Тасманийский Дьявол

      Поднимались и перепутывались голоса и запахи еды, бет, омег и альф. Звякали о тарелки палочки и ложки. Перед Чаном остывал кусок мяса и кругляши кабачка с тёмными полосками от гриля. Что было у него на уме? Глаза Ли Миран, тёмные и тревожные, как школьный коридор ночью. От них охватывало оцепенение, сопоставимое со смирением утопающего. Поэтому ничего удивительного, что ненадолго утонувший Чан пропустил завязку общего, развернувшегося на всю стаю разговора. — От тебя я такого не ожидал, Есо, — кричал Номин, на коленях которого сидел маленький Сынчон с зажатым в кулаке обкусанным куском мяса. Кричал Номин, потому что приходилось кричать, чтобы расслышали на другом конце, такой большой был стол. — Ты-то куда лезешь? А если все с крыши прыгать пойдут, ты тоже прыгнешь? — Па-а-ап, — взвыла Есо, заведя глаза-проталины к небу. Кто-нибудь когда-нибудь видел, чтобы приевшиеся родительские аналогии вызывали иную реакцию? Чан рассеянно улыбнулся, вовлекаясь в происходящее. — В самом-то деле, — подключилась женщина, сидевшая рядом с Минхо, — сколько можно за вас краснеть? Доучитесь этот год без приключений! Каникулы скоро! — Ёнджун! — женщина с каре навела на юного пирсингованного альфу ложку. — Если меня ещё раз вызовут из-за тебя в школу, клянусь богом, всё лето проведёшь за учёбой! Никакой стаи, никаких гулянок, отправлю на подготовительные курсы! — Они сами напрашиваются! — приставив ко рту сложенные рупором ладони, прокричал Ёнджун.       Бах! — Чанбин ударил кулаком по столу. Чан вздрогнул от неожиданности. Джисон, улыбаясь, погладил его по ноге, возвращая спокойствие. — Я вас чему учил?! — гаркнул Со. — Лучше драки избежать, — унылым хором ответили младшие. — Так чё вы в неё лезете?! — Вы не понимаете, — коротко стриженный белобрысый парень с татуированным левым предплечьем привстал от возбуждения и всплеснул руками, — они обзывают нас подлизами!       Секунда тишины и недавно строгие взрослые посыпались от смеха. Чжухон, повалившись на Чанбина, подвывал и лупил по нему, как по барабану; воплощение скорби Ли Миран весело поглядывала на вожака, прикрыв сухой узкой ладонью рот; Чанбин улыбался и качал головой. Уткнувшись лицом в ладони, сотрясался весь длинный Хёнвон. Джисон тоже смеялся. Чан вертел головой. Что смешного в подлизах? И не то чтоб это сильно обидно. Среди хохочущих людей он отыскал своих сбитых с толку побратимов — Чонина и Минхо. Правда, Чонин тут же выбыл из маленького клуба под названием «Мы не в теме» — соседка, приникнув к его уху, объяснила в чём соль. Чонин залился краской. Чан посмотрел на Минхо, Минхо пожал плечами. Отсмеявшийся Хёнвон, заметив недоумение Чана, взял его за плечо, потёр слезящийся глаз, выдохнул задушенное «фух» и пояснил: — Всё потому что вожак омега. — И что? — Ну типа, — Хёнвон развёл средний и указательный пальцы и провёл между ними языком, что служило распространённым обозначением кунилингуса. — О-о-о-о, — Чан сразу всё понял, повернулся к Минхо и показал тот же самый знак. — Вот именно! — увидев, что показывал Чан, подскочила девочка с родинкой на носу и тыкнула в него пальцем. — И так целыми днями!       Чан быстро спрятал руку под стол. — Доколе нам терпеть? — тоже встал толстый парень, прижал кулак к груди и героически вскинул голову. — Неужто нам не дозволено проучить врага, что втаптывает в грязь нашу стайную гордость? — О, господи… — прошептал Хёнвон. — Разве мы подожмём хвосты, — вдохновенно продолжал толстяк, — и отступим, испугавшись несправедливого наказания? Кто мы после этого, как не трусы? Нет, мы не такие! Мы отстоим нашу честь!       Со всех концов стола, привнося в ужин что-то от шабаша, слышались всевозможные виды смеха: икающий, лающий, визгливый. Оратор, довольный воздействием, произведённым речью, важно сел. — Вы и есть трусы! — оголтело завопила девица в разодранной футболке, пришедшая в компании бармена Чангюна. — Трусишки, трусишки! — она залилась хрипловатым ведьминским хохотом. — Чего-о-о? — Ну а кто ссыкует быть подлизами? — присоединился Чангюн, придерживая слишком уж накренившуюся в смехе спутницу. — Это звание для храбрецов! Не будь вы трусишки, во всеуслышание б заявили: да, подлизы! Ещё б и поугорали над ними, типа они лохи, омежью пизду только в порнухе видели. — Эй, алё! — женщина с каре возмущённо застучала по столу. — Как-то это слишком! Надо было просто их проигнорировать! Какая разница, что они там говорят? Прошли мимо и забыли! — Так и рождаются слухи, — вполголоса сказал Хёнвон. Чан посмотрел на него. — Как думаешь, кого они послушают — Гюна или маму Ёнджуна? — Хм… — Чан почесал подбородок. Горячая молодая кровь не позволит молча снести колкие выпады обидчиков. — Гюна, — ответил он и затрепетал от охватившего его чувства причастности, ибо только что он назвал стайного не полным именем, а той сокращённой формой, какой величали его другие стайные. — Ага, — меланхолично моргая, согласился Хёнвон. — Сморозят что-нибудь этакое в школе, оглянуться не успеешь, везде будут говорить, что у нас школьники отлизывают вожаку, а потом такие, как ты, требуют прикрыть стаи.       Внезапный выпад подействовал охлаждающе, как брызг метели в лицо. Чан стушевался, принуждённый оправдываться. — Оу, я… — Я не конкретно про тебя, — быстро поправился Хёнвон. — просто к слову пришлось. Так-то ты теперь с нами. Да? — круглыми оленьими глазами Хёнвон заглянул ему в глаза, взглядом проник в его взгляд, стараясь достать до дна души и найти там ответ. Но он не был Чанбином и не достал даже до верхушки.       Несмотря на то, что душа осталась в недосягаемости, Чана пробрал озноб, какой накатывает на экзамене. Хёнвон — наверняка не он один — хотел убедиться, услышать непосредственно от Чана, что он с ними, за них. На секунду поддавшись панике, Чан, привыкший во всём, что касалось Чанбина, — а стая касалась до него самым прямым образом, — сверяться с младшим альфой, оглянулся на Джисона. Как и ожидалось, Джисон прислушивался к их разговору, пренебрёгши разговором общим. Понимающий и ласковый, он погладил Чана по спине и кивнул. Не требовалось ничего спрашивать, чтобы расшифровать смысл его кивка. Он означал: «Я с ними и ты с ними, потому что Чанбин с ними, и если понадобится, мы окопаемся здесь, приспособимся, вступим в стаю, лишь бы наш ненаглядный цветочек был счастлив». Чан посмотрел на злосчастный цветочек. Чанбин с плутовато-весёлой, косой, как бы вытянутой влево ухмылкой наблюдал за спором старших и младших. Ветерок невидимой рукой благоговейно перебирал чёрные волосы, фонари софитами высвечивали плечистую фигуру, и жёлтый свет, отражаясь от банок, ложек и палочек, бликами заныривал в чёрные глаза и увязал в их нерассеиваемом мраке. Казалось, все и вся любило его, млело перед ним и тянулось к нему, как к Великому аттрактору. А что Чан? Порой выкрутасы Чанбина доводили его до белого каления и вызывали несварение, но гораздо чаще Чанбин смешил его своей настырностью или нелепыми выходками, непредвиденно умилял чуткостью и понятливостью и удивлял незатейливой простотой. И черты его Чан находил привлекательными — взять хоть маленькие круглые губы, крепкую шею с нежными кольцами Венеры, мощную выпуклую грудь (как, всё-таки, хорошо на нём сидела эта белая футболка). В общем, Чан тоже, пожалуй, тянулся к нему.       «У лапули большая жопа», — услужливо подкинул внутренний голос пунктик в копилку плюсов Со.       Конечно, нельзя не упомянуть и пышный зад, наверняка мягкий и упругий на ощупь. Не за горами тот день, когда Чан лично, собственными руками сможет в этом убедиться. Стоп, куда это направились его мысли?       