флеш-рояль

окно запотело,

как юное тело,

а оно тоже хочет

любви

По сломленной жизнью штукатурке сбегают маленькие ручейки. Светятся неоном, сверкают блестящими огоньками. Князь их замечает боковым зрением: мутные, ползучие, всеобъемлющие. Ещё немного, и заползут к нему в рот. Прикинутся пивом — и проникнут, ворвутся. Расстроят внутренний замок, убьют короля и не пощадят даже шута. А может, они просто завербуют короля, и тот сам задушит беднягу. Или предателем станет шут — и тогда бубенцы вонзятся королю промеж глотки, играя дурной фокстрот, и в замке больше никогда не услышат смеха. У Михи на шее шрам. Тоненький такой, но рваный. От лезвия. Фиска, блять, дура. Шлюха. Сиськи вывалит — все смотрят. Даже Балу. Даже Яшка. Даже Машка поглядывает — но так, конечно, шуточно. Только Миха не смотрит почему-то. И Князь сам тоже не смотрит. Потому что он смотрит на Горшка. Такие вот дела. — Но сердце от любви горит, моя душа болит. Все песни Князя они все — про него. Про его мысли, про его фантазии, про миры в голове, про смерть, про любовь, про все, что застряло в голове и не хочет выходить. Эта — про Мишу. Про тоскливого, унылого, разбитого. Про того, который играет на гитаре, когда плохо. Про того, который курит на балконе гостиницы, хотя выходить туда нельзя, и вообще, Мих, договорились же — в номере курим. Про того, который дёргает плечом, когда Фиска обнимает со спины и про того, который оборачивается на Князя. Выйдем? Концерты — это громко. Движение громко. Движение — это жизнь. Жизнь громкая. Концерты — жизнь. Жизнь — концерт. Сцена утомляет. Князь заебался. У него давно уже не грим — у него спокойствие. Ваш диагноз, говорит ему доктор его тела, это любовь. Мрачная и чистая. И от неё нет лекарства, её нельзя выжечь или вырезать. Она, вообще, чисто технически, сука безопасная. Не распространяется, к другим не лезет. К сожалению. Потому что если бы лезла — было бы проще.

сегодня ты снизу,

я прыгну с карниза

У Михи горло болит. Ну, в смысле, он не болеет — это профессиональное, ё-моё. Как мозоли, как кровавые корочки, как выпадающие волосы. Как исколотые вены. Профессия такая, ёпта. По-другому тут нельзя. Либо пан, либо пропал. В общем, горло болит, а ещё болит сердце. Он его прокурил-пропил-проколол, и поэтому иногда побаливает. Особенно болит, если Андро рядышком. Если сидит под бочком, если свои стихи мурлычет. Если держит под руки, когда портвейн оказывается сукой головокружительной, если хлопает по предплечью, когда венки прячутся пугливыми синичками под кожу. А ещё у Михи болит лопатка. Левая. Немного вывихнута, немного расцарапана, немного искусана. Это всё Фиска. Хорошая баба, так-то. Путёвая. Носится с ним, как Мария Магдалина, только вместо нимба у неё — проволока пентаграммой. И младенца в колыбели нет. Потому что колыбели нет. Нет и не будет. Страна такая в сказках есть. Нетинебудет. В ней дети живут. Сплошь и рядом — дети. Какие Михе дети? Миха сам — ребёнок. Только из Нетинебудет выгнали, суки.

