа. Хаширама знал, что это один из них. Хороший сенсор — почти предсказатель, и если бы Хаширама спросил, то у Тобирамы нашёлся бы ответ, очень похожий на правду, но он смолчал. Он не знал, чем отзовётся это: «ничего бы не изменилось, никто бы не изменился». Ничего и никто. О Тобираме бы забыли на утро, он бы остался в мутных воспоминаниях Хаширамы ещё на десяток лет, а потом и из них исчез. Хаширама лечил его потоки чакры неделю или две, а потом Тобирама сказал, что всё пришло в норму. Он сказал, что Хашираме больше не нужно приходить по утрам и проводить рядом с ним половину дня. Будто для Хаширамы это было ношей, будто эта неделя или две были тяжелы, будто Хаширама этого не хотел. В первую же ночь, когда Хашираме не нужно было идти к брату, он ощущал тоску: он так мало времени знал Тобираму без чакры и так сильно привязался к нему. Тобирама без чакры много злился и много смеялся, щурился от едкого света, упавшего на глаза, а ещё начинал заикаться, когда волновался или быстро говорил. Таким Тобирама был до того, как его стали терзать чужие злость и жестокость. Таким милым, таким страстным. Хаширама пожелал доброй ночи Коко, сказал Мито не ждать его и ушёл в резиденцию. За неделю или две, посвящённые брату, появилась уйма нерешённых дел, Хаширама хотел поскорее справиться с ними, отдав в жертву сегодняшний сон. Зажёг свечу, открыл окно, передёрнув плечами от хлёсткого ночного ветра, и сел. Провёл за бумагами полночи, ощущая, как Коноха засыпала: один человек за другим, пока все не затихли, кто крепким сном, кто тревожным. Он брал в руки свиток и одёргивал себя от манящего желания пройтись сенсорикой по улицам в поместье Сенджу, в дом к Тобираме, чтобы узнать, как он там. Лишь на мгновение почувствовать брата, чтобы убедиться, что всё хорошо. Чем больше свитков ложилось в руки, тем сильнее желание — лишь украдкой почувствовать, что брат спит крепким глубоким сном. Это ведь ерунда, маленькая прихоть, о которой брат даже не узнает. Хаширама сосредоточился, закрыл глаза, медленно вдыхая, издал кашляющий выдох, в испуге распахнув глаза и рывком поднявшись со стула. Тобирама стоял за дверью кабинета. Он был в пяти метрах от Хаширамы кто его знает сколько. Приглушённая чакра брата снова была нарочито тихой, вызывающе мирной. Хаширама обтёр лицо ладонью, встряхнул головой, спокойствие Тобирамы отчего-то разбудило тошнотворное напряжение в животе. — Ты не собираешься входить? — собственный голос в глубокой тишине казался глухим и низким. Хаширама прокашлялся в ладонь и сел, произнося имя брата. Дверь со скрипом открылась, шаг Тобирамы был ровным и быстрым, он подошёл к Хашираме, склонился над захламлённым свитками столом и улыбнулся. Белёсые щёки мягко заалели, когда он рывком сел, поджав под себя ноги, а Хаширама вздрогнул: брат перед ним на коленях, на щеках стыдливый румянец, а пальцами он сжал хаширамино колено. Зачем-то. Но его чакра спокойная, размеренная, плавная — Хаширама стиснул зубы, издавая рык, скинул с колена ладонь и хотел было подняться, но посмотрел в глаза брата. В них неуверенность и растерянность, он спрятал их в чакре, но они были во взгляде, в кривой улыбке, в раскрасневшихся щеках и руке, робко застывшей у колена. Как раньше Хаширама в нём этого не замечал? Может, Тобирама так очевиден только сегодняшней ночью? Раздражение так резко стихло, что у Хаширамы закружилась голова, он вцепился взглядом в губы Тобирамы, когда брат заговорил: — Хочу поблагодарить тебя, — и потёрся щекой о колено. Хаширама