Рыжий волчонок

Лишь один вопрос волновал Элишу, когда она спустя неделю мыла посуду в фургончике Пола. Вопрос был странен, немного волнителен, но в то же время до боли прост. Почему Мартина ничего не сказала Оуэну? Почему? Эта посмеивающаяся над девочкой акробатка, прекрасно знающая, что Джером был в фургончике Синтии той ночью? Неужели виной ее молчания была вековая вражда с Грейсонами? Или за этим благородным поступком крылся мотив более приземлённый? Знать не хотелось. И в то же время мысли царапали друг друга, переплетались змеями, вынуждали тереть тарелку в десятый раз подряд. — Лиша! У меня не так много посуды! — даже старый провидец заметил, а вернее сказать услышал, что Элиша немного не в себе, стукнув по полу кончиком трости. — Если в ней появятся дыры, то тебе придется хорошенько раскошелиться. — …простите. — Тарелку пришлось отложить в сторону, приступив уже к стакану, но задумчивости это не исправило. А если бы на месте Оуэна был кто-то из Летающих Грейсонов? Как бы отреагировала Мартина тогда? Сказала бы она? Промолчала бы? Что бы сделала? — Лиша, твою мать! — сквозь туман донёсся голос Сисеро, возвращая девочку в реальность, когда новый предмет посуды противно заскрипел. — О чем я сказал тебе пять минут назад, а? — О том, что придется купить новую посуду. Я куплю. — И на какие гроши? — старик был явно рассержен, а потому сложил руки на груди, прожигая Элишу невидящим взглядом подернутых плёнками бельм глаз. — Если ты все ещё «приживалка» без единого цента в кармане? Это было горькой полуправдой, неприятно резавшей девочке сердце. Пускай она и продавала билеты, но сама не видела денег в глаза, нуждаясь в них не более, чем лошадь Марта. Интересно, как там она сейчас?.. живёт ли в теплой конюшне, радует ли детей своей чудесной гривой в голубой бантик?.. Купюры скользили меж пальцев в коробку, сдача выдавалась, Нортон был доволен, но излишне работницу свою не баловал. Даже на галстук-бабочку она копила добрую пару месяцев. Но — не жаловалась. У нее всегда были кров, пища, при надобности — одежда, сценическая первой свежести, обычная, бытовая — второй. Это не было плохо. Не было и хорошо. Было звеняще никак. — Попросите мистера директора. Я думаю, он все поймет и выделит немного средств на чашки с кружками, — Элиша приступила к мелким столовым приборам, покрутив в руке вилку, изучая ее острые зубцы взглядом, — мне жаль, что я причиняю Вам неудобства. — Своим нытьем ты это не исправишь. Просто будь аккуратнее. — Спокойно ответил ей Пол, хмыкнув: — И слушай меня внимательно. Простые правила стоят того, чтобы их выполнять. — Хорошо. Спасибо. Она частенько убиралась в фургончике, протирала пыль, перетряхивала вещи и занималась домашней работой, изредка привлекая к этим несложным на первый взгляд делам и маленького помощника Сисеро, которого звали Макс. Он был забавным, но весьма молчаливым малым, всегда выполняющим команды своего «учителя», который считал, что парнишка в будущем продолжит его работу. Это было немного самонадеянно, если не безумно, но в то же время крайне заботливо со стороны старика. Макс был круглым сиротой до того, как его подобрал цирк, и он вырос в нем, прожил целую маленькую жизнь в окружении ссор, драк и скандалов клоунов с акробатами, но в то же время под защитой одного из самых влиятельных людей, который, что иронично, даже не знал, как выглядит тот, кого он все это время растил и воспитывал. — Дай мне ту книжку, пожалуйста! — Элиша кивнула в сторону одного из печатных изданий шрифтом Брайля, задумчиво пробежавшись пальцами по корешку другой. Она не умела читать руками, но иногда думала научиться, в то же время, проведя пару вечеров за подобной литературой, девочка поняла, что едва ли различает буквы друг от друга, и они перемешиваются в ее голове, превращаясь в жуткую белиберду. — Спасибо, Макс, — взяв протянутую ей мальчиком книгу, Элиша убрала ее на положенное место, всегда одно и то же, потому что в фургончике слепого у каждого предмета было собственное значение, собственная полочка, собственный гвоздь. Любая новизна сбивала Сисеро с толку, и привыкнуть к этому все ещё