а ты моё тело лови

моё тело

— Бля, Горшок, ну ёб твою мать, — Андро шипит, змеёй перехватывая Миху чуть выше талии. Не такой он уж и бухущий — просто в экстазе. И немного совсем ширнувшийся. Так, капельку. Допустимую для адекватности дозу. А глаза у Горшка безумные только потому, что концерт хороший был. Удачный. Вон — голос даже сорвал. Чаем теперь поить его надо. Хоть бери и в пиво мёд подливай. — Ну, Княж, ё-моё, чё ты, — Миха гогочет, вертится, выскальзывает из крепкой хватки. Почти падает — врезается в стену и снова ржёт. Ему так весело, так весело — рыдать хочется. Потому что в закулисье раз за разом ждёт Фиска со своей благодарностью — отсос с мокрым обожанием, жаркий секс прямо на столе и ещё один отсос, но уже поспокойнее. Но это сразу после концерта. А сейчас у Андро рубашка взмокла, и по шее стекает капля. И скулы краснеют, как на осеннем морозе. Хоть бери и на обложку какого-нибудь глянца фотографируй. — Да ничё, блять. Шевели поршнями давай, а то нас обоих твоя сожрёт, нахуй. Ага. Сожрёт. Вылетит со своими краснющими коготочками, распорет — кому живот, а кому и шею. И высосет кровь: Михину — чтоб насытиться, чтоб с любимым поближе и навечно. А Дрюхину... А Дрюхину — потому что умная слишком, сука. И взгляды все видит. И случайные прикосновения. И песни, песни слишком хорошо знает. Блядь. — Мишенька, он всегда был против нас, потому что он сам нахер никому не нужен, у него же на личном полная жопа! Ты нам просто завидуешь! Ты м н е просто завидуешь! — Да перестань ты, ё-моё! Ничё она не сожрёт, чё ты такое говоришь, — отмахивается Горшок и только показательно останавливается, наваливаясь спиной на стену. Типа, вот, гляди, Андрюха: я не спешу — и тебе не следует. Фиса подождёт, никуда не денется, потому что ей надо тешить своё эго и театрально стонать, сжимаясь на члене. Фиса — киса. А ещё Фиса — муха. Жужжит, жужжит, жужжит. Летит на говно — на Миху самого, то есть, и на хмурого, и на цацки попсовые-попсовые. Фиска красивая, статная такая, вся выделанная: и улыбается она к месту, и поблёскивает ярко, и выглядит всегда хорошо-хорошо, и по волосам, когда надо, гладит — Горшок же кобель ебаный, его бы за ухом чухать, за ошейник тянуть, у ноги оставлять и хорошим мальчиком называть. Фиска это всё делает, Фиска вообще — умница. Ревнивая просто и истеричная. И никого она не сожрёт. Силёнок не хватит. — Скажешь это на моих похоронах, — злобно шепчет Князь и устало выдыхает. — Вот, блять, сдохну — и буду доёбываться до тебя до конца жизни, чтоб, сука, неповадно было. — Так ты ж сказал, что Фиса обоих сожрёт. Скрип. Половица, дверь, замок. Три. Раз, два, три. Раз-два-три. — Ты-ы, блять! — в голову прилетает туфля. Миха не успевает пригнуться. Летит вторая. В этот раз получается. Горшок прячется, вжимаясь в стену, но тут уже залетает сама Фиса. Мушка. — Совсем я, значит, да? Конечно, подстилка же не должна своего мнения иметь. Я же тут так — шлюха! Так ты меня воспринимаешь, да? — кулачок бьёт по груди. По плечу, по ключицам, куда-то в живот. Миха пытается схватить запястья-тонюськи, но они ускользают. Прячутся. Как вены. — Я тебя люблю, блять! А ты? Со своим Князем носишься, как будто у него реально княжество своё! Но это ты — Король! Ты! — Фиса захлёбывается, кусает губы. Миха смотрит — и видит, что щёки у неё голубым отливают. Ширнулась. — А я — твоя королева! Но нет, ты с ним! Он на тебя смотрит влюблёнными глазами, а ты и рад, да? Может, и трахать его будешь? И дозы он тебе