Так что же Чан? Альфа должен быть готов пойти на всё ради омеги, — правда же? — и Чан, скрепя сердце, пошёл на сделку с совестью. Не частный самолётик в конце концов. Он улыбнулся, прикрыв глаза, и ответил как мог простодушно: — Да, с вами.       Поверил или не поверил? По Хёнвону нельзя было разобрать. Он помолчал немного и сказал: — Вот и хорошо.       Чан облегчённо выдохнул, но всё же маленькая ложь залегла неприятным осадком. Откровенно говоря, он дрейфил перед стаей, не видя и не обоняя, но как бы кончиками волосков на теле осязая колеблющееся вокруг стайных силовое поле, пронизанное паутинными нитями связи, по которой все сообщались друг с другом, презрев человеческую речь, и такой от этого накатывал безотчётный слепой страх, что сводило кишки. Чана не отпускало ощущение, что он оказался в присутствии многоликой хтонической твари, древнего духа. Хёнвон был одним из его аватаров, и через него остальные аватары слушали и изучали Чана, и через всех них Чана изучал поросший вечнозелёными лесными опушками, мхом и шерстью стайный дух. Иначе почему бы Чан, говоря с одним Хёнвоном, чувствовал трижды удесятерённую липкую тяжесть внимания? Какой бы невинно-счастливой ни представлялась стая, Чан её сторонился. Да, безусловно, стайные не сбывали наркотики и не угоняли машины, заботились о детях, делили кров и пищу, в общем, вели вполне добропорядочную жизнь, но в глубине сердца Чан распознавал их как грозную массу и, положа руку на сердце, не мог им простить того, что для Чанбина они заслонили его и Джисона. По правде говоря, он верил, что всё сложилось бы лучше, не сиди Чанбин на таблетках. Чуй его Чан, не пришлось бы тогда изводиться противоречивыми размышлениями, терзаться сомнениями, мучиться угрызениями совести. «Нет, — одёрнул себя Чан, — не так», поскольку зерно истины было и в словах Джисона, убеждённого, что неплохо начинать вдвоём. Двое любящих, умеющих договориться альф — прекрасное основание для крепкой семьи. Что за шайтан овладевал Чаном, стоило затронуть стаю? Он ведь недавно настроился открываться новому. Неужели он такой трус и слабак, что ради истинных не поизводится, не потерзается, не помучится немного, пока не перестанет чураться непонятного? Страх неизвестного побеждается любопытством и знанием. Не так давно Чан убежал отсюда с вздыбленными волосами в полной уверенности, что его омега сутенёр, а сегодня — пожалуйста, преломил со стайными хлеб. Он определённо делал успехи! Он в состоянии перебороть бессознательную неприязнь. Так или иначе со стаей ему не распрощаться, Чанбин прикипел к ней, прирос, её и его не разъединить вовек. Куда как лучше выработать к ней положительную терпимость. И Чан воспроизвёл в памяти энергичное рукопожатие Номина, добросердечие госпожи Дагам, уютную самобытность общей, девочек, косички…       А Чонин? Как же он? Он несомненно будет пользоваться Чаном как пропуском, приходить в логово, якшаться со стайной ребятнёй и обрастать дикарскими привычками. Чан посмотрел на угловатого, тонкокостного Чонина в окружении крикливых ухватистых подростков с хулиганистыми повадками и клыкастыми улыбками. Может быть, покладистому, незлобивому Чонину тоже не помешало бы отрастить острые кусачие зубы… — Это мы поняли! — прогорланил Чанбин, прерывая бурное обсуждение. Чан встряхнулся и вернулся к реальности. — Они стайные? — Нет, — Ёнджун покачал головой.       Чанбин сморщил нос, будто учуял неприятный запах. — Не люблю ничейных, — фыркнул Хёнджин. — Вечно от них проблемы.       Какое занимательное выражение он употребил — ничейные. Подчёркнуто уничижительное и жалостливое одновременно. В нём так и слышалось: «Как повезло, что мы не они, мы — чьи-то». Смотрели ли стайные на Чана, Чонина, Минхо и Джисона подобным манером — свысока и сочувственно? Если да, то забавное вырисовывалось положение, потому что Чан, как бы он ни отнекивался, немножко свысока и сочувственно смотрел на них, пожертвовавших индивидуальностью ради прикрепления к чудовищному, разнузданному, общему не всех стайному туловищу. — Реально! — гавкнул белобрысый с татуировками. Он уже не стоял. — Фурьки норм, корешки норм, неконфликтные, а эти постоянно всех доёбывают!       Чан чуть было не цыкнул и не погрозил пальцем, приговаривая: «Молодой человек, следите за языком», но вовремя спохватился, иначе как пить дать прослыл бы среди молодняка докучливым стариком, при котором даже сматернуться нельзя, чтобы отвести душу. Да и как упрекать школьников за нецензурную брань, когда их вожак ругался похлеще пропитого матроса? — Больше не деритесь, — вожак погрозил пальцем, — приводов нам только не хватало. Ещё раз доколупаются, свистните, я с ними поговорю.       Поистине Чанбин был полиглотом особого толка. Помимо корейского, он владел языком зазнавшихся важных шишек вроде Юнсо и языком оборзевших школьников. Хотел бы Чан засвидетельствовать, чем кончится дело, к тому же младшие подозрительно переглянулись, но ему позвонили. Он достал вибрирующий телефон из кармана, посмотрел на экран, шепнул Джисону: «Я отойду» и отбежал к дереву возле изгороди. — Слушаю. — Привет, обормот, совсем позабыл, не звонишь, не пишешь. Не сильно отвлекаю? — Нет-нет, — Чан не сдержал улыбки, услышав знакомый тётин голос. Находясь в чужеродной обстановке, он обрадовался ей больше обыкновенного. — Собирался, но всё никак времени не было. — Можно выкроить минутку, чтобы звякнуть любимой тётушке. Как дела-то?       Облокотившись на деревянную перекладину, Чан из темноты посмотрел на освещённый стол, отыскал Чонина, Джисона, Чанбина, Минхо, каждого по очереди. Вдали от стайных его отпустило, сдавливающая живот беспричинная боязливость, подогревающая богатую на выдумки фантазию, улеглась. Всё у него было прекрасно. Дорогие ему люди отлично проводили вечер вместе, ели-пили от пуза и развлекались. — Хорошо. Ты как? — Тоже хорошо. Я что звоню, мне сегодня премию дали, я тебе отправлю сто пятьдесят тысяч, не смей отсылать обратно! — Не надо, Кёна, — Чан сколько себя помнил обращался к тёте по имени. — Деньги есть. — Это не тебе, это Чонинке. Кроссовки ему купишь или куртку, старая ему уже коротковата. Как он, кстати?       Помнится, Чан долго скрывал от родственников, что приютил мелкого, боялся превратных трактовок, но если обосновавшихся на другом континенте родителей было относительно просто держать в неведении, то спрятать целого сожителя от иногда наведывавшейся с визитом тёти было практически невозможно. К счастью, Кёна всё поняла правильно. К тому же она знала и любила Чонина, поэтому подвиг Чана оценила по достоинству и активно ему помогала то финансово, то мудрым советом. — Он лучше всех. — Чудесно. Учится нормально? — Да, он молодец, старается. — На личном как, ни с кем не встречается, не в курсе? — Да вроде нет. — А у тебя как?       Ни один созвон с Кёной не обходился без дежурных вопросов, и спрашивала она обыкновенно с бесчувственностью автомата, словно перед ней был список, в котором она галочкой помечала, о чём уже спросила — «Про дела — спросила, про учёбу — спросила, про отношения — сделано», и Чан, как правило, отвечал одинаково. Но теперь привычному порядку вещей предстояло нарушиться. Под ложечкой засосало, под кожей, по пучкам нервов, электрической люминесценцией прокатилось волнение. Чан быстро облизнул пересохшие губы. — Вообще-то, — он улыбался, — я встретил их. Истинных.       