Взаперти

Они сидят рядом у обшарпанной стены, вытянув ноги, и между ними лежит пистолет. Регина бледна, всегда аккуратная прическа потеряла форму, волосы мокрыми прядями налипли на лицо. Глаза Эммы бегают, то и дело осматривая помещение, постоянно возвращаясь к разбитому и заколоченному досками окну: сквозь него едва пробиваются слабые лучи света. Кто-то ходит за закрытой дверью в комнату и тихонько покашливает. Кто-то ходит и за окном: силуэты мелькают и мелькают, и нет им конца. Эмма смотрит на часы, каким-то чудом удерживающиеся на худом запястье. 5.15 утра. С тех пор, как наступил рассвет, и они заперлись здесь, прошло лишь полчаса – но кажется, что за спиной уже целая вечность. Регина усмехается, видя жест Эммы, и откидывается назад, больно стукаясь затылком о стену. Морщится и вздыхает. – Уже совсем скоро, – шипит она сквозь стиснутые зубы. Правая рука её безжизненно лежит на полу: пальцы посинели и не шевелятся, светлая блузка залита кровью на плече, рукав разодран. Эмма выглядит не намного лучше: вся в грязи и синяках, вот только кровь на её рубашке чужая и давно засохла. Она поджимает губы, услышав замечание Регины, и испытующе смотрит на женщину. – Да, – произносит она глухо, и далёкая тоска слышится в голосе. – Совсем скоро они придут. Они с Региной не говорят, кто именно придет, потому что ещё не знают этого. Но зато точно знают, что одни не останутся. Они уже не одни: шаги за дверью становятся чётче, кашель – громче. Регина морщится снова, пытаясь пошевелить рукой. Не получается: конечность распухла и выглядит просто ужасно. Она это видит, Эмма это видит, и обе они молчат о том, что видят. Эмма смотрит на часы ещё раз. На самом деле ей не хочется на них смотреть, она просто пытается занять свои мозги чем-то, чтобы не думать о том, что придется сделать. Сейчас или чуть позже – это ничего не изменит. – Ты можешь уйти, – слабым голосом говорит Регина. Эмма качает головой. – Одна ты не справишься, – убеждает она не то саму себя, не то женщину, сидящую рядом. Серый взгляд снова устремляется к окну: становится всё светлее. Регина выдыхает и ничего не отвечает. Они перешли на «ты» только сегодня, когда остались вдвоём в этой чёртовой клетушке с развороченной мебелью и пятнами крови на ободранных стенах. До этого дня их «вы, шериф Свон» и «вы, мадам мэр» неизменно становились причиной насмешек для остальных. И вправду – до вежливости ли, когда такое творится вокруг? Никто не понимает, что только это держало их на плаву. Помогало сохранить рассудок. Возвращало в те времена, когда Сторибрук был светлым и чистым, а Генри дулся на них за то, что они снова не могли поделить, кто сегодня ведёт его в парк и кормит мороженым. Эмма облизывает сухие губы, но язык тоже сух и шершав, он почти сдирает тонкую кожицу. Она не сдается и облизывает губы снова и снова, пока не убеждается, что они перестали гореть. Затем поднимает руку и проводит кончиками пальцев по щеке Регины. Та вздрагивает от прикосновения и отстраняется. – Это ещё что? – она пытается выглядеть возмущённой, но плохо получается. – Просто, – Эмма не собирается искать в своих действиях смысл. Она хочет хоть немного тепла. Себе, Регине, им обеим. Именно поэтому она, невзирая на слабое сопротивление Регины, обнимает её и прижимает к себе. Эмма тоже слаба, но ей нужно быть сильной. По крайней мере, ещё какое-то время. Регина холодная, как труп, только правая рука её, которой невзначай касается Эмма, горит огнем. Эмма удерживает себя от того, чтобы отдернуться, и обнимает Регину крепче. Целует её в висок, чувствует привкус пота, осевший на мокрых прядях волос. – Ты думаешь, с Генри всё в порядке? – шелестит Регина. Она смирилась с тем, что её обнимают, и полулежит на плече Эммы, уткнувшись носом ей в подмышку. Эмма проверяет взглядом, на месте ли пистолет. – Разумеется, – уверенно говорит она. Они выслали Генри из Сторибрука, когда всё это началось. Вместе с Белль и Руби. Выгнали их пинками, снабдив всем необходимым для того, чтобы те не забыли себя, перейдя городскую черту. Эмма лично