Зависимость

«Мы прерываем вещание телепрограммы экстренным выпуском новостей. Сегодня вечером в префектуре Канагава, Япония, найдено тело тридцатидвухлетнего Нила Джостена. По версии судмедэкспертов мужчина выпал из окна, и это расценивается как самоубийство. Нил Джостен был правой рукой своего отца Натана Веснински или, как его ещё называли в криминальных кругах, «Балтиморский мясник», который орудовал в Балтиморе и за его пределами, а также был известен своими связями с якудза. После смерти отца, Нил стал членом совета клана Морияма…» Когда небольшой кухонный телевизор, висящий на стене, выплюнул эту новость — я запустила ножом в раковину. Каждый вдох давался мне с трудом, был шумным и прерывистым. Видимо, на резкий звук металла о металл прибежал муж и попытался привести меня в чувство. В память врезались взволнованное выражение лица, шевеление губ и протянутые руки. А я, в свою очередь, не могла оторвать взгляд от лица, которое транслировал новостной канал. Холодные, злые голубые глаза, лицо со шрамами, зачёсанные назад рыжие волосы, костюм-тройка — всё это говорило о том, что у Нила, которого я знала одиннадцать лет назад, ничего не получилось, и он не справился. В себя я пришла только после того, как мой дражайший муж плеснул мне в лицо стакан холодной воды. Это действительно помогло. Пока капли стекали с подбородка на грудь, оставляя тёмные пятна на футболке, я смогла сфокусировать взгляд на муже и услышала слова: «Рене, что случилось? Ты в порядке?» До новостей я и была: жила новую простую жизнь, по крайней мере, пыталась, и почти никогда не вспоминала учёбу в Манхэттенском колледже. До сегодняшнего дня. До сегодняшнего экстренного, мать его, выпуска новостей. До сегодняшнего оползня накрывших меня чувств. — Тони, я сейчас явно не в порядке, поэтому должна тебе кое-что рассказать. За давностью лет, думаю, что могу это сделать. Ты, главное, не нервничай, хорошо? А то у тебя опять заболит голова, и будет уже два человека не в порядке. — Ри, рад, что ты сохранила способность шутить, но я переживаю за твоё состояние. Давай ты сейчас умоешься, а я заварю нам кофе? Пока Тони звенел кружками на кухне, я направилась в ванную, пытаясь сложить в голове план того, что могла бы рассказать мужу. Ведь, по сути, он не знал моего прошлого времён колледжа — я всегда пресекала его попытки узнать об этом. Просто потому что не могла об этом говорить. И если бы не такое родное, но в то же время чужое лицо Нила, никто и никогда не узнал бы, что произошло в далеком прошлом. Я откровенно облажалась, и мне самой странно от своей неадекватной реакции. Я сильно натирала лицо полотенцем, будто бы собиралась снять весь эпидермис и добраться до дермы, если не до кости, и предстать так перед мужем. Полностью оголённой. А такой он не видел меня ни разу — он бы не вынес меня прошлую. Эта честь досталась только одному человеку за всю мою жизнь — Нилу Джостену. С такими мыслями я вернулась на кухню, и мне уже протягивали кружку с озабоченным выражением лица. — Держи, Ри. Боже, у тебя так дрожат руки! Давай я пока поставлю на стол, а ты вот… — Тони, не суетись! Я так быстро в норму не приду. Я расскажу тебе либо сейчас, либо никогда. Но ты видел моё состояние. Поэтому предлагаю отложить все дела на пару часов и, наконец, узнать о чем я молчала все эти годы. Если тебе всё ещё интересно. — Ещё спрашиваешь! Конечно, интересно, но ты меня пугаешь, — сказал Тони, не подозревая, что его ждет. И я рассказала мужу, как училась в Манхэттенском колледже в Нью-Йорке. Как поступила туда без особых проблем, несмотря на то, что была из маленького городка. Никому не известная Рене Уокер получила стипендию. Не зря я так мучилась в школе. И день, и ночь корпела над учебниками: без друзей, без мальчишек, без нормального сна и развлечений. Я полагала, что учёба — это главное в жизни и не испытывала сожалений по поводу лишений. Папа мной гордился. А я очень его любила. Он был моим ориентиром, маяком