Какое счастье, какая удача, какое удовлетворение — произносить это вслух. Ликование победителя заклокотало в груди. Он встретил истинных, он понравился им, они полюбили его. Услышьте все — он настоящий везунчик! — Да ну-у-у-у? — моментально оживилась Кёна, забыв о том, что дальше по списку следовал вопрос про работу. — Когда? — В конце весны. — Встретил и не сказал! Не стыдно? А если бы я не позвонила, так и молчал бы? — Я собирался. Честно. — Собирался он, ага, как же. Ну! Как оно, рассказывай! — голос Кёны дрожал и звенел весёлым колокольчиком. — Всё немного сложно, — начал Чан, постукивая ногтем по перекладине ограды и искоса глядя на Джисона, умудрявшегося одновременно болтать и с Хёнвоном, и с Минхо. Украшенные руки и шея его искрились. Издалека он казался ещё обворожительнее, совсем как видение, как сон. — Они оба парни. Один из них альфа.       Перво-наперво Кёна залилась почти злорадным хохотом. Она лучше всех знала, как ответственно и с какой гордостью Чан готовился стать партнёром для двух омег. — Да ла-а-адно! Вы поладили? Не ругаетесь? — Поладили. Он замечательный. — Повезло-повезло. Третий-то хоть омега? — Да, но он… — Чан попробовал найти взглядом Чанбина, но на прежнем месте его не оказалось. Он стоял за Шону. Склонился над ним, положив руки альфе на плечи. Чан видел только чёрный затылок, скруглённую под белой футболкой спину и обтянутый чёрными джинсами зад. — Он на подавителях и блокаторах сейчас. — Он что, из тех омег, которые ненавидят альф? — Как раз наоборот. Он, видишь ли… блин… как бы выразиться, — Чан потёр подбородок, задумчиво глядя на отставленную Чанбинову задницу. Была не была, он всё равно собирался когда-нибудь познакомить истинных с тётей. Так или иначе предстояло объяснять, почему они втроём до сих пор не встречались. — Он вроде как вожак стаи в Нижнем. Мы не можем быть вместе, пока он не подготовит нового вожака.       Молчание на той стороне затянулось, Чан поводил губами, унимая беспокойство. Он знал тётю, в отношении нового она сохраняла ребяческий энтузиазм, и тем не менее Чан не отметал вероятности, что она может прийти в тот же ужас, в какой пришёл он поначалу, и немедленно бросится звонить его маме, чтобы сообщить, с какой опасной компанией волею судьбы связался её старший сын. — Подожди, а это не тот, который… как же его… Дорогой! — голос Кёны зазвучал глуше. Она отнесла телефон от лица. — Дорогой, как там зовут омегу-вожака, ну, из блога про Нижний? Точно! Не Тасманийский Дьявол? — голос в динамике снова зазвучал громко и ясно.       Невольная усмешка тронула губы Чана. Складывалось впечатление, что все, кроме него, знали Чанбина или хотя бы слышали про него. — Да, это он. Его зовут Со Чанбин. — С ума сойти! — вскричала Кёна. — Твой омега — знаменитость! Родителям сказал? — Нет пока. Не говори им, я сам скажу. — Хорошо, ладно. Нет, ну это надо ж так! А какой он в жизни?       Если бы Чан знал. Чанбин разный. Такой и сякой. Всякий. Как его описать, когда он пугающий и смешной, капризный и отзывчивый, избалованный и добрый, вспыльчивый и отходчивый, непредсказуемый и вместе с тем до чёртиков предусмотрительный? Он… непостижимый. Он до невозможного настойчивый увенчанный короной самоуверенный девственник, умеющий выбить альфу из седла одним пронзительным взглядом; у него во всех смыслах благополучная семья, верные друзья, много поклонников, он ни в чём не знает отказа и недостатка и беспечно растрачивает выпавшую на его долю удачу, веря, что она никогда не иссякнет. Какой он? — Он что-то с чем-то. Я обязательно вас познакомлю после экзаменов.       Потом Кёна спросила про альфу — про Джисона, — как с ним? Чан замешкался на секунду-другую. С ним было замечательно. Он — лучший альфа из существующих, настоящий подарок. — Прекрасно. Мы встречаемся, — приврал Чан. Щёки обдало жаром восторга и смущения. — Только вот начали.       Не так уж Чан и дал маху. Джисон вон весь день думал, что они стали парой, он давно изъявил готовность и ждал встречного шага, в любую минуту Чан мог подойти к нему, предложить и получить согласие, так что теоретически они были в фазе начала отношений. В долгоиграющей фазе. — Ну и правильно, чего ждать. Подружитесь пока. Как хоть зовут? — Хан Джисон, — ответил Чан и почувствовал, как приятно звучало имя во рту, как сладко было его выговаривать, поднимая спинку языка к нёбу на «х», беспрепятственно выпуская «а», замыкая тягучим «н»; затем выталкивать сквозь зубы взрывное «дж», после которого лилось улыбающееся «ы», приставлять кончик языка к нижним зубам на свистящем «с», складывать губы в кольцо на «о» и опять замыкать коротким «н». Каждый звук как нота в песне. Х-а-н Д-ж-и-с-о-н. Имя его почти что парня.       Попрощавшись, Чан убрал телефон. Возвращаться не хотелось. За оградой колыхалось поросшее сорняковой травой поле с редкими тусклыми цветами, похожими на шляпки пританцовывающих гномиков. Шумели стайные, шелестело дерево. А что за дерево? Тополь? Нет, в конце весны оно не цвело облачными гроздьями пуха. Чан притянул ветку, увешанную мелкозубчатыми островерхими листьями. Вяз. Отпущенная ветка рывком метнулась обратно, словно дерево отдёрнуло руку, и возмущённо закачалась.       Близ столбика ограды мигали жёлтые глазки. Перевесившись через забор, Чан разворошил высокую траву и увидел упорный кустик с лимонными цветочками. Сорвав верхушку, он принялся с интересом рассматривать пятилистные чашечки. Наедине с собой в нём пробудилась потребность приобщиться к природе, слиться с ней ненадолго, отдавая честь её богатству и красоте, и перенять её повсюду рассеянное равнодушное умиротворение.       Из центра каждой чашечки поднимался пучок ровных упругих тычинок с пушистыми горошинами на концах. Возомнив себя исследователем-натуралистом, Чан потыкал в пучок указательным пальцем, на подушечке остался бархатный мазок пыльцы. Как в природе по-умному всё устроено, и сколько в её премудром плане хрупкого очарования. Пестики-тычинки… они про секс. Секс цветов, исполненный изящества акт оплодотворения. Интересно, приятно ли цветам, когда до них дотрагиваются? И больно ли им, когда их срывают? — Чем занят?       Чан вздрогнул, но тут же улыбнулся — и от собственной пугливости, и от радости. — Да вот, — он показал Джисону стебель с жёлтыми цветами. Джисон опёрся на перекладину и, наклонив голову, посмотрел на цветы. Волосы свесились ему на лицо. Чан подумал, какой же он красивый, какой красивый и какой добрый. — Здорово, ты нашёл зверобой, — со знанием дела сказал Джисон.       И умный, потому что Джисон продолжил: — Ты знаешь, что его ещё называют заячьей кровью? — Нет. Почему?       Хан оторвал один цветок, растёр между пальцами — по воздуху разлился бальзамический, отдающий терпкостью смолы запах — и показал красноватый след. — Ого, в самом деле напоминает кровь. Даже жалко его. — А вон там, — Джисон указал куда-то в тёмное колышущееся море травы, — куча пырея и крапивы, туда лучше не ходить. Зато там, ближе к оврагу, растут одуванчики и вьюнок. — Ты там был? — Ага. С Тэхёном ходил, ловили букашек. Но тогда ни одуванчики, ни вьюнок не цвели. Сейчас красиво поди. — Мы могли бы сходить. Как-нибудь. — Можно, — Джисон потянулся, точь-в-точь птица, решившая размять крылья, вновь облокотился на перекладину и устремил чистый приветливый взор в поле.       Чан вертел усеянный солнышками стебелёк зверобоя. Было так славно уединиться с Ханом в прохладной темноте, под раскидистым деревом, покуда из смежного мира, мира трапез и огня, доносились голоса и смех. — Мне тётя звонила. — М-м-м, — Джисон повернул даже в темноте как будто светлое лицо, словно на лбу его неизменно лежал луч потустороннего солнца. — Я сказал ей, что встретил вас, рассказал вкратце как чего. Хочу вас познакомить. — Это ты у неё рос? Мне Бин говорил. — Да. — Не терпится с ней увидеться. — Летом на каникулах устроим. — Здорово!       