заказала три билета в Нью-Йорк и терпеливо дождалась звонка от Руби, когда самолет приземлился. С тех пор они созванивались каждый день до того момента, как внезапно оборвалась телефонная связь. Случилось это две недели назад. Ровно с той секунды Эмма знает, что Нью-Йорка больше нет. Только вот Регине знать об этом необязательно. Она слаба, но безмерно хочет казаться сильной. Чтобы никто не заподозрил, что у неё в груди всё ещё бьется сердце. Злая Королева привыкла преодолевать собственные страхи и заставлять других бояться, и всё равно Эмме хочется её защитить. Хотя бы от того знания, что принесёт лишь горе и слезы. А ещё, возможно, Эмме эгоистично хочется оставить Генри себе таким способом. Только себе и никому больше. Связь отрубилась и в Сторибруке, это помогает Эмме поддерживать легенду о том, что с Генри всё хорошо. Все верят ей, и только Румпельштильцхен отводит глаза, не спрашивая ни о чем. Колдун знает, что его Белль мертва, он чует смерть на расстоянии, и смерть любимых – единственное, что связывает их с Эммой. Больше нет ничего. Голд не может приготовить зелье, чтобы все они сделали шаг за черту: кончились ингредиенты. И магия кончилась, лопнула, как мыльный пузырь, когда обвалился колодец в лесу. Голд тогда долго смеялся, утирая злые слёзы. Никто не знает, когда конкретно это началось. Никто не знает, когда и как это закончится. Да и закончится ли? Иногда Эмме кажется, что они обречены быть запертыми в этом сводящем с ума городе, что им вечно придётся перебежками передвигаться от дома к дому и запирать за собой двери с наступлением рассвета. Регина тяжело дышит, дыхание её щекочет шею, и Эмма думает о том, что могло бы у них быть. Смирись они раньше с присутствием друг друга в жизни Генри, объедини усилия – и они были бы далеко отсюда. Эмма вывела бы их троих из Сторибрука ещё до того, как город превратился в изувеченный кошмар со сломанными улицами и мёртвыми собаками. Не сложилось. Регина предпочла привычную игру, побоявшись сделать шаг в сторону, не доверившись чужим рукам. Стоит ли винить ее за это? Эмма ещё крепче обнимает Регину, прижимает к себе так, будто только это поможет им выжить. Дождаться. Дэвид обещал врачей и подмогу, но как быстро они доберутся с другого конца города после наступления рассвета? Регина похудела. Эмма чувствует каждую косточку, и это ощущение наполняет её тоскливой нежностью к женщине, с которой раньше у них было слишком много ненависти друг к другу. – Я не хочу умирать. Голос Регины заставляет Эмму содрогнуться: столько пустоты в нём, столько холода. – Ты и не умрёшь, – через силу врёт Эмма и улыбается, пытаясь дать Регине почувствовать эту свою улыбку. – От таких глупых ран не умирают, слышишь? Умрёт. Все они умрут, кто-то сегодня, кто-то завтра, а кто-то – в последний день. Но нужно сказать, что всё будет хорошо. Слова успокаивают. Регина молчит, и Эмма обнимает её уже двумя руками, баюкает в объятиях, как баюкала бы Генри, будь он здесь. Эмме страшно. Она хочет спросить Регину, страшно ли ей, но не может себя заставить. Они совсем одни в этой комнате, из которой нет выхода. По крайней мере, для одной из них. Эмма не сразу понимает, что слышит лишь свое дыхание. Она гладит Регину по щеке, целует в уголок рта и не хочет знать, что лишь её собственные выдохи согревают холодную кожу. Чужие шаги останавливаются точно за дверью. Эмма кривит губы, когда голова Регины запрокидывается назад тяжёлым мёртвым движением; скользит взглядом по спокойному бледному лицу и закрывшимся глазам; гладит чуть дрожащей ладонью щеки, лоб, губы, отводит в сторону налипшие волосы. Жарко. Солнце встает всё выше. Пять минут. Десять. Эмма смотрит на часы, не отпуская Регину. Это сложно делать, но она делает. Следит. Ждёт. Капля пота срывается с виска Эммы и падает на левое веко Регины, скатывается к уголку глаза и ползёт ещё ниже, притворяясь слезой. Эмма моргает, когда видит, что ресницы Регины трепещут. Едва заметно, но Эмма видит. И не может заставить себя отстраниться. Правая рука, всё ещё опухшая, с всё ещё