***
Иная жизнь пришла с прежней проблемой. Пусть не было сейчас преград, снесены затхлые устои. Я всё ждал, когда персик зацветёт. Улыбался, берёг лучи красного солнца на закате от чернил наступающей ночи. Явился по зову ждавшего меня друга, в долгие ожидания лет объятия. Я да Ты. Не чудный ли миг. Лишь бы язык розой и узлом не сворачивало от старых слов меж ряд книжных и пыльных. Сказать, а страшно. Больно и жутко. Что грустнее: засохшее древо персика или то, что отказалась цвести? Омрачённый чувствами былой любви, сердце в чернильницу упало. Чувства заперли меня в клетке бесконечных дней и циклов о нём.***
— Что ты опять не так сделал, Дазай? — бросил Чуя, рассматривая книгу в клетке, что защищала остальные книги от заражения. — Мы просто беседовали. Не более, — возразил Дазай, однако глупо было бы списывать это на простые совпадения. Или Осаму действительно был виной случившемуся? — Там, где ты, там проблемы Дана, — ядовито съязвил Накахара, подперевшийся у стены в тускло освещенной зале. — Да… — Хватит препиратся. Не время для разборок, прервал их Анго, оглядывающий книгу. Кот дергал усиками, по-человечьи хмурясь. — Однако ж, Дан Кадзуо не из робкого десятка. Даже предположить не мог, что его могут очернить, — хмуро отвечал смотритель библиотеки. — На то мы и люди, что подвержены буйным эмоциям и чувствам, — заметил Анго. — Думаю, Дан от помощи не откажется уже точно.***
Рыбные консервы были выложены в миску. Дазай щедро полил её «Адзиномото». ― Я тебе так скажу, я только «Адзиномото» и доверяю, ― сказал он с негромким смешком. Когда он смеялся, уголки его бровей сильно опускались вниз. ― Пить будешь? Я взял чарку. Хозяйка ушла вниз, присмотреть за едой. ― Знаешь, ты… ― я замолчал было, но тут же собрался с духом и договорил, ― ты гений. Я хочу, чтобы ты писал ещё больше. Дазай ненадолго застыл. Помолчав немного, он наконец выпалил: ― И напишу. Страшно смутившись, я залпом выпил содержимое чарки. Книга призвала Дазая и Чую, что растерялись на страницах жизни Кадзуо и Осаму. Было что-то необычное в течение времён и иероглифов в мире Дановской книги. За сценами не существовало ни мира настоящего, ни времени, ни обстоятельства, лишь белый шум кратких воспоминаний. Литературов раскидало по разным страницам жизни, рано или поздно, как и в жизни, их сведёт сам же Дан. А доселе Дазай наблюдал за самим собой, молодым, пышущим жизнью. Они издавались в одной газете в одно время. Он написал «Поезд», и вера в его гениальность льстила. Комната заливалась тусклым светом закатного солнца, что растворился в густом тумане. На Дана падал теплый жёлтый свет из приоткрытого окна. Однако стоило выглянуть в это самое окно: ничего. Шум и шелест страниц. Дазай ходил вдоль комнаты, разглядывая стены, потолок и пол. Он помнил это место несколько иначе. Однако ж, до чего неприятно было здесь находиться, его не покидало странное чувство отчужденности к самому себе. Годами жить в ненавистном тебе теле и вот вновь встретиться с ним. Дановский Осаму был не зеркалом, что обезьянничает и глумится над тобой, он был живым существом. «У него бритая голова. Причём бритая не просто так, а со значением», — вспомнил Дазай. Тягостью своего отражения забыл о своём значении: победить очернителя. Он хотел коснуться плеча Дана, когда шумом белым рухнул в белый снег.***
Это был холодный день. Накахара Чуя и Симпэй Кусано пришли ко мне домой, и мы отправились в "Окамэ" вместе с Дазаем, который только что приехал. В идзикае было шумно. За столом сидели четверо и выпивали. Как и раньше, Чую и Дазая вновь свел Дан. Растерявшись в образах прошлого, они не узнали друг друга в дружеской беседе. Накахара крепчал от выпивки, Дазай же смягчался от каждой чарки. — Аи. Это так? Это звучит так, — слащавым голосом ответил Дазай. — Что с тобой? Ты похож на синюю макрель, парящую в небе. А в целом, какой цветок тебе нравится? Дазай был так потрясен, что казалось, будто он вот-вот заплачет. — Да? Какой твой любимый цветок?_ С видом уныния, как будто он собирался прыгнуть со скалы, но сладким голосом, как будто он собирался заплакать, Дазай сказал прерывающимся голосом: — Персиковый. Цвели персики в саду соседнем, с завистью взирая, рвал лепестки на навесных ветвях над домом моим. В следующее мгновение он смотрел на лицо Накахары с грустной, кривой улыбкой на лице, как бы говоря: "Чёрт, вот почему ты здесь". В последовавшей затем драке я понятия не имею, кто с кем дрался и как всё началось. По крайней мере, я бы встал на помощь Дазаю и попытался сдержать Накахару, а оказался в схватке с Кусано Симпэем, держа его за волосы йомогами. Я помню, как стеклянная дверь "Окамэ" разлетелась в пыль. Не успел я опомниться, как Дазая уже не было видно. Я держал в руке большое бревно, стоявшее в переулке на небольшом расстоянии от Окамэ. Если бы Накахара и Симпэй оказались рядом, я бы одним ударом разнес им мозги. Сейчас я не могу принять состояние равновесия моего сознания в тот момент, но я отчетливо помню состояние возбуждения. Странно. Бывают же такие моменты Дазай и Чуя стояли у осколков двери, нервно оглядывая разгорячённого Дана с бревном в руках. К нему подошла пара и, успокаивая, забрала чурбан. — Ужас, он мне череп расколоть так мог, — как-то растерянно заключил Чуя. —Ты что не ушёл?— спросил Дазай, за что получил подзатыльник. Все мысли встали на свои места, и он вспоминил, что не персонаж этой книги. Помотал головой, однако дурное чувство наваждения вернулось вместе с тем. — Мы не персонажи, персиковый мальчик, — закатил глаза Накахара, возвращаясь к столу. — Интересно движется эта книга. Словно всё вокруг театральная сцена, мира вне не существует. — Заметил, — заключил с досадой Осаму, что-то саднило в груди. Ему не нравилось здесь, лучше бы отправил Анго вместо себя. Было ли то безумство страстное от горячей любви Идзикай жил со своей жизнью, люди ели, распивали сакэ. Приглушенный свет ламп тускло рассеивался, отражаясь на осколках стекла двери Чуя разливал сакэ, словно не было у них дела, словно пережитое прошлое нисколько его не трогало. А что до Дазая? Осадок от пережитой первой встречи остался. — Ты читал в библиотеке его книгу? — Нет, — сухо отрезал Дазай. Желание вспомнить свою жизнь, из которой он так тщетно пытался сбежать, не принесло бы облегчения и спокойствия в его новую чуть иную жизнь. — Как же? Разве он не твой друг? — наслаждаясь оставшейся выпивкой, спросил Накахара. — Не в этом дело, — поник Дазай. Была снежная ночь. Накахара с рёвом несся над снегом. Ночная влажность и ветер шелестели в воздухе. Лес с соснами и японским зайцем. Небо было усеяно тёмными лепестками облаков. Он шёл, распевая стихотворение Кэндзи Миядзавы. Я постучал в дом Асуки. Дазай не вышел. Спустилась госпожа Хацуя: — Цусима сейчас спит. — Что, спит? Почему бы тебе не разбудить его? — Знаешь и всё же, ты перегибал палку, — произнёс Дазай, дрожа от задувающего холодного ветра в компании Чуи. Миссия давно стало скучной затеей, расстерявшейся в былых годах. — Ну, не я же сбежал под шумок из бара тогда. — Ты бы меня просто так не оставил в покое, да?! В отличие от Анго, я-то сдачи тебе дать не мог. И ты это знал, оттого продолжал измываться, — отчего-то завёлся Дазай, переходя на крик. — Эй, ты чего раскричался? — немного перепугался Чуя, отпрянув назад. Саднящее чувство в груди от тоски и стыда плескалось до морей гнева и злобы. Он ненавидел это место, не хотел переживать всё вновь вот так и с кем-то ещё сторонним. Будто гневаясь на Чую, Дазай усиливал собой снежную бурю, сносящую шляпу с головы Накахары, разметая светлые локоны. Осаму краснел от ненависти ли к себе, от досады ли прошлого, что представления о человеке и его творчестве разнились. — Я по-другому и не умел. Мне хотелось быть с людьми ближе. Но как, чёрт возьми, я не знал, — сжимался от ветра Чуя. Речь отдавала горечью полыни. — Все знали про мой дурной характер. А я с ним жил. Ты не лучше, не прибедняйся. — Я и не говорил, что я лучше. Никогда не был, никогда и никого, — голос осел. Дазай рухнул на снег, укрывшись плащом. Сносящий с ног ветер стих, хлопья медленно падали, растворяясь в черноте ночи. Свет фонарей рассеивался по белым покрывалам. Где-то тащил Чую по заснеженной тропинке, дальше от дома. — Ты ублюдок, — сказал Накахара, замахнувшись на меня. Я повалил его на снег. — Хорошо. Ты силен, — с горечью сказал Накахара, счищая с себя снег. Ветер задувал в окно, стучали створки от его гневного дыхания. Природа противилась чувствам людским, ругая тех в робости и слабости перед ликом цветущим.***
― Ты совсем, что ли? Это уже ни в какие ворота не лезет! ― разъярился я. Ещё бы не разъяриться от такого эгоизма! Дазай сидел и играл с Ибусэ в сёги. Услышав мой сердитый голос, он смешал все фигуры на доске. Ибусэ удивился моему тону. Мне пришлось рассказать о случившемся. Наконец, когда я понемногу успокоился, а Ибусэ-сан вышел из дома, Дазай тихо сказал мне: ― Неизвестно, что тяжелее: когда ты ждёшь или когда ждут тебя. Дазая травила эта сцена; не хуже ли всего вспоминать всё самое постыдное в этой жизни. Вспоминать о своей слабовольности и эгоизме, о брошенном в долгах друге. Вязкой неприязнью растекалась ненависть к себе, оттягиваясь чёрной смоляной лентой. Чуя молчал, не взирая ни на Дана фигуру, ни на нынешнего Дазая, что мял полы своего плаща. Осаму из книг был худ и всё таким же пристыженным, как тот, что стоял под боком. Одно лицо, одно обстоятельство, разные чувства. Накахара бы хотел съязвить о его скверном поступке. Однако, заметив дрожащие плечи, смолчал. Не к месту была брань. Дазай царапал от безысходности руку, чтобы унять ту едкую боль, что порождал стыд, ничтожность его бытия. Хотелось расплакаться, но он держал лицо, пытался.***
Однажды холодным вечером, изрядно выпив где-то, мы с Дазаем купили по дороге в квартиру нашего знакомого бутылку сакэ. Алкоголь ударил в голову настолько, что всё летело кругом, стоило встать. — Какой способ самоубийства был бы самым простым? — спросил меня Дазай. Я пожал плечами. Я не знал, тема была для меня до ужаса далёкой. После добавил: — Нет никакого способа. Всё, что тебе нужно сделать, это прыгнуть в воду. В пруд на вершине колодца. — Он, наверное, уже обледенел, — говорит Дазай. — Ты не можешь туда пойти, да? — Ты не можешь умереть, — отвечаю я. После недолгих споров предложил: Давай остановимся. Я бы предпочел уже лежать здесь. Я потянул уже вставшего на ноги Дазая на себя, рухнув с ним на татами. — Этого не было! — резко вскрикнул Дазай, ужасаясь от интимности происходящего. Однако ж, такого действительно не было. Откуда это взялось? Ему было стыдно вдвойне от сидящего рядом Чуи. Почему они не ищут очернителя? Забыли о миссии, втянутые в интриги дней былых. — А! То есть вы не любовались с Даном? — Что за позор! Нет, конечно. Я должен был включить газ, — вспыхнули алой розой щёки Дазая. Коснуться бы лепестка нежного персика, осыпать им свой скудный сад. Будто бы цвело то древо когда-то. — Я понимаю тебя всего, но суицидов не пойму никогда. Не хочу, — шёпотом я сказал ему, оглядывая золото на закате. — Это больно. В один миг неудачный суицид станет удачным. Что останется от тебя для меня? От лёгкого касания ветвей персиковых, разлетелись лепестки на нём в холодном ветру от меня. Дазай скреб полы ногтями в досаде ли, в ужасе ли. За что с ним так поступал Дан? Делают ли друзья того? Поступают ли с ними так жестоко? Тело дрожало и сводило в судороге. Слезы щипали глаза. — Видимо, друг тебя уж очень лю... — начал тихо Чуя, хмурясь. — Заткнись... Не смей говорить, — голос надрывный и грубый Дазая оборвал его на полуслове. Страница разорвалась в минуте, выкинув их на нагретую солнцем комнату в Дазаевском доме. Щурясь от полуденного солнца, они сидели на нагретых досках веранды. Шумели дети в саду, расцветали майские цветы, опыляемые пчелами. Исчахщий от болезни Дазай выглядел бледным и худым. Он всё так же носил кимоно, взамен модных заграничных нарядов. Сидя за своим столом, что-то черкал на бумаге. — Как жизнь, Дан? — он слабо улыбнулся. Резкий приступ кашля, который пытался подавить был мнимой попыткой. Он убрал белоснежный платок розой осыпанной в карман кимоно. — Как семья? — Да, чудесно и обыденно. Как ты сам? — Живой, — хрипло посмеялся он. Дазай дышал часто в панике, в ненависти к себе. Он больше не мог так. Схватившись за косу, разрубил себя-персонажа на глазах Дана. Алая кровь окропила предсмертную записку на столе, что он хотел оставить в тот постыдный день, когда сбежал к любовнице. С грохотом коса рухнула на деревянный пол: — Почему? Почему ты запомнил меня таким? — бросился он на Дана. Слёзы текли по щекам. Растерявшийся от происходящего Чуя не сразу пришёл в сознание, чтобы перехватить его. — Почему венец моего позора живёт в этом мире? Зачем вообще это должно быть?! Наконец, Накахара попытался оттащить, трясущего за плечи Кадзуо, что с ужасом взирал на кровавое месиво, что осталось от друга, Дазая: — Он сейчас в образе персонажа. Толку мало, Дазай... — Потому что после тебя остались лишь горькие воспоминания, Осаму, — снял свои очки Дан, опустив голову. — Чё? — уронил Чуя плачущего Дазая. — Через несколько дней после этой встречи, ты бросился в реку со своей любовницей. И уже навсегда закрыл глаза. Я хотел, чтобы память о пережитых днях жила со мной до конца, и даже пережила меня самого, — он все также сидел неподвижно на своем месте. — Я ненавидел свою жизнь, а ты записал её, — глухо произнес Дазай, сжимаясь на татами. Дан подошёл к нему и, приобняв его, поднял: — Зато её любил я, какой бы она не была, — он горько улыбнулся. — Пусть то был мир, в котором мне оставалось лишь тобой восхищаться. Всё равно. В ней был ты, и то было чудесно. — Не говори так прошу. Не надо, — все ещё рыдал Дазай. Он знал, он помнил те пьяные речи, те ночные признания. Нельзя. Неправильно. Не заслужил. —Луна сегодня красивая,— сказал он тем же голосом, тем же тоном, как в ту ночь. Дазаю хотелось вырвать свое слабое сердце из груди, растоптать, чтобы никогда больше не чувствовать. Отрезать уши, пробить перепонки, чтобы никогда больше не слышать. Воткнуть осколки в глаза, чтобы никогда ничего не видеть. Он снегом таял в крепкой и горячей хватке Дана, что держал его с того мига. — Нет... Нет... — в безумстве шептал Дазай, мотая головой. Он не знал к чему было то: «Нет». Однако оно ножом вонзалось в чуткое сердце Дана, снощяее любую надежду на что-либо. Чуя лишь грустно наблюдал за всем, имея смелость, оставить их в кабинете одних, выйдя в небольшой коридор, затворив двери. Дан не хотел бы уничтожения книги, но и из неё он не захочет более возвращаться в библиотеку. Губа дрожала, перебирая слова, хоть что-то. Улыбка разбивалась, собираясь осколками на лице Дана. Засох грустью персик во дворе... — Возвращайтесь в библиотеку, Дазай, — легонько он погладил его по плечу. — Что? А ты? Очернители? — все ещё ломался голос Осаму. — Их здесь нет. Я с ними разобрался, — улыбнулся Кадзуо. — Тогда... — Я не хочу, — отпустил он Дазая, который прекратил плакать, редко моргая. Как будто из под его ног пропала земля. Он хотел рухнуть в образовавшуюся пропасть. — Ты здесь не останешься. А как же писатели? Защита литературы от очернителей? — нахмурил брови Дазай, потирая слезы и сопли уголком плаща. Он стал решительнее. — Тогда давайте просто уйдём и.. — Опять забудем. Не хочу, — помотал грустно головой Дан. Дазай упал на колени, в груди будто что-то разорвалось. Больно и печально. Слёзы по воле своей текли по щекам. Он зарывался в своих руках, рыдая. Дан мягко приобнял его. — Я никогда не противился твоим попыткам умереть. Позволь мне остаться здесь в своих воспоминаниях, — шёпотом говорил Дан. — Позволить тебе умереть так? — Да, для меня это самая лучшая смерть. — А я... — Один не останешься, в этот раз уж точно, — улыбнулся Дан мягко. — Я просто хотел бы, чтобы персик тоже цвёл в моем саду. Но садовник я ужасный. — Дан... — взвыл Дазай, не прекращая плакать. Тяжело было встать, тяжело быть всё. Мягкие губы коснулись его. Сладко-горький поцелуй с оттенком персика. Короткий, но столь приятный. Осаму бы хотел ещё, иметь право на третий раз с другим ответом. Однако её не дал сам Дан, выбросив их с Чуей из книги. В библиотеке их ждал Анго. Чуя сразу отошёл к стене молча. Книга была чиста, но автор остался в ней. Дазай бил полы, сбивая руки до крови. Слёзы текли по щеке, хотелось кричать, но голос пропал. Анго пытался поднять Осаму, однако тот не желал вставать, прилипнув полу. — Что случилось? — наконец спросил он у Чуи, что стоял у двери. — Дан... Пожелал остаться в книге. Сила любви. Настолько он любит Дазая, что будучи очернённым сам очистил свой труд, — грустно заключил Накахара. — А с..., — не дав закончить с вопросом Анго, Чуя покинул зал. — Чёрт. Дазай, вставай же. — Оставь меня тут, пожалуйста, — глухо сказал Осаму. Набравшись сил, он сел на пол. Дыхание сбитое и тяжелое. Анго ничего не сказал, лишь поправил очки и молча, с поникнувшей головой, оставил его одного в тусклой комнате. Дазай смотрел на книгу, утирая слезы. — И вправду красивая. Была.