Они встретились глазами, соприкоснулись взглядами, заулыбались. Сердце Чана зашлось, как после бега, но, что интересно, он был совершенно спокоен. Душа его разлилась, охватила всё, надо всем сомкнулась и через Джисона ко всему прониклась любовью: к небу в драгоценных звёздах, к полю, к вязу, к этому милому тёплому вечеру и даже немножечко к стайным. — Я люблю тебя, — сказал Джисон, распространяя по воздуху, как дурман, головокружительный терпкий запах, с лёгким дыханием ветра достигавший до носа Чана. — Я тоже… — Чан запнулся. Это были серьёзные слова, он не позволил бы им сорваться необдуманно. Любил ли он Джисона? Он был в него влюблён. Любовь, по мнению Чана, чувство более зрелое, которое проступает или не проступает, когда сходит первая страсть, когда человеческое существо оголяется в быту, утрачивает лоск и блеск. Но Джисон не был просто каким-то парнем, он был его истинным, причём во всех аспектах замечательным. Глядя на него, Чан понимал, что хочет создать с ним семью, что с ним это возможно, что серьёзное «я тебя люблю» неизбежно, и он не соврёт, если скажет это сейчас. — Люблю тебя.       Горло на секунду перехватило от ужаса и восторга. Что он сказал! Впервые! Разумеется, Чан и раньше говорил о любви, но не о такой, о любви иного рода. Естественное, как непринуждённая улыбка, «люблю тебя» выражало сыновнюю любовь к родителям, родственную — к тёте, братскую привязанность к Чонину и Минхо. Но никому и никогда Чан не говорил «люблю тебя», подразумевая романтическую, плотскую и духовную любовь одновременно. В общем-то, он прекрасно осознавал, что не успел проникнуться Джисоном в полной мере, что симпатия его, его увлечённость была поверхностной, но он нисколько не сомневался, что в скором времени она углубится и расширится и будет углубляться и расширяться всю жизнь.       Отслеживая игру отсветов на милом сердцу лице, Чан протянул руку — почти неосознанно, подчиняясь внутреннему повелению, — и коснулся гладкого подбородка Джисона. Что движет тобою, ведьма? — хотел спросить он. Только ли Чанбин? Хочешь ли ты сам дом и четверо детей в доме, или хочешь этого, потому что этого хочет Чанбин? Любишь ли ты меня, потому что так велит тебе сердце, или потому что Чанбин влюбился в меня, заглядевшись на мои руки? Что в тебе твоё, а что пришло от него?       Наклонив голову, Джисон потёрся щекой о Чанову ладонь. Волшебные его глаза, суженные улыбкой, смотрели открыто и радостно. — Ты сказал. Впервые, — это он про слова любви.       Чан почувствовал, как наливаются горячей кровью уши. — В таком контексте — впервые в жизни, если быть точным, — неловко посмеиваясь и крутя зажатый в пальцах стебель, добавил он. — Спасибо, мне очень приятно. То есть я и так знал, что нравлюсь тебе, но услышать всегда приятнее, — Джисон подступил вплотную, прильнул всем телом, положил ласковые ладони Чану на плечи, неведомым образом забирая заключённую в мышцах скованность и позволяя дышать полной грудью. — Слова — вместилище энергии. Когда мы их произносим, мы их овеществляем через звук. «Я люблю тебя» по силе близки к защитным заклинаниям.       К магическим штучкам Чан относился с великим скепсисом, но тут был полностью с Джисоном согласен. «Я люблю тебя», не менее яркое, чем пробивающий тьму луч маяка, отпугивало злые, голодные до лакомой человеческой мякоти тени родом из подсознания. Стоило обменяться добрыми тёплыми чувствами, и писклявая тревога с пастью, полной маленьких остреньких зубов, отпрянула от сердца, словно её сдуло порывом солнечного ветра.       Неважно, через Чанбина ли любил Джисон или самолично, за хорошие ли качества или принципиально за метку, запечатлённую на коже Чана. Главное — им нравилось быть вместе. В конце концов в каком-то смысле предназначение двух истинных альф к тому и сводилось, чтобы стать двуединым альфа-началом для омеги, любить его и друг друга вокруг него, и пока что они уверенно продвигались по начертанному для них провидением пути. Кто знает, — если Джисон и полюбил Чана через посредство Чанбина, — может, и у Чана получится полюбить Чанбина через Джисона. Чан обхватил Джисона, прижал к груди. Снова он почувствовал себя большим и сильным. Мужчиной. Мужчиной-альфой. Он приосанился, тайно надеясь, что Джисон щекой оценит его натренированные тяжёлой физической работой грудные мышцы. Мышцы, на которые можно положиться, которые многое могут вынести. — Мы ещё не встречаемся? — Хан запрокинул голову, глядя снизу лучезарными глазами. — Кхм… — Чан отстранился (признаться, он обеспокоился, что с такого ракурса Джисону во всей красе представал его второй подбородок) и насупился задумчиво. Спонтанность Чан не уважал, на его вкус она была слишком уж легкомысленной. Именно поэтому он заранее продумал, как предложит истинным встречаться. Согласно плану он надевал чистый выглаженный костюм, покупал букеты, резервировал столик в сносном, не слишком дорогом, но и не слишком дешёвом ресторане, заготавливал речь и назначал свидание. Задний двор в Нижнем и барбекю со стайными в план не входили. Не входили, но и не претили.       С далёким удивлением смотрел Чан на себя, оказавшегося в нынешнем положении, и поражался подпрыгивавшей в животе дурашливой смешинке. Нижний, стая, барбекю. Смешно-смешно. Но хуже ли посредственного предложения в посредственном ресторане с посредственным букетом роз? С самого начала всё-то у них шло наперекосяк и вроде бы получалось неплохо, так следовало ли пытаться втиснуть их незаурядные отношения в границы абстрактного, кем-то утверждённого шаблона? Чан по-своему чтил поруганные обществом индивидуализма заурядность и банальность. Сколько бы их не честили, они безропотно и скромно служили человечеству, создавая поддерживающие порядок правила и нормы. Чан любил правила и нормы. Никогда не был он безрассудным, но… для Джисона хотел побыть и безрассудным, и неожиданным, и увлечённым, хотел предложить ему встречаться. Прямо здесь. Прямо сейчас. Разве начать встречаться такое уж большое дело? Тем более когда вы и так знаете, что это неминуемо должно произойти в скором будущем.       Задержав смешинку на губах, Чан взял младшего альфу за руку. Джисон вытянул окольцованные пальцы, устраивая их в широкой мужественной ладони. Чан прочистил горло. — Хан Джисон, — сказал он и протянул зверобой, просто потому что в каком-то роде это были цветы и они были у него в руке, — давай встречаться.       Тонкие губы на секунду сложились в удивлённое "о", пальцы в руке дрогнули. Джисон улыбнулся самой обворожительной улыбкой на свете, принял зверобой и обрушил на Чана ливень из поцелуев. — Я согласен, я согласен, я согласен, — сквозь радостный смех повторял он через каждый чмок, приходившийся куда попадётся: в висок, в губы, в нос, в глаз, в ухо, в щёку, в подбородок. Чан зажмурился.       Когда бурные излияния чувств утихли, он обнялся с Джисоном и ощутил, как пружинило под руками, влеклось вверх чужое гибкое тело — подними меня, подними меня, меня переполняет любовь к тебе, дай мне воспарить, — так и просило оно, изгибаясь тетивой. И Чан поднял его, от счастья не чувствуя веса, и закружил, и подумал, вжимаясь носом в солнечное сплетение, как они хороши — он и Джисон, как молоды и красивы, и что у них всё впереди. Нахлынуло упоение, омыло от макушки до пят. Будущность представлялась сплошным блаженством. Где-то над головой смеялся Джисон, извергая из каждой поры духовитый запах пышущего здоровьем альфы. Чан приоткрыл рот и наполнил им лёгкие. Он не чуял ни трав, ни сухой полевой земли, ни вяза, ни еды. Только Джисона, его плоть, его кожу, его желания. Наслаждение током прокатилось по синапсам. Вот оно… Вот. Единственно правильное, единственно важное в этом мире — единение с кем-то. Всё прочее — пшик, приятное — иногда и не особо приятное — дополнение.       