синими пальцами с трудом поднимается, хочет коснуться. Эмма позволяет ей дотронуться до плеча. А вот теперь не страшно почему-то. Веки Регины дрожат, словно тоже собираются приподняться. Эмма переводит взгляд на почти забытый пистолет, упершийся ей в бедро, и с внезапной отчетливостью понимает, что не желает видеть, какого теперь цвета глаза у матери её сына. Она приподнимает плечо, укладывает на него голову Регины так, чтобы спрятать лицо, сцепляет зубы и подносит оружие к виску, едва не ошибившись. Захотев ошибиться. Выстрел оглушает. Эхо долго мечется по комнате, пока не просачивается сквозь узкие щели в заколоченном окне. Дэвид отшатывается от двери, когда та открывается, и едва успевает выставить руки, ловя обессиленную Эмму. Его дочь обмякает на мгновение, а затем обнимает мужчину так крепко, что трещат ребра. В комнату, из которой вышла Эмма, заглядывает Мэри Маргарет. Она не плачет, и Дэвиду кажется, что это самое ужасное из того, что с ними произошло. Нет слёз. Будто бы все они просто пересохли. На улице слышится шум подъезжающих машин, к которому немного погодя добавляется звук вертолёта. На лице Мэри Маргарет появляется надежда. Эмма избавляется от объятий Дэвида и бросается к окну, голыми руками отдирает с него приколоченные доски, яростно выкидывает их прочь, не замечая, что в кровь сдирает ладони и пальцы. Мэри Маргарет хочет подойти к ней, но Дэвид останавливает жену. Вместе они молча смотрят, как всё больше света проникает в помещение. Эмма смеётся, глядя в окно. Столько неестественного в её смехе, что хочется зажать уши, убежать прочь, только бы не слышать. – Пара минут! – истерически вопит Эмма, и кровь сочится с её пальцев. – Пара грёбаных минут! Она со злостью ударяет кулаком в стекло, и то разбивается с диким звоном. А затем Эмма убегает прочь, стремясь к выходу. Дэвид выглядывает в распотрошённое окно. Военные машины, расположившиеся полукругом возле их убежища, выпускают из себя солдат с огнемётами. Те встают единой линией, лицами к подлетающим вертолётам, за которыми, реагируя на шум, бредут мертвецы. Мэри Маргарет обнимает Дэвида в момент, когда солдаты открывают огонь по противнику, и тот, охваченный пламенем, начинает потихоньку валиться наземь. Налетевший ветер ещё больше раздувает огонь, костёр вскидывает прозрачно-оранжевые руки к небу. – Кора разбудила древнее зло, – скрипуче говорит невесть откуда взявшийся Голд, и столько злобы в его голосе, что Дэвид вздрагивает. – Регина знала об этом. Получила то, что заслужила. – А Эмма? – тихо спрашивает Мэри Маргарет. – Она тоже заслужила? Терять тех, кого любит? Ненавистью блестят золотые глаза Румпельштильцхена, какое-то время он молча глядит на учительницу, затем разворачивается и уходит, не хромая. Дэвид целует жену в щёку и снова смотрит в окно. На сердце его все ещё лежит тяжесть. Починенная рация сделала своё дело: вызванные солдаты заканчивают зачистку города, большинство из них продвигается дальше, рассыпается по улицам, уничтожает тех мертвецов, что ещё стоят на ногах, остальные контролируют пламя, не давая ему затронуть дома. Дэвид смотрит на всё это и думает о Коре. О её злобе и ненависти, позволивших выпустить магию из Сторибрука, разметавших её по миру. В мгновение ока в руках ведьмы оказались тогда сердца: сотни, тысячи, миллионы. Не справившись с нахлынувшей силой, она погибла в мучениях, забрав жизни своих жертв. Жизни, но не тела. Неужели она не предвидела этого? Или… знала, но всё равно сделала? Дэвид не понимает, почему Кора пощадила их. Возможно, хотела немного поиграть. Он трясет головой и уходит, оставив Мэри Маргарет у окна. Выглядывает на улицу в поисках дочери. Найдя её, отступает назад, не решаясь тревожить. Эмма сидит на земле, неудобно подвернув ноги. Содранные в кровь руки болят, в лицо летят пепел и жар огня, серые глаза тускло отражают цвет стонущего пламени. Несколько минут. Всего лишь несколько минут. На большой земле нашли лекарство от этой заразы. Несколько минут – и Регину можно было бы спасти. Эмма плачет. Впервые за много дней.