зажмурился, глубоко вдохнул и медленно выдохнул: Тобирама на коленях перед ним — наваждение, воспаленная фантазия, бред. Тобираме незачем становиться на колени и тереться о Хашираму щекой, ему незачем вести руками по хашираминым бёдрам, сжимая ладони крепко и туго. Словно искра в глубокой ночи, появилось напряжение, там, в чакре. Внутри. Так глубоко, что осозналось с болью, потянуло за рёбрами. Хаширама застыл, почувствовав ладонь брата на внутренней стороне бедра, крепкие, костистые пальцы. Тобирама неторопливо, даже вдумчиво огладил колено и замер. Тугое прикосновение на колене стало таять, пока не пропало вовсе, не слышалось дыхание, не чувствовалось сердцебиение, не ощущалась чакра: Тобирамы будто не было рядом, он словно и впрямь был наваждением, игрой теней, принявших облик брата. Хаширама нетерпеливо проморгался в попытке сбросить с глаз игривые углы лунного света, что были точно, как лицо Тобирамы — его туго сжатые губы, острый и чувственный изгиб глаз, подёргивающихся дымкой, и белая-белая кожа, почти прозрачная, гладкая, нежная, какой бывала только у прекрасных юных куноичи. — Думаешь, что я... Что, по-твоему, я буду делать? Хаширама вздрогнул. Его бред, его наваждение, так похожее на Тобираму, заговорило голосом Тобирамы. Всплеск утробного страха окатил холодом — это было похоже на то, что чувствуешь, когда видишь на поле боя мёртвое тело, знаешь, что оно мёртвое, синюшное, сгоревшее или разорванное пополам, но на мгновение может показаться, что обугленная чёрная ладонь сжалась в кулак или от вдоха поднялась поломанная грудная клетка. Это не правда, это всё ещё мёртвое тело, но страх уже сидел внутри. Хаширама зажмурился, скривился и посмотрел Тобираме в глаза: он всё ещё казался наваждением, но не был им. Белая щека под ладонью гладкая и мягкая, Хаширама покрепился вниз и прижался к ней губами. — Возьмёшь в рот? — издав сиплый, гулкий и жалкий смех, он запустил ладонь в волосы Тобирамы. — Если ты хочешь... Хаширама прикасался к брату, но тот всё ещё казался наваждением. Будто Хаширама глубоко в бреду, будто Хаширама под сильным гензюцу, будто Хаширама во сне, а ещё будто он опьянён, но не саке. Ножки стула заскрежетали, заскрипели, Хаширама рывком выпихнул его из-под себя и сел на пол, огладил ладонями лицо Тобирамы, шею и плечи, прижался носом к щеке, вдыхая солёный запах его тела — Хаширама так пьян. Так сильно пьян, что засмеялся, когда Тобирама цокнул невпопад в ответ на куцый и застенчиво короткий поцелуй в уголок губ. Голова не шла крутом, не мутился разум, не было вкуса горечи во рту: его пьянило не саке — от саке тело становилось дурным и непослушным. Хашираму уносило с пяти рюмок: неуклюжий, неусидчивый и шумный, он не всегда был способен поднести ко рту кусочек рыбы, не уронив его на стол. Но сейчас Хаширама спокоен, будто опьянён глубже, чем телом. Он спросил: — Если бы у меня появилась возможность переспать с тобой, я бы воспользовался ею? Щёки — заалели, руки — задрожали, рёбра — сдавило. Он понимал — перед ним брат. Младший брат. Но знал, что ответом было «да», что ответом всегда было «да». И Тобирама об этом знал. Хаширама стиснул зубы, фыркнув: ну что за глупость? Когда тянулся к плечам Тобирамы, чтобы прижаться теснее, когда исцеловывал нос, щёки, лоб — и до одурения хотел поцеловать губы — это тоже самое, что спросить горячий ли катон, мокрый ли суйтон. Чуть надорванным голосом он произнёс: — Почему мы ещё не сделали этого? Ощутил холод осенних рек на бёдрах, острая прохлада в