Своя ноша

На его губах играет улыбка, когда он заносит свою биту над очередным противником, и попасть по чужой голове намного легче, чем по бейсбольному мячу, которого у Хитклиффа нет и не было. «Месть», которую принято подавать холодной, разогревается от тепла сжимающих её рук и чужой крови. За неё нужно держаться крепко, ведь она — это всё, что у него осталось. И, может, ещё разбитое вдребезги сердце. Он не делал этого, правда, она сама разбила себе сердце, тем самым разбив и его. Какая жалость, что он слишком крепок, чтобы в действительности перестать жить, но эти осколки — то, что никто не смог бы отнять у него теперь, и держался он за них едва ли не крепче, чем за свою «Месть». Отбирая большее и давая взамен малое не стоит удивляться, что этому не окажутся рады. Хитклиффу не привыкать что-то терять, и можно сказать, что сам по себе он никогда не отличался везением, но место в автобусе-поезде-неведомой чертовщине было меньшим, чем он располагал ранее. В какой-то момент это почти перестаёт волновать, но порой всё ещё хочется разбить стекло просто потому, что тупая злость требует выхода. Хитклифф давно так не делает, но от старых привычек отказываться чертовски трудно — за них тоже хочется держаться как за что-то истинно своё. И он напоминает себе, что в нём нет никакой жалости, и что чем сильнее сопротивляются его враги, тем сильнее хочется их убить, и что чем ему самому больнее, тем упорнее он берётся за дело снова и снова. Но иногда, когда даже ему слишком сложно сгорать дотла в очередной своей вспышке злобы, он всё-таки проявляет доброту к близким, и вот она бьёт даже больнее «Мести». Гордость обрастает печалью как злобой оборачивается зависть — она не оставляет Хитклиффа ни на минуту, колючими лозами напоминая о себе. У некоторых есть больше, чем у других. У иных что-то остаётся, а у него — только разочарования. Весь мир вокруг напоминает, что он потерял то, что имел, и никогда не вернёт этого назад. И доброта оборачивается злом, а отобранная — самым страшным из всех. У них у всех за душою грехи, Хитклиффу это известно, и погружаясь в чужие истории он не может выбросить из головы свою. Пожалуй, эти воспоминания будут преследовать его даже после смерти, и они в действительности так поступают, со всеми ними — Данте отматывает время назад, и всё пережитое возвращается снова и снова. Если их работа — в буквальном смысле ад, то краски его сгущаются с каждым новым заходом. Хитклифф не хочет отпускать никого — даже его враги, не всегда таковыми бывшие, находят приют среди его личных вещей. Право слово, кто может отобрать у него этот повторяющийся кошмар, если он сам не решит поделиться содержимым мешка с Мефистофелем? Смотреть, но не трогать. Не забирать, а становиться частью. Побеждённых легче простить. Он не держит зла на тех, кто остался в прошлом, но как он может не держать зла на себя самого? Он скорее забудет себя, чем её. Он скорее позволит разодрать себя на части воспоминаниям и зависти, изнемогая от бессильной злобы, чем решит уничтожить их. Убитые, он верит, преследуют убийц. И если так, то у него всегда будут те, кто пойдёт за ним, и он больше не будет один, и никто этого не отнимет.