приносить будет? А может, сам под него ляжешь? Тебе же нравится, ага!.. — Да заткнись ты, блять! — Миха хватает за шею, сжимает. Надеется — вырвать горло, надеется — что онемеет язык. Но Фиса — упёртая. Хрипит. — Он тебя против меня науськивает, потому что завидует, — заговорщически шипит она и обхватывает Михину руку своими пальчиками. — Миш, я же тебя люблю, я же как лучше, ты же для меня — всё на свете, Миш, отпусти, Миш, пожалуйста... — Да ты не знаешь, как мне лучше! — рука разжимается. Фиса хватает воздух ртом, падает на колени. Держится за красный след на шее. Мухи слетаются на говно. Миха — то ещё говно. — Миш, ну прости меня, Миш... Миш, ты куда? Миш? Миша, ты куда? Миша! Скрип. Замок, дверь, половица. Три. Раз, два, три. — Да иди ты нахуй. Андро, вообще-то, хочет жить. Вот до старости, чтоб перделось невпопад и рот шамкал во сне. Чтоб смотреть на фотографии и думать: да, сука, было время — вот он, я, в цветастой двухсторонней рубашке и с микрофоном наперевес. Как со шпагой. Фехтование — классная вещь. Вызвать бы Фиску на дуэль и проткнуть её нахуй — прям вот под одной из вываливающихся сисек. Чтоб не насмерть, но больно. А может, и в самое сердце. Чтобы, сука, поняла, каково это. И страшно, страшно пиздец — потому что Миха всё хохочет, твердит, что сдохнуть молодым — это подарок, это, блять, самоцель вообще. Верхушка идеологии. Крыша. Крыши, стакан и хмурый. Хмурого — больше всего, хмурого — в вены, пульсирующие и бледные, хмурого — и в бьющееся сердечко под языком. Миха уверен, на все сто уверен: умереть надо счастливым и молодым, умереть надо известным — и обязательно, обязательно прямо молодым. Чтобы еще ни морщин, ни затесавшихся в мудях гормонов былого счастья. Только юность. Только молодость. Молодость же всё прощает. — Чё ты, ё-мое. Пошли, давай, побалакаем, — Миха беспардонно впихивается в номер, тянет Андро за собой. Какое своё, какое чужое — это не коммунизм, не капитализм, это— анархия сердца. У них на двоих — мысли, идеи, миры. Одна зависимость, одна кровь, одно блядство. Одно сердце. — Мих, спать надо, ты же на ногах не стоишь даже, — бормочет Князь, пытаясь распахнуть липкие, сонные глаза. — Давай, а то реально ведь сожрёт, будешь завтра мёртвым анархистом... — Дрюх, Дрюх, не спи, бля, не спи, ё-моё, — Горшок трясёт его за плечи, стискивая. А Андрей — Андрей болванка ебучая, бултыхающаяся, как пиво в желудке, его сейчас хоть куда можно. Желательно — в кровать. Или в гроб. Чтобы уже глаза закрыть и провалиться — но до этого, в последние пару минут, представить: тянущиеся поволокой тёмные глаза, улыбку кривую, беззубую, вену на шее проступающую... — Не спи, бля. Я, это, понимаешь, думал тут. Много думал... да не спи ты, блять! — Миха цепляет подбородок, тянет на себя: Князь и правда не спит. Сразу, блять, просыпается. И кровь тоже просыпается — приливает вон, к щекам, как будто бы Андрюха — припевочка мелкая. Румяная такая, хорошенькая. В платьице и кружевах. — Так. Думал ты — и? — И короче... я щас хуйню сделаю, но мне надо, ладно? — Ладно. — Ладно? Хорошо, ага... Щёки горят. Андрюха смотрит непонимающе — какую хуйню? Обычно Миха просто делал, не спрашивая: а Князь огребал, огребал — и разгребал. Воротил навоз, лепил, сука, замок — милости просим, в этот раз ещё крепче, извольте не ломать. Всё равно, конечно, сломаете — но хоть не сразу, идёт? Такая вот сделка с дьяволом. Миха заключает с дьяволом сделку. С дьяволом — и со здравым смыслом. И со своим разбитым сердцем.