Накружившись, Чан поставил Джисона и крепко поцеловал в горячую алую щёку, чуя исходящий от шеи, от метки терпкий, щедро сдобренный призывным феромоном запах.       "Твой. Твой", — сообщал запах.       "Наш. Наш", — довольно отзывался утробный внутренний голос.       Джисон повернул голову, подставил губы. Изо рта у него пахло мясом и пивом. Чану нравилось. С бывшими он не целовался глубоко по первому желанию. Перед любовными поползновениями он напару с Юмиль или Киджуном чистил зубы или на худой конец съедал мятную пастилку. Чтобы вот так, без предварительного облагораживания — никогда! Чан был уверен, что и у него изо рта пахло мясом и пивом, но Джисону, кажется, было всё равно. В их взаимном равнодушии к досаждающим житейским мелочам было столько животного притяжения, что сердце переворачивалось, а в животе нарождался упругий горячий шар сладостного плотского удовольствия. Зверобой, зажатый в руке Джисона, щекотал затылок. «Мы встречаемся, мы встречаемся! Теперь он мой парень!» — лихорадочно билась в голове Чана сияющая мысль, билась о стенки черепа, как шарик в пинг-понг автомате, ударялась и отлетала, ударялась и отлетала, прыгала и звенела-звенела-звенела.       Поначалу поцелуй вышел сильным и болезненным. Не поцелуй даже. Печать. Будто Джисон заверял образовавшийся союз уверенной, вдавленной в бумагу подписью. Но вскоре он весь размягчился и приглашающе приоткрыл рот. Чан вошёл в него языком. Низ живота подтянулся от наслаждения. Жаркое пластичное тело податливо млело в руках. Вжимаясь пальцами в живую тёплую плоть, Чан провёл ладонями по изогнутым в талии бокам, вниз, к узким бёдрам, которые прекрасно смотрелись бы верхом на лошади…       «Верхом на нас».       «Да, верхом на мне».       … последовал дальше и на пробу, несильно, сжал смачно выступавшие ягодицы. Теперь ведь официально можно, верно? Верно, подсказал Джисон, улыбнувшись в поцелуй. Он тоже не отставал. Забрался руками под футболку, погладил набухшую метку, живот, грудь. Чану нравилось чувствовать на себе его аккуратные разгорячённые ладони. Плоть к плоти, кожа к коже.       Что двигало им, недавним скромником, стеснявшимся выказать очевидные признаки сердечной привязанности при стайных? Страсть и немного пива. И Джисон, конечно же, Джисон, притягательный, как магнит, и прекрасный, как Аполлон. И темнота — приют влюблённых. Всё это вкупе изрядно прибавляло храбрости. Чан прервал поцелуй. Напрягая зрение, он разглядывал Джисона сквозь темноту. В сумраке ресницы его казались гуще, глаза больше и выразительнее, нос острее, лоб белее. Его красота была девической красотой с картин старых мастеров, Чан видел их фотографии в интернете — склонённые головы, изящные открытые шеи, мраморные плечи и остановившиеся взоры бархатных глаз с влажно поблёскивающими уголками. Всё это был Джисон, всё это было в Джисоне.       В эти минуты Чан подумал, что, возможно, им и без Чанбина будет недурно, даже лучше, чтобы он подольше предоставил им наслаждаться друг другом, не то, разобравшись со стаей, он поглотит всё внимание Джисона подобно чёрной дыре, и Чану ничего не останется. Но Чан незамедлительно устыдился пробудившегося эгоизма. Далеко ли уплывут альфы без омеги? Безусловно, есть счастье и за пределами традиционных отношений, он ни в коем случае не умалял значимости гомосексуальных пар, но для создания такой пары всё же требовались определённые наклонности. Может, они у Чана и были — испытывал ведь он влечение к Джисону. Но он испытывал влечение и к омегам, в первую очередь к омегам. Нет, без омеги никак нельзя. Омега обязателен. Он всё гармонизирует и всему придаёт смысл, он рожает детей в конце концов. Тотчас Чану сделалось тошно от приземлённых, сугубо практичных мыслей. — Ты как-то напрягся, — Джисон огладил Чаново плечо, взглядом и руками умело считывая его состояние. — Я сейчас какую-то хрень подумал. Вроде и не хрень, но если присмотреться, то полную хрень. — Что подумал?       Нужно ли говорить? Не осудит ли Джисон? Не будут ли зародившиеся несколько минут назад отношения омрачены его негодованием? Однажды, задев Чанбина, Чан схлопотал пощёчину от младшего альфы. Не схлопочет ли и на сей раз? Но Джисон смотрел терпеливо и отзывчиво, и Чанбина, могущего обидеться на нехорошие мысли, с ними не было. К тому же Чанбин сам хотел много детей. Вряд ли, услышав подобное умозаключение, он закричал бы: "Я тебе не инкубатор, тупой альфа!" Впрочем, даже наедине с собой, внутри своей головы Чану не хотелось быть тем тупым альфой, который низводит предназначение омег до деторождения. — Сначала, что нам и без Чанбина будет круто, — тихо проговорил Чан, отведя взгляд из опасения увидеть, как отзывчивость в глазах Джисона сменяется разочарованием. — Что он вовсе не обязателен. — Это правда, — к удивлению Чана подтвердил Хан. — Нам и без Бина будет хорошо. Какое-то время. Но потом без него нам настанет Троя. — Это как? — Погибель. — Вот и я о том же подумал. Но не потому, что я… люблю его, а потому что он омега и родит детей. Гнусно?       Джисон захихикал под подбородком Чана, роняя смех на его грудь. — И это правда, без него нам не завести собственных детей. А ты их сильно хочешь. — Очень хочу, — прошептал Чан. — А что если, — Джисон запрокинул голову, чтобы найти и ухватить Чанов взгляд, — таблетки что-то нарушили в его организме, и он никогда не сможет забеременеть?       Сердце схватило холодное предчувствие беды. Чан стиснул плечи Джисона. — Ты так считаешь? — Нет. Просто мысленный эксперимент. Представь, что он никогда не родит нам детей. Ты по-прежнему будешь с нами?       К собственному огорчению, Чан хотел бы ответить «нет». Будучи предельно честным с собой, он признавал, что предпочёл бы уйти к той или к тому, с кем сможет обзавестись потомством. К собственному удовлетворению, он понял, что, по совести и по чему-то большему, чем совесть, не мог отвернуться от Хана и Со так, будто они ничего для него не значили. Он бы злился на Чанбина и винил его молча, но никогда не упрекал бы и ни за что бы не оставил. Какой из него альфа, посмей он бросить истинных в трудном положении? Ужасный альфа, недостойный и ногтя на мизинце распоследнего омеги из трущоб. — Да. Я бы не ушёл, — печально сказал Чан, потому что всё-таки было бы грустно, сделайся Чанбин бесплоден. — В тебе достаточно благородства. Это я к тому, что оценивать Чанбина с точки зрения функционала, если можно так выразиться, сейчас для тебя приемлемо, потому что ты его не любишь. Не любишь ведь, я прав? — Ну, как тебя — нет, — неохотно признал Чан, расценивая себя как эмоционально ограниченное, сродни булыжнику, существо. Что может быть проще — полюбить истинного омегу? Ах, вот бы он пах, вот бы Чан мог вдохнуть в себя его феромоны. Тогда все сомнения вмиг улетучились бы. — Влюбишься, и мысли переменятся. Будешь думать, что без него нельзя, без него самого, будешь жаждать его присутствия. — Поскорее бы. — Торопиться некуда. Послушай, мой ненаглядный, — Джисон обхватил лицо Чана ладонями и быстрым шёпотом проговорил:

Сменится тишиной случайное ненастье; Лишь беглым облаком твоё затмилось счастье И не на долгий срок оно отдалено.

