Оголённый провод

Глубокий вдох. Запах советского табака медленно течет по комнате, смешиваясь со свежестью ночного воздуха. — Не знал, что ты куришь, — Сеченов садится в постели, вглядываясь в спину мужчины, стоящего у приоткрытого окна. — Давно? — Сколько это требуется, — звучит бесстрастный ответ. Глупый, неуместный вопрос, такой же пустой ответ. Захаров делает ещё одну затяжку. Его раздражает эта внимательность, сентиментальность, буквально что антинаучность. Ему не нужно оборачиваться, чтобы убедиться, Дима чего-то ждёт. Чего? Они здесь чисто из физических нужд. Ничего более. Дмитрий Сеченов давится «Это вредно», и замолкает. Так бы он мог сказать ребенку, нравоучительно, созидательно. Но не ученому, который и сам все понимает. Разминает затёкшие плечи. Чувствует себя отчего-то глупее, чем обычно. — Давай, скажи, — Харитон хмыкает, опуская руку, чтобы раздавить окурок, но решает, что сигарета не окончена, и вновь подносит к губам. — А я парирую, что жизнь убивает. И мы поговорим еще о чем-то. Сеченов поджимает губы, чтобы не сказать лишнего, хмурится, наблюдает за еще одним дымным выдохом. — Если это — всего лишь потребность, то почему не с роботами? — наконец-то собирается он с мыслями, чтобы задать вопрос. — Стать робосеком? — Харитон хмыкает, разворачивается. — Да, если это без чувств? — Дмитрий лукавит, почти пытается провоцировать. — Какая тогда разница, человек или робот? — Робот не получает удовольствия, а лишь эмулирует. Если умеет, — Захаров растягивает губы в улыбке. — А с человеком срабатывает социальный контракт. И если ты хоть слово про использование скажешь, напомню, что ты не лучше. — Обвиняешь меня в упадке человеческой морали?! Сеченов сжимает зубы, сдерживая секундную вспышку ярости. Ему вряд ли когда-то понять эту игру, эту переменчивость взглядов. Из раза в раз щелчки по лбу. За эмпатию. За привязанности. За устои. Захаров умеет дать по лбу, не унижая, кинуть фразу невзначай, дожидаясь, пока собеседник будет захлёбываться своими эмоциями. — Дима, мы сами привели людей к тому, когда все желания их бренных тел осуществляются. Им лень, им голодно, им жарко и холодно, им хочется удовольствия. Как крысам, что прожимают кнопку удовольствия, забывая о еде и воде… И вот они, роботы всех мастей… Харитон осекается, отвлекшись на сигарету и флегматично выбрасывая её в окно, чтобы более не жгла пальцев. Весь этот жест. Никого в нем не жалко. Не жалко тех, кто будет убирать. Ведь это всего лишь механизмы, роботы, которых они создали. Не жалко себя, потому что в любую секунду он может найти себе новое тело, новые легкие. Не жалко товарища, любовника. Правда, как оголённый провод, прошибающая током до самых глубин, такая неизбежная. — Ты ведь и сам не веришь в идеологию, — Захаров отходит от окна, чтобы оказаться ближе, выше. — Какой позывной ты придумал для своих щенят? Волшебник, да? Харитон треплет по волосам ученого, как глупую собачку. Послушную, преданную, такую наивно глупую. Сеченов лишь согласно кивает, стараясь не опускать глаз, принимая это поглаживание чуть ли не за ласку. — Не тот ли, кто дает чучелам мозги, а железным дровосекам сердца? — Не люблю сказки. — Но сам в них веришь. Пальцы скользят по русым волосам, чуть сжимая на затылке. Захаров улыбается, наблюдая за сдавленным вздохом возбуждения, за вспыхивающей надеждой в глазах. Надеждой на любовь, взаимность. Такое глупое. Позволяет притянуть себя, как что-то желанное, ценное, страстно обожаемое. — Ты так любишь себя обманывать, — Захаров выдыхает довольно. Кажется, из раза в раз словесных пререканий, почти что прелюдий, становится меньше. Скоро и вовсе будет стоить оказаться в спальне Димы, чтобы он был готов на все, согласиться, сдаться, переспать. Сеченов прижимает к себе любовника, забываясь. Отпуская к чертовой матери эмоциональные качели, стыд, смущение, рациональность, бессмысленность и неудобство, лишь чувствуя жар и вес чужого тела на своих нагих ногах, такого близкого, желанного. Чуть приподнимает, чтобы вновь опустить в кровать и нависнуть сверху. Плечи сводит от непривычной нагрузки. — Кому-то явно стоит стоять в планке подольше, не правда? — подливает масла в огонь Захаров, чуть разжимая руку и скользя по лицу Димы и подаваясь выше. Более ему ничего не нужно делать, он может позволить любить себя и получать удовольствие, ни больше, ни меньше. Как буквально почти двадцать минут назад. Выгнуться и расслабиться, чувствуя, как тело осыпают поцелуями и поглаживаниями. Почувствовать в себе любовника и заставить его прижаться ближе, глубже, вновь запустить руку в чужие волосы и заставить уткнуться в свою шею, чтобы слышать и чувствовать хриплые вздохи и стоны. Еле слышно самому вздыхать от удовольствия. И как бы невзначай потянуть за волосы от себя, чтобы увидеть этот взгляд, сбитый похотью и страстью и поцеловать, рвано, немного, ощущая как и без того напряженное тело любовника каменеет, как тот будто дорвавшийся до дозы наркоман, срывается с цепи, сбивается с темпа. Резче, жестче. И вновь заставляя уткнуться в свою шею носом, шепча что-то неразборчивое, упрашивая, сводя с ума, и наконец-то выгнуться от сладкой судороги и от жара, сжав до кровавых следов чужое плечо. И быть благосклонным, дождаться, когда любовник, сжав простынь до побеления костяшек и с тихим рыком, наконец, затихнет, обессилено опустится рядом, потрепать его по волосам и провести ладонью по щеке, сдерживаясь сказать: «хороший мальчик». — Надо будет поменять постельное белье, — вздыхает Захаров, высвобождаясь из рук Сеченова, вставая и намереваясь принять душ. — Ты останешься до утра? — Дима приподнимается на локте, но болезненно вздохнув, ложится обратно. Захаров думает несколько секунд, но после благосклонно кивает. К его возвращению из душа ничего не напоминает об их… об их совместном проекте. «Он эти простыни сжигает что ли?», -думает Харитон, осторожно ложась на белоснежное белье. Тело приятно ломит. И будучи сегодня в невероятном хорошем настроении, даже позволяет себя обнять, давая еще одну несбыточную надежду. Надежду на то, что он умеет любить взаимно.