разбитое сердце

приправлено перцем —

его подадут на десерт

Губами по губам. По-детски, несерьёзно, поверхностно. Не придётся вытирать губы — хотя и влажно, мокро, горячо. Андрюха — сука ебаная, пахнет как они все: потом, алкашкой, сигаретами, дерьмом каким-то, одеколоном немножко совсем — а такой сладкий, что пиздец. Как девчонка. Как принцесса. Холить и лелеять. Цветок. Князь не отстраняется. Лезет дальше: с дрожащими ногами и пошатывающимися руками. Или наоборот. Он, если честно, не понимает. Чувствует только: плашмя языком, горько, горько, хорошо, горячо. Пальцы хватаются за предплечья, Андрей хватает воздух ртом, потому что задыхается. Задыхается-задыхается-задыхается. — Ё-моё, — выдыхает Миха, а глаза у него широкие-широкие. Как порез по вдоль. Серьёзные. Растерянные. У него такие были однажды, Андрей видел: пересматривал раз сто. Как смотрит, сука, на Фису, как её взглядом облизывает — и не только потому, что хочет её. Просто он в ней растворяется самым дешёвым чаем из поезда. А сейчас он смотрит так на него. На Князя. И это полный пиздец. — Ё-моё, Андрюх, — Горшок хватает подбородок снова, и крышу сносит. У обоих. Потому что сдерживались оба, и пьяные тоже оба, и сердце стучит у обоих — одно на двоих, единое, связанное, развязное. И глаза у обоих липкие, но сна теперь ни в одном глазу: у Князя — липкие слёзы, у Михи — липкая пелена. Губами по губам. По-взрослому, серьёзно, глубоко. У Михи нет передних зубов, и Князь лезет языком к клыкам. У Андрюхи нет круглых сисек, и Горшок лезет руками к рёбрам. Сразу под рубашку, под растрескавшийся лён: горячо, горячо, остро. Андрей под ладонями вздрагивает, Андрей под ладонями растекается, становится таким же пластичным, как излюбленный Цоем пластилин. Княже вообще оказывается неожиданно ласковым: лезет, лезет к спине, к лопаткам, плечам, обводит кончиками пальцев чужие царапины, трогает косой позвоночник. Чухает, как собаку. Как пса, с-сука, подзаборного. В бёдра внезапно тычется острота подоконника. Миха не сразу понимает, почему, а потом... потом тоже не понимает, но забивает собственный вставший. Хуй с ним, подоконник так подоконник, с пылью в уголках, с засохшей мухой (Фиса?), главное — что с Дрюхой рядышком. Животом к животу, а живот — это жизнь. А значит, судьбою к судьбе. Губами к губам, ближе, ещё ближе. Миха лезет дальше, Миха лезет поцелуями к шее, на которой бьётся сердце: Андро стонет сразу же. Как девчонка. Как принцесса. Скользит ладонями, скребётся сам — и не больно ведь, сука, хотя скользит по кровавым следам. Свежие. А эти — ещё свежее будут. Под спиной внезапно скрипит кровать. Князь не сразу понимает, почему. А потом — потом на Миху снизу вверх, потом чужие волосы щекочут шею, потом коленями о колени. Андрей чувствует, что кадык ему практически выгрызают, что языком чертят, пишут, метят. Хочется в ответ. Хочется, чтобы осталось: чтобы тоже мурашки по желтоватой коже, чтобы дрожь по телу... — Не надо, Дрюх, — шепчет Миха, запрокидывая голову. — Фиса увидит.