— Опять цитата? — Ага. — Умник. — А то! Но ты понял? — Можешь повторить? — попросил Чан, всегда слегка терявшийся от неожиданности, с которой расцветали на губах Джисона поэтические изречения. Джисон повторил, и в этот раз Чан внимательно вслушивался. — Я понял, — сказал он.       Счастье наступит; Чанбин натаскает Шону, бросит таблетки, предстанет перед истинными альфами во всём омежьем естестве, очарует и покорит их без остатка; они втроём поженятся, Чанбин забеременеет и родит много обворожительных здоровых детей. На секундочку представив такое будущее, Чан совершенно окреп духом. Джисон, подметив перемену, улыбнулся, закинул его руку себе на плечи и обнял поперёк спины. — Вернёмся к нашему дорогому омеге? — Пошли. Нет, подожди, — Чан остановил шагнувшего было Джисона. — Мы ему скажем? Ну, что встречаться начали.       Они начали встречаться. Начали. Встречаться. Чан едва верил в то, что говорил. Какие-то невозможные слова вылетали у него изо рта. Как это так — он начал встречаться с истинным альфой? Невероятно! Неужто свершилось? И где! И как! Вот так просто, без долгой предварительной подготовки, без ресторана, без речи. Неужели он теперь в отношениях, и когда кто-то спросит, свободен ли он, он с равной долей самодовольства и удивления ответит: "Нет, у меня есть парень"? — Естественно. Бин очень обидится, если мы не скажем. — И как мы... — Не беспокойся, я скажу. — Оу, хорошо... А он... Как думаешь, он расстроится, что мы без него...       Джисон задумался на секунду-другую. — Расстроится, но самую малость. Клянусь, рад он будет гораздо больше.       Чан придерживался того же мнения, и всё равно он немного переживал за Чанбина, жалел его и сожалел о нём. Перед взором его полупрозрачным снимком застыл образ омеги, оставшегося на краю лестницы, любующегося своими альфами, но с каплей горечи во взгляде. Безусловно, Чанбин человек стойкий, но и у стойких людей в груди не железное сердце. — Он выбрал свой путь, — утешительным тоном сказал Джисон, прислонясь тёплым боком. — Выбрал задержаться со стаей. Это его право и его ответственность. Наша ответственность — не скрывать от него ничего важного из того, что касается нас троих. — Да. Знаю. — К тому же ему станет спокойнее, поверь. Бин постоянно присматривает за тобой, боится, что ты передумаешь и уйдёшь в свободное плаванье.       Чан хмыкнул. Он заметил этот бдительный присмотр. — Теперь мы с тобой связаны не только меткой, — продолжал Джисон, довольно улыбаясь. — Он выдохнет хоть.       Они трое выдохнут. Чан отчётливо понял, что устал маяться от бестолковой неопределённости. Он любил Джисона, был любим им и полюбит Чанбина. Он был полностью готов перейти от бессмысленных размышлений и хрустальных фантазий об идеальном будущем к постановке целей и планированию. Полный решимости и надежд, он кивнул Джисону, показывая, что принимает его доводы. Джисон погладил его по руке: "мы вместе и мы со всем справимся" — так Чан расшифровал этот жест. — Идём.       Но прежде они снова поцеловались. Когда они вышли на свет, их встретили рукоплескания и свист. Пульс Чана подскочил. Их видели? Видели в той непроглядной темноте под деревом? Он не знал, что делать, — то ли улыбаться, то ли притворяться безразличным. Впрочем Джисон всё сделал за него. С чинностью английской королевы он помахал во все стороны, благодаря публику за бурные овации, и провёл Чана за стол. Минхо умирал от смеха. — Насосались под кустами и сидят довольные, — отпустил кто-то из стайных комментарий.       Сердце зашлось стыдом. Пока Чан пытался придумать, как бы поприличнее выкрутиться, Джисон выдал насмешливо, растягивая слова: — Завидовать вредно для психики. — Я тебя умоляю. Было бы чему завидовать! — выкрикнул Чжухон. — Как чему? Страсти истинных. Вам такого познать не дано, — веско заявил Джисон, скрадывая просачивавшийся в голос смех. — А-а-а, вот оно чё. Ну так-то да. Мы люди простые, можем и потерпеть. — Кто б говорил, — колясочница Дами многозначительно покосилась на Чжухона.       "Вот именно", — хмыкнул Чан про себя. Именно стайные беззастенчиво тискались у всех на виду. Они с Джисоном хотя бы отошли в сторонку. — Дами! — Чжухон, принявший её высказывание исключительно на свой счёт, обижено цыкнул на неё, отвернулся и задрал нос. — Я был молод и глуп. — А сейчас ты стар и мудр, — серьёзно дополнил Чангюн, и все по новой засмеялись. — Да ну вас, — Чжухон махнул на предателей рукой.       За всеми, царственно развалясь на стуле, с безграничным чернозёмным добродушием наблюдал Чанбин. Что он чувствовал, когда его стая смотрела на то, как миловались его альфы? Был ли он на самом деле весел и спокоен или искусно притворялся, приученный не терять лица? Не было ли ему, тоже меченому, тоже имевшему право пожинать плоды предопределённой любви истинных, обидно? Чан не знал и не мог понять по его облику, пока Чанбин не повернул головы. Во взгляде его плескалось море любви, как раз на целую стаю. Когда он повернулся, Чану досталась пригоршня сакральной нежности. Она предназначалась не ему, но и от такой малости в нём зародился позыв поурчать, поклокотать утробно, выражая запредельное удовольствие. Это было похоже на наваждение. Голос в голове что-то глухо бормотал, заглушая внешние звуки, что-то обрывочное и удвилённое, сплошные бессмысленные вопросы и междометия. Он устроил в мозгу кавардак, пыхтел и елозил, не находя успокоения. Чан его не понимал, но ему вдруг захотелось угодливо подползти к Чанбину на брюхе и пообещать беспрекословное повиновение в обмен на право и дальше питаться нежностью, текущей из его ониксовых глаз. Чан передёрнул плечами, стряхивая бесовские чары. Что это такое было?       «Мало, нас мало, — страдальчески завывал голос, волчком крутясь в голове. — Где мне… Куда?.. Мало… А! Маленький и наш… Уйдёт? А-а-а!»       «Заткнись», — Чан сжал виски. Он скучал по унылым дням, когда голос месяцами мирно дремал, не предпринимая попыток подняться выше и заслонить собой сознание. Что с ним сталось? Что его так раскачало? То вылезает похотливым зверьём, подначивает забраться на Джисона, то вертится и воет больной собакой. Может, если хорошо поспать ещё несколько дней, он угомонится? Пожалуйста… — Ты в порядке? — Хёнвон участливо тронул Чана за локоть. — Да-да. Голова немного разболелась, — соврал Чан. Не мог же он сказать, что только что, встретившись с Чанбином взглядом, испытал самый странный инстинктивный позыв в своей жизни, позыв не то чтобы напрочь отбросить гордость, но как-то облачиться в неё по-новому, если вообще возможно с гордостью перед кем-то пресмыкаться. — Таблетку? — Нет, спасибо. — Ты мало съел. Поешь ещё, — малость окосевший от выпивки Хёнвон со странно расстроенным выражением на лице положил Чану риса, придвинул овощи, мясо и закуски, обвёл рукой — вот, пожалуйста, бери, что пожелаешь.       Убегая от неведомых чувств и внутричерепных завываний, Чан принялся жадно есть и пить и быстро уделал вторую банку пива. Джисон поспел за ним и принёс ещё по одной. По раскрасневшимся добрым лицам вокруг плыли улыбки. — Можно нам тоже пива? — отчаянно храбрясь, несозревшим, надламывающимся голосом спросил белобрысый подросток, по школьной привычке вытянув руку. — Вы видите, что вожак пьёт? — накинулась на него женщина с каре, мама Ёнджуна, как обозначил её ранее Хёнвон. Чанбин продемонстрировал банку газировки. — Вот будет вожак пить пиво, и вы получите. — Ну блинский… — Извиняйте, я за рулём, — хохотнул Со.       