Скорлупа

      Акинори любит смотреть на лужи во время дождя, аниме сомнительных моральных ориентиров и белые куртки. Возможно, ей бы понравилось запускать руку в мешок с фасолью, но она покупает продукты в супермаркете на полпути к дому и очень давно не бывала на рынках.       Акинори двадцать три года, и у неё за спиной нет диплома – только курсы бариста. Когда-то, съезжая из отчего дома, она думала, что возьмёт год передышки, поймёт, кем хочет быть и обязательно выучится, но работа, деньги, съёмная квартира затянули её, и она так и не смогла достать времени, чтобы сесть за учебники. Иногда, когда снаружи её кофейни, не далекой и не близкой от центра, барабанят по лужам дождевые капли, она думает, что вполне счастлива. Иногда – когда к ней забредают потерявшиеся студенты, приехавшие за своей мечтой из других городов, пожилые пары, задорно смеющиеся над нелепыми шутками, дети, которые хотят съесть именно тот кусочек торта, слева-слева, самый сладкий, точно получше всех остальных – Акинори кажется, что ей чего-то не хватает.       В такие дни Сару, школьная подруга, специалист по детским рассказам, вечно без работы и всегда занятая, с образованием химика и сердцем писательницы, говорит, что на лице у неё написан вопрос. “Какой?” – всегда спрашивает Акинори. “Да хоть бы и этот”, – посмеивается та, рассеяно слизывая с синей шариковой ручки пенку от кофе, – “Хотя нет, он больше похож на “Что?” Рот точно так раззявлен”. Акинори тогда обижается и поджимает губы, показывая, что ничего вовсе и не раззявлен; а после, поймав саму себя на преступлении (место – за стойкой; время – до конца смены ещё много; суть – снова беззвучно спрашивала “Что?” у всех клиентов без разбора), зло рисует на пенке чьего-то каппучино вопросительный знак. Девушка, получившая стаканчик, совсем не всматривается в рисунок – хватает крышку, пару пакетиков сахара и палочку и выбегает за дверь. Акинори немного этому рада, и её рот улыбается сам собой. Сару, только что строчившая что-то в блокноте, улыбается ей в ответ.       Домой она всегда возвращается одним и тем же путём: спускается в метро, проезжает не много и не мало остановок, идёт пешком сначала вдоль шоссе, потом – по умеренно широкой улице, на которой можно безрассудно бегать по бордюрам, а после петляет в переулках между одинаковыми домами с разноцветными окнами и выцветшими детскими площадками. Изредка она едет ещё и на автобусе – это случается, когда от солнца над головой становится совсем уж тошно, а людей внутри не больше тринадцати.       Нажимая и оттягивая ручку на себя, Акинори поворачивает в замке ключ. Дверь открывается с приветственным скрипом, шуршит по ковру и роняет пару чёрных ботинок – она заходит домой. Она обитает тут уже три года, изредка вешает пальто на сломанную вешалку, после долгих смен путает отделения ложек и ножей в столе, всё никак не может зашить дыру в обивке дивана и, заходя в магазины, забывает купить новый пододеяльник – иногда Акинори сомневается, что по-настоящему здесь живёт. В дни таких мыслей, обычно отмеченные недовольными клиентами и внезапными повышениями тарифов на интернет, её мало что спасает от трёх пересмотров “Грязных танцев 2” – разве что Акааши.       Как только та появляется на пороге гостиной, наклоняет голову, прищуренными глазами в круглых очках смотря на наклейки её ноутбука, у Акинори пропадает всякое желание любоваться гаванскими клубами, бассейнами и недостижимо далёким, наверняка оставляющем на коже липкий горячий след морем. Она просто встаёт, кивает на диван рядом с собой и идёт принести с кухни ужин – даже если на часах больше двух ночи. Она никогда не упускает случая покормить Акааши, потому что в той из толстого только стёкла очков – всё остальное настолько истончившееся и хрупкое, что, кажется, сложится вдвое при землетрясении, от которого устоит бумажный домик.       Кроме того, Акааши никогда не выходит из дома, да и из своей комнаты выползает редко – за это Акинори зовёт её про себя “Стекляшкой” и каждый раз предлагает пойти погулять, даже если выходных не предвидится ещё неделю. Это дело она считает своим священным долгом, и никогда не отстаёт прежде, чем получает тихое: “Хорошо, но только чтобы там не было людей” или “Я не могу, Коноха-сан, у меня скоро важная работа”. Второе она слышит, конечно же, куда чаще, и каждый раз расстроенно отстраняется, уходя, чтобы скрыть неловкость, на кухню за чаем; зато дни, когда ей удаётся получить первое, становятся настоящим праздником. На радостях ей обычно удаётся уболтать сменщицу выйти за неё завтра же – и на следующий день, обязательно не с плохой и не с хорошей погодой, они долго гуляют по паркам на окраинах города, рассматривают деревья, пруды и небо в сероватых облаках, готовых полить моросью их головы без шапок.       Держа её под руку, Акааши степенно идёт по дорожкам, посыпанным гравием. Со стороны, наверное, незаметно, но она всегда меняется со временем прогулки: вынимает голову из плеч, начинает шагать медленнее, соглашается по-бандитски перебежать по газону, пока лебеди не улетели, и извлекает из своей головы пару-тройку интересных фактов, которые особенно понравились ей в последние дни. Все, кто встречается им в парке, наверное, и не знают, что обычно Акааши не такая. Бесконечные стопки книг приглушённо-научного цвета, тетради и ручки, которые приходится покупать пачками, записи монологов на европейских научных языках, постоянный блеск ослепительно-белого экрана – всеми этими кусочками своей жизни она не делится ни с кем, кроме Акинори, Сару, которая раз в неделю забегает к ним на ужин (вот уж кому всегда достаёт смелости за руку вытащить Акааши из её комнаты) и ещё одного человека – своей мистической подруги, которую никто из них никогда не видел.       “Бокуто-сан”, – говорить мягко, спокойно и обязательно улыбаясь – вот и всё описание, которое имеется у Акинори. Кроме него, правда, есть ещё сотни громких, радостно-певучих голосовых в лайне, шум на фоне – шкворчание сковородки, по старости лет лишившейся своего антипригарного покрытия, никогда не повторяющийся, приглушённый чужой смех, грохот упавших коробок или, может, людей – всхлипы, прерывающиеся точно на полуфразе, вихрь белого, чёрного и улыбчивого на аватарке. Акааши часто забывает закрыть дверь или, может, просто не заботится, а Акинори слишком страшно спросить и нарушить то крохотное, неоперившееся ещё доверие, которое сумело возникнуть между ними за два года совместной жизни. Может, думает Акинори каждый раз, рассматривая светло-ореховое покрытие двери, отклеившееся по углам после прошлой соседки, пока за стеной отдалённо гремит чужой голос, она никогда не узнает, как эти две противоположности познакомились – а может, надо только задать вопрос.

***

      Акинори идёт по парку развлечений. Закат плещется над головой розовыми и оранжевыми облаками, и все аттракционы, от детских машинок до огромного колеса обозрения, вторят ему: блещут больше обычного и каждой гранью отражают по крохотному полумесяцу, на настоящем небе затерявшемуся где-то на востоке, точно улыбаются. Акинори не покупает билетики и не стоит в очередях – просто идёт, куда глаза глядят, и рассматривает людей вокруг.       Их много, больше обычного (нечасто ей выходным выпадает воскресенье). Акинори нравится смотреть по сторонам и мысленно представлять, как она здоровается с каждым из них, будто они старые друзья. При встрече с этим пожилым господином, может, давним другом её деда по приёмному отцу тётушки, она обязательно хлопнула бы его по плечу, стащила шляпу с головы и немедленно примерила на себе, смотрясь в пузатый бок чашки из карусельного сервиза. К этому мальчику, ужасно похожему на её двоюродного племянника, которого она не видела пять лет (а ведь ему всего четыре с половиной!), она бы, прежде чем стукнуться кулачками в их традиционном приветствии, точно притащила бы сахарной ваты на палочке, непременно розового цвета, чтобы он жаловался, но с наслаждением ел. А при виде этой пары, наверняка студентов того вуза, в который она так мечтала поступить в пятнадцать, ей бы даже не пришлось ничего говорить – достаточно было бы одного многозначительного вздоха.       Радостно улыбаясь всем эти людям, которые даже и не знают, что знакомы, что ворчат в усы, радостно визжат или, быть может, закатывают глаза при встрече с ней, Акинори залезает руками в карманы. Там не особо-то пусто и, наверное, даже есть достаточно, чтобы хорошенько оторваться на самолётиках, или колесе, или качелях, которые крутят мёртвые петли, но ей не хочется. Сару уехала на неделю к маме в пригород ловить вдохновение, а Акааши готовит какую-то очень важную статью и забывает на кухне, что кофе надо заливать водой. К несчастью, без кого-нибудь из них Акинори вовсе не интересно визжать от восторга, смеяться до колик в животе, терять кошельки и давиться шариком мороженого “в подарок”. Даже фотографироваться в старомодной будке с тяжёлыми занавесками – и то надо делать хотя бы вдвоём.       Сейчас там внутри никого нет, и ярко-розовая ткань не колышется от смеха и вспышек. Только совсем рядом стоит девушка – Акинори заинтересованно останавливается. Та её не замечает, совершенно сосредоточенная: она пересчитывает длинные листики фотографий, все как один смятые и порванные на сгибах, в своих руках, точно деньги в пачке. У неё короткие зелёные волосы под спадающим беретом, пальто в тон и шорты на полупрозрачных чёрных колготках с потёртыми коленками. Акинори чувствует себя заинтригованной: она не знает, как поздоровалась бы с этой девушкой, будь она её давней подругой или хотя бы знакомой. Грубо застегнула бы пальто, пробасив: “Прикройся”? Положила бы голову на плечо, чтобы получше рассмотреть снимки? Может, неожиданно утащила бы в кабинку, чтобы сделать парочку смешных совместных фото?       Пока Акинори размышляет, девушка совершает неожиданное: правой рукой лезет в стоящую рядом мусорку для бумаг дальше, чем по локоть, и вытаскивает на свет ещё одну ленточку фотографий; рассматривает, хмурится, поджимает губы и выбрасывает обратно. Отряхивает руки. Акинори чувствует, что глазеет совсем уж неприкрыто, и хочет сдвинуться с места, пока девушка не обратила на неё внимание – она ведь стоит всего метрах в трёх, её сложно не заметить.       Порыв ветра бросается ей в лицо, хлопает в грудь, точно старый знакомый, чистит лицо от волос, выпавших из заколки. Акинори рада ему, девушка напротив – не очень. Фотографии разлетаются от неё во все стороны, парят и извиваются, как угри в аквариуме; она бросается их подбирать, но не понимает, в какую сторону лучше побежать сначала.       Акинори хочет ей помочь: присаживается на корточки, вынимает только отогревшиеся руки из карманов и подбирает пару белых штучек; почему-то все они, как настоящие бутерброды, перевернулись цветом вниз. Ей слышится сдавленное “Ох, чёрт” откуда-то сзади, и она изо всех сил надеется, что это произнёс кто-то другой, но оборачивается, чтобы проверить. Девушка держит в руке берет и смотрит куда-то вперёд и вверх; вся она застыла как на низком старте, приподнявшись на своих высоких ботинках с платформами. Акинори следит за направлением её взгляда: с востока к станции на пригорке неумолимо быстро бежит поезд. Следующий такой, если она не ошибается с расписанием, только через час.       Девушка срывается с места: она не слышит ни оклика Акинори, ни, вероятно, ругательств прохожих.              