но ты будешь снизу,

я прыгну с карниза,

к тебе,

Сердце щемит. Становится больно, и хочется вскочить, взлететь, лавировать по комнате — а потом искромсать. Мир вокруг, себя, ленту памяти. Но для этого нужно время, а у Андрюхи его решительно отбирают: высасывают поцелуями, прикосновениями, дыханием на ухо. Под футболкой — взмокшее тело, под футболкой — дрожащие рёбра и рассыпавшиеся по ключицам родинки. Миха смотрит на всё жадно, взглядом ебаного зверя. Иконы мироточат, клыки истекают кровью, а Горшок просто течёт. Как баба, блять. Потому что Андрюха — пиздец красивый. — Такой ты красивый, ё-моё, — хрипит Миха и стекает ниже. На кота похож. Стекает — касается живота, и Князь выгибается. Он не девственник, конечно, блять, он не девственник — но сейчас он чувствует себя именно так. Жамевю. Как будто это впервые, как будто у него сердце вырывается — и умирает, подыхает, вытянувшись, как кит, выброшенный на берег. Андро задыхается, гладит темные волосы — спутались, ещё на концерте спутались, а расчесываться Миха не захотел. Так что теперь он взъерошенный, лохматый, и пряди путаются на пальцы Дрюхи смешными завитками. — Мих, Мих, блять, Мих... — Княж, блять, — отзывается Горшок и цепляет пряжку ремня. Та звякает, сука, чересчур громко, почти оглушающе — Андрей вздрагивает. Кусает губы, смотрит ниже: а там Миха. Миха, стащивший штаны, Миха, замеревший над стояком, волнующимся под бельём. Миха, беспокойный, тревожный, растерянный. Таким он бывает редко, так что это значит многое. Это значит рваный вздох, это значит безумство в глазах, это значит язык между губ. Это значит, что пластилином стал Горшок. Пора действовать. Можно. Нужно. Рывком Миха оказывается под ним. Рывком Князь оказывается на чужих бёдрах. Он наклоняется, мажет губами по плечу, по острой ключице, по смазанной, кривовато набитой анархии на груди. Лижет по линиям буквы, пальцами — вниз, чтобы поддеть пряжку ремня. Так и получается: поцелуй и прикосновение, одно за одним, чтобы не выбиться и не слажать. Миха мог бы сидеть на ударных: у них, Горшенёвых, чувство ритма отменное: на каждую ласку, на каждую горячую нежность. Хороший какой. Отзывчивый. — Андрюх, аккуратнее только, а то... — Фиса, ага, — чересчур злобно перебивает Князь и в отместку ведёт языком широко-широко. Да, сука, выдохни ещё раз вот так, как от хмурого, и имя протяни ещё раз — так, чтобы колени задрожали, непонятно только, у кого из них именно. Андро думает, что он натурально с ума сходит, потому что он просто кладёт руку на член Михи — а тот коротко-коротко стонет. Как от неправильного укола, как от гречки. Дрожь Андрюхиного сердца передаётся мурашками чужому телу, и это всё так, сука, удивительно, что Князь и сам тоже стонет. Слишком долго ждал. Князь сильный. Крепкий. Ноги у него крепкие, плечи у него крепкие, сердце крепкое. Душа — вот душа ранимая, да, нежная такая. Её любить надо, оберегать. Холить, лелеять. Целовать там по утрам, кофий подавать, цветочки рвать. Михе такое нравится. Что вот, типа, панк, а вот — стихи красивые. И глаза светлые-светлые. Распахнутые. Оленьи. Выстрел в голову — упадёт посреди дороги, как в фильмах. И шкурку потом на стенку. Как трофей и воспоминание. Горшок оставляет Дрюхе трофеи. Поцелуи-укусы-стоны-укусы-поцелуи — ожерелье из скорлупок грецких орехов. Таких, мозговых. Потому что у них обоих мозгов сейчас явно нет. Потому что Миху от каждой фрикции подрывает, потому что Михе сейчас так хуёво, что аж ломает в эйфории. Потому что Князь сильный, крепкий — а Миха, оказывается, может быть слабым.