Поставили на стол пепельницы. Курящие закурили. Курящих было много. Дым взвивался голубыми столбами. Потекла болтовня. За разговором о поднявшихся ценах (в нём Чан принял активное участие) все особенно сблизились и расслабились, нащупав неизменную точку соприкосновения: жить стало тяжело и дорого. В любое время, в любую эпоху — тяжело и дорого. Даже разобидившиеся из-за пива младшие, попыхивая сигаретами, пожаловались на подорожание игр и курева.       Захмелевший Джисон сыпал шутки пулемётными очередями. Мастерски изящно, в нужное время и всегда в нужном месте вставлял каламбуры Сынмин. Вдвоём они довели всех до слёз. В этот миг Чан совершенно позабыл обо всех тревогах. Помутневшим взглядом он отслеживал происходящее, жевал и мотал звенящей головой, потому что над одним ухом заливался ленивым обессиленным смехом Хёнвон, над вторым гоготал, перебиваясь на тонкие всхлипы, Джисон. Налакавшаяся Шиён утратила всякую деловитость, похрюкивала сквозь смех и, свешиваясь со стула, пихала Сынмина каждый раз, как он, выгадав время и обведя собравшихся своими непонятными, несчитываемыми глазами, выдавал прикол. Стол постепенно пустел. — Чжухон, сбацай-ка кофею, — попросил Номин, салфеткой вытирая перепачканный рот маленького, сонливого от сытости Сынчона. — Кто ещё будет?       Поднялось несколько рук. Пересчитав конечности, Чжухон, переваливаясь на ходу, удалился исполнять пожелание состайников. Рослый, по-медвежьи неповоротливый Шону, подчиняясь жесту вожака, занял освободившееся место. Вожак и альфа сдвинулись головами, и Чанбин начал что-то говорить, а Шону — кивать. Стайные, следуя какому-то негласному указанию или правилу, уважительно отстранились от их заседания. Ли Миран подсела к молодой матери Минджи и затеяла игру с Борой.       Разговор завернул на сугубо стайные темы. Чан заскучал. Он не знал никаких Сильби, никаких Ноа, никаких Игён и никаких Хенги. Попробовал было приткнуться к собратьям по нестайности, — поладившие Минхо и Джисон вот уже пять минут были заняты исключительно друг другом, — но и они обсуждали стаю ("… распределяются согласно положению, его многие путают с иерархией…"). Чан вздохнул, посмотрел на Чонина, проверить как он там. Мелкий среди молодняка завладел сценой и, вещая, бурно взмахивал руками. Что он им рассказывал? Что-нибудь из жизни с Чаном? Неужели в их сожительстве было нечто такое, о чём можно было рассказать с таким пылом?       Чан ещё раз оглянулся на Джисона. "Мы встречаемся, обалдеть", — по новой удивился он и раздулся от удовольствия. Захотелось вдруг поделиться новостью со всеми, с целым миром, вскочить и закричать: "Мы с Джисоном начали встречаться, представляете! Мы теперь вместе и мы безумно влюблены! Мы счастливы!", но он лишь повторял сокровенные слова про себя, принюхиваясь к терпкому запаху Джисона и краем глаза наблюдая за тем, как он, объясняя Минхо тонкости устройства стаи, прокручивал браслеты на изящных запястьях. — Подвинься, — раздался сверху бойкий и сиплый женский голос. — Обойдёшься, — лениво отказался Хёнвон, к которому была обращена требовательная просьба. — Ты его зарезервировал что ли? Я тож хочу с Чаном посидеть.       С ним? Чан обернулся и увидал компаньонку бармена. Вблизи Чан узнал её. Точно, то была та «дура конченая», в чью растрёпанную голову прилетел резиновый тапок от Луи Виттон. В разрезах изодранной футболки виднелся розовый топик, из-под коротенькой юбки тянулись голые ноги, покрытые синяками и заживающими коростой царапинами. Девушка как-то странно подёргивалась и сотрясалась, будто ежесекундно её прошибал разряд тока. Она пахла молодой бетой и пудрой. — Мы хотим, — дополнил подошедший длинноносый Чангюн, закатывая манжет вишнёвой атласной рубашки с неброской цветочной вышивкой на груди. Из-под ястребиных бровей пьяно блестели длинные узкие глаза с третьим веком — небольшой складкой у внутреннего уголка, придававшей взгляду звериную глубину. — Оба обойдётесь, — отмахнулся Хёнвон.       Ястребиные брови сошлись над прямой переносицей. На секунду Чан испугался, что грядут разборки, но Чангюн, оскалясь, накинулся на состайника не с кулаками, а с деспотическими нежностями. — Ты посмотри на него, а, посмотри на него, — рычал он сквозь зубы, сжимая Хёнвона, встряхивая и бодая лбом, пока девица, надрывно хохоча и вздрагивая, удерживала жертву. — Ни себе ни людям. Сдвинь жопу, кому говорят.       Неуклюже сопротивляясь, Хёнвон ткнул Чана локтем под дых. Чан охнул и согнулся. — Что такое? — сразу повернулся Джисон, обхватил заботливыми руками, прижал к себе, оберегая теперь уже точно своего альфу от случайных ударов. — Ой, извини, — отбиваясь, обронил запыхавшийся Хёнвон. — Да отвяжись ты! — Ну всё, — триумфально произнёс Чангюн, — Бин теперь тебя прибьёт за Чана. — Боюсь-боюсь. Иди настучи на меня, ябеда-корябеда.       Видя, что потасовка носила характер игры, Джисон вернулся к Минхо, соблюдая роль его сопровождающего в этот вечер. Чана из рук он так и не выпустил, разделив своё присутствие на двоих. «Я здесь, с тобой, — сообщали его охранительные объятия. — Но и твоего друга не могу оставить без моего общества».       Навозившись всласть, стайные расцепились. Хёнвон подвинулся. — Сразу бы так, — Чангюн подтянул брюки и, расставив ноги, сел на скамью спиной к столу. От него валил забористый, вяжущий запах альфы, подчёркнутый свежим мужским одеколоном. Судорожная девица взобралась к нему на колени, Чангюн всунул ладонь между её плотно сомкнутых белых ляжек. — Я Суа, — бодро представилась девушка, показав на грудь пальцем. — Привет-привет! — Привет, — видя, что нет нужды представляться, все и так его знали, Чан скомкано улыбнулся, нахохлившись от сдерживаемого смеха. Суа, Суа, та Суа, в чей наивный, пестрящий ошибками дневник он заглядывал дома у Чанбина. Почему она так тряслась? Почему ноги и руки её расцвечивали синяки? — Я была в баре, когда ты приходил. Как тебе у нас? Нравится? Бин днём писал, что ты придёшь, так что мы ждали ужина.       Трезвый Чан обязательно поразился бы стайной раскрепощённости — голым ногам, руке между ними и несколько навязчивому знакомству, — но подвыпивший Чан был рад собеседникам, готовым развеять его пустую скуку. — Всё было вкусно, ко мне все добры, спасибо, — сказал он, пока не готовый отбросить нарочитую вежливость. — У тебя большой нос, — одобрительно отметила Суа, заставив Чана стушеваться. — Люблю альф с большим носом. — Ты поэтому со мной встречаешься? Из-за носа? — Чангюн изогнул жилистую шею, заглядывая в её серо-бледное лицо.       Так они встречаются, понял Чан, нет-нет да посматривая на зажатую между ног ладонь. "Я тоже встречаюсь. Я тоже в отношениях", - с удовольствием подумал он и вновь удивился. Встречается. Он. С Джисоном. Со своим истинным альфой. Невероятно. — Естессно. А ты думал почему? — Не знаю. Потому что я добрый, супер-красивый, у меня есть вкус… — Чангюн скосил длинные, как с египетских рисунков глаза на вишнёвую рубашку с цветами. — Не-е, это херня. Но ты классно мешаешь коктейли, это да. Твой «Папик» самый лучший. — Секретный ингредиент. — Надеюсь, это не плевок в бокал. — Тебе-то уже какая разница? — Чангюн выпятил губы, намекая, что они уже обменивались жидкостями.       Суа скорчила лицо, указала на Чангюна большим пальцем и сказала Чану: — Как-то раз он плюнул мне в рот. — Случайно. Это было случайно. — Ага. Так что когда базаришь с ним, советую рот широко не открывать. — Оу… — Кофе, — к ним подошёл Чжухон с подносом, со свойственной официантам в ресторанах галантностью подал Чангюну чашку и сунул поднос под мышку. — Они тебе не надоели? — спросил он и напыщенно приосанился, видом показывая состайникам, что он с Чаном знаком ближе и дольше. — Мы только начали, — улыбнулся Чан, отмечая поведение Чжухона. — Скоро надоедят, — пообещал Чжухон, довольный заполученной улыбкой, расцененной, видимо, как завоёванное расположение, и ушёл вразвалку.       