и путеводной звездой. Обучение мне давалось легко. Я была ботаником от корней волос до кончиков ногтей на ногах. Из категории того типа заучек, которые всегда помогают в изучении материала, но никогда и ни под каким предлогом не дают списывать. Мне повезло с соседкой по комнате в общежитии. Дэн была на последнем, четвёртом, году обучения. Она помогала мне лайфхаками с преподавателями, жизнью в кампусе, и, можно сказать, — взяла под своё крыло. Общеизвестный факт — отношение к «свежему мясу» в учебных заведениях. Это не стереотип, а жестокая правда первокурсников, но меня никто не трогал и не заставлял проходить через унизительные обряды посвящения. Однако это спокойствие длилось до тех пор, пока Дэн не перевелась в магистратуру в университет. Я хотела также и ещё больше. Моей целью было поступление в докторантуру и получение степени PhD. Я мечтала связать свою жизнь с образованием и на профессиональном уровне изучать и преподавать японский язык американцам. А в старости умотала бы в Страну восходящего солнца, ела палочками и вдыхала бы странный воздух, похожий на смесь солёного бриза и жареных морских гадов. Я чётко знала, чего хочу от себя и своей жизни. Ровно до того момента пока ко мне не подселили Элисон. К концу второго семестра я «съехала» по учёбе. Стипендию ещё не отобрали. Видимо, помнили, как я трудилась первый год, посещала все дополнительные занятия, была активисткой и, наверное, ещё потому что наркотики не до конца затуманили мозги. Тони перебил меня на полуслове и ошарашенно произнёс: — Что? Рене, наркотики?! Ты же даже не пьешь и на других смотришь таким взглядом, что… — Тони, я предлагаю всё-таки дослушать до конца. Ну или хотя бы так не реагировать, потому что это еще только цветочки, как ты любишь говорить. — Эм-м, ну продолжай тогда. Мне удавалось сдавать зачёты и экзамены вовремя. Элисон подсадила меня на наркоту. А началось всё с того, что я однажды пожаловалась ей на нехватку времени и на то, что трачу много на сон. Она «любезно» предложила мне пропить курс таблеток «для памяти и бодрости». Я была слишком наивна и совершенно не заметила, как Элисон довела меня до того, что я стала употреблять мефедрон: мяу, соль, магия — как не назови. Итог один — бездна, пустота и распад. Мы с Эли вечно хотели «мяукать». Я добилась того, чего хотела — перестала спать. Но вместо того, чтобы посвящать освободившееся время учёбе, я только и делала, что веселилась и спала со всеми подряд. В нашей комнате, с определенной целью, побывали все кому не лень: парни, девушки, преподаватели, которые ничего не боялись. Они просто знали, чем могут нас шантажировать. Мы были доступны, веселы и безмозглы. Я сношалась в нечеловеческих условиях: под мостами, на тёмных заброшенных парковках, на задних дворах чьих-то домов, в чужих машинах, в туалетных обоссаных кабинках… Не знаю, как не подхватила ЗППП, но, видимо, «дружба» Элисон с Сэтом, работником из красного креста, имела большую пользу для нас. Он выдавал ей неограниченное количество средств защиты и сам нередко её пользовал. — Тони! Что с тобой? — Рене, прости, но мне нужен перерыв. Я пойду пока… пока выйду в сад. Мне не оставалось ничего другого как отпустить мужа. Я прекрасно представляла, какой разрушительный эффект могла произвести моя прошлая жизнь на него. Ведь та Рене Уокер умерла. Мой сегодняшний образ кроткой женщины совсем не вязался с моим рассказом. А я даже не перешла к самой главной части — к Нилу. — Я в голове прокручивал разные варианты твоей закрытости, но такого даже предположить не мог. Ты ведь такая правильная и вежливая. Мы же познакомились на пробежке. Ну какие наркотики? Я… Я не знаю как к этому относится. Я вроде и сам просил, даже настаивал на том, чтобы ты рассказала, но иногда лучше не знать. — Ты прав, давай отложим или закончим наш разговор. Это… — Нет, нет, ты имеешь право поделиться этим, а я имею право, наконец, узнать правду, как бы тяжело нам обоим не было. После