моя верная смерть

— Бля, Мих, Мих... — Андрюха жмурится, пытаясь собраться с мыслями, и это, сука, так красиво, что дышать становится ещё сложнее. И ещё. И ещё. Как быстрая тяга, как тлеющая в плохом табаке трава, как горстка пепла, похожая больше на тальк. Руки уже блуждают слепо совсем. Ладони липкие, поблёскивающие, и бёдра — тоже, а ещё животы. И лица, конечно, лица: но там — другое, там — просто взмокшее, разгорячённое, раскрасневшееся желанием. А пальцы путаются тут и там, и Миха стонет сбитое «больше», а Дрюха и не знает, блять, куда здесь можно расти. Это же, нахуй, Эверест. Джамалунгма, ебать. Пик удовольствия и — наверное, его жизни. Потому что сердце такого точно не перенесёт. — Погодь, Мих, погоди, — Княже хватает воздух ртом, сползая на кровать. Рукой шарит по чужой талии, мацая бестактно бока, жмётся лбом к плечу. Андрей поворачивается, тычется носом в затылок, не сдерживаясь, прикусывает за ухом легко — Горшок шипит. Куда, блять, думает, куда — лицом к лицу же было, губы к губам, глаза в глаза, и взгляды у обоих — туманные, разгоряченные, слепые. — Дрюх, ты чё? — Погоди, погоди, — шепчет Князь, судорожно расстегивая ширинку. Стонет — наконец-то, блять, наконец-то. Он возвращает руку на чужой член, перекидывая руку: и у Горшка, кажется, пропадают любые возмущения. Миха откидывает голову назад, гнётся, толкается неловко бёдрами — как будто ломка. Только приятнее. И почти не страшно. Дрюха же рядом. — Блять, м-мх, Мих, Мих, можно?.. — Андрей тычется головкой куда-то в ягодицу, и Горшок замирает. Камень, булыжник — перегрузка, потому что, ну, он же не пидор, и вообще, по-бабски это как-то, ну как, в жопу, это же пиздец, это же... — Ноги сожми просто, Мих, пожа-алуйста... — Князь стонет на ухо, скользит по члену, сжимая у основания, и это такой отруб, что отказать, сука, невозможно. Поэтому Горшок сводит ноги теснее, жмурится, ожидая: ну всё, нахуй, пидор, блять, ебаный, добро пожаловать... Но Андрей скользит между бёдер, пачкая ляхи смазкой, и стонет сладко-сладко. Рукой продолжает: вниз, вверх, пальцами по головке. Сам толкается где-то у самых яиц, проезжаясь, всхлипывает, лбом жмётся куда-то в затылок. Давление, сила притяжения, всё, сука, сразу. Михе непривычно, Миха думает, что это, так-то, всё равно как-то по-пидорски. Но голос у Дрюхи чудный, срывающийся, и рука на члене крепкая, а сам Горшок тоже стонет, как баба. Как блядь. Шею прожигает. Миха чувствует, как бессильно смыкаются зубы на его шее, и это очень, очень хорошо. Но Фиса заметит. Так что надо будет вернуться — и выебать её. Чтобы потом утверждать: да ты чё, да это ж твоё, да это же когда я тебя на столе брал, забыла, что ли, Фис, это всё греча, она самая, ё-моё, да я никогда и ни с кем... Всё переворачивается. Миха кончает: дёргается, пачкая ладонь Дрюхи, его длинные пальцы, запястье с бьющимся сердцем. Миха кончает, простанывая хриплое «Андрюх», и это — конечная. Потому что Князь, пока чужие лопатки мелко дрожат сбитым дыханием, толкается быстрее — и тоже кончает. Заливает чужие ляжки, скулит на ухо, сжимает талию. Становится блядью последней. Но, честно — для Михи не жалко. Для Михи, разгорячённого, вот такого, податливого и послушного — не жалко. Ноги развести, над столом нагнуться, в туалете бара в рот взять. Сердце отдать. Ничего не жалко. Только бы он был рядом.

любовь убивает,

Андро жмётся влажным поцелуем куда-то Михе за ухо и прижимает к себе. Дышат оба уже глубже, спокойнее, но всё равно — горячо, быстрее, чем положено. Быстрее, чем нужно, чтобы Фиса ничего не поняла. Князь перегибается через плечо. Тычется своими губами в чужие — не выходит. Что-то не так. Миха дёргается, Миха резко садится, у Андрюхи перед глазами — только чужая спина. Расцарапанная дважды. — Андрюх, — голос у Горшка горький. Слишком терпкий. Самая крепкая конина. Князь такого не любит. Тяжело слишком. — Мих? — Замяли, ладно? Княже тоже садится. Поджимает губы. Кладёт ладонь на покатое плечо — и его руку сбрасывают. — Что? — Замяли, говорю. Я, это, пошёл. А то реально Фиса сожрёт. Миха путается, пока одевается. Миха тащит сигарету из пачки, закуривает. Курит, пока натягивает футболку. Шмыгает носом. Докурив, берёт ещё одну. Потому что у сигарет вкус Дрюхиных губ. — Спокойной ночи. — Ага. Дверь скрипит. И пол тоже скрипит. И кровать скрипит. Андрей ложится — и сердце скрипит. И слёзы на щеках скрипят. И липкость ладони. Всё вокруг — это запотевший скрип.

а значит, я буду любить.