Тем же вечером (только немного попозже) Акинори жжёт пальцы о кружку. Розовая эмаль с глупым нарисованным лицом ухмыляется ей в глаза, бесстрашная как никогда, и она только сильней сжимает ладони – то ли из принципа, то ли от злости (а может, разочарования). Смотрит, как пар от чая рисует в воздухе полупрозрачные завитки.       В белостеклянной поверхности стола отражается её лицо, косоватое от производственных неровностей и покрасневшее от тепла. Стол – её вечный враг: он бьёт посуду, стоит чуть эмоциональнее обычного её поставить, отражает свет точно в глаза, морозит локти ранней осенью. И сейчас он вовсе не исправляется: разложенные на нём трофеи, несмотря на подходящий цвет, слишком выделяются, бросаются в глаза, хотя Акинори предпочла бы их вовсе не замечать.       Тринадцать фотографий. Почти все в лентах по четыре, одна парочка и несколько надорванных, смятых одиночек. Запачканная монета в три йены. Карточка-пропуск с длинным номером по краю.       Акинори обжигает чаем уже язык и в упор смотрит на пропуск. Если бы не он, легко было бы сделать вид, что ничего этого: загадочной встречи, дурака-ветра, ругательств и опозданий – вовсе не существовало, просто забыть и сложить все улики на верхнюю полку стеллажа. Но спокойно жить, зная, что где-то одна очень красивая девушка с интересными увлечениями не может попасть на работу, или в институт, или даже в метро по особому тарифу, вынужденная проходить через море дополнительной волокиты, Акинори не хочет.       Чай сегодня водянистый, обиженный, невкусный: она редко уделяет ему так мало внимания, и он не привык к этому. Обычно, даже в самые неудачные дни, у Акинори хватает терпения бережно отмерить заварки ладонью, выставить градус на чайнике, промыть ситечко – произвести собственную маленькую церемонию, устоявшуюся за три года и оттого успокаивающую. Съёжившиеся чёрные листики на столе под шкафами укоризненно мигают: так и не убрала.       Акинори кладёт голову на ободок кружки, но тут же перекладывает на стол – не хватает себе ещё заработать милую розовую меточку посередине лба. Какой-нибудь Тодороки, может, и оценит (если не учитывать, что последний раз она с ним виделась, когда читала обновление фанфика на прошлой неделе), но начальница – точно нет, только разволнуется лишний раз. Правда, клиенты скорее смеяться будут, чем обсуждать – может, и стоит того. Хоть кому-нибудь в этом несчастном городе она поднимет настроение.       У входа что-то неуверенно шуршит – головы она не поднимает, даже не говорит ничего. Через пару секунд чересчур белая, небольшая рука Акааши ложится на стол совсем рядом и пару раз стучит длинноватыми ноготками. Под двумя из них коричневые полоски – кофе, наверное, опять зачёрпывала рукой, – а края у всех синие почти до черноты – потекла ручка. На среднем пальце шишечка мозоли.       Акааши проходит к чайнику на столе и льёт заварку почти доверху в одну из кружек. Она даже не смотрит в какую, хотя обычно выбирает из пары любимых: с фотографией кота или с шуткой, замаскированной под хокку. Садясь на стул напротив, она кидает несчастный взгляд на Акинори и опускает его в стол – или в разложенные фотографии. Акааши знает, что сейчас произойдет, и даже если Акинори немного лениво и много не хочется этого делать, материнское начало, пробудившееся в ней ещё два года назад, берёт верх.       – Акааши, когда ты ела сегодня? – спрашивает она, почти не отрывая подбородок от стола: получается неразборчиво, но, наверное, Акааши поймёт эту фразу даже под водой.       – В двенадцать, – бросает та.       – А что? – Акинори тяжело поднимается из-за стола, совершенно не заинтересованная в ответе.       Ей и не отвечают (никогда, на самом деле, потому что это уже не важно, пока никто из них: из проводящей восьмичасовые смены на ногах, а потом гуляющей выходные напролёт и субтильной щепки, которую от потенциально опасных типов в тёмных переулках просто сдувает ветром – не сидит на диете). Акааши сидит, замерев и уставившись то ли в пространство, то ли в фотографию, самую смешную, наверное, из найденных, с двумя целующимися девушками, лица у которых – удивлённые до невозможности. Акинори слишком лень делать лишний шаг, чтобы помахать у неё перед лицом, поэтому она просто отворачивается и открывает холодильник.       Через пару минут она раздвигает руки Акааши, чтобы поставить перед ней горячий оякодон с ничтожно маленьким количеством риса – собственный сегодняшний завтрак, по случаю выходного даже вкусный.       – Коноха-сан… – привычное возражение тихнет ещё где-то на первом слоге, но Акинори слышит его будто наяву, так же, как и всегда, так же, как и в первый раз: удивление, скрытая прилежностью благодарность, немой, не имеющий силы отказ.       Акааши любит поесть, но забывает и из вежливости никогда не попросит сама, только пойдёт заваривать очередную лапшу, а Акинори никогда не подаст виду, что давно всю еду готовит на двоих и страшно на самом деле боится, что однажды ей действительно скажут: “Нет, спасибо, Коноха-сан, я откажусь”, – и уйдут прятаться в своё книжное царство. Собственные маленькие традиции, какими бы странными они ни были, остаются успокаивающими. Чувствуя, как сердце восстанавливает свой ритм после крошечной сбивки, Акинори тихо улыбается.       И снова замирает, когда Акааши не берёт палочки. В её правой руке уже что-то есть: она держит за уголок ту самую фотографию и стучит по ней пальцами. Акинори подходит ближе. Опирается на руку, задевает ей выбившуюся прядь чужой чёлки, но подбородок на макушку не кладёт, хотя очень-очень хочется. Пальцы, разогретые паром, мёрзнут на стекле.       Она стоит молча некоторое время; секунды на настенных часах сыплются медленно и неуверенно, точно как Акааши водит пальцем по фотографии: поскрёбывает странные седые пряди чужой причёски, давит на линию подбородка, стучит в районе проколотого четыре раза уха. От неё сквозит нервозностью, косточка на руке выделена лучше, чем в атласе по анатомии, а девушка на картинке с распахнутыми глазами, чужими чёрными вихрами, закрывающими нос, губами на подбородке, кажется невозможно знакомой. Акинори щурится.       – Это... Бокуто-сан, – выносит вердикт Акааши подрагивающим голосом.       Акинори хочет присесть – и садится на прошлое место, к кружке, прямо напротив изжёванных губ и скривившихся глаз.       – Ты уверена?       Акааши издаёт неясный звук, но твёрдо кивает. Её взгляд бегает по столу, губы мелко дрожат.       – Мы не виделись всего полтора года, – внезапно говорит она чересчур низким голосом и глубоко, прерывисто вдыхает, покачиваясь на стуле.       – Круто, – рассеянно замечает Акинори, совершенно не понимая, как стоит ответить. Впрочем, кажется, Акааши немного не до неё: она с силой закручивает кудряшку в кулаке и смотрит в пустоту. Ещё тихо говорит, почти шепчет:       – Конечно, она даже не сменила причёску, корни опять покрасила, говорила про это на прошлой неделе, – голос её сбивается на хрип. – И прокол… Ухо ещё красное, серьга – серебро, значит, новый, ему не больше пары дней – это тот, про который рассказывала седьмого… Фотография, наверное, сделана девятого, они как раз гуляли в парке тогда. Коноха-сан, вы ведь ходили в Ханаяшики?       От этого вопроса не веет ни надеждой, ни разочарованием: он кажется заданным не ей или не заданным вовсе; Акааши крутит головой, кусая губы, и продолжает тихо, едва разборчиво говорить. Акинори делает слишком большой глоток и покашливает осторожно – не сбить бы. Акааши никогда ещё не вела себя так открыто. Сейчас кажется, что из неё, как из перевёрнутой набок резной шкатулки с бабушкиными украшениями, по одной сыплются драгоценности: жемчужные слова нервного электрического отлива, фальшиво бриллиантовые мысли, чистые стеклянные эмоции...       – … значит, прошло где-то дня три, а за это время мы разговаривали пять раз. Даже на эту тему говорили, она и правда вела себя подозрительно: не хотела рассказывать, боялась. Почему?!        Яростно выдыхая через нос, Акааши трясёт фотографию, точно разговаривает с ней – впрочем, не с Акинори же. Та чувствует себя здесь слишком лишней, нежеланной, но боится встать. Швырнув карточку на стол, Акааши с яростью принимается за подостывшую еду – даже забывает сказать своё извечное “Спасибо”.       Акинори осторожно двигает фотографию к себе. На ней легко видны и подкрашенные корни, и покрасневшее рядом с единственной серебряной серёжкой ухо. Вот, значит, какая Бокуто-сан: целуется с незнакомыми девушками в кабинках в парках развлечений, а своей лучшей подруге не рассказывает – если, конечно, это имелось в виду.       – Кхм, Акааши, – тихо говорит она, втайне надеясь, что её не услышат – Акааши поднимает голову от тарелки и вперивает в неё свои огромные больные глазищи. – А почему Бокуто-сан обязана тебе всё рассказывать?       Она чувствует, что говорит немного грубо, но не может придумать, как сказать иначе: рот открывается сам, и слова летят прямо в цель. Акааши дёргается, словно от удара, вздрагивает всем телом. Акинори кажется, что сейчас она встанет, хлопнет по столу рукой, плаксивым голосом тонко ответит: “Это не Ваше дело, Коноха-сан”, – и всё-таки уйдёт, но та только пару раз мелко пожимает плечами.       – Не знаю… – шепчет она и вжимает голову в плечи: – Просто она всегда мне всё рассказывала! Семь месяцев она жалуется на эту её девушку из Кейо (мне это так надоело уже!), а потом берёт, целует её (или даже не её!) и не говорит ни слова! Может, у неё разбито сердце? Может, её прямо сейчас обманывают ради повышенной стипендии? Может?..       Слова Акааши обрываются сами собой: то ли она осознаёт, что... не полностью права, то ли собирается расплакаться; Акинори, ещё на середине этой тирады хотевшая рассмеяться, сидит совершенно ошарашенная. Одновременно хочется идти требовать от Бокуто-сан разъяснений и успокаивать Акааши. Из-за доступности приходится выбрать второе, а первое оставить на невозможное будущее.       – Всё будет хорошо, – осторожно роняет она, изучая реакцию: Акааши снова рассматривает её обоими рядами своих глаз. – В конце концов, ты всегда можешь спросить у Бокуто-сан напрямую, верно?       Акинори осторожно берёт её руки в свои. У обеих пальцы холодные, крохотные сосульки, никто никого не согревает, как в романтических историях, но приятнее становится. Акааши давит улыбку – не очень правдоподобную.       – Мы не виделись полтора года, – повторяет она, смущённая своими прошлыми порывами, с очками на носу, перекрывающими дыхание. – Всё это время она говорила, что общению со мной рада, что оно ей вовсе не в тягость, не предлагала увидеться, потому что я попросила. Я не могу утруждать её ещё больше! Если она не хочет говорить, это её право, просто, наверное, я ей надоела, а та девушка, разумеется, куда лучше меня, и уж точно не отказывается встретиться, и вообще, надо бы нам разорвать…       – Я спрошу у Бокуто-сан, если ты не хочешь, – говорит Акинори. Ещё одной такой речи она просто не выдержит: присоединится.       Акааши смотрит умоляюще, обнадёженно и, кажется, с угрозой.       – Правда? – спрашивает она, кривя брови.       – Да, – ей уже страшно и уже стыдно, но отступать – это как-то… не по-дружески.       – Хонго, семьдесят пятый корпус, семнадцатого пары заканчиваются в полшестого вечера, – тараторит Акааши, в рекордные сроки запихивает в себя остатки оякодона и сбегает, истошно захлопывая дверь. Со стеллажа в коридоре, судя по звуку, сваливается новенький том теории дифференциальных уравнений в частных производных.

