Кошмары

Человечество очень любит спать. Даже после начала чудовищной эпидемии, за считанные мгновения сожравшей привычный мир до последней крошки, оно стремится передохнуть от окружающей разрухи. Устраивает лежанки из того, что валяется под боком, ставит дежурных, укрывается куртками и огрызками пыльных штор, и нервно посапывает в плечо товарищу. Кто-то спит в пустых квартирах посреди обглоданных вирусом городов, кто-то в спальниках посреди леса, кто-то на посту, “подменяя“ сослуживца на вахте. И в этот краткий миг забытья, такой разношерстный и враждебный друг к другу людской род незримо, но накрепко связан до тошноты прозаической вещью. Кошмары. Они, перед очередным трехчасовым отбоем, грызут изнеможенных взрослых, судорожно соображающих, как бы пережить еще одни сутки; пугают несмышленых детей, едва ли научившихся держать в руках ложку; мучают стариков, слишком упрямых, чтобы, наконец, позволить себе заснуть навечно. Гложут военных, Светлячков, простых выживших, предателей и верных последователей, сломленных и стойких, навечно одиноких и окруженных беснующейся толпой. От них люди нервно дергаются, вскакивают, как от выстрела, и потом часами убеждают себя, что это был всего лишь сон, чтобы следующей ночью спать относительно спокойно. Кошмары снятся всем, но почему-то не Джоэлу. Наверное, не удивительно – что-то хуже происходящего в паре метров за окнами без стекол даже больное подсознание вряд ли сможет придумать. А может, у истощенного мозга едва хватает ресурсов восстановить силы за беспокойные пять-шесть часов едва ли непрерывного отдыха, что уж говорить о снах. В отличие от многих, Джоэл не вскакивает по ночам (только если его не будят дулом пистолета), не подергивает ногой, как тот странный синий кот из мультика старого мира, и не вскрикивает от неожиданности. Он просто открывает глаза, будто до этого и не спал вовсе, и пялится в одну точку. Иногда забывает моргать и совсем не чувствует, что отлежал себе к чертям всю щеку. Несколько минут поваляется, в надежде так же просто отключится обратно, потом обреченно сядет, растирая руками опухшее лицо, обдумает примерный список дел на сегодня и с трудом поднимется эти дела делать – шутка ли, пятьдесят седьмой год на подходе. Новый оборот дает сраное колесо Сансары. Когда на его седую голову пушечным ядром сваливается странная девчонка, кажется, что кошмары о только начавшемся, но уже бесконечном пути теперь точно будут снится постоянно. Когда приходится бросить Тесс и через минуту слышать оглушительный взрыв за спиной, они приходят из снов прямиком в реальность. Вид полыхающего здания отпечатывается в сознании раскаленным клеймом. От этого по-настоящему жжет неожиданно влажные глаза и сводит руки; в груди трепыхается раненой птицей бешеное желание просто зажмуриться и уйти не оборачиваясь, но Джоэл знает на уровне инстинктов – нужно смотреть. А смотреть приходится долго: столько, чтобы хватило времени убедиться, что полчища зараженных не рванут им вслед. «Спасай кого еще можно спасти» – треском досок в огне отзываются ее слова у него в голове. За жалкие секунды такое, казалось бы, далекое пламя успевает прожечь в нем этой фразой еще одну кровоточащую дыру, и хотя в современных реалиях совсем не до романтики, терять преданного человека вот так… Глухая стена. «Как?» сгорает, даже близко не подобравшись к обретению формы. За двадцать лет голова будто стала тяжелее. От вечных забот ли, от притупленных ли ощущений. Каждый потерял кого-то, а то и не раз, и не два, так что на горе и скорбь нецелесообразно тратить время – его попросту слишком мало. Они все равно рано или поздно пеплом осядут где-то в груди, на самом дне, и уже будет совсем не важно кто, когда, за что и сколько мучился. Об этом будут помнить только сложенные горкой гладкие камни где-то у неторопливой реки. Элли чересчур любопытная и безумно – безумно! – упрямая. Просто поразительно насколько, но, слава дробовым патронам, ей хватает благоразумия не слишком его бесить. Можно сказать, она смышлена не по годам, раз слушается беспрекословно, когда того требует ситуация, хотя и вечно норовит влезть в неприятности. Напоминает кое-кого. Джоэл сам когда-то был тем еще сорванцом, и тоже постоянно совал нос и другие выпирающие части тела куда ни попадя. Глядя с высоты нынешнего опыта, он порой искренне удивлялся, каким чудом вообще дожил до двадцати – раза три точно был на волоске. Элли пока всего четырнадцать, и теперь становится кристально ясно, почему мама вечно так недовольно хмурилась и пыхтела, стоило ему провернуть что-нибудь веселое. Он считал ее ужасно скучной, как, в общем-то, и всех взрослых. Элли его скучным не считает. Скорее вредным и угрюмым, хотя шутка про пугало определенно добавила ему очков в ее глазах. Наверное, не стоило про «балласт» так прямо – дети многое воспринимают близко к сердцу. Элли особенно. Она храбрится и изо всех сил старается быть взрослой – настойчиво выпрашивает пистолет и пытается делать вид, что ей совсем не страшно. Иногда выходит неплохо, хотя первые секунды три она всегда пялится на Джоэла такими огромными потерянными глазами, будто вот прям сейчас обратится в зашуганного охотниками олененка. Кричит одними глазами: «я НЕ балласт, мать твою!», хочет быть сильной, самостоятельной. Понимает, что ей нельзя быть ребенком, но каждый раз так по-детски ищет у него поддержки, защиты, если случается беда. Совсем как… Нет. Он запретил себе думать о ней еще тогда, двадцать лет назад. Собственноручно замороженное сердце, рыдая, исступленно мечется и воет раненым зверем, стоит вспомнить одно только имя. Запястье беспощадно холодит единственное живое напоминание, навечно застывшее в замерших стрелках под треснувшим стеклом: это твоя вина. Она въелась в кровь хуже этого проклятого гриба, расползлась под кожей тонкой непроницаемой нитью мицелия, сжала в мертвые ледяные тиски и теперь уже вряд ли отпустит. Это его вина. Внутри, где-то в солнечном сплетении, ноет старая, покрытая сухой кровавой коркой, гниющая рваная рана. Доченька, родная… Ее образ, полуразмытый и поблекший, всплывает из самых недр тусклым огоньком, подкидывая то светлые беззаботные обрывки теплых воспоминаний, то самый уродливый, самый страшный на свете кошмар, от которого невозможно проснуться. Она смеется ужасно заразительно, пока они вместе рубятся в приставку, беспощадно толкая персонажей на невероятные безумства. Ее глаза сияют азартом погони за заветной победой, отражая желтоватый свет ламп в гостиной, а спустя мгновение молят, заливаясь слезами: «Помоги, пожалуйста, папа, мне так больно!». Двадцать лет ее крик зацикленной пластинкой шумит в его голове. Двадцать лет он не может смыть с огрубевших рук ее кровь. На вину времени нет так же, как и на горе – ее куда проще затолкать так глубоко, как только получится. Разодрать на мелкие ошметки и закопать живьем по кусочку в том поле с пожелтевшими колосками, где спит одинокий солдат с пробитым черепом, в квартире с ободранными обоями в отвратительный розовый цветочек, в пустом немом лесу, в покинутой высотке посреди Канзас-сити. Чтобы перестать слышать то, что сводит тебя с ума, можно просто оглохнуть, и если с рук нельзя смыть одну кровь, их запросто можно испачкать другой. В одиночестве, пускай и условном, кошмары из реальности уползают обратно в беспокойную голову куда охотнее – там для них настоящее раздолье. Даже Томми, казалось, это заметил. Он бы ни за что не позволил им сожрать брата, но эта битва была проиграна еще до своего начала. Добровольная капитуляция в виде исчезновения со всех радаров показалась наименьшим злом из всех возможных. В конце концов, тогда у Джоэла была Тесс. А теперь есть Элли. Эта мысль приходит неожиданно. Теперь он за нее в ответе, и это будто бы уже не так тяготит. Может быть, потому что формулировка не та: они в ответе друг за друга. Согласиться с таким выводом куда проще, когда от дыры в правом боку по всему телу бежит мерзкая ледяная поземка, а Элли, вместо того, чтобы выполнить уговор и сделать то, что ей скажут – продолжать путь, – достает откуда-то нитки с иглой. Он так остервенело хватается за ее хрупкие предплечья, что наверняка останутся синяки. Вероятно, успешная операция заканчивается закономерной отключкой, и перед глазами дико пляшут уродливые, пугающие образы, больше похожие на бензиновые пятна в луже от дождя. Кошмары приходят к нему как бывшие хорошие друзья, с которыми жизнь развела сама собой. Они добираются до самых недр, проникают туда, куда самому заглядывать жутко, и ядовито смеются: “Мы знаем про тебя все”. Они и правда знают. Понимают так же отчетливо, как ты сам – сейчас снова есть что терять, – и пользуясь долгом на твоих плечах холодят пальцы, запугивают, заставляют сомневаться в каждом шаге. Они идут с тобой нога в ногу, стоят за спиной в полуразрушенной вышке, когда перед глазами открытое пространство, в руках заряженная под завязку винтовка, а в голове отточенный миллионами раз алгоритм, и злорадно нашептывают, что даже так ты все равно бессилен. Возможно, так и есть. Человек горделиво величает себя венцом творения природы, но даже ему слишком многое не сдюжить. И когда исчерпаны все запасы и использованы все шансы, остается только одно. Верить. На это нужны колоссальные силы и мужество, которых и в прежние времена не у всех хватало. Куда проще опустить руки, запрятать голову в песок или, выдрав собственное сердце и задушив совесть, выпотрошить чужие жизни, как газетное папье-маше. Верить трудно, но не верить – значит сдаться, а это привилегия, которой больше у Джоэла нет. Он вполне может не пережить следующий нож в печени, словить пулю промеж глаз или этот проклятый кордицепс. Но до тех пор он будет сражаться до последнего вздоха, и верить, что нож до печени так и не доберется, а стрелок, как и зараженный, промажет. Кошмары мучали людей и до эпидемии, и после, и будут мучить до тех пор, пока последний человек на этой чертовой земле не сгниет от одиночества. Они явятся в любом случае, и никуда от них не денешься. Но только ночью, которая, как известно, всего темней перед рассветом. До него просто нужно продержаться. Кошмары уйдут. Может и не надолго, – до следующей ночи, – но уйдут обязательно, потому что со светом им тягаться не по силам. И пока есть время, нужно бороться и продолжать свой путь. Вместе. И только вперед.