отходняка я была раздражительной, психически неуравновешенной, и чтобы сгладить своё состояние и найти силы для пар — мы курили травку. Я вечно находилась не в себе. Мне было не до учёбы и не до окружающего мира. Но мой папа каким-то образом узнал о моём состоянии. Это меня отрезвило ненадолго, я смогла кое-как сдать итоговые зачёты и уехать домой. Папа насильно положил меня в реабилитационную клинику, потому что он воочию видел, как я врала, крала его деньги, сбегала за новой дозой. Если не получала, то превращалась в неадекватную мегеру. В рехабе не было ничего хорошего, потому что там я познакомилась с такими же несправедливо обиженными жизнью ребятами. Мы находили дозы по тайным связям. В итоге я не вылечилась, но научилась врать и скрываться, чтобы не огорчать папу. Третий курс. Элисон, мефедрон, марихуана, экстази, барбитураты… блять, чего там только не было. Я ходила только на японский. Желание изучать язык всё-таки брало вверх, хотя не совсем понятно, как это работало, но в остальном я пропускала занятия. А это значило, что стипендии меня лишили. А ещё это значило, что опять позвонили моему папе. А это означало — пиздец. — Рене, ты еще и сквернословишь. За все годы брака я ни разу не слышал от тебя даже плохого суждения в чью-то сторону, а тут. Ну прости, что перебиваю. — Ох, Тони, чем больше я погружаюсь в прошлое, тем больше масок и фильтров спадает. — Да, я вижу и слышу. — И да, я прощаю твой сарказм. Можно понять. Из-за переживаний у папы случился инфаркт и его увезли в больницу. В тот момент у меня открылись глаза, что пасть ниже уже нельзя, и ради папы я должна была наладить свою жизнь. Впервые осознав, что стои́т на кону, захотелось повернуть время вспять. Но я не в сказке, магии нет, есть только тяжёлая наркозависимость, желанное будущее под вопросом, и тот, кто верил в меня из-за меня же лежит практически при смерти. Я самостоятельно позвонила в нью-йоркский рехаб. Деньги у нас были. Так как я получала стипендию, всю ту сумму, которую собрал папа мне на колледж, мы решили положить на сберегательный счёт. С процентами, на всякий случай. Поэтому мне хватило и на первое дешёвое «лечение» и на второе дорогое. В первое время от ломки я не чувствовала себя личностью. Просто оболочка, кожа которой выделяет химические запахи, а сфинктер источает зловоние. Все отверстия во мне вопили от боли и выделений. Меня трясло, тошнило, выворачивало, а больше всего убивало наличие галлюцинаций. Ко мне приходил папа и просто смотрел разочарованным взглядом. Я орала, раздирая голосовые связки. Тяжелое было время, но мне помогла, в том числе, и терапия. Я стала больше похожа на человека внутренне. В общем, мы с папой справились. Пока я была в рехабе, он приехал домой и восстанавливался там. У нас наладились отношения. Он стал мне доверять. Я пропустила год колледжа, работала в местной кафешке и готовилась к вступительным экзаменам. Папа поддержал меня в желании перевестись сразу на четвёртый курс. Я думала, что совсем убила свои мозги наркотой. И, видимо, убила раз не сообразила перевестись в другое место. Поскольку я поменялась, а моё окружение — нет. Да, Элисон уже не было, но были все те, с кем мы отрывались, кто нас унижал, использовал и издевался. Мы знатно подпортили себе репутацию. Каждый, кто видел меня, решал, что имеет право высказать свое чёртово мнение по поводу «наркоши Рене Уокер». Единственным новым лицом на четвёртом курсе, которому было плевать на меня и в принципе на всё, был невзрачный парень, одетый в чёрное, с одной тетрадкой, вечно в шмотках с капюшонами и с бросающимися в глаза шрамами на лице и руках. Приходил к началу пары и сразу же убегал после её завершения. Я запомнила это только потому, что мы виделись на японском. Когда я выполняла задания быстрее всех, то таращилась по сторонам и на него, в том числе. На второй неделе обучения мне позвонили из дома и сказали, что папа умер. Сердце не выдержало. Я потеряла дар речи, в голове моей сидела обезьянка и била тарелками с очень неприятным звуком, который отскакивал от стенок черепной коробки и разрядом проходил по нервам. Вся мотивация и смысл жизни были разрушены одним звонком. Мне хотелось, прежде всего, доказать папе, что чего-то стою, после того как смешала свою жизнь с вонючими нечистотами. Во всех смыслах этого слова. Но у меня отобрали даже это. Я не понимала, кто это сделал и зачем ему это надо, но точно знала, что должна на сто процентов винить себя. Ведь если бы не наркотики и не весь тот ад, в который папа попал из-за меня, он бы сейчас был жив. Его сердце, может быть, и сдалось бы, но только не тогда, а в глубокой старости. Поэтому первая мысль — мефедрон. Вторая — звучный мысленный шлепок по щеке. Третья — самоубийство. Четвертая — прощание с папой. С каждым шагом в голове набатом стучали мысли под номером один и три. Я была на распутье. Нечеловеческим усилием воли я заставила себя вернуться в деканат и отпроситься на пару дней на похороны отца. Я должна была его увидеть. Когда я, убитая, но трезвая, приехала в колледж на учёбу, мое лицо не выражало ничего. Все те придурки, которые меня задевали, перестали это делать, потому что поняли, что уже не получат никакой реакции. И я только и делала, что ходила как привидение от лекции до лекции, совершала на автомате какие-то манипуляции и совершенно четко представляла, как убью себя. В мою распущенную бытность, мы с Элисон облюбовали заброшенный сарайчик в самом конце кампуса. Там обычно складывали хозяйственный инвентарь. А потом «сверху» перестали выделять деньги на ремонт этой халупы и туда больше никто не ходил. Поэтому мы перетащили диванчик, который нашли на какой-то помойке и полностью его обработали от насекомых. Создали себе такой уголок, где мы могли бы кайфовать только вдвоём. С Элисон иногда было хорошо, когда я забывала, что она сделала. Необходимо было проверить это место. Сарай остался таким же старым и облезлым, как я его запомнила. Внутри витал запах пыли, стало больше мусора, видимо кто-то тоже решил воспользоваться нашим местом; помимо дивана появился обшарпанный стол. Было неплохо. Разведав обстановку я решила, что приду сюда вечером. В общежитии уладила срочные дела, чтобы хоть где-то не быть должной, в аптеке купила пачку лезвий, и чтобы не быть подозрительной — антисептик с марлей. После этого пошла наворачивать круги по кампусу. Две мысли: мефедрон и смерть. На тот момент я не видела выхода кроме этого. Лучше умереть, чем закинуться наркотиком и опять пуститься во все тяжкие. Я устала от всего. Третьего варианта в моей координате жизни просто-напросто не существовало. В сарайчике никого не было, то ли из-за того, что наступил вечер, то ли из-за того, что про это место всё-таки забыли. Я не хотела, чтобы случайный прохожий застал меня здесь в процессе и чтобы мое тело потом быстро нашли и спасли. Я плюхнулась на диван. Без лишних треволнений достала «орудие убийства», почему-то обработала поверхность руки смоченной марлей и уставилась на высыхающее пятно спирта на запястье. Запах должен был меня отрезвить, но я посетовала на себя за то, что не додумалась выпить для храбрости. Так было бы проще, но мне не хотелось травить тело. Ведь я так долго была трезвой. Я осознавала, что не хотела умирать по-настоящему и поэтому подсознательно принимала такого рода меры «безопасности». Я попыталась сделать надрез глубже, но рука так тряслась, что я только раскромсала кожу. В тот момент, когда решилась надавить на лезвие, — распахнулась дверь. Если бы кто-то посмотрел со стороны, то картина маслом: сидит девушка, руки в крови, по щекам слёзы, напротив нее открытая дверь, а в проеме — человек в чёрном и только голубые глаза светятся ярко. Момент осознания я запомнила на всю жизнь. Когда твою слабость видит другой человек, она уже не обладает такой властью, которой ты ее наделил, и мое желание расстаться с жизнью резко упало в цене. Отбросив лезвие я попыталась сбежать. Но мне не дали. Крепко схватили за плечи, когда я пыталась протиснуться в дверь, и встряхнули. Да так сильно, что я запомнила лязг своих челюстей. Я начала брыкаться и кричать. Меня трясло, как во время абстинентного синдрома. Ощутимо болезненно для себя била руками по торсу человека, и в ответ мне прилетела пощечина. Оторопев, я тупо уставилась в пол и сквозь пелену неожиданной боли услышала четкое: «Дыши. Я только посмотрю на твои руки». Я не двигалась, и поэтому меня, через мгновение, настойчиво повели к дивану. Я молча терпела пока неизвестный обрабатывал порезы и пальцы антисептиком, который я же и оставила за ненадобностью на диване. Там же была и марля. Я, невидящим взглядом, наблюдала за проворными движениями чужих рук, и меня поразило то, насколько они были обезображены шрамами. Постепенно я начала понимать кто передо мной — тот неуловимый парень в чёрном. — Мне нужна передышка, чтобы переварить, что моя жена пыталась покончить с собой. Я хочу дослушать, но не понимаю, почему ты молчала раньше? Я бы помог, поддержал и… — Тони, я ведь никогда не обещала тебе сад из роз. Сразу обозначила границы и не бросалась громкими словами любви. Просто… Я… Если бы ты не увидел реакцию, мое университетское прошлое ушло бы со мной в могилу. Только всё зависело бы от того, в какую: американскую или японскую. — В смысле? — Позволь мне продолжить. Вот так мы и познакомились с Нилом Джостеном. В тот вечер он провёл меня до общаги, а на следующий день, на паре по японскому, молча подсел ко мне. Во время обеденного перерыва нашёл меня и бросил пару сэндвичей в руки. С того времени так и повелось: мы сидели вместе, ели вместе и, после того как расправлялись со своими заданиями, зависали на улице — тоже вместе. Первое время мы не особо разговаривали — привыкали. Но после того, как один никчемный ублюдок оскорбил меня при всех, а Нил заступился — наше общение пошло в гору. Так я постепенно узнавала, что Нил переехал в Нью-Йорк из Калифорнии, что из родственников у него только дядя по маминой линии и отец. Все совершенно в плохих отношениях. Натан заставил Нила изучать японский, чтобы в дальнейшем сын мог спокойно работать вместе с ним и продолжать семейный бизнес. Но Нила воротило от всего этого, по его признанию, он хотел бы заниматься спортом. В прошлой жизни он был неплохим спортсменом. Тайком от него я погуглила, и Нил Джостен, действительно, был выдающимся нападающим, но из-за смерти игрока и последующего скандала, Нила заставили сменить курс жизни. Все эти темы были пропитаны болью, я видела по глазам Нила, что он впервые с кем-то об этом говорит. В знак то ли признательности, то ли обоюдного доверия я рассказала ему историю своей жизни, чтобы он самостоятельно отделил зерна от плевел. Так пролетел учебный год. Я не думала о наркотиках, я хотела жить. Мне ужасно не хватало папы, но я осознала, что могу заочно ему доказать, что чего-то стою. На это Нил мне всегда говорил, что я должна жить не для кого-то, а для себя. Тогда я только фыркала, но сейчас поняла, что он имел в виду. А еще я чертовски была уверена в том, что влюбилась в Нила Джостена. Мы договорились вместе поступать в магистратуру в Колумбийский. Летом я пахала как проклятая, чтобы позволить себе целый семестр. Папин банковский счет таял на глазах, а проценты не успевали набегать так быстро, как мне бы хотелось. Почти каждый день мы с Нилом переписывались. Он уехал к отцу в Балтимор и там постигал азы нового бизнеса. Как только тема заходила про работу, сообщения становились сухими, а иногда совсем оставались без ответа. Я считала дни до встречи. Первая неделя магистратуры прошла под статусом тревоги. Нил не приехал и на сообщения не отвечал. В деканате сказали, что не имеют права разглашать информацию о студентах, но успокоили меня и убедили, что всё под контролем. В следующий раз я увидела его лежащим на нашем диване в сарайчике. Он истекал кровью. У меня не было с собой ничего, кроме бутылки воды. Я полностью ее израсходовала, промывая раны Нила. Новые шрамы были ему обеспечены. Пока я над ним колдовала, он рассказал, что сбежал от отца. Однако балтиморские верные псы нашли его, популярно объяснили и напомнили, кем является его отец и вернули в родную обитель. Нил плакал и кричал, что сделает всё, чтобы обмануть отца и уйти от него. В ответ я шептала какую-то сопливую фигню, чтобы его успокоить. Сработало. Нил посмотрел на меня мокрыми глазами, в которых вместе с болью плескалось сожаление, но ничего не ответил. Моя влюблённость в Нила была сравнима с наркотической зависимостью. Я уверена в том, что одно заменила другим. Мне не нужна была взаимность, мне до дрожи в коленях необходимо было присутствие объекта одержимости. Только человек проявил ко мне внимание — я тут же растеклась перед ним ковриком: хочешь — ноги вытирай, хочешь — используй в своих целях. Карт-бланш на всё. Но Нил был либо особенным человеком, либо просто не понимал, что я ему вверяла свою жизнь беспрекословно. И таким искренним и бесхитростным отношением к моей персоне, он научил меня быть другой. После сдачи годовых экзаменов, я призналась Нилу в своих чувствах. Надо было видеть его милую физиономию. Он решил, что я над ним прикалываюсь. Его выражение лица, даже в самые темные времена, грело и будет греть изнутри, потому что такой наивности во взрослых людях я еще не встречала и вряд ли встречу. В этот раз он мне ответил — извинился, что не рассказал правду сразу. Он был предан одному человеку, и это не могло измениться ни при каких условиях. Эндрю Миньярд. Человек номер один в жизни Нила Джостена. Они познакомились при смешных обстоятельствах. Первый ударил клюшкой в живот второго. Вот вам и любовь с первого взгляда. Эндрю Миньярд был очень сложным человеком, на его характер повлияли жизненные обстоятельства, вплоть до издевательств и насильственных действий со стороны человека из приёмной семьи, когда он сам был ребёнком. Нил никогда прямо об этом не говорил, но они сошлись, в том числе, на том, что оба были ранены внутри и уже не могли поверить ни во что. Они вместе учились. Так получилось, что вместе жили в одной комнате, вместе нащупывали границы и безоговорочно защищали друг друга от всего мира. Как люди, которые потеряли всё, и на жжёных обломках пытались выстроить что-то новое. Нил рассказывал, что у Эндрю была тяжелая депрессия, и в особо опасные периоды за ним нужно было присматривать. Постоянно находиться рядом, не давить и отвлекать от мыслей о самоубийстве, потому что Эндрю не один раз пытался свести счеты с жизнью. У Нила неплохо получалось его оберегать, и в хорошие периоды у них зародилось «это». Так их чувства описывал Эндрю. Нил не особо заострял внимание на самих отношениях, только по теплоте его взгляда и нежности голоса можно было судить как он относился к Эндрю. В какой-то момент Нил поверил, что всё налаживается. Эндрю с каждым днём выражал желание что-то делать, чем-то интересовался и даже начал улыбаться. Нил уточнил, что это было потрясающее зрелище. Бесценное. И когда отец Нила приказал тому приехать на выходные в Балтимор, то он без особого желания, но всё-таки поехал. Так как не оставлял надежды зацепиться за место в большом спорте и таким образом надеялся, что если будет благосклонно выполнять прихоти отца, то всё получится. Эндрю был не против и убедил Нила, что с ним ничего не случится. Нил вернулся на день раньше. Когда он открыл дверь в общую комнату, то его встретил привычный гул документального фильма, которые так любил смотреть Эндрю. Поэтому Нил не сразу пошел его приветствовать, а направился на кухню, чтобы положить в морозилку два ведерка мороженого: одно ванильное для самого Нила, а второе — шоколадное для Эндрю, и после этого направился в душ. Когда он зашёл в их спальню, то увидел Эндрю лежащего на красной простыне. Нил говорил, что пытался секунду-другую сообразить, откуда у них такого цвета постельное белье, пока не