***

      Иногда – вот как, например, сейчас – Акинори жалеет о своих жизненных решениях. Сидя на скамейке с облупившимся лаком, она в третий раз сверяет время на телефоне и устремляет безнадёжный взгляд на парадный выход семьдесят пятого корпуса в Хонго. Закат стоит прямо над крышей, фонари ещё не включили, и приглушённые голоса трёх курящих на ступеньках студентов – единственное, что можно понять в мешанине тёмно-серого, очень грязно-белого и светло-чёрного.       Конечно, можно бы подойти и поближе, но Акинори слишком страшно. Она мало чего боится: может быть, её немного пугают призраки, клиенты, готовые подавать жалобу менеджеру, – но на этом и всё. Ах да, ещё – разговоры с живыми людьми, которые не заинтересованы в том, чтобы купить раф с солёной карамелью, ягодную тарталетку и пирог с курицей завернуть с собой, пожалуйста. Особенно – с одной интересной девушкой двадцати двух лет, спортивного телосложения и громкого голоса.       “Бокуто-сан невозможно потерять в толпе”, – с мечтательной улыбкой говорит Акааши этим утром, отставив тарелку без крошки риса в сторону и медленно потягивая недозаваренный чай. Глаза у неё почти не слипаются, а речь – почти не заторможена: статью сдавать завтра и, вероятно, в следующий раз Акинори увидится с Акааши через три дня, когда круги под глазами сойдут до обычного минимума, а восторги преподавателей очередной восхитительной работой улягутся.       “Интересно”, – думается Акинори, – “а что, если Бокуто-сан и правда больше не хочет видеться с Акааши?” Эта мысль, поразительно свежая для её подтухающего состояния, с силой вонзается в район виска. Она крутит головой, чтобы прогнать её, но прогоняется куда-то в район газона только шапка, новая, а потому не привыкшая ещё сидеть смирно.       Со смиренным вздохом отчаяния Акинори встаёт и поворачивается спиной в заветному входу, с которого не спускает глаз уже около десяти минут. Фотография (“Вы не забыли компрометирующий материал, Коноха-сан?” – из комнаты, когда она старалась сделать вид, что выходит на полчаса раньше лишь потому, что хочет погулять) колет пальцы в кармане. Чувствуя себя по-настоящему взрослой, Акинори с кряхтением поднимает шапку и отряхивает её от земли. Становится как-то спокойнее; она хочет даже с благодарностью улыбнуться, но тут за спиной раздаётся шум – шум дверей, распахиваемых человеческим потоком.       Спина хрустит, когда она резко поворачивается: студенты один за другим вытекают из высоких застеклённых створок, собираются кучками у ступеней, болтают и смеются; разглядеть что-либо в мешанине сероватых, приглушённых тенью цветов становится просто невозможно. Акинори щурится пару секунд, вытягивая шею, но не преуспевает: рюкзаки сливаются с куртками, шапки мешаются с волосами, руки, ноги и головы в этой странно разлившейся реке словно теряют своих владельцев. Делать нечего – долго выдохнув, она берёт курс на середину потока.       Внутри этой странной движущейся толпы слишком мало воздуха: дышится через раз, быстро и коротко. Акинори внимательно рассматривает чужие головы (как назло, часто закрытые материей: капюшонами, шапками – всё-таки лето закончилось две недели назад), лица разной степени свежести, но почему-то не получает ответных взглядов. Кто-то спешит по своим делам, пробегая толпу за секунду, кто-то роется в сумке, жалуясь на лектора, кто-то ждёт товарищей и закуривает у перил. До неё никому нет дела: на этом странном и громком празднике жизни Акинори чувствует себя лишней. Все здесь смотрятся уместно, органично, кроме неё, все знают, что делать и как себя вести, что сказать старосте и на какую скамейку поставить ногу, выискивая в рюкзаке зажигалку. Теряясь в этом потоке, она едва не забывает, зачем сюда пришла, когда видит: с чёрно-белыми волосами торчком и неоново-жёлтым принтом на толстовке Бокуто-сан прогулочным шагом сходит со ступенек.       На секунду Акинори замирает. Голоса вокруг будто тихнут, движения смазываются, и даже чей-то толчок плечом ощущается, будто в воде, лёгким и медленным. Бокуто-сан прыгает с последних двух ступенек и, на голову выше всех рядом с ней, оглядывается поверх толпы. Она пристукивает ногой, смотрит на двери, но остаётся стоять на месте – наверное, кого-то ждёт. Не давая себе опомниться, Акинори быстрым шагом приближается к ней.       – Здравствуйте, Бокуто-сан… – начинает она, но тут же оказывается прервана: между ними пробегает тройка гомонящих студентов лет восемнадцати. Бокуто-сан явно её не замечает: ежесекундно поворачивая голову ко входу, она пытается что-то найти в своём телефоне одной рукой и копается в рюкзаке другой.       – Бокуто-сан! – разозлившись, кричит Акинори: та поднимает голову и удивлённо моргает в её направлении. – Я…       Она снова прерывается, но уже сама по себе: Бокуто-сан вдруг несколько раз активно кивает и в пару огромных шагов приближается к ней. Смотря на неё снизу вверх, Акинори ощущает себя как кролик перед оборотнем; интересно, если Акааши виделась с ней вживую, что чувствовала она, которую одной рукой можно поднять?       – Ты что-то хотела? – громко спрашивает Бокуто-сан; Акинори несмело дёргает головой. Та трактует это по-своему: – Пошли, тут нормально не поговоришь, – и, внезапно схватив её за рукав, ведёт к одной из дальних дорожек.       Она чувствует себя загипнотизированной жертвой – это не очень приятно. Место, где они останавливаются, недалеко от входа, но тут уже значительно тише; оглянувшись на двери, Акинори убеждается, что их прекрасно видно. Бокуто-сан активно улыбается, всё ещё бросая взгляды на ступени, и она решается:       – Я Коноха Акинори, подруга Акааши Кейджи…       – О, класс! А я – Бокуто Котаро.       Акинори смотрит на неё глазами, явно распахнутыми более, чем обычно – в них задувает ветер. Бокуто-сан, перебившая её, извиняюще поднимает руки:       – Продолжай. А вы с Акааши в одной группе?       – Нет, – подняв голову, она видит, как Бокуто-сан хочет задать ещё один вопрос, и решает ответить превентивно: – я вообще в университете не учусь.       Губы Бокуто-сан складываются в дружелюбную трубочку и она ещё пару раз кивает. Акинори набирает в грудь холодного воздуха.       – Собственно, я пришла от нёе. Акааши увидела одну фотографию и хотела узнать кое-что…       Пока Акинори достаёт карточку из кармана, Бокуто-сан успевает выдать ещё несколько предложений:       – Значит, Акааши сама тебя прям попросила? Круть, вы с ней, получается, очень хорошие подруги! А почему она сама не пришла? У неё статья, да? Ну, ей лучше сейчас больше спать, ходить ко мне времени точно нет! А что за фотография? Я выложила? Или Дайшо опять какую гадость накопала? Если что, я тут не при чём, это всё она сама… О.       Видя, как странно изменяется подвижное лицо Бокуто-сан, когда она переворачивает фотографию под правильным углом, Акинори хочет помолиться. Та хмурит брови; её щёки краснеют, а кончики причёски как будто чуть-чуть опускаются вниз.       – А… Что Акааши хотела узнать? – спрашивает она тихим, безэмоциональным голосом. Акинори жмурится мгновение и выпаливает:       – Она хотела узнать, почему Вы не рассказали ей об этом происшествии и что Вы о нём думаете, – приоткрывая один глаз, она смотрит вверх, на ещё более поникшую причёску, и рапортует: – Но если Вы не хотите отвечать, она не настаивает и извиняется за беспокойство!       Бокуто-сан задумчиво надувает правую щёку и тыкает в неё пальцем – выходит лопающий звук. Смотрит она уже не на фотографию и не на Акинори, а куда-то поверх её головы.       – А почему она хотела это узнать? – безжизненно спрашивает она. И прежде, чем услышать ответ, добавляет: – Она на меня злится, да?       Акинори пару раз моргает. Разговор хотя и идёт легче, чем предполагалось изначально, определённо что-то напутал на перекрёстке: разве должна Бокуто-сан бояться злости Акааши? Честно говоря, в сложившейся ситуации она скорее ожидала, что гневные отповеди о личном пространстве придётся выслушивать ей.       – Она не злится на Вас, – заверяет Акинори, для ободрения укладывая руку поверх пальцев Бокуто-сан и сжимая их. – Наоборот, она боится, что Вы разозлитесь на такой бестактный интерес.       Бокуто-сан переводит взгляд на неё и наклоняет голову вправо; зрачки её глаз кажутся овальными, почти прорезями.       – Как же я могу злиться на Акааши? – спрашивает она проникновенным, немного пугающим голосом; Акинори жалеет, что не убрала руку – теперь за неё можно схватиться. – Я никогда… Ох, то есть, чёрт!       Вся жуткость атмосферы слетает в один миг: Бокуто хватается за волосы, зажмуриваясь, фотография планирует на асфальт. Акинори даёт себе секунду на передышку, поднимая её и аккуратно отряхивая от пыли, чтобы положить обратно в карман. Кажется, меланхолично думается ей, в отношения между этими двумя встревать себе дороже. Отступать уже, правда, немного поздно.       – Видишь… Как бы… – Бокуто-сан смотрит на неё жалобнее побитого щенка. – В общем, я правда собиралась ей рассказать! – пока Акинори открывает рот, собираясь как-то помешать второму за пару дней излиянию души в свой адрес, Бокуто выставляет вперёд руку с одним поднятым пальцем. Она послушно захлопывается. – Просто мы очень давно не встречались, и я правда хотела их познакомить… Ох, мне следовало вспомнить раньше, что она точно откажется, но я так надеялась! А ещё она была занята, у неё своих собственных заморочек по горло, я тут совсем не к месту… Так что, передай ей, пожалуйста…       Бокуто на секунду застывает, смотря вперёд и вверх; глаза её в свете только вспыхнувших холодным голубо-серым светом фонарей блестят подозрительно ярко; Акинори не успевает даже повернуть голову, как она кричит:       – Куроо! – и подпрыгивает, размахивая рукой; улыбка на её лице в равной степени безумная и радостная. – Куроо, иди сюда! Я тебя кое с кем познакомлю!       Отмазаться не получится: Акинори нехотя, медленно оборачивается. По ступенькам, буквально таща на буксире нечто зелёно-коричневых цветов и яростно улыбаясь, спускается кто-то с подозрительно знакомыми вихрами на голове. Ох, да быть не может, решает Акинори.       – Это Куроо, моя девушка, – мимоходом соообщает ей Бокуто, всё ещё подпрыгивая на месте и размахивая уже двумя руками – светлый рюкзак, и так сползающий с одного плеча, грозит сорваться на тёмно-пыльный асфальт. – Так и скажешь Акааши, ладно? Она наверняка успела многого себе придумать, но пусть не волнуется! – её подавленный вид растворяется в мгновение ока, и рассказывает она всё энтузиазмом белки под энергетиками. – А пока я тебя с ней познакомлю, идёт?! Вы друг другу понравитесь!       Акинори не успевает ни отказаться, ни, тем более, отойти в сторону: Бокуто не глядя хватает её за рукав и подтягивает вперёд. Сопротивляться такой силе сложно, кофту жаль, да и кроссовки трение вряд ли выдержат, так что она покорно делает шаг – и каменеет на месте. Каменеет, да, хмыкается само собой. Здорово было бы внезапно оказаться такой невысокой каменной скульптуркой, стоящей на газоне неподалёку. А лучше – на пьедестале высотой в три метра. Ещё лучше – за тридцать восемь минут ходьбы по навигатору, дома, в обнимку с ноутбуком.       Некая Куроо тащит за собой, остервенело ругаясь, не просто нечто болотных оттенков. Это нечто имеет вполне определённую форму, короткую стрижку, зелёные волосы с миллиметром отросших корней, незастёгнутое пальто и знакомый шов у левого рукава, не меньше ста восемьдесяти сантиметров роста, а также злобные глаза-щёлочки. Не считая выражения лица и чёрных джинсов в обтяг, всё в этой девушке ей знакомо, даже отколовшийся кусочек лака на коротком ногте безымянного пальца. “Интересно”, – думает Акинори так медленно, будто неудачник-зритель на ютубе перепутал кнопки в переключении скорости, – “а она меня узнает?” Предположительно, не должна – фотографии с пропуском она отдать не успела, даже окликнула тихо, а что стояла и пялилась – это, может быть, и не на неё смотрела, а на небо. И вообще… Ей приходится оборвать свою мысль, прислушиваясь к чужим возгласам.       – … не может он там получиться, слишком низкая температура!       – А я тебе говорю, может! У меня же получился!       – Неправильно определила, как всегда!       – Когда это всегда? Я в таком не ошибаюсь, в отличие от некоторых!       – Не слышу воплей завистников, госпожа я-осадила-гидроксид-меди-аммиаком!       – Это было семь лет назад, идиотка!       Слушая, как научная дискуссия на повышенных тонах перетекает в обычную перепалку, Акинори тихонько вздыхает. На подходе к ним голоса девушек, до того только увеличивавшие громкость, тихнут; та, которая с вихрами, смотрит радостно, зелёная – подозрительно.       – А вы... – начинает она, указывая кончиком пальца на неё, – зна…       – Привет, Котаро! С кем ты хотела меня познакомить? – энергично спрашивает Куроо.       Акинори замечает, как она стукает зелёную кулаком по руке – наверное, просит замолчать. Спросить (или хотя бы обдумать) причину такого она не успевает – только приподнять левую бровь – Бокуто радостно дёргает её руку вперед и сообщает:       – Это Коноха! Она дружит с Акааши и приходила спрашивать насчёт наших отношений.       Акинори мысленно ударяется лицом о дверь в метро.       – Наших это… – подвисает Куроо, – наших-наших или наших-ваших?       – Наших-наших!       Зелёная девушка поднимает правую бровь – Акинори думает, не зеркалит ли она её. Впрочем, она сама, кажется, уже выглядит не удивленно-надменной – скорее осрамлённой на всю оставшуюся жизнь.       – И что… она хотела спросить? – продолжает тянуть вопросы Куроо. Её указательные пальцы совершают медленный оборот друг вокруг друга.       Акинори думает: напомнить ли им, что она тоже здесь. Решает: не стоит.       – Она вообще-то тоже здесь, – говорит вместо неё зелёная. И, не давая ей и шанса оправдаться, заявляет: – Дайшо Сугуру. И я совершенно не понимаю, какое право ты имеешь ходить и приставать к незнакомым людям с вопросами про отношения.       И правда – какое она имеет право? Никакого, наверное, Акааши ей гербовой бумаги с личной печатью не давала. Впрочем, тон этой Дайшо её немного подбешивает – Акинори решительно вытаскивает рукав кофты из руки Бокуто и протягивает ладонь сама:       – Коноха Акинори. Возможно, прав у меня не так уж и много, но меня уже не прогнали – защищаться поздно. К тому же, это Акааши меня попросила.       