Вера (...?)

У Джона не было ответа на вопрос. Что есть вера? Будучи совсем маленьким ребенком, он задавал этот вопрос всем, кто попадался ему в церкви. Священнослужители, прихожане, другие сироты — все рано или поздно слышали от него этот вопрос. Лиза всегда над этим смеялась. Рассмеялась она и тогда, когда он спросил ее саму, не дав внятного ответа и утянув его в поля играть в догонялки. Смеялись взрослые — не с лизиным детским задором, но с покровительствующим снисхождением. Как будто в свои семь лет он мог сказать, что значили их глухие смешки и покачивания головой. Всех, кто приходил молиться, мало интересовал ничейный мальчик. Они смеряли его тяжёлыми взглядами, отворачивались, или просили не говорить глупости. К детям и вовсе было страшно подходить: они смотрели глазами такими страшными, что могли тягаться с глазами образов с икон. Казалось, следили, не двигая головы, куда бы ты ни пошёл, и даже не пытались это скрыть. Смотрели пристально, как на жертву, и хорошо, если не кривили губы в этих ужасных ухмылках, оставляющих от глаз тонкие полумесяцы. Джон очень быстро понял, что от вопросов добра не бывает. Что, впрочем, не сильно помогло спустить вопрос на землю из подвешенного состояния. Шёпот интереса закрылся в глубине сознания, да вот только звучать не перестал. Все последующие года он издевательски шуршал по подкорке, порою беснуясь так, что хоть экзорциста требуй. Изгибался во все возможные формы, лез на потолок, шелестел формулировками с неистовой силой, смотреть было страшно. Но Джон продолжал упорно и стойко его игнорировать, прибивая гвоздём вынесенного из детства «Делай, что должно, и не задавай вопросов». А затем настало двадцать первое сентября тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года, и вопрос лишился головы на чердаке дома Мартинов. Той ночью он вышел на улицу с таким же чувством, как если бы прыгнул с обрыва в бушующий океан. Синие и красные огни полицейских мигалок смешивались в глазах в мерцающее бурое марево, вкраплениями белого ослепляя замутнённый взгляд. Вой сирен и треск раций то затихал, то ревел громом, проходясь болью по ушам. Он видел кровь на своих руках, но не знал, чья она, и хочет ли он на самом деле знать. Даже если его — он не чувствовал никакой боли. В мыслях стоял лишь монотонный писк, как если бы он и впрямь лежал на песке, погребённый под километрами воды. Целых девять месяцев после произошедшего в стенах сознания Джона не раздавалось ничего серьезнее тишины разных оттенков. Он будто вернулся в ту самую церковь, в чьих залах с высоченными потолками провёл всё детство. Месяц в клинике — эхо остроугольных нот органа, по клавишам которого кто-то из младших имел смелость беспорядочно пройтись ладонями. Восемь дома — шелест обветшалых страниц церковных писаний, проходящийся сквозняком по полу и разбивающийся о стены кручёными волнами. Периодически знакомой свирелью раздавалась Лиза, заполняя его тишину своим щебетанием. А порой, отчего-то холодным, размеренным звоном треугольника являлась Молли. В остальном же, распирая тяжестью до треска стен, тишина сохраняла свои массивы. Пока на десятый месяц не зашуршал шипящими знакомый шёпот. Тихонько, робко. Не сумасшедшим набатом, как раньше. В бесцветной горе пепла, потрескивая угольком жизни, заворочался тот самый, многолетний вопрос. Он разбудил Джона глазами Эми Мартин, скрежетом её голоса и фантомным весом распятия в руке. Впервые за долгое время дал о себе знать, восстав из мёртвых. Потрёпанный временем вопрос воссиял новыми формами: чётче, строже, требовательнее. Его не могло больше успокоить простое убеждение, он настойчиво просил ответов, наглядных, прямых и неоспоримых. Вопрос являлся ему каждую ночь, нависая теменью над головой. Ложась на плечи грузом требования. Не давая сомкнуть глаз, грозясь вернуть его обратно на тот злополучный чердак. К концу двенадцатого месяца Джон не выдержал. Распрямился пружиной, скидывая вопрос с плеч и хватаясь за запылившийся крест, молча кивнув в смиренном отступлении: ладно, мол, твоя взяла. Двадцать первое сентября тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года повернуло Джона обратно страхом неизвестного, вновь бросив начатое год назад на половине и окончательно завязав вопрос в узел. Джон больше не собирался спрашивать. Он собирался искать ответ. Каждый день он добавлял вокруг узла моток. Если есть тот, в кого он верит, кому он служит и кого просит о спасении — не значит ли это, что есть и все те искорёженные создания, норовящие как можно быстрее спровадить его из земного мира? Если Его не будет — станет ли это значить, что созданий тоже никогда не было, как не было его, Джона, страданий? Будет ли это означать, что мир живёт спокойно? Будет ли это знаком к прекращению огня? Белым флагом? Прекратит ли это хитросплетения культистов? Будет ли иметь хоть какой-то смысл появление Гэри Миллера? Есть ли необходимость справляться с ним во Его имя? Нужно ли бороться на Его стороне? И если Его нет, то чьими тогда силами он вышел год назад через парадную дверь? Почему Он позволяет случаться всем тем вещам, что Джон созерцает не первый месяц? Почему разрешает созданиям бездны ступать на святую землю? Будет ли значить Его отсутствие отсутствие смысла в земном мире в принципе? Будет ли значить покой души Эми Мартин? Будет ли значить его собственный покой? Не найдя однозначных ответов на большую часть получившегося клубка, Джон, стоя под дождём у машины отца Гарсии и вглядываясь в серое ночное небо, подвёл обобщающий итог. Вера есть единственно возможный способ существования. Ибо если католический священник Джон Уорд перестанет верить, мир перестанет быть.

Да будет так.