увидел его руки. Когда шестеренки в голове завертелись, он метнулся к Эндрю и попытался нащупать пульс на изрезанных запястьях — тишина. Попытался услышать сердцебиение — тишина. Попытался ощутить дыхание — тишина. Нил чувствовал, что кожа Эндрю ещё хранила тепло, а это означало, что Нил теоретически мог бы его спасти, если бы сразу зашёл его проведать. Но он точного ответа так и не узнал. Пока ждал скорую, пытался понять, что он сделал не так. Когда успел так напортачить и потерять единственного человека, которого он понимал, не боялся и любил. Записки Эндрю не оставил. Был скандал, а так как Нил — сын человека, которого ну никак нельзя назвать праведным, и ему нежелательно светиться в прессе, то Нилу пришлось отчислиться и сменить курс деятельности. Тогда он особо и не переживал по этому поводу, но только потому, что не знал, как он сможет существовать в тех стенах и дышать тем воздухом, в котором нет запаха Эндрю. Его это сломало, и он не сопротивлялся указаниям отца. А потом он увидел в сарае меня и его очень сильно откатило назад. Нил признался, что ему на секунду показалось, что там сижу не я, а Эндрю, и только поэтому он так рьяно кинулся меня спасать. Но из-за этого малодушного чувства он решил, что какое-то время будет присматривать за мной. Ну а потом он ко мне притёрся, и мы стали друзьями. На последний курс магистратуры Нил не вернулся. На сообщения не отвечал, и стало ясно, что отец нашел рычаги давления на единственного сына. Скорее всего его забрали в Японию изучать язык непосредственно с носителями. И он заочно воплощал мою мечту. Солёный вкус ветра на коже, острая еда, цветущая сакура. Хорошая практика, если бы не убийственный флер, который кружил над отцом. Если не брать в расчет тот факт, что я потеряла друга — возможно навсегда — мне захотелось снова «мяукнуть». Я решила, что если хотя бы подумаю о наркотике, то сразу пойду бегать. Неважно какая будет погода или время дня. Любая физическая активность была бы в радость. Я должна была сама владеть своей жизнью. — Я не видела и не слышала о Ниле Джостене до сегодняшнего дня. А раз появились такие новости, значит он не стал спортсменом, и единственное, что заставило его принять предложение отца — это месть миру за Эндрю. Мне бы хотелось так думать, потому что если причина в другом, то моя вера в человечество полностью и бесповоротно была бы разрушена. Вот, пожалуй, и всё. — Я в недоумении от твоей истории. А больше всего меня задевает факт того, что ты не доверила мне такое. На чем основывается наш брак? Я так понимаю, если бы твой, как его там, Нил, объявился на пороге, то ты умотала бы с ним в Японию?! И к тому же, почему это он тебя не искал всё это время? Или ты опять что-то скрываешь? — Тони медленно, но верно заводился, и стал красным как рак. Он еще никогда не повышал на меня голос. — Не кричи на меня. Я не знаю, почему Нил не искал меня, у него наверняка на это были веские причины. Но ты не можешь изменить прошлое. Это было. Я этим не горжусь, но единственной радостью был Нил, который знал меня, не отчитывал и никак не поражался тому, что я творила. И отвечая на один из твоих вопросов, то «да», если бы он позвонил в дверь, я бы без раздумий ушла! И как только я это произнесла, в дверь позвонили. Мы с Тони переглянулись. Проведя пальцами по мокрым щекам, я пошла с тяжелым сердцем открывать дверь. Я видела распластанное тело Нила на асфальте. Неудачное совпадение. Оставь надежду всяк сюда входящий. На пороге стоял почтальон. — Вы, Рене Уокер? — Да, я. — Вам бандероль. Почтальон протянул небольшую коробку и пальцем указал, где нужно поставить подпись. — От кого? — спросила я, дрожащей рукой подписывая бумагу. — Вся информация на бланке. Вот, держите ваш экземпляр. Хорошего дня. До свидания. — До свидания, — я машинально попрощалась и, невидящим взглядом, уставилась на бланк, который всучил почтальон. В графе отправитель стояло имя Нил Джостен. В руках я держала посылку от мертвеца.