Чангюн, придерживая свою подёргивающуюся даму сердца, глотнул кофе. Он, очевидно, привык к её непредсказуемым резким движениям. Болтушка Суа пустилась в подробностях описывать, при каких обстоятельствах Чангюн плюнул ей в рот. По другую сторону стола началась суета. Наевшиеся младшие группками по двое, по трое поднимались и перемещались. Чонин пропал. Без младших стол обезлюдился и поутих. Чангюн проводил школьников взглядом. — Слышал, тот парниша, с тобой ходит… Чонмин? — Чонин. — Чонин. Слышал, ты вытащил его из Улья? — Вроде того, — Чан подобрался, не зная, к чему бы Чангюну заводить речь о Чонине. — Круто. Мы такое уважаем — взаимопомощь, поддержку. — Если бы люди друг другу не помогали, людей бы не было, — сказала Суа, подёргивая ногой. — Я не говорю, что Улей — хреновая стая, но я лично не хотела бы жить в Улье. Хорошо, что малыш не застрял там. Не, если бы малыш остался с ними, они, я уверена, заботились бы о нём как можно хорошо… — Как можно лучше, — поправил Чангюн. — …как можно лучше, но надо быть оч сильным, чтобы не сойти от такой жизни с ума. Они же — ты знаешь? — зарабатывают шлюшеством. — Откуда ты вообще такое слово взяла? — усмехнулся Чангюн. — Создала. Прикольное слово, чё не нравится? В общем, Чан, не боись, у нас он не ошлюшится. Ты же присматриваешь за ним, да ведь? Волнуешься, наверное. Ну, не волнуйся. — Ладно, не буду, спасибо.       Начавшее было нарастать волнение растворилось. Чан был искренне благодарен. За понимание. За то, что его не подозревали ни в каких тайных намерениях по отношению к мелкому, не допрашивали, не ставили под сомнение его прозрачную братскую любовь. Да и кому как не стайным было понять чистую, не основанную на кровном родстве привязанность, возникающую порой между живыми существами. Следующие слова девушки подтвердили его мысли. — Мы тоже за наших малышей переживаем постоянно. За ними глаз да глаз надо. — Точно уж, — согласился Чан. — Возраст ещё такой сложный. — Они сейчас отстаивают свою независимость, — вставил Чангюн. — Что поделать, так уж устроено. — Наслаждайтесь, пока можете, — донёсся из-за них бесцветный голос Хёнвона. — Дети быстро растут. Скоро разлетятся кто куда. — Куда они разлетятся-то? — запротестовала Суа. — Половина в баре будет работать, половина — у Феликса. Одни Субин и Тэхён в другую степь попёрли, но это только двое. — Хренушки мы от них отделаемся, — загоготал Чангюн, и Суа затряслась на его коленях. — Всё равно они вырастут, поменяются, — за стайными раздался протяжный вздох.       Чангюн и Суа переглянулись. Они переглянулись и с Чаном, подчёркивая его причастность к образовавшейся компании. Чангюн глянул через плечо. — Ты там плачешь что ли? — Нет, — выглянул Хёнвон. Он не плакал, но его круглые оленьи глаза были на мокром месте. — Бро, ты, по-моему, перепил. Вот всегда тебя с пива развозит. — Не перепил. Просто грустно что-то стало. Вы никогда не задумываетесь, какими они будут, когда вырастут? — Задумываюсь, — Чангюн поднял глаза на чистое небо в звёздах. В других районах звёзды почти не виднелись из-за светового загрязнения, а на окраине Нижнего — пожалуйста, мигали. — Они будут классные. Лучше нас по крайней мере. — Надеюсь.       Сердце Чана обдало сладкой и болезненной печалью, потоки которой брали начало в вопросе о власти времени. Каким станет Чонин? Он будет счастлив? Найдёт подходящее место в изменчивом жестоком мире? Заведёт семью? Не заглохнет ли, не прекратится их общение, и если не прекратится, останется ли оно таким же доверительным в будущем? Чан хотел, чтобы его с Чонином связь никогда не истончилась, не оборвалась. Он хотел увидеть, в кого Чонин влюбится, хотел поддержать его перед первым собеседованием на работу, отпраздновать с ним его успехи, отметить повышение; хотел знать обо всех его увлечениях, заполняющих свободные часы, хотел видеть его на своей свадьбе, принимать дорогим гостем в своём доме и познакомить со своими детьми. Он хотел, чтобы Чонин никуда не пропадал до самой смерти. И пусть эта далёкая-далёкая смерть, как и положено, будет смертью Чана. Старшие должны уходить первыми. Это неписаный закон. — Тебе грустно, потому что, когда они повзрослеют, ты постареешь, — поддела состайника Суа. — Вы тоже постареете. — Так понятно. Но мне от этого не грустно. Я буду крутой бабкой. Забьюсь татухами, буду гонять молодёжь палкой, ну, этой, клюшкой. — Клюкой, — поправил Чангюн. — Или тростью. — Клюкой. Трость для мажоров. — Плевать мне, что я состарюсь. Вы не понимаете. Я о том, что время, — Хёнвон поводил рукой по воздуху, вращая меланхолично выкаченными мокрыми глазами, — оно так быстро бежит. Всё меняется, и это сложно принять и никак не изменить. Ничто не вечно. И стая не вечна. — Стая вечна, — сведя ястребиные брови, отрезал Чангюн. — Скажи это Мандалам, Красногрудым, Соколам, Незабудкам. Что если и наша стая исчезнет? Что с ними будет? Что будет с нами? — У-у-у, кто-то загнался. — Не загнался, но… Мне иногда не по себе оттого, что малыши слишком на нас рассчитывают… — И мы их не подведём. — Это он из-за того, что вожак скоро поменяется, — доверительно шепнула Суа, наклонясь к Чану. — Да нас всех трясогузит чуток.       Ей было лучше знать, что мучило состайника, и Чан ей поверил и, как с ним бывало в обществе стайных, засовестился своего появления в жизни Чанбина, снова наткнувшись на осознание, что ненароком способствовал разрушению чего-то нужного и важного — сообщества, содружества. — Где ты там? — Чангюн загрёб Хёнвона рукой и притянул, как ничего не весящую тряпичную куклу. Распустивший нюни Хёнвон прилёг головой ему на грудь. — Именно потому, что всё меняется, и надо уметь ценить настоящий миг. Скажи ему, Чан. — А… ну да. — Избитые истины, — вздохнул Хёнвон. — Поэтому они и работают. Давай, — Чангюн легонько встряхнул его, — начинай ценить. Прямо сейчас. — Я ценю. — Не вижу. — Ценю, — Хёнвон поднял круглые намокшие глаза, и у Чана от вида их подвело живот. — Ты тоже чувствуешь это давление? Боишься, что не справишься, и Чонин… — Да, — выпалил Чан. Больше всего на свете он боялся подвести тех, кто на него надеялся. Он открыл рот, чтобы сказать: «Но вы не одни, у вас есть вы и вожак», и не сказал.       Известное сострадание подвело Чана, он не успокоил чужое сердце, хотя мог бы, у него имелся подходящий бальзам. Чего стоило бы ответить: «Я не тороплю Чанбина. Мы с Джисоном подождём его, сколько потребуется», тем самым давая стайным надежду и возможность попросить вожака задержаться, не беспокоясь о его альфах. Отсрочка Чанбина запросто восстановила бы стае боевой дух. Но он лишь крепче сомкнул губы, ни звуку не позволяя сорваться с них. Душу его, его скорое на сочувствие «я» раскололо надвое. Он прекрасно понимал охватившую Хёнвона тревогу, видел и обонял её в сигнальных вспышках феромонов, но подобно тому, как стайные боялись потерять, Чан точно так же боялся не получить причитающегося. Ему тоже был нужен Чанбин, пахнущий и досягаемый, и он ни при каких условиях не согласился бы собственноручно растянуть его правление на неопределённо длинный срок. Покуда Чанбин готовил замену, Чан был спокоен настолько, насколько возможно, и настолько же твёрд, так что никакие слёзы стайных, хоть бы они лились реками, не могли его достаточно разжалобить. "Извините, подвиньтесь. Мне он тоже нужен".       "Нам. Наш лапуля".