жаркую летнюю ночь разлилась по телу томительной дрожью. Он тяжело закрыл глаза на мгновение, когда веки сомкнулись, показалось, что он просто уснёт — до рассвета глаз не откроет, но сквозь гулкий шум в ушах продрался смех Тобирамы. — Может, нам стоит сделать это сейчас? Странное чувство глубокого вязкого опьянения, тяжести в голове и в ногах, но без тошноты и головокружения. Каждое слово Тобирамы — новая опрокинутая в себя рюмка саке, его смех шёл за бутылку. Глаза открылись без особых усилий, Хаширама куце подался вперёд, почти столкнувшись с братом лицом, и прошептал: — Я согласился на брак с Мито, потому что она на тебя похожа. Прошептал, как тайну, которую сам боялся услышать. Прошептал, будто они не одни. Прошептал и вспомнил, как ревновал Тобираму к матери, когда та его обнимала, как завидовал отцу, когда тот долгими часами тренировал его. До слез ревновал, до ссор завидовал. Хаширама будто забыл, как сильно любил Тобираму. Будто Коноха, союзы, пост Хокаге были важнее, чем любить Тобираму. Вокруг происходило столько вещей, которые Хаширама не замечал, потому что привык к ним, и любовь к Тобираме стала одной из них. Брат надавил кулаком на его колено, и Хаширама растеряно посмотрел вниз, не совсем понимая, почему под рукой Тобирамы чакра не красно-коричневая, как обычно, а синяя. Яркий цвет летней реки, сквозь чистую воду которой можно увидеть песчаное дно. Тобирамина чакра. Осёкшись, он пригляделся: тобирамина сила, его чакра поднималась вверх по бедру Хаширамы, медленно и мягко заливалась в мелкие пустоты, что появлялись перед ними. Будто Хаширама — отлив, а Тобирама — прилив. Он встревожено посмотрел на Тобираму, а брат улыбнулся. «Не волнуйся», — сказал он и качнул головой в сторону другого колена, к которому прижата белёсая крепкая рука: его пальцы, ладонь, предплечье прошиты чакрой Хаширамы, красно-коричневый прилив мягкими волнами бился о синий отлив. Болото билось о реку. Хаширама, затаив дыхание, огладил кожу над этим местом. Их чакры не вытесняли друг друга, не пытались взять верх, только мягко соприкасались, уступая. Это такая странность, признался Тобирама, чувствовать вместо себя Хашираму. Чувствовать в себе Хашираму. Чувствовать себя Хаширамой. Ведь он так оголтело и дурашливо стыдился, а этот стыд был так глубоко, будто в костях, что брат с трудом сдерживал смех: Тобирама сам пришёл, он напился и хотел — о, Ками, он правда хотел! — взять в рот у Хаширамы. Они так и сидели: Тобирама — с руками, прижатыми к коленям Хаширамы, опьянённый не своим стыдом, Хаширамы — с ладонями, сжимающими плечи Тобирамы, опьянённый не своим саке. Сидели, смотрели друг на друга и молчали. Хаширама ощущал спокойствие, мерное течение чакры, но руки дрожали, выдавая то, что там, внутри Тобирамы, он бесновался, что его ломало от стыда и смущения. Голос брата надломленный, а слова быстрые — так на него не похоже: он говорил, что эта странность появилась после их прикосновения. Это было так резко, будто их чакра скучала друг по другу. Какая, должно быть, жуть: двадцать пять лет, тысячи дней и тысячи ночей подряд, чувствовать его, а потом потерять. Хаширама едва не свихнулся, не почувствовав Тобираму тогда в лесу, но видел его, трогал и слышал все эти дни. Было бы ложью, если бы он сказал, что не искал в слепой растерянности чакру брата и что его не мучала тревога каждый раз, когда не находил. Тобирама легонько огладил его колено, сводя брови, и попросил не волноваться. Из-за волнения ему трудно дышать, признался он, волнение Хаширамы слишком вязкое. Брат повернул голову и прокашлялся в плечо, скривившись, и ослабил контроль над своей чакрой: спокойствие сменилось сладким предвкушением. Хаширама чувствовал что-то похоже, когда ждал вечеров, проведённых в питейной после рабочих дней, когда возвращался домой, зная, что в нише под полом его ждала бутылочка хорошего саке. Когда приближалось нечто приятное и неотвратимое. — Хочешь знать, что я чувствую? Хаширама так размашисто кивнул, что захрустели позвонки на шее: хотел узнать чувства того, кто знал чувства других, забраться в него так глубоко, как он сам ни в ком не был, по его собственной воле. Хаширама качнулся вперёд, прижался лбом ко лбу брата. — Если ты сам этого хочешь. — Я — хочу. Тот отстранился, посмотрел Хашираме в глаза, застыв на мгновение, а потом поцеловал. Хаширама нервно выдохнул носом. Секундной мыслью, мелькнувшим желанием было оттолкнуть брата: «Это же Тобирама! Младший брат! Сын твоего отца! Что же ты делаешь?!» Но эта мысль и это желание настолько ничтожны — хватило краткого наслаждения, чтобы они исчезли. Наслаждение тонкой коркой на губах, словно вода после купальни. Тобирамино наслаждение, ещё совсем хрупкое, кроткое — чуть перегнёшь и сломаешь, чуть надавишь и порвёшь. За наслаждением — стыд, он куда крепче, куда ощутимее: Хаширама не смог сдержать сиплый и нервный выдох носом, у него кружилась голова, а пальцы свело от жара. Тобирама убрал руки с колен, поднял их к плечам Хаширамы, пальцами огладил шею и обнял: не только их чакра хотела сплетаться, но и они хотели быть так близко, чтобы трудно вдохнуть. Тобирама привстал, вплёлся пальцами в растрёпанные длинные волосы, а Хаширама потянул его на себя, дрожащей рукой сгрёб рубашку над поясницей и задрожал, коснувшись тела Тобирамы. Брат целовал неотрывно, вдумчиво — стыд и удовольствие становились всё крепче и глубже, внутри будто мёд сверкал на свету, мельчайшие потоки чакры на губах, щеках, во рту и на языке покалывало от остроты тобираминых чувств. Хашираме казалось, сглотни он — и чакра брата наполнит его органы, кости, мышцы, чувства, нутро — каждый тёмный и затхлый угол души и тела — и заставит трещать по швам. В Хашираме слишком мало места для тобираминых стыда и удовольствия, он это понял, когда прерывисто и гнусаво застонал от напряжения. Хаширама — надтреснутое юноми, в которое вливали море. Хаширама — грязная лужа, в которую впадала река. Голова кружилась, руки дрожали, лицо горело, виски пульсировали, перед глазами плыло от каждого глубокого и гулкого удара. Казалось: ещё секунда, ещё поцелуй, ещё прикосновение, и Хаширама упадёт. Он ощущал желание — своё, его. Иступлённые прикосновение губами: чакра словно смола, закостенелые руки прикоснулись к бёдрам Тобирамы. Одежда, тепло тело не ощущались, только плотное, едкое желание. Брат зашептал: — Ты чувствуешь меня? Хаширама слышал, но слова казались просто звуком, бессмысленным, глухим и пустым. Он, чуть вскинув голову, посмотрел на Тобираму замыленными глазами и увидел его раскрасневшиеся дрожащие губы. Брат тяжело и мелко дышал приоткрытым ртом — его страх, сомнение, нерешительность падали с подрагивающих губ, словно роса с цветка, а Хаширама ловил вдохами. Страсть со страхом, желание с сомнением, удовольствие с нерешительностью — они внутри Хаширамы и внутри Тобирамы, они в руках, ногах и голове. Они тягучие, словно грязь, они топкие, словно болото, они липкие, словно смоль. Хаширама исступлённо дёрнул головой: — Да, я чувствую тебя. Всего тебя.