было сложно. Фургончик несся вперёд, пролетая на всех парах мимо маленьких городков, не заинтересованный в их скромной аудитории, и дети провожали взглядами свёрнутые разноцветные шатры и крупные надписи на металлических боках домов на колесах. Наверное, им было грустно. Если бы Элишу спросили, хотела бы она остановиться в одном из этих маленьких, тихих уголков, она бы сначала задумалась, а после решительно мотнула головой, не забыв при этом сложить руки на груди и нахмуриться. Нортон, если не лукавить и не утаивать, уже предложил ей как-то сойти в любом из далёких от Готэма городов, вспомнив наказ матери девочки, сказанный шепотом на ухо. Как оказалось, та настойчиво попросила директора цирка Хейли никогда не привозить Элишу обратно в Готэм, дополнив свои слова хрустом купюр. Девочка отказалась. Ей не нужно было решаться, не нужно было перебирать варианты, ее увлекали стук колёс, цветастые костюмы, направленные в лицо прожекторы, красные, синие и белые флажки, лазающие по столбам акробаты. Синтия была для юной циркачки второй матерью, а Джером — первым и единственным другом, и представить себя без них для нее уже не представлялось возможным. Даже Пол Сисеро, вечно ворчащий старик, был Элише по-своему близок и одновременно с этим по-суровому далёк. Она уважала его прямоту, его мнение, но никогда не принимала близко к сердцу слова провидца, прислушиваясь только к себе и собственному мироощущению, свято веря, что оно ее никогда не подведёт. И оно не подводило. Зеленился костюм Лайлы, приукрашенный змеиной кожей, грим выбеливал лицо темнокожего директора, когда он надевал красный фрак, под глазами Элиши расцветали угольные слезы, Джером надевал черную маску, кланяясь каждому зрителю, изредка снимая при этом цилиндр. Разве можно было отказаться от очарования цирка? Разве можно было выбрать иной путь? Точно не сейчас, только начав погружаться в этот тонкий мир хитросплетений, цветных билетов, деревянных скамеек и свистящих в воздухе ножей. Очередная остановка произошла уже днём, на этот раз даже не на окраине, а в самом центре небольшого города, раскинувшегося среди холмов. До самого вечера Элиша вместе с остальными циркачами таскала вещи, нанизывала флажки на верёвку, перевязывала тонкими лентами все, что нуждалось в украшениях и изредка поглядывала на Джерома, занимавшегося тем же самым, но — в отдалении. Им пришлось договориться о том, чтобы не проявлять излишнего внимания друг к другу, когда Лайла была рядом, чтобы не будить змею, спящую у женщины внутри. Пока танцовщица, приплясывая, манерно бродила по новой стоянке, изредка прикладываясь к щекам своих кавалеров, ее сын вбивал в землю колышки-опоры, украдкой курил и иногда смотрел в сторону Элиши, хитро сужая глаза. Они встретились только на ужине, который рыжий приготовил сам, дабы миновать общий сбор. Апельсиновый сок из тетропака, немного яблок, бутерброды на кукурузном хлебе с колбасными дольками и яичницей. Вкусно, сытно и просто, но как всегда — от души. Ночью их ждала на этот раз репетиция, а потому перекусить ребята решили внутри шатра под светом маленьких фонариков, развешанных гирляндами по периметру потолка. — Сегодня моя мамаша наклюкалась ещё до ночи, — Джером поднял свою нелюбимую тему, которая тяжёлым грузом лежала на его душе, качнув головой и впившись зубами в край хлебного пласта. — Поэтому можем репетировать до самого утра! Один черт не заметит. — Это хорошо, — выразила тоном голоса сожаление девочка, сидя напротив него на лавке. Они решили не блистать в центре арены, притаившись в холодной полутьме, и это оказалось весьма кстати, когда снаружи послышался пьяный смех Лайлы. Тогда Джером, поймав Элишу за плечо, юркнул вместе с ней под скамейку, для верности коснувшись губ девочки указательным пальцем. Не шуми. Не показывайся. Не дай ей понять, что мы здесь. Хорошо. Их диалогу не нужен был звук, каждое слово было прочитано по лицу собеседника, по блеску его глаз, по дрожанию рук. Рыжий не боялся своей матери, ошибочно было предполагать такое. Ошибочно было и говорить, что он действительно ненавидел ее. Чувства его колебались от прохладной любви до нелегкого отторжения, смешиваясь меж собой и расцветая причудливыми формами, но никогда не дозревая до конца. Страха не было. Была только тупая боль. Страх умер, когда Джером был ещё ребенком, его выбили из него кулаками, ремнем и тяжёлыми ударами ботинок. Страх умер, выродился в пустоту, и место его заняло ожидание, кратковременная ярость, натянутость пружины внутри. Элиша боялась, что друг ее вновь сорвётся, как тогда, когда Лайла обрушила на лицо девочки болезненную пощечину, но в то же время она ждала его разрядки, всем своим нутром ощущая скапливающееся в теле рыжего напряжение. Синтия говорила ей, что у Джерома бывали срывы, и тогда он точно готов был вцепиться в собственную мать, ударить ее, убить, но вместо этого бил посуду, кричал на весь лагерь, плакал и держал в дрожащих ладонях первое, что попадалось под руку, отчаянно пытаясь защитить себя. Тогда из него выбивали дурь, и в какой-то момент место громкой истерики загнанного ребенка заняло тяжёлое молчание, сопряжённое с отчаянными попытками уйти, сбежать от проблемы, раствориться в пространстве и слиться с ним. Джером был молчалив, угрюм, нелюдим. Он не искал ни в ком помощи и поддержки, но Элиша смогла изменить его, вновь обнажить рваную рану беззащитности, открыть перед Лайлой слабость своего друга, и не могла не корить себя за это. — А-ал! Ну иди же сюда… — поманила Лайла кого-то пальцем, и девочка увидела лениво бредущего за ней мужчину, одного из Грейсонов, крепко сложенного акробата. Они что, не отыскали лучшего места для своих любовных игрищ?.. Рыжий стиснул зубы, став похожим на маленького хищного зверька, и сжал кулаки, растерянный и жалкий под тенью скамейки. Элиша не считала его таким, но мироощущение Джерома ощущалось тяжёлым дыханием, помутневшим взглядом и тем, как он слушал то, что происходило на сцене. — Ну Лайла… — протянул акробат. — Чертова шлюха… — Кто здесь? — вдруг вскинулась женщина, отвлекшись от своего кавалера, и Элиша широко распахнула глаза, понимая, что Джером не сдержался — и высказался вслух. — Кто здесь? — повторилась танцовщица, покачиваясь, двинувшись к ним. Девочка не видела ее, но ощущала, как Лайлу мутит, как дрожат ее ноги, как гудит в ее голове. Это было чутьё, извращённое и жуткое, привитое ей криминальными районами Готэма, взращенное в ней младенчеством, проведенным на улице. Она могла не смотреть, но чувствовать, как человек идёт, если он пьян или уколот. Джером подтолкнул Элишу, кивая в сторону прохода меж скамейками, и они, пригибаясь, двинулись вдоль ряда, перехватив руки друг друга. Отпустить было равносильно самоубийству. — Я проверю, — Ал, которого девочка уже не могла понять, прошёлся по арене, после ступив и на лестницу. В груди закололо. Хищниками танцовщица и акробат осмотрелись, не в силах отыскать кого-либо даже под собственными носами, напуганные неизвестностью, напряжённые ей. Им не хотелось быть раскрытыми? Или это наоборот возбуждало их? Элиша сглотнула, поняв, что ей тошно от этих мыслей и ещё нестерпимо страшно, будто ее вот-вот убьют ни за что. За то, что подвернулась под руку. За то, что она просто есть. Кажется, те же самые чувства плескались и на дне живота Джерома, противно сжимаясь в тугой комок. — Попались, — вдруг дёрнули девочку за шкирку, будто котенка, вверх, и та встретилась взглядом с акробатом, сумевшим подкрасться к ним сбоку совершенно незамеченным. — Подслушивать нехорошо. — У нас была чертова репетиция, — Джером, не отпустивший ее руки, тут же поднялся на ноги, скрипнув зубами, — ясно? Пока вы не пришли. — Джеро-о-ом, — окликнула его мать, и рыжий невольно сжался, будто в клетку пойманный, но не обернулся к ней, сверля взглядом Грейсона. Шатер цирка был огромен, но в это мгновение он сжался до размеров спичечного коробка, и Элиша, повисшая в воздухе на собственном воротнике, явственно ощущала, что этому паршивому месту ещё есть, куда сжаться, если Лайла сделает к ним хотя бы ещё один шаг. — Я вышвырну их отсюда. И мы продолжим, — Ал попытался протащить девочку по ряду, выпустив Джерома из поля зрения — и получил толчок в бок, отчаянный и грубый, рухнув вниз, перевалившись через скамью, едва не утянув Элишу за собой, но воротник ее треснул раньше — и чуть не удушил циркачку, так и оставшись у акробата в руке. — У нас. Была. Чертова. Репетиция! — парень прижал девочку к себе, теперь отступая с ней, дыша тяжело и часто, он все ещё был напуганным зверьком, но вдруг показал когти и зубы. Время замерло на долю секунды — и сорвалось галопом. — Ах ты сука рыжая! — едва поднявшийся Ал ринулся к ним, и выхода не осталось — ребята помчались прочь, каким-то чудом синхронно запрыгнув на скамью и пролетев по ней до конца ряда, пока пьяная Лайла уже тоже бросилась было за ними, но заплелась в ногах и свалилась точно в проходе на арену. — Ходу, ходу! — Джером подгонял Элишу как мог, толкнув ее перед собой, и это подвело его — он оказался сражён ударом меж лопаток, свалившись на пол и закашлявшись, жмуря глаза. Грейсон был быстрее, ведь он всю жизнь работал акробатом, а что самое поганое, он был действительно хорошим акробатом, отчего-то решившим, что эта мнимая исключительность даёт ему право распускать руки. — Я научу тебя хорошим манерам, выродок. — Прошипел он, врезав Джерому по ребрам, и Элиша кинулась на мужчину, но не сумела его оттолкнуть и пощечиной отлетела в сторону сама, свалившись под скамейку. Лайла действительно была злой женщиной. Несчастной женщиной. Она заливала свою душу всем, что имело градус выше нуля, но сердце ее давно остыло, и ничему уже не было суждено его распалить. — Джером, ты… я тебя ненави-и-ижу! — провыла она, вдруг разрыдавшись на месте, так и не сумев подняться, будучи слишком пропитой, слишком усталой, слишком пьяной для того, чтобы двигаться. — А-ал!.. Грейсон сплюнул себе под ноги, двинувшись к ней, поддавшись невнятному «зову» — и Джером выщелкнул что-то из-за пояса за спиной мужчины, кажется, из последних сил, отчаянно стиснув зубы, весь напрягшись, будто взведенное оружие. — Стой. — Элиша схватила его за руку, этого приподнявшегося на коленях волчонка, опуская нож вниз. — Стой. Она хотела сказать, что рыжий не хочет этого, что на самом деле он не такой, что ему просто больно и страшно, она хотела сказать многое, но не решилась ни на единое слово, просто вцепившись в его запястье, глупо смотря в глаза. Они не были голубыми сейчас. Они были полупрозрачными и колкими, словно груда битого стекла. — Джером. Стекло стало сначала снегом, а после — хрусталем, чтобы вновь раствориться, стать колодезной водой и звездным небом, ворохом цветочных лепестков. Вдалеке что-то противно треснуло разрываемой тканью — и парень вдруг выронил нож, закрыв ладонями ее уши, смотря на Элишу так, как никогда не смотрел. Зрачки его превратились в точки, сжались до размеров колотых иглой элементов шрифта Брайля. — Все будет хорошо, — процедил Джером одними губами, медленно поднявшись вместе с ней, держа девочку за виски, совсем не давая ей слышать — и как был, спиной, направился на выход, не смотря назад. Она не запомнила, как они добрались до улицы, не запомнила, как рыжий гладил ее по ноющей щеке, как он приложил к синяку мокрый, холодный платок. Не запомнила ничего, перепуганная, робко дрожащая, боящаяся представить, что сейчас происходило в шатре. — …Эли, я не хотел, — она запомнила только эти слова, сказанные Джеромом ей на ухо, полные боли и страха слова, — я… — Ты молодец. Ты… молодец, — Элише пришлось перебить его, слабо тряхнув за плечи, словно игрушку, чтобы не прозвучало ничего лишнего, способного вновь вырасти в уродливое стальное перо в кармане, — ты молодец, ты… ты победил. Ты победил не Грейсона. И не Лайлу. И даже не Оуэна. Не кого-то извне, а самого страшного из возможных врагов, самого заклятого и злого. Ты победил себя. Пружина расслабилась, пускай и ненадолго, и это теперь означало только одно — у них есть ещё немного времени, пока напряжение вновь не вырастет до предела, не превратится в очередной яростный взрыв, не превратит все вокруг в пепел. У них есть время. И они вцепятся в него, удержат его. Они победят вместе. Вот что она сказала ему без слов, ткнувшись лбом в лоб, когда облака закропили дождевыми каплями, и стало совсем темно.