Ответ выходит каким-то чересчур оправдательным: Дайшо неопределённо хмыкает. Куроо отмирает и протягивает руку в ответ:       – Куроо Тетсуро. И, думаю, если Акааши тебя попросила, ты имеешь полное право идти приставать к самому императору.       Акинори яростно трясёт её ладонь. Дайшо хмыкает снова, и примерно в таком же тоне, ничего нового; она давит порыв заметить об этом.       – Я сказала ей, что мы встречаемся, и всё, – примирительно говорит Бокуто, наконец вставая на её защиту. – И, Тетсу…        Она снова хватается рукав – хвала богам, не её, а Куроо – и отводит её в сторону. Их всё равно прекрасно слышно, но Акинори старается не прислушиваться; они с Дайшо остаются почти вдвоём. Неоново-серый воздух тихо заряжается электричеством. Возможно, если поднять руку, средний палец ударит током.       – Подруга Акааши Кеджи? – первая начинает Дайшо, скрещивая руки на груди.       – Подруга Бокуто Котаро? – отвечает ей в том же тоне Акинори.       Руки тянутся встать на бёдра, но она запрещает им: не хватает ещё выглядеть продавцом захолустного магазинчика, перед которым волейбольный клуб из соседней школы снова устроил бедлам.       – Мы не друзья, – сообщает Дайшо, морщась. – Мы…       – Судя по тому, как ты защищаешь её, очень даже.       “Ну и как мне теперь спросить, не теряла ли она пропусков на этой неделе?” – с ужасом думает Акинори. Язык чешется сказать что-нибудь едкое, кислотное, а после залихватски убрать чёлку назад и, может, облизнуть пересохшие губы. Шапка снова потихоньку сползает с головы – не иначе как не может больше выносить её дурацкого поведения. Акинори, если честно, и сама очень хочет сделать вид, что вовсе не при чём, просто гуляла в выходной неподалёку.       – Возможно, тебе не впервой вторгаться в чужое личное пространство, но… – голос Дайшо становится чуть более тонким и злым; фразу она закончить не успевает.       – Пошли, – Куроо хватает её за пальто у плеча (спасибо, что не за рукав) и с силой тянет куда-то влево.       Пока Акинори додумывается максимально тихо и максимально возмущённо крикнуть: “Эй!” – они уже отходят на достаточное расстояние, чтобы ничего не слышать. Дайшо, как ни странно, не сопротивляется, только выразительно хмурит тонкие брови, в свете жёлтого, почти горчичного фонаря похожие на два кусочка зелёного лука. Куроо что-то говорит ей – та немедленно вскидывается, и шага через два они уже самозабвенно переругиваются. Через четыре (Акинори приходится изрядно вытянуть шею, чтобы разглядеть что-то за их широкими спинами суровых химиков) одна уже яростно вырывает из рук другой блочную тетрадь       – Эй, чтобы легли сегодня до двенадцати! – доносится откуда-то из-за спины.       Акинори вздрагивает, хватаясь за шапку; Бокуто в это время подкрадывается сзади, кладёт руку на плечо, как заправский маньяк-убийца.       – Передай Акааши, что я буду рада видеть её в семь в Шибуе где-нибудь около понедельника.       И уходит. Ни “до свиданья”, ни “никогда больше не подходи ко мне и моим друзьям”. Даже удивительно.

***

      Тридцать семь… Тридцать восемь… Тридцать девять… Тридцать… На кухне оглушительно вскипает чайник, и Акинори резко распахивает глаза. Ещё секунду назад прыгавшие через заборчик феи-чирлидерши (слоны как способ засыпания разжалованы уже уйму лет как) сбиваются с темпа, собираясь в единую гомонящую толпу. Не меньше половины из них в купальниках цвета морской волны, треть – в синих, и только несколько – в ослепительно розовых. С чего это вдруг?       Акинори приподнимает голову, с отвращением понимая, что подушка снова нагрелась. Не то чтобы в комнате было так тепло, но сейчас любая мелочь выводит из себя – шутка ли, после утренней смены мучаться, не засыпая, под пледом больше часа. В ней слишком много нервов и слишком мало мозгов; завтра, на ещё одной смене, она обязательно вручит рыбный сэндвич заядлому аллергику, приготовит раф для заказавшего эспрессо и не меньше трёх раз попытается разбить голову об угол машины для капучино. Про мизинцы и косяки можно даже не упоминать.       По кухне вяло ходит Акааши. Конечно, через стену видеть не очень просто, но Акинори как-то справляется: она чётко представляет, как переставляются на полку кружки, которые снова забыли у раковины, как аккуратная тряпка-полотенце собирает капельку чая, на которую и хозяйка квартиры бы внимания не обратила, как руки из белого потрёпанного атласа с синими прожилками вынимают заварку, первую в ряду, не важно, собственно, какую, и как от любого движения колышутся на голове чёрные антиноевы кудряшки.       Ей хочется откинуть плед, вскочить на ноги и побежать – хотя бы и на кухню, но лучше куда-нибудь на Хоккайдо; и она пытается это сделать. Плед улетает, но путешествует недолго – до стены – а ноги не слушаются, тормозят и мерзнут без носков. Акинори понукает их, ищет другую пару, встаёт, пошатываясь. Глаза немедленно начинают слипаться, но это обман, и совершенно глупый: как только она решится прилечь обратно, сон попрощается до ночи.       У двери Акинори останавливается снова: за ручку хватается смело, тянет на себя – уже не очень, а надавить и вспугнуть язычок замка не выходит совсем. Нужна ли она там? Честно говоря, ещё две недели назад ответ был бы для неё совершенно однозначен: не стоит лезть туда, куда не приглашали. Но сейчас, после всех полуистерик и полувстреч, в это верить слишком сложно. А вдруг Акинори сможет помочь, сможет растопить какую-нибудь льдинку? Хотя бы достать её из морозилки – и будет уже не так мало.       Вдохновенно вышагивая в гостиную, она никак не ожидает встретиться с Акааши так быстро. Тем не менее та об этом не осведомлена: тёмно-синие радужки и узкие зрачки встречают взгляд Акинори с мнимым спокойствием. Кружка чая исходит паром на журнальном столике, а совершенно бессмысленные занавески в прихожую, кажется, колышутся от волнения, висящего в воздухе.       – Привет, – несмело говорит она, пытаясь понять, куда деть руки: в домашней водолазке нет карманов, а у шароваров они слишком низко, будет выглядеть развязно и, чего доброго, нагло.       – Здравствуйте, Коноха-сан.       Вся Акааши как будто звенит: сидит прямо, вытянувшись в направлении люстры и облаков, подносит руку к кружке и убирает обратно, на колени, дёргает край мелко вязаной кофты и, пытаясь смахнуть волосы со лба, проходится ногтями по виску. Акинори подходит и садится на диван – на самый край. Это происходит как будто само, и она клянёт себя за это: не хватает ещё перенимать чужие глупые привычки. Акааши, когда сиденье под ней сменяет угол наклона, кажется, немного съезжает вниз.       – Хотите чаю?       Она задаёт вопрос, в упор глядя на стол. Поблизости не обретается ни второй кружки, ни заварочного чайника, ни воды – все они кучкой сгрудились на кухне, около раковины, прогревают собой металл и сомнительное подобие мрамора из самоклейки.       – Нет, спасибо.       Они молчат ещё некоторое время. Акинори за него вздрагивает трижды, а Акааши – четырежды; можно было бы устроить соревнование: кто кого перенервничает. Акинори и в нём проиграла бы. Ей не жалко, честно.       – Почему? – спрашивает она.       Объяснять не нужно: Акааши снова начинает дрожать, только уже поосновательней, наконец прихлёбывает из кружки и ставит её на край стола. Акинори отставляет её подальше, протянувшись мимо и почти дотронувшись до чужих коленей. Вверх не смотрит: даёт время. Да и страшно.       Это уже второе её “почему” за день. Первое было, конечно, совсем другое: незваное, несвоевременное, легкомысленное до жути. Она и не задумывалась, когда задавала его, это казалось совершенно логичным: на фразу “Я, наверное, не пойду на встречу” ответить “А почему это?” Акааши тогда пожевала губу, поморгала задумчиво и ушла, а Акинори, и без того едва соображающая ранним утром после выходного, просто прикончила свой пудинг и убежала сдаваться кровожадной глотке метро. Это было глупо, так делать, наверное, но на большее её не хватило.       Сейчас же задать это “почему” ей нужно – просто жизненно необходимо. Всё-таки, в их паре ленивых и стеснительных цыплят должен быть кто-то посмелее, чтобы периодически молотком колошматить по скорлупе другой (да и по своей тоже) и вытаскивать её (да и себя тоже) в мир. Брать эту роль на себя не хочется до истерики, но Акинори думает – надо. Всё-таки её “Здравствуйте, в этом месяце спецпредложение – латте с сиропом лаванды” немного получше, чем “Да, Куроджима-сан, конечно, я подготовлю публикацию и для “Мира наощупь” тоже”. Это даже жалко звучит: она, которая общаться на темы интереснее зарплаты с кем-то кроме Сару разучилась давным-давно, должна пытаться учить этому другую. То есть не должна; но хочет. И, наверное, сильно.       – Не думаю, что буду там нужна, – наконец говорит Акааши. – Не стоит спорить, Коноха-сан, я уже всё решила.       Вздыхая и посвободнее расправляя плечи, Акинори думает, что это очень хорошо – что она уже всё решила. Зачем лезть? Всё равно её решения не изменишь, только досадить лишний раз получится. Всё-таки они не близкие подруги, так, приятельницы, которые личные темы в разговорах обегают за полкилометра.       Она переводит взгляд. Лицо у Акааши пустое, светлое, как бумажный пакет из кофейни, только вывернутый наизнанку – не видно логотипа. Крылья носа раздуваются часто и резко, глаза смотрят… куда-то в никуда. Акинори вспоминаются вечера, которые она, внешне весёлая, тратит на долгие смешные уговоры: погулять, поесть, лечь спать пораньше, рассказать о курсовой. Во время них внутри себя она каждый раз заносит эфемерную руку для ненастоящего, но обидного удара по лицу, если что-то пойдёт не так, если не удастся вовремя остановиться, если ей скажут твёрдое, категоричное “Нет”. Но почему-то отрезвляющая пощёчина почти никогда не требуется: всё идёт очень так, как в сериалах про не слишком похожих, но дружных подростков, и Акааши всё время стоит, отнекивается, но не уходит и не возражает по-настоящему. Только иногда она надевает пугающее серьёзное лицо и говорит голосом сознающегося убийцы, что не может – и всегда объясняет, почему.       Сейчас выражение на ней вовсе не твёрдое и не страшное: наоборот, мягкое, как разогретый в руках пластилин. Акинори решается (и думает, что, в конце концов, всегда можно просто съехать в другую квартиру).       – Всё-таки эта встреча была назначена тебе.       Акааши жмурится – не иначе как до сине-фиолетовых фейерверков – и запускает в волосы левую руку. Это похоже на успех; и на пытку какую-то.       – Я совершенно уверена, что Бокуто будет очень рада тебя увидеть.       Акааши засовывает в кудряшки и правую руку.       – Правда – а я, между прочим, видела её один раз в жизни.       – И поэтому ошиблись.       Может, отстать? Но Акааши ведь не повторяет своего прошлого решения: наоборот, она выглядит так, будто очень хочет, чтобы кто-то решил за неё (и, вдобавок, помешал ей выдрать волосы). Акинори преисполняется трясущейся, ледяной уверенности.       – Акааши, попробуй. Ты всегда можешь уйти.       – Вы звучите заезженно, – она вздыхает и приоткрывает глаза. Пока Акинори пытается найти какой-нибудь менее клишированный аргумент, говорит: – Хорошо.       Она аккуратно убирает мешающие волосы с ресниц. Картинка не меняется: вытянувшаяся в струну Акааши всё такая же тонкая, прямая и – удивительно – спокойная. Куда более спокойная, чем до. До разговора, до отказа. До фотокарточки, кажется. Акинори думает, не протереть ли глаза, но это избито; к тому же, не поможет.       Акааши быстро съезжает вглубь дивана. Акинори не успевает даже моргнуть, как та уже глубоко вдыхает носом, горбит спину, встряхивает головой и ставит руку рядом с собой – и с ней тоже. Протяни да возьми. Честно говоря, выглядит Акааши так, будто наконец дотащила до мусорки и выкинула что-то отвратительно тяжёлое и мерзкое: засохшую ёлку, килограмм испорченного мяса.       – Эй, – зовёт Акинори, не понимая ещё, что хочет спросить.       – Ну, я пойду одеваться тогда, ладно? – опережает её Акааши и приподнимается – снова. Немного как всегда.       Акинори подторможенно кивает – как будто она может отказать. И всё-таки…       – Спасибо вам, – снова заговаривает Акааши. Голос у неё ровный и, кажется, низкий. Она немного прикусывает губу, сгибает шею, потом поясняет: – Мне нужно было это сделать. Я рада, что вы мне помогли.       И вскакивает. Уходит. Аккуратно прикрывает дверь своей комнаты – Акинори успевает увидеть её лоб, склонившийся над замком, в телесных бугорках и с родинкой в правом углу. Глаза ещё, сверкающие под очками.       Комната затихает. Нападает странное оцепенение: как будто всё вокруг застывает в прохладном воске, жирном наощупь и податливом с виду. Сама Акинори, вместе со своим дыханием, сердцебиением и невысказанным вопросом, застывает тоже. Проходит несколько минут; часы тикают не переставая; Акааши копается у себя.       Акинори и оглянуться (и, кажется, даже моргнуть) не успевает, как уже стоит на пороге, смотрит на чужую гофрированную юбку с жёлтой каймой по голеням и потёртую кожаную куртку и говорит:       – Хорошо тебе провести время. Не гуляй ночью.       – Разумеется, Коноха-сан.       Акааши улыбается ей слабо и нервно, толкает дверь вперёд. Акинори остаётся перед гладким холодным глазком. Одна в пустой квартире.       Это случается, наверное, четвертый раз или пятый с того времени, как заселилась Акааши: та выбирается только в университет на экзамены или в какой-нибудь магазин, в который не может послать Акинори, к тому же почти всегда – ранним днём, во время её смен. Сердце начинает наконец биться, и, как пьяная, она бредёт в свою комнату.       Плед валяется у стены, подушка – наверняка холодная – на диване. Можно расстелить кровать пораньше; можно пролистать ленту в телефоне; можно убраться и освободить время на выходной. Чуть-чуть тошнит. Ноги сами подтаскивают её к стеллажу, беспорядочно заполненному вещами самого разного рода, от сдутого мячика до настоящей картины с барахолки, а руки достают немного помятую книжку. “Лингвистика для любознательных”.       Акинори пролистывает её, находит старую закладку – четверть тетрадного листка из третьего класса. Вздыхает, медленно тащится через комнату, садится на подоконник – от него веет холодом, ветром и осенью; по асфальту жёлто-оранжевыми кучками разбросаны хилые деревца. Прежде чем положить книгу на колени, достаёт телефон и зачем-то пишет Сару:       кажется я начала понимать Акааши       Ответа не ждёт – начинает медленно, по буквам разбирать первые слова нового абзаца.

***

      Осень за стеклянными стенами пахнет сыростью. Здесь, внутри, этого, конечно, не заметно, но Акинори знает точно – дожди идут четвёртый день и, честно говоря, успели даже ей порядком поднадоесть. Она бросает протирать мытые чашки и усаживается на контрабандой притащенный стул с низкой спинкой. Сегодня непредвиденная ситуация, можно.       Сузумеда заболел, ему нельзя готовить даже в маске, Онага не может, пары, а она как раз никуда не собирается, куда в такую погоду? Акинори не оспаривает ни одного из тезисов, даже не возражает, когда сбивающийся с ног голос Коми-сан из трубки просит её выйти на дополнительную смену. Не то чтобы ей было сложно, конечно, но дома она могла бы сделать что-нибудь полезное.       Взгляд сам прилипает к зелёной обложке. “Лингвистика” валяется у блестящего бока одной из машин. Это, конечно, не позволяется в обычное время, но сейчас в зале никого: все заперлись по домам, общежитиям и офисам, а на улицу и носа не кажут. Серый асфальт, серое небо, серые блики на стеклах машин и редкие плевочки разноцветных листьев – такое не каждому нравится. Акинори, на самом деле, не против, ей симпатизируют осенние месяцы, так нелюбимые большинством детишек, но хорошо, когда что-то меняется. Когда не меняется – плохо.       Глава вот в “Лингвистике” не меняется уже почти две недели. Она мучается, таскает её с собой в метро, выключает ноутбук раньше, а чайник – позже, достаёт при любом удобном случае. Слова перед взглядом не разбегаются, задачи решаются со второго или третьего раза без подглядывания в ответы, но ей скучно – невыразимо скучно и обидно до слёз. Когда-то Акинори мечтала сидеть с книгами, решать задачки для умных и эрудированных, пить кофе, как взрослая. Сейчас так почему-то не выходит.       Она поднимает взгляд и медленно, с усилием протаскивает его по залу. Вот стеклянная стена с белыми силуэтиками чашек, дурацкими кофейными зёрнами с отодранными посетителями уголками и мелкими каплями дождя; дверь с тёмно-серой окантовкой (“Это графитовый, Коноха-чан, графитовый; говорят, выглядит богаче чёрного” – “Что, правда?” – “Понятия не имею, но стоит не дороже, иначе зачем было бы его брать”); сине-фиолетовая музыка ветра вместо колокольчика сверху. Привязывать, приклеивать и привинчивать её, когда она падает – сплошное мучение, и именно поэтому Коми-сан использует такое дело в качестве боевого крещения для их редких новичков. К сожалению, новички приходят не так часто, как импульсивные посетители, а потому у каждого бариста здесь есть свой небольшой счёт: кто сколько раз оставался после смены один на один со стремянкой и хитрым механизмом из сотни сомнительных верёвочек, свисающих с потолка. Как только начинаешь лидировать – тут же появляется повод скинуть на других пару-тройку каких-нибудь дел.       Взгляд опускается чуть ниже. Четыре диванчика, мерзко низких, но подозрительно удобных, подняться с которых быстро могут разве что титаны, и столики между; стулья из трёх разных наборов с подрезанными для одинаковой высоты ножками и ещё столики; барные стойки и высокие, плохо крутящиеся табуреты, проверять стопоры которых, созданные из исключительной переработки, нужно не реже раза в месяц. Никого – только хлипкая вешалка, расположенная так, чтобы мешать максимальному количеству людей смотреть друг на друга. Никого – и правда.       Акинори вытирает руки о джинсы и, отчаянно хрустя различными позвонками, тянется за витрину. Вытаскивает себе три пакетика сахара, банку с корицей, затем вынимает блюдце, ложку и даже салфетку – на всякий случай. Со стороны, наверное, выглядит так, будто она готовится к серьёзной трапезе, как какая-нибудь леди или хотя бы Вашио-кун, вечно сосредоточенная до глухоты. На самом деле, если в этот раз ей не придётся вытирать пол, случится чудо, не меньше.       Ингредиенты вытряхиваются на блюдце снова не в тех пропорциях, и от первой ложки пробивает на слёзы; Акинори чуть кашляет, и корица злонамеренно попадает куда-то в закрома носа (чихать сегодня придётся много – главное, держать лицо подальше от чужого кофе). У неё никогда не получается приготовить эту штуку идеально, как это делает Сару – та, начиная свои любимые булочки, никогда не отмеряет по весам, но выходит у неё всё выше всяких похвал: и сами булочки, когда плетёнки, когда обычные закрученные синнабоны, и эта коричневая россыпь, которая непременно остаётся, пересыпается в баночку, чтобы потом ещё с неделю можно было добавлять её в кофе, кашу, блины и сладкие роллы. Или есть просто так (потому что Акинори ноги сотрёт бегать в гости больше раза в неделю-две и, хотя Сару всегда обещает отсыпать ей остатки на завтрак, к концу её визита заканчивается не только сахар – даже корица, даже немолотые палочки из запасов).       Чуда не происходит: чихнув на предпоследнюю ложку, она обнаруживает на полу пятно, будто бежевое на тёмном. Акинори поднимается – кажется, скрипит больше стул, чем она сама, но это не очень точно – и тащится в ближайшую по коридору для персонала дверь за тряпкой. Если не убрать сейчас, потом забудет; если забудет, наступит кедами и размажет по всему залу; если не наступит, это сделает Коми-сан и расстроится. А так нельзя, ни в коем случае. Коми-сан и без того делает для них всё, что может. У Акинори вот, например, сегодня есть возможность пообедать вкусной домашней едой (в полуметровом холодильнике под одной из машин стоит второй из двух обедов для смен, и после двенадцати, когда пора будет закрывать лавочку, его придётся уничтожить – тем или иным образом, чтобы не испортился), а она пробавляется бесплатными сладостями.       Музыка ветра тревожно дребезжит – но, вроде, держится пока. Акинори деловито отставляет блюдце к раковине и, кидая тряпку на пол, подскакивает к терминалу. Задевает ножку стула, да и только: запинывать тот в дальний угол, чтобы не мешал ходить, нет никакого времени. В голове будто гремит парочка замолкших на время маракасов. Всё становится как-то суетно и смазано.       Ей жутко хочется, чтобы все, кто сейчас зашёл, быстро взяли что-нибудь на вынос и сбежали куда подальше. Потому что в кофейне – этой милой, маленькой кофейне – царит уже не тишина, а чужие деловитые голоса, потому что волноваться, стоять за стойкой, переминаясь с ноги на ногу, так противно, потому что киселёвая, мягкая атмосфера, в которой она только что была готова раствориться, утекает в слив раковины. А потом Акинори фокусирует взгляд на посетительницах, готовая сказать какую-нибудь доброжелательную дребедень, и застывает с открытым ртом. Нет, быстренько взять и убежать ни у кого из них явно не получится.       На стойку вешает своё пальто Дайшо; Бокуто мнёт рукав куртки и что-то сосредоточенно рассматривает в своём телефоне; Куроо садится на один из диванчиков к ней спиной; а Акааши ловит её взгляд и, кажется, внутренне паникует. Акинори напяливает на лицо самую скромную улыбку, которая единственная может сочетаться с истерикой в глазах, и решает встречаться с проблемами лицом к лицу. Это никогда не было её сильной стороной; и поэтому, когда Бокуто поднимает голову, вероятно, в надежде взглянуть на меню, она быстро отворачивается и впивается взглядом в кофемашину.       Стараясь имитировать бурную деятельность: перетаскивая стул, убирая блюдце, тряпку, корицу, книжку – а хотелось бы себя – куда подальше, Акинори внимательно прислушивается к происходящему за спиной. Бокуто подзывают к столику: нашли валяющееся меню; обсуждают кофе; смеются; думают, не позвать ли бариста; неразборчиво совещаются; возмущаются единственному экземпляру; кто-то предлагает подойти к витрине. Акинори расслабляет плечи: придётся иметь дело хотя бы не со всеми сразу. Потом скрещивает пальцы – только бы не Дайшо, только бы не Бокуто. И, слыша мягкие шаги и стук ногтей о фальшивый мрамор рядом с терминалом, поворачивается.       Перед ней стоит Акааши, взволнованная, в красивой куртке – хотя не чересчур ли прохладной для конца сентября? Со стороны стола слышится поражённый выдох, нечто неразборчивое, но громкое, и парочка язвительных комментариев. На лице Акааши появляется извиняющаяся улыбка.       – Здравствуйте, Коноха-сан, – шёпотом здоровается она. И сразу же, не успевает Акинори опомниться и решить, отвечать ли, начинает перечислять: – Нам, пожалуйста, раф с клубничным сиропом, чизкейк, маффин со смородиной, капучино…       Акинори бешено заносит позиции в терминал и походя радуется, что времени на нервы не остаётся. Голос у Акааши мерный, спокойный, хотя и тихий; переспрашивать, впрочем, не приходится. Она давно привыкла к нему, привыкла вслушиваться, ловить редкие “эльки”, вылетающие иногда вместо обычных “эрок”, привыкла затаивать дыхание и не смотреть в глаза. Так можно и забыть, что за правым столиком сейчас сидят три свидетельницы одного из самых ярких позоров в её жизни. Впрочем, этого не происходит: Акинори смотрит на внушительный список всякой выпечки и кофе и на свою голову запоздало предлагает разделить счёт. Акааши отходит посоветоваться. Кажется, смотрят на них двоих как на сумасшедших.       Вбивать ничего заново не приходится; Акааши возвращается с карточкой, после небольшого раздумья вбивает пин и забирает чек. Акинори, которой уже полагается белкой бегать между машин, смотрит, как все отдают Бокуто свои части. Акааши в это время возвращается.       – Ты что-то хотела? – спрашивает Акинори как можно тише – почему-то это кажется правильным. Будто к ней может сейчас заявиться Сару и хлопнуть по голове блокнотом за такое грубое нарушение рабочего этикета.       – К чаю прилагается чайник? – в тон ей отвечает вопросом Акааши.       – Ну, к одной порции обычно не положен, – говорит Акинори и немного отворачивается к витрине: стоять ещё дольше уж слишком неприлично, – но у нас тут есть парочка, могу заварить там.       Акааши, кажется кивает; потом спохватывается и говорит:       – Да, спасибо, – и зачем-то начинает оправдываться: – просто я не хочу брать сразу полную чашку, вдруг её придётся разбавлять или мне не захочется? Или просто…       – Ты могла просто сказать мне, как конкретно тебе заварить. Я люблю конкретику, – сообщает Акинори, выставляя на стол сразу четыре блюдца с заказами. Ей становится полегче, как будто Акааши своими крохотными нелепостями нивелирует часть её собственных переживаний.       И стоит только об это подумать, как эта самая Акааши вдруг берёт два блюдца и тащит их к столику; у Акинори от ужаса ноги подкашиваются. Она громко говорит (ни в коем случае не кричит):       – Эй, я бы сама их отнесла, ты чего?       И немедленно смущается своей неотёсанности. Акааши, уже вернувшаяся к стойке, растерянно приоткрывает рот; потом берёт оставшиеся безе и сэндвич и относит их тоже. Акинори решает смириться. Её не уволят, даже не узнают, но, наверное, там, за столиком, её уже считают не только отвратительной нарушительницей чужих личных границ, но и лентяйкой-грубиянкой.       Акааши возвращается снова и говорит:       – Хорошо, Коноха-сан, я больше не буду, – как будто бы может сделать что-то ещё.       Отворачиваясь к машинам, Акинори краем глаза замечает, что к подругам она не уходит – стоит, стучит ногтями. Отчаянно хочется ещё поговорить.       – А что из заказа, кроме чая, твоё? – совершает глупость она.       – Ничего, – стук прекращается.       – А когда ты ела сегодня?       Акинори не может этого не сказать. От фразы веет домом, маслом на плите, с которым она опять переборщила, перегретым ноутбуком, чужим дезодорантом и общим стиральным порошком; кофейня и дурацкий шум молока в машине всё портят.       – В пять, – с небольшой заминкой отвечает Акааши.       Это даже странно: перекус во второй половине дня – удивительная для Акааши редкость. Акинори чуть поворачивает голову – и встречается взглядом. Ей не врут, это уж точно (Акааши вообще умеет врать специально?), но смотрят как-то не совсем обычно. То ли изменился наклон головы, то ли ресниц стало больше, то ли очки странно бликуют. Чувствуя непонятную, непрошеную обиду, Акинори не глядя вытаскивает пару печений из витрины, кладёт на блюде и толкает по стойке, стараясь улыбнуться получше:       – За счёт заведения.       Зубы в улыбке Акааши тоже будто не такие, как всегда, но это не особо важно. Та выглядит счастливой; а ещё отходит за столик и не видит, как Акинори пробивает печенья по своей карточке. Становится как-то одновременно хорошо и гадко. Она яростно поворачивается к машинам.       Следующие полчаса проходят будто в полусне. Посетители идут, как хомячки в Зверополисе: один за одним, не быстро и не медленно. Ей всегда есть, чем занять руки и напрячь парочку извилин, но этого, к сожалению, не совсем хватает. Зал почти пуст – отсыревшее солнце, вызванное на смену дождём, плюётся на асфальт лимонными лучами и зовёт всех наружу – а потому не обращать внимания на единственный занятый столик получается плохо.       Cмех, прерывающиеся фразы, тихие ремарки, стук ложек-вилок-чашек – все эти звуки, чередуясь и мешаясь, беспрестанно ввинчиваются ей в уши. Акинори изо всех сил не прислушивается, жмурится и отмахивается, но всё равно то и дело ловит себя на разглядывании чьих-то вихров поверх малиновых пирожных. Это даже немного обидно (всё ещё).       Когда на горизонте внезапно не обнаруживается посетителей (кроме известной четвёрки и странной девушки, истерично заряжающей ноутбук за стойкой у окна), в том числе потенциальных ревизоров или скандалистов, она с осторожностью опускается на стул. Ноги заводят нытьё по компрессионным гольфам, а голова безвольно качается назад, за спинку – ощущения для третьего часа смены премерзейшие. Но зато “МалинаМикс” оказывается в трёх рядах над её макушкой, и это несомненный плюс.       Отдышавшись, Акинори тянется вперёд. В холодильнике обретаются старые мочи и новенькая тарелка с небольшим сколом; на тарелке мерзнут рис, свинина, что-то невнятно-зелёное или, может быть, жёлтое – сегодня всё традиционно. Иногда Коми-сан тянет на эксперименты, салаты с майонезом и картофелем, горы пасты (почему-то всегда “Болоньезе”), но, видимо, последние пару дней выдались слишком для такого суетными.       Она долго возит вилкой по обжарке, но скрепя сердце решает не греть – вдруг заметят. В любом случае, если…       Кто-то натужно кряхтит – то есть вежливо кашляет – у терминала. Акинори немедленно вскакивает, хватаясь за стойку, и в один прыжок оказывается перед посетителем. Вопрос, стоит ли дожёвывать прямо перед чьим-то лицом (но пока не салатом) или общаться жестами, делает скомканный круг почёта и отпадает сам собой. У кассы стоит Куроо (и, честно говоря, перед ней глотать нечто неположенное в неположеннном месте не так уж и страшно), и Куроо смотрит на вилку в её руке – откуда она там? – и Куроо мнет пальцы.       Акинори мужественно жуёт, быстро проглатывает, едва не закашлявшись, и давит предательские слёзы. Ничего, ресницы от этого только красивее.       – Вы что-то хотели? – вежливо спрашивает она. Всё же аккуратно кашляет с закрытым ртом.       – А, – отвечает Куроо через несколько секунд. – Да, конечно. Поговорить немного.       На последнем слове её щёки опасно приближаются к глазам, а тон становится писклявым – заискивающим? Акинори кашляет ещё раз и смотрит немного исподлобья.       – Разумеется. Куроо-сан…       – Тецуро, – поправляет та. – Можно просто Куроо. А ты – Коноха Акинори, верно?       Она кивает.       – В общем, всё это, конечно, глупо... – она прокручивает указательные пальцы друг вокруг друга, словно играет в крокодила и кто-то отгадывающий уже очень долго идёт в правильном направлении, – но я бы хотела сказать, чтобы ты не волновалась за Акааши.       Акинори борется с желанием нахмуриться – очень сильно и очень вопросительно нахмуриться. Это даже как-то обидно (опять). Причём ей совершенно непонятно, что обижает её тронувшийся мозг больше: предположение, что она сама не может разобраться с Акааши, как мать – с трудным подростком, или то, что эта фраза звучит слишком уж по-свойски, как будто Куроо эту Акааши – её собственную подругу Акааши! – знает больше двух недель.       Куроо же, не дождавшись ответа, решает пояснить:       – Просто она рассказывает, что ты о ней очень заботишься, просишь не гулять допоздна, настаивала на том, чтобы она пришла на встречу, и печеньки, вон, сейчас подарила, – Акинори по-глупому хлопает ресницами. – А мы, как бы это сказать, на вид очень сомнительная компания, поссорились с тобой в первый раз, орём всё время, всё такое… В общем, я надеюсь, что ты не держишь на нас зла, и…       – Куроо, чёрт тебя дери! – доносится из-за столика. – Я просила тебя взять воды, что ты там возишься? Тебя приклеили к полу? Нужен растворитель?       Куроо отворачивается, явно тоже готовая заорать, и Акинори быстро тыкает в терминал, наконец открывая рот:       – Воду какую?       – Ноль пять, с газом! – доносится из-за стола; у Куроо дёргается щека, но и только. Она покорно укладывает на специальное блюдечко с кружевной канвой сотню йен.       Акинори кладёт туда же чек, доходит до холодильника, достаёт воду. Идти к столику не хочется совершенно: она уже успела побегать, уклоняясь от чужих взглядов, как от лазеров, и это занятие оказалось не по ней – таким обычно всякие крутые грабители занимаются. Сомневаясь, она ставит бутылку у кассы и смотрит прямо на Куроо – может, поймёт?       – Сейчас, напою эту гиену и вернусь, – кивает та. Камень падает с души.       Пока за столиком совещаются, ругаются, смеются и делают с десяток разных бессмысленных вещей, Акинори успевает разогреть свинину в микроволновке: всё равно вся конспирация насмарку. Так что, когда Куроо подходит снова, она встречает её куда более благосклонно – и сыто.       Они некоторое время молча рассматривают друг друга: Куроо опирается на стойку обеими руками, надувает щёки, поджимает губы, улыбается – Акинори тихонько жуёт и раздумывает, что бы сказать. Когда в зале что-то чересчур громко шуршит, она наигранно вскидывается и потряхивает головой – дурацкая привычка, которую в школе всегда принимали за чистую монету.       – Не то чтобы я правда переживала за Акааши, – начинает она; тут же продолжает, стараясь не дать Куроо обдумать её слова, – просто она имеет привычку забывать о еде и времени. К тому же…       – Правда? А с нами она производит очень благоразумное впечатление, – удивляется Куроо; досада горчит у Акинори на языке.       – Это очень хорошо, – твёрдо говорит она. Давя жалость к себе, произносит главное: – В любом случае, неважно, волнуюсь ли я, главное, чтобы ей там с вами было хорошо.       Куроо кивает мелко-мелко и подносит ко лбу сцепленные в замок руки. Затем снова улыбается ей:       – Ну, всё-таки, я за тем и пришла, чтобы позаботиться о твоих чувствах. И с нами Акааши правда ничего не грозит: попробовали бы мы, – её глупая улыбка начинает походить на смайлик-скобочку в конце сообщения, какие обожает Сару. – Просто, их отношения с Котаро – это… – она обрисовывает руками в воздухе что-то большое и округлое, – нечто виртуозное. В смысле, Котаро – это я о Бокуто, кстати – не самая на свете терпеливая, но она по первой просьбе Акааши свела всё их общение в онлайн и не виделась с ней два года, хотя раньше они и нормально общались.       А вот это уже что-то новенькое. То есть, не то чтобы Акинори так хочется лезть в чужую личною жизнь, но, во-первых, её настойчиво туда приглашают, а во-вторых, она было совершенно уверена в том, что Бокуто-сан для Акааши – всего лишь интернет-подруга. Как вообще можно взять – и перестать видеться с друзьями в принципе?       Куроо рядом посмеивается.       – Ага, я тоже узнала об этом совсем недавно – не представляешь, как хотелось этим с кем-то поделиться.       Акинори несмело вторит её заговорщицкой улыбке.       – А, и кстати, – верно, обнадёженная таким успехом, Куроо предлагает: – хочешь подсесть к нам?        Как гром среди ясного неба.       – … поешь как раз, всё равно нет никого, поболтаешь – нам всем жуть как хочется с тобой познакомиться! – может, у Акааши разведаешь, чего это она так, а то я боюсь, – вдохновлённо вещает она.       И Акинори соблазняется – почти (ведь и правда: всё равно никого нет, всё равно стоит расспросить Акааши, всё равно хочется поболтать) – но музыка ветра звякает надрывно и страшно, и она облегчённо выпаливает:       – Нет, как видишь, не могу.       Куроо оборачивается на вход и никнет головой.       – О, хорошо.       Она зажмуривается. Говорит:       – Добро пожаловать! – после шепчет: – Подожди секундочку.       Метается к рюкзаку, вскрывает, не успев подумать, наружный карман, вытаскивает чужой пропуск – не зря столько дней назад кинула в карман: кто знает, какие встречи её ждали.       – Держи. Дайшо передай, – и повышает голос. – Вы уже определились? Какой напиток будете? В этом сезоне очень популярны ореховые сиропы!       Американские горки, а не день рождения.

***

      Спина Сару в довольстве колышется на заднем сиденье такси. Акинори несмело поднимает руку, но не машет: всё равно та сейчас не заметит. Она как всегда, наверное, копается в сумке в поисках блокнота, или болтает с водителем (суровым мужчиной в летах и куртке-ветровке), или, в крайнем случае, устало приваливает голову к сиденью, прикрывая глаза. Машина перемигивается фарами с металлический вывеской закрытого магазина. Через минуту скрывается за углом – низеньким зданьицем с прачечной и круглосуточным. В боковом стекле на секунду отражается какая-то акция два по цене одного.       Камень, который пинает Акинори, летит недолго и недалеко; решётка канализации для него становится непреодолимым препятствием – он застревает между прутьев и отказывается двигаться. Она аккуратно поправляет голову на плечах и посильнее натягивает карман куртки, вслушиваясь в пропаренный воздух последнего бабьего лета. Кофейня сзади стоит молча, как каменный великан; на втором этаже горит жёлто-оранжевым светом одно окошко.       Коми-сан, наверное, ещё не готовится ко сну. Может, она смотрит сегодняшний чек, может, пишет кому-то с предложением (руки и сердца; нет – поставки пирожных), может пролистывает ленту на фэйсбуке и давит улыбку из-за своих старческих шуток. В конце концов, может, она просто сидит, уставившись в мотивирующую картинку над столом, и думает – о чём-нибудь приятном и тёплом, как сегодняшние лужи под солнцем. Акинори немного усмехается, представляя добрые складочки на её выбритых висках и пучок на затылке – у вечеру уже пообвисший, но всё ещё жизнерадостный.       Она вспоминает, какая комната скрывается за этим окном с рыжей занавеской: маленькая, с косым потолком и шкафами по периметру, доверху засыпанная книжками, вещичками и безделушками от знакомых, преуютная и премилая – как в настоящей сказке. Именно так решила Акинори, когда однажды здесь оказалась – это случилось после первой её самостоятельной смены, когда уже много после двенадцати Коми-сан взяла её за руку и притащила к себе; накормила, полумёртвую, остатками тортов, отпоила чаем из пакетика и наговорила много всякого – приятного, в большинстве своём.       Она зачем-то машет рукой и окошку, хотя оттуда её не заметно – на стекле сейчас видны одни только тёплые (как сама Коми-сан) и подрагивающие (как сама Акинори) отражения. Затем придирчиво осматривает через стекло кофейню, уже тёмную изнутри и снаружи, но всё ещё горячую, как духовка с яблочным пирогом внутри. Можно было бы передвинуть на место один из стульев, да и стену понизу протереть не помешало бы, но Акинори что-то не бежит этого делать – только подкидывает в руке ключи и кладёт их в рюкзак. Всё равно ей же открывать эту дверь через семь часов. Вторую смену собиралась взять Вашио – днём отоспится за сегодняшнее (точнее, уже сорок минут как вчерашнее).       Она вздыхает (кажется, снова?) и делает шаг в сторону метро. Ещё один; затем второй. Ноги почти не гнутся: она упрямо переставляет их, заботливо отодвигает от валяющихся камешков и высоких бордюров. Внезапного падения её спина не переживёт; да и сама Акинори на пару со своей зарплатой тогда тоже надолго примут лежачее положение.       Помнится, Сару предлагала заказать такси, даже денег чуть не впихнула, но она быстро отказалась от такого дела, и хорошо: водители – люди страшные, общаться с ними в такое время – полный ужас, а на автобус от станции к дому она уж как-нибудь потратится (благо, ходит он и по ночам раз в двадцать минут). Акинори вообще всегда терпеть не могла принимать помощь, когда ничего не горит и не рушится за спиной, а ближайшее землетрясение обещается только к зиме, потому что потом никак ничего не вернёшь – особенно чужих доброты и терпения.       Сару и так засиделась сегодня с ней: осталась по привычке, рассмотрела во всех подробностях швабру, пол, её спину, разговорилась о последнем своём рассказе, помогла убраться за стойкой (ох, ну зачем же?), встретилась с Коми-сан и пожала ей руку (вроде, ещё прошептала: “Прогоните её спать наконец”). Акинори благодарна за компанию, но лучше бы ей быть дома в такое время – творческая работа требует сил, которые сном с часу ночи не восстановишь.       Она останавливается, пригреваясь в неоновых лучах какого-то супермаркета. Глаза не открываются, склеенные намертво, и она на пробу делает шаг так – едва не ухает куда-то. Немедленно видит предательское углубление в старом асфальте. Ну, хоть видит теперь.       Сосредотачиваясь на том, чтобы не уронить себя вновь, Акинори почти пропускает грохот за левым плечом – кажется, хлопает какая-то дверь, отбивают о мостовую каблуки. Поэтому то, что её хватают за плечо, становится полной неожиданностью – она вздрагивает всем телом и поворачивается назад. Позади стоит Дайшо.       Дрожь проходится по всему телу снова – только уже поосновательней. Акинори тянется руками протереть глаза; сонно помаргивает и обхватывает левое плечо рукой (пальцы Дайшо в паре сантиметров, но совсем не греют – как будто она превратилась в призрак и сравнялась по температуре с воздухом). Залетев в правое ухо, по её голове проносятся три брата-сквозняка; там становится холодно, чисто и пусто. Почти как в идеальной кофейне – только обогревателя не хватает. Она ёжится, надеясь вытрясти из куртки немного тепла.       Дайшо немедленно закатывает глаза и всем телом словно обмякает, выставляя шею вперёд; берет практически съезжает с её головы.       – Привет, – говорит она то ли вальяжно, то ли заспанно.       – Привет, – осторожно отвечает Акинори, надеясь, что всё-таки болтает не с галлюцинацией от недосыпа, а с реальной девушкой (ну, или с созданным в лаборатории бракованным клоном нормальной девушки). Крепкая хватка на плече немного успокаивает.       – Мне надо с тобой поговорить, – сообщает Дайшо. И обрубает: – Это не может подождать, хватит уже.       Акинори пару раз тыкается подбородком в воротник – молния неприятно скребёт. Спохватившись, приглашающе кивает вперёд, на улицу (не стоять же тут – так она вообще сегодня спать не будет) и снова закладывает обе руки в карманы – сразу становится потеплее. Дайшо тоже кутается в своё пальто и пристраивается с правого боку.       – Ты знаешь, сколько сейчас времени? – грозно спрашивает она. Акинори кивает; спохватившись, говорит:       – Где-то пятьдесят минут первого.       – Ага, только десять и второго, – поправляют её. Задумываться над таким сейчас слишком сложно, так что она спрашивает напрямую:       – О чём ты хотела поговорить?       Дайшо ненадолго замирает. Говорит:       – Об этом тупом пропуске, – и аккуратно скалится. – Какого чёрта ты не отдала его мне раньше?       Воспоминания (шум, гам, чужой смех, серый, жёлтый и фиолетовый, свистопляска, пешком до Тодая и обратно, постаменты, рюкзаки) проскакивают в голове Акинори быстро, как кролики, которые очень не хотят становится обедом, и ей приходятся приложить немало усилий, чтобы их поймать. Наморщив лоб, она отвечает:       – Потому что я не знала, кто ты и где тебя искать. И боялась ещё потом.       – Боялась! – взмахивает руками Дайшо. Грозно хмурится. – Ты боялась! Я больше двух недель как распоследняя идиотка ругалась со всем общежитием сразу, а ты просто испугалась! И как ты могла меня не знать – ты, в конце концов, живёшь с Акааши!       – Она же не гадалка, они не знает твоего личного номера, который там выдолблен. К тому же, разве ругань со всеми сразу не твоя ежедневная рутина? – вылетает из неё.       Дайшо рассерженно сопит над ухом – кажется, её удалось ненадолго заткнуть. Акинори немного улыбается и делает широкий шаг вперёд (она идёт последнюю пару минут или стоит? Она повернула к метро?). Потом поворачивается к ней.       – Всё равно, блин, могла бы отдать и пораньше, хотя бы после встречи у уника! И где ты его откопала вообще? Я думала, что потеряла его в том распроклятом поезде.       – Ты уронила его, когда побежала на этот самый поезд, наверное, – отвечает она. Усмехается широко. – Его и ещё кучку смешных фотографий.       – Так ты ещё и фотки мои заграбастала? – Дайшо переходит на шипение; от неё исходит аура заправской гадюки-птицеедки.       – Могу отдать, мне не жалко. Но они были очень полезны! Если бы не фотка, Акааши не узнала бы Бокуто, я бы не пошла с вами встретиться, не узнала бы тебя, не положила бы этот пропуск в рюкзак, не отдала бы потом и тебе пришлось бы делать новый. Вот так!       Акинори определённо довольна собой: такие логические цепочки она не строила со времени игр в данетки по ночам в общежитии. Обыгрывать Сару тогда было приятно.       – Я и так… – кажется, бормочет Дайшо.       – Что?       – Я и так сделала себя новый уже! – орёт она ей в ухо. Акинори отшатывается; глаза её с перепугу открываются на всю ширину. Дайшо оказывается смешной и похожей на взбитую курицу.       – Не кричи так, ночь, все спят, – старательно шепчет она.       – Иди ты.       Дайшо вдруг решительно хватает её под руку и срывается куда-то вперёд. Акинори немного подстраивается по её шаг, но скоро сбивается. Потом ещё раз.       – Хватит, отпусти!       – Так иди быстрей, ночь на дворе!       – Ну и что!       – Ты спать сегодня собираешься?       – Конечно!       Дайшо резко останавливается и щурится на неё. Кошка драная. Она тут чуть не упала.       – Во сколько ты сегодня встала?       – В полседьмого.       – А вчера легла?       – В час пятнадцать где-то.       – А завтра тебе сюда ко скольки? – она снова почти кричит и будто светит чем-то из-под своих сухих и злобных век – Акинори никак не может удержать глаза открытыми.       – К половине восьмого.       Дайшо вздыхает так устало, что где-то немедленно и в муках умирает от зависти актриса драмы. Мир ей.       – А живёшь ты где? – немного более миролюбиво спрашивает она.       – А, недалеко, – Акинори машет на неё рукой; затем быстро прикрывает зевок. – Минут сорок ехать.       Пар от Дайшо исходит, кажется, самый настоящий. Всё теплеет. Она молча отходит, достаёт телефон; Акинори передёргивает от внезапно вернувшегося ветра. Она подползает поближе: мёрзнуть не хочется. Дайшо уже опять нахохливается. Никуда не идёт.       – Пришлю тебе завтра номер и сумму; оплатишь, – сердито бросает она.       – Что оплачу?       – Половину такси, дубина!       – Я на половине не поеду, только на целой.       – Значит, целую оплатишь.       Хихикает Акинори вполне себе искренне. Она всё ещё едва ли понимает, что происходит, но всё это достаточно для неё смешно – особенно сейчас. К тому же, кажется, бродить по гулкому и пустому метро сегодня не придётся.

***

      Акинори выставляет на полку последнюю головоломку из пары гвоздей и металлического, натёртого до блеска колечка и удовлетворённо оглядывает шкаф, упирая руки в бока. Домашний кардиган щекочется светло-зелёной пряжей. Второй выходной подряд (предмет трёх споров один на один и двух ссор всех со всеми в чате) определённо идёт ей на пользу: она не сонная, сытая, даже вымытая и, ко всему прочему, стоит посередине убранной комнаты. На часах нет и восьмого часу вечера, а дела уже закончились как не бывало. В ноутбук утыкаться не хочется – от него разит усталостью и холодным пронзительным светом, который сейчас совершенно не к месту.       Она медленно подходит к окну и опирается на подоконник кулаками. Там, на улице, – огромная беззвёздная ночь, намоченная дождём, размякшая от слякоти, сине-фиолетовая с редкими блёстками чужих квартирок. От неё веет жизнью, какой-то лихорадочной, обострённой, прыгающей с одного на другое, как через лужи: чем-то таким рваным и таким резким, что никак не поймать.       В доме напротив зажигается чьё-то окно. Акинори успевает увидеть только что-то наподобие алоэ на подоконнике и большую люстру, как кто-то неведомый задёргивает занавеску – укрывается от взглядов. Окно очень быстро сливается с остальными такими же: жёлтыми и прямоугольными, с тремя перекрёстными линиями чёрного цвета – но ей хочется верить, что она всё ещё смотрит прямо на него.       Может, там, в той небольшой комнатушке (или в громадной гостиной?), прямо сейчас какой-нибудь мальчишка (или какая-нибудь девчонка) с усталым вздохом открывает тетрадь по биологии (или по математике – биология ему даётся легко, он, наверное, хочет стать орнитологом). Рядом диван, шкаф и, быть может, сервант. На столе компьютер, парочка органайзеров и папок, всё чисто, свежо до блеска, но это только мнимый порядок – всё остальное лежит на полу в кривых изогнутых стопках. Они шаткие, но восстановить их несложно – уж точно легче, чем разложить книги и тетради по шкафам.       Акинори с наслаждением втягивает в себя воздух. Окно под самым носом, но аромат ночи через него сейчас не просачивается: пахнет средством для мытья стёкол, пылью и яйцами. Дом. Настоящий. Тёплый, уютный, жёлтый и кремовый, словно предпраздничный – наполненный ожиданием до краёв и закатанный, как банка с огурцами.       И правда, чего-то тут ждут, – понимает Акинори, взгромождаясь на подоконник и немедленно морозя спину о двойное стекло. Кажется, ждёт она сама, хотя и довольственно жмурится, и трётся щекой о кардиган, и скрещивает на весу ноги. И лампочка мигает так спокойно.       Ждёт она уже, кажется, около двух часов, и, как всегда, ожидание связано с Акааши. Как и любая другая проблема – и мысль – последних дней. Везде Акааши.       Акинори сильно сжимает губы. Какая-то часть её недавнего положительного настроя предательски растворяется в воздухе – вроде бы, та, которая отвечает за спокойствие и рассудительность. Ну, разумеется.       Внутри её головы (глупой, страшно глупой головы) проносятся воспоминания прошедшей рабочей недели: будильники, кофе, Акааши, диалоги в лайне, “А Дайшо-сан вот так писала…”, “А ты не голодна? – Нет, я иду в кафе”, “Мне нужно передать конспект”, “А Бокуто-сан…”, “А Куроо-сан…”, “А что же вы, Коноха-сан…” Последнее звучит уж слишком громко, укоряюще и зло – Акинори старательно вытряхивает из головы фразу из глупого, пришедшего накануне сна. Уж его-то она, наверное, до конца жизни не забудет.       Акааши в последнее время мелькает рядом как будто часто, чаще, чем раньше, но и как будто мало: вечно она куда-то бежит, или кому-то пишет, или занята работой. Она словно внезапно завела себе ещё одну жизнь (пока на полставки), полную разговоров, дружеских встреч и заливистого, икающего смеха. Такую, какую с Акинори никогда не имела (а сама Акинори имела так давно, что сейчас это кажется почти неправдой).       А она – глупая-глупая бариста, которая от осеннего авитаминоза валится с ног к четвёртому часу смены, недосыпает и беспричинной ревностью срывает себе хорошие вечера – просто стоит и смотрит со стороны. Никак не может помочь; и помешать – тоже. Какой-то частью своего мозга (к счастью, лобной или височной – той, которой недалеко бежать, чтобы стукнуть в гонг и приказать всей Акинори разом остановиться и подумать над своим поведением) она понимает, насколько не имеет права на такой каприз. Акааши не её дочь, не лучшая подруга – возможно, и не подруга вовсе, так, соседка, с которой они сходятся взглядами на стиральный порошок и ужины в два ночи. Которая совсем недавно милостиво позволяла себя опекать, ела с одной тарелки и смеялась над редактором издательства их общей подруги (их общей мамы-опекунши).       Чёрт бы побрал эти чувства.       Акинори яростно сжимает ткань в кулаке и до боли таранит ногтями ладонь через крупную вязку. Какая же она дура – ну просто курам на смех.       Вдох. Выдох. Ещё вдох. Ещё выдох. Повторять, пока не надоест. Она поднимается с подоконника и зло плюхается на собранный диван – тот жалостливо скрипит, прося пощады. Она злорадно ухмыляется. Потом смотрит на дверь – и с большим усилием воли отводит взгляд. Руки складывает под мышками.       Не дождётся.       Хотя ситуация, на самом деле, крайне располагает: лучше повода не придумать, и вроде всё было сказано предельно ясно. “Ко мне приходят подруги, Коноха-сан” – “Ага, возьми мне в доставке тот рамен за пятьсот” – “Нет, я буду готовить” – “Ого; помощь нужна?” – “Попробую сама” – “Зови, если что”. И дальше никакого “если что”: всё хорошо, и яйцами, сырыми-пресырыми, пахнет очень даже вкусно. Они тут вообще любят всякие яйца.       Хлопая по бёдрам руками (наверняка останется след, хотя бы розовый – а вдруг и фиолетовый), Акинори поднимается. В венах и артериях шипит и парится злая, кипучая жажда деятельности: она пару раз подпрыгивает, скрипит по полу, молотит воздух, почти бьёт собственный, и без того разваливающийся шкаф – останавливается в сантиметре. Спокойствия это ей не добавляет.       Пальцы сокращаются сами по себе дёргано, рвано и очень неритмично. Это тоже бесит. Акинори срывает с полки и сжимает в пальцах книжку – кажется, какой-то Джамп, его не жаль и выкинуть, если что – и наслаждается скрипом ламинированной обложки. К скрипу примешивается шорох. Она настораживается; прекращает курс обесценивания только что проделанной работы (ровный ряд обложек на верху кренится вправо – у неё дёргается глаз) и прислушивается. Тихо. Скрип. Опять тихо. Снова скрип, почти поскрёбывание – или постукивание.       Отвратительно счастливая надежда фонтаном бьёт в горле: вязкая, тягучая и сладкая, как жаропонижающее. Наверняка ещё и розовая – может, даже с перламутром. Нёбо от неё такой сводит. Акинори тихо подкрадывается к двери. Осторожно нажимает ручку – нервные пальцы соскальзывают, и от небольшого скрипа волосы по спине встают дыбом.       Она едва не ударяет Акааши по лбу. Та, почти прислонившая подбородок в ключицам, секунду смотрит сквозь неё расфокусированным, несчастным взглядом. Потом сосредотачивается – и как будто съёживается, пригибаясь к земле, наклоняя голову. Смотрит, впрочем, всё равно сверху вниз. Жалуется одними своими глазищами.       – Что-то случилось? – серьёзно и по-взрослому, давя противную злодейскую улыбку, спрашивает Акинори. – Нужна помощь?       Акааши прикладывает запястье ко лбу и совершенно несчастно кивает.       – Да, Коноха-сан, нужна.       Жизнь немедленно начинает налаживаться. Пока они идут к кухне, огибая диван и удивительно чистый журнальный столик, ни одна фаланга-предательница на её руках не дёргается ни от бесстыжего счастья, ни от былой злости – это настоящая победа. У Акинори редко выходит надеть на свои чувства уздечку, даже такую кривую и сделанную чужими руками. Благодарная, она через секунду посматривает на Акааши: та просто удручённо молчит; губы у неё сурово и расстроенно поджаты, а кудряшки на голове какие-то измятые и плоские у лба. Недовольные. Надо что-то делать, желательно – сейчас же.       Разумеется, на кухне Акинори первым делом поскальзывается на розовом пластмассовом ободке – Акааши немедленно нагибается поднять его и становится совсем уж убитой горем. Пока она водружает его на свою голову (Акинори пробивают мурашки: такую вечернюю боль эта гадость обещает), выходит бегло окинуть взглядом всё место боевых действий разом.       Воздух здесь, несмотря на приоткрытую форточку, исходит жаром, обвивает ноги, как удав в пустыне, и тяжело давит на голову. Лампочки включены все: от светодиодов и вытяжки над плитой до духовки (жёлто-коричневые потёки на её стекле видны особенно хорошо) и куценькой люстры; окно отражает всё это и в дополнение будто бы светится само – его блик больно бьёт Акинори в глаз. В раковине валяется пара силиконовых форм, для маленьких кексов и для бисквита, по столешнице тут и там снуют за стеклянными мисками тёмно-коричневые капли предполагаемого теста. Почти оглушительно пахнет яйцами; им тоненько вторят какао и масло.       Кажется, не хватает муки – определяет Акинори, пока Акааши расставляет замачиваться миски с тёмными следами на боках и спешно вытирает столы. Сама она в это время выключает духовку (та напоследок облегчённо подмигивает) и распахивает форточку во всю ширь; пару секунд вдыхает радостно приветствующий её ночной воздух и поворачивается обратно.       Акааши тоже подставляет сквозняку мокрое, усталое лицо.       – Не думаю, что духовку стоило выключать, Коноха-сан, – обращается она. – Если вы согласны помочь мне с готовкой, её скоро снова нужно будет разогреть.       – Конечно-конечно я согласна, Акааши, – немедленно отвечает Акинори – под самой макушкой у неё лопаются победные розовые пузырики, и она всё же улыбается. – Но духовка разогреется быстро. Пара-тройка минут погоды не сделают. А то ты её, наверное, в самом начале включила, чтоб уж точно?       Та неопределённо качает головой из стороны в сторону – кудри торопливо кидаются за ней вслед. Шипучка в голове у Акинори требует немедленно пригладить их, но более умная её часть яростно сопротивляется; улыбка становится всё шире. Она старается звучать максимально дружелюбно, но не переливать свою эгоистичную радость через край. Сложно.       – Давай лучше скажи, что тебе надо приготовить, – Акааши бормочет что-то себе в подбородок. – Что-что?       – Я хотела сделать шоколадное печенье, – прилежно повторяет та; рукой тянется к голове и начинает теребить ободок. – Но у меня ничего не получилось: сначала масло было слишком твёрдым, а потом расплавилось в микроволновке. Тогда я решила сделать кексы, но и они у меня не вышли.       – То есть, тебе нужно что-то шоколадное?       – Да, к чаю, – у Акинори перед глазами расплёскивается море перспектив; волной накатывают самые любимые. – И мне нужно закончить к семи.       Ой-ой. Выпечка за полчаса в отсутствие миксера – челлендж, конечно, интересный, но точно не в этой парилке и не перед таким событием. Ещё и явно одиночный, а готовка тут, вообще-то, вовсе не её (“Удивительно, что тебя вообще позвали”, – напоминает себе Акинори). Тогда...       – Сварганим что-нибудь в микроволновке! – радостно провозглашает она. Возможно, немного более радостно, чем следовало бы.       Акааши хлопает глазами.       – А… Вы уверены, Коноха-сан?       Она кивает, хотя, на самом деле, в этой затее не уверена совершенно: микроволновка не самый лучший её друг, и с такими рецептами она знакома поверхностно. Стародавние школьные ночи, когда без свеженького и тёпленького было совсем невмоготу – вот и все их встречи. Но если захотеть – обязательно получится, верно?       “Вовсе нет”, – скептически замечает ей какой-то мозговой червячок, но Акааши уже сосредоточенно ковыряется в телефоне – и, кажется, даже находит парочку подходящих заголовков. Налаженная жизнь поёт в голове караоке на ломаном английском.       Вся готовка, жаркая и жёлтая, едва ли плотно отмечается у Акинори в голове. Яркое фиолетовое пятно – ещё одна форма из силикона, свеженькая, не успевшая растерять магазинный запах (“Двадцать один в диаметре и пять в высоту… да, это будет где-то в один и три четверти больше, чем у них тут”); тёмно-коричневый порошок – какао в упаковке с красным и золотым (“Вы уверены, что нужно столько?” – “Ты что, много шоколада не бывает!”). Много запахов, мало звуков, куча взбивания тяжёлого теста дурацким венчиком от старого блендера; снова запах яиц и, кажется, соды, беглые улыбки Акааши и свои – широкие, до самых ушей, что глаза закрываются, пара шуток, скорлупа с заводским номером на полу… Щелчок микроволновки; сахарная пудра только из кофемолки в ситечке.       Акааши сверкает взглядом на часы и белозубо ей радуется:       – Спасибо вам, спасибо, Коноха-сан!       А она несмело раскрывает руки – и обнимает, трётся носом о плечо в кофте и чувствует кроткий запах пота от шеи, волос и лица.       Сложно понять, кто из них отшагивает первой. Просто как-то так получается, что в одно мгновение они стоят, горячие, уставшие, дышат друг другу в шеи и дёргают руками в замочек кофты на чужих спинах (у Акааши вязка меленькая-меленькая, у Акинори наоборот – крупная, как на плед, но у обеих – чересчур тёплая для таких приключений), а потом – раз – и хлопают глазами в метре друг от друга. Акааши всё же начинает соображать чуть стремительней: наклоняет голову, пряча взгляд, и шепчет-бормочет, что пойдёт переодеться. Она передвигается несколько быстрее мыслей Акинори; те только-только просыпаются, а она уже успевает снести бедром стул, врезаться в дверной косяк и даже захлопнуть свою несчастную жалобную дверь.       Акинори трясёт головой на правую сторону; извилины лениво перекатываются и отказываются работать. Ей кажется, что она только-только проснулась: на часах будто бы начало седьмого, всё вокруг – нечёткое и непