…and his beloved prince.
«Презираю этот мир!
Миром его называть не хочу.
Ты со мною, я с тобою,
Ты всё болтаешь, а я всё молчу.
Я бросаю вызов всем
И своего я не помню лица
Мир увидит, пусть увидит,
Как мы дойдём до конца!»
Князев за спиной Горшенёва находился всегда. И не в смысле тени или побочного героя, не влияющего на сюжет, нет. Глупо было бы назвать Андрюху неважным, ведь, если бы не он, то был бы Горшок сейчас жив? На ангела хранителя он, конечно, слабо похож, да и не похож вообще, если рассуждать здраво. Разве что в небесной канцелярии облик чистых непорочных ангелов решили слегка подкорректировать. И Князь хоть и напоминал своим личиком чистую непорочную душу, а своими глазами нежное дитя, но суть той самой души была немного другой. Иначе воспринимался он теми, кто его знал. Для них Князев был куда искренней и уютней, нежели какие-то там мифологические, выдуманные невесть кем крылатые создания. Изо дня в день, из концерта в концерт Андрей находился подле вечно беснующегося Горшенёва, даже не осознавая толком этого. Что тот, что другой. Будь то вовремя подставленное плечо, спасение от смертельной пизделовки со скинхедами или банально выставленная рука, чтобы безумная головушка не стукнулась об острый угол тумбы. Миха это уже принимал как должное, а Князю от каждой незначительно мелочи в последнее время хотелось рвать и метать — настолько под рёбрами ебашились на кулаках бабочки, и, казалось, ничто не может эти чувства успокоить. Ничто, кроме леденящего и душу, и кожу дождя. Волосы неприятно липли ко лбу, одежда утяжеляла любое телодвижение, а хаотичный непрекращающийся звук капель о поверхность добавлял лишь антуража ситуации, хоть и на деле страшно мешал. Мешал смотреть человеку напротив в ошалевшие глаза, мешал слышать его сбивчивый тон, будто навеянный кем-то другим и, наконец, мешал восхищаться этим безумием, сотканном в плоть и кости в одном чудесном человеке. Человеке ли? Так ли выглядит обычный простой человечишка, которому суждено прожить ничтожно маленький отрезок времени и по привычным устоям не сделать ничего выдающегося? «Вряд ли», — хотелось думать Князю. Но думать лишь хотелось: иначе быть и не может, ведь смотря на грубые тёмные ботинки, стоящие на узком краю платформы, этого делать не приходилось. Просто не в состоянии. Какой смысл бичевать насчёт Горшнёвской достойной восхищения жизни, если прямо сейчас он на волоске от понятия противоположного этой штуке? — А ты до слёз меня довести хочешь? — даже если нет, Князь готов рыдать. Лишь бы Миша сейчас поближе к нему подошёл. Лишь бы больше шансов было схватить его в случае чего за мокрый плащ. — А ведь он со мной говорит, знаешь. Он реальный, прям как ты. Андрей долго сомневается и успевает в голове перебрать все варианты развития событий: от худшего к худшему. Лучшему здесь, кажется, места не бронировали. Но решает вопреки всему зайти с другой стороны — самой опасной и самой безнадёжной. — Но ты ведь знаком со мной куда больше, чем с этим… шутом, — последнее слово Князев будто выплёвывает и разводит руками, пытаясь показать на лишний элемент их разговора, но в виду не знания лишь слепо тыкает в небо. — Он сейчас говорит тебе что-то? — Говорит, что ты это делаешь из корыстных целей, — Горшок говорит это разочарованно, но даже сквозь призму собственной воспалённой фантазии, обострённой неверным догадками, сомневается. С каких это пор вообще Князев что-то для себя делает? Всегда всё для других, и никогда для себя. — Ну значит он пиздит! — дождь хлестанул с новой силой, и Андрей попытался его перекричать, крепче вжимаясь в баннер с логотипом их группы. — Миха, я надолго в этом мире останусь и долго буду по тебе тосковать, а, пойдя на поводу у какого-то несуществующего шута, ты ублажишь его и своё секундное желание и сгинешь. А ему будет всё равно. Подумай над этим. Ты нужен тут. — Кому? С каждым годом наша популярность теперь только гаснуть будет. Сам знаешь ведь, что людям свойственно интересы менять. Другого и шута найдут, и короля, ёб твою мать. Хочу прям на самом пике. Чтобы не застать тот момент, когда нам найдут замену и начнут забывать. — в руке скользнул страховочный трос, и пьяный организм подался вперёд. Андрей только дыхание затаить успел и рефлекторно вперёд податься, прежде чем ноги Горшнёва вновь встали спокойно. — Одни уйдут — придут другие. Мы найдём фанатов не только по всему миру, мы найдём их по всем временам. Все следующие поколения нашу музыку знать будут и уважать, с утробы матери слушать. — заметив, что на опьянённое сознание Миши это никак не подействовало, Князев шагнул чуть вперёд, опасливо выставляя руку. Чужой мутный взгляд всё также пялил в тёмное ночное небо и свидетельствовал лишь о том, что помимо Князя говорит ещё кто-то другой. И этого другого слушают, в отличие от тирады Андрея. — Ты не понимаешь нихера, как обычно. — Может и не понимаю. — капли дождя ощущаются невыносимо шпарящим кипятком, когда нога Горшка вновь делает шаг вперёд. — Ты мне нужен, Мих. Не буду говорить за других, но ты меня хотя бы послушай. Опасливый прищур глаз, на которых театрально размазался грим, сжатые в тонкую полоску губы. Кажется несуществующий шут в голове Короля Шутов наконец заткнулся. И перестал указывать их, блять, Королю. — Ты мне небезразличен. — голос Князя разрезает звук дождя на две части и словно озаряет. В собственных ушах теперь не оглушающий шум, а лишь слова. Слова, стук сердца и внутренний голос, кричащий об опрометчивости поступка. Это однозначно день, о котором в будущем придётся жалеть. — И я люблю тебя, Миш. Ты, сука, много выёбываешься. И тебе бы стоило сходить нахуй со своими тупыми желаниями и шутами-диктаторами. А ещё лучше прыгнуть побыстрее, чтобы я не позорился тут, но… Когда на него смотрят осознанные карие глаза, вся боль комом к горлу подступает и выйти может либо слезами, либо криком. Но второе уже есть, а первое, к счастью, из-за дождя незаметно. — Но я всё-таки напиздел. Не смогу я без тебя, и жизнь не продолжится. В груди всегда дыра будет огромная, и не заполнить её ничем, — Князев бьёт кулаком в грудь, смаргивая лишнюю влагу. — Я люблю тебя, мудак, ты слышишь меня? Уйди оттуда. Сядь, ползи ко мне, прошу. Ведомый чужим нереальным голосом, Горшок усмехается и, тут же словив себя на этом, затыкается. Кричит ли ему шут о том, что Князь педик, или о том, что их музыка полная хуйня — неважно. Неважно, по крайней мере до того момента, пока перед собственным взором настоящие глаза можно увидеть. Живые. А не те, что придуманы и лживы. — Ты педик всё-таки? — Горшок лишь уточняет, до конца не отпустив вездесущего шута, хоть и прекрасно осведомлён о разных смыслах слова «люблю». И может Андрей даже имеет в виду не ту самую любовь между двумя мужиками. А может истинный смысл даже лучше. — Пусть так. Просто знай, что ты для меня не просто пустой звук. Что там — не просто друг. Я устал от того, что смысл моих действий для тебя не ясен. Скажу проще — ты об этом даже не задумываешься, а мне каждое касание с давних пор даётся с трудом. — Нихуя не проще, Андрюха. Давай ещё легче слова подбери. — глядя на отвлечённого от попытки суицида Мишу, Князев даже слегка улыбнулся, отодвигая на второй план смущение. — Я хочу, чтобы ты замечал мою заботу в любых её проявлениях. Или заметил хотя бы раз и понял вложенный в неё смысл. Именно тот, о котором ты думаешь — педиковский, пидорский. Достало жить с односторонней влюблённостью… — будто попробовав на вкус это слово, Андрей скривился. — И достал тот факт, что ты можешь думать о ком-то другом, когда рядом лишь я. Порыв ветра заставил обоих поёжиться и неосознанно попытаться сжаться в клубок. Горшенёв всё ещё крепко держал в руках страховочный трос и сжимал до белых следов хотя бы ради того, чтобы не ёбнуться и дослушать друга. Князев, наконец, маленькими шажочками, наплевав на страх высоты, добрался до друга и аккуратно, но крепко, схватил за локоть. Прикоснувшись к холодной ткани кожаного плаща, Андрей теперь позволяет себе выдохнуть и забыть о неком виденье его друга. Может и правда видел — пусть. Главное, чтобы сейчас его не было. Где-то совсем рядом бьёт молния, и уже успевший расслабиться Князь вздрагивает, чем вызывает у Горшка звонкий грубый смех. Именно тот, к которому все уже привыкли. Горшенёв действительно перестаёт кого-либо здесь замечать, кроме Князева. Может, теперь тут взаправду никого нет, а может иллюзия чужих бездонных глаз куда сильнее, чем та, силы которой пять минут назад полностью овладевали Мишей. — А давай я тебя просто засосу, мы спустимся вниз и пойдём дальше бухать, а ты об этом инциденте забудешь, а? — удивившись тому, как трезво и осознанно звучит его голос, Горшенёв приподнял один уголок губ в наглой усмешке. А Князю большего и не надо. Он готов в очередной раз простить, правда не забыв о шуточной потенциальной мести чуть позже, но простить. Это слово так легко звучит, но так трудно раз за разом даётся. Вроде и неуважение к себе, а вроде как же не простить этого удивительного человека? Короля шутов, чтоб его. — Поцелуй меня, — звучит от Андрея уже прямо в чужие губы, ведь он знает — его не оттолкнут. В угоду личного любопытства, выгоды или неудовлетворённого либидо — не особо важно. Вообще, блять, ничего не важно. Пока тебя целуют чужие обветренные губы, или пока на затылке сжимается чья-то конкретная рука. Пока вокруг никого — только шум осточертевшего дождя и яркий свет фонарей, который по-хорошему должен подсвечивать баннер группы, а не двух её участников, сосущихся подле него. Когда рука Горшенёва спускается ниже — к шее — Андрей еле сдерживает себя, чтобы не оттолкнуть его и чтобы удержать блаженное мычание. Слишком тесно, слишком жарко, но невыносимо позволительно и так правильно — пусть это и может остаться их маленькой интрижкой на пять минут, ведь, какой чёрт или, не дай бог, шут, знает, что сейчас у Горшка в голове. И зачем он это делает. А впрочем, жить нужно моментом и брать от него всё до последней капли. Тем более когда твой лучший друг несколько мгновений назад пытался сброситься с крыши, ведомый либо шизофренией, либо наркотическим трипом, а ты от этого приходил в большее возбуждение. Мало кто сможет так. — Да никто не сможет, блять… — отрываясь от желанных Мишиных губ, шепчет вслух свои мысли Князев и зажмуривает глаза, накрывая их руками. Накрывать-то накрывает, пытаясь спрятаться от чрезмерного безумия этого мира, пока ладони другие, совсем окоченевшие, не берут их в свои и не сжимают до подступающих костяшек. Горшенёв складывает руки друга к себе на колени и сам порывисто его обнимает, что совсем ему несвойственно(или несвойственно его образу), оставляя на макушке невесомый поцелуй. Пусть этот день и всё произошедшее в нём смоет сюрреалистичный дождь, а эмоции на лицах людских засветит лампа, оставляя их безликими куклами. И пусть это повторится вновь, может с другой локацией и действующими лицами, а может и с другим исходом. Пока они есть у друг друга, музыка будет существовать вечно, уничтожая на своём пути всех недоброжелателей — будь то абсурдный шут или весь мир. Пока Князь чувствует на своих плечах тяжесть, а на шее сбивчивое дыхание, он уверен — ему всё по силу. И пусть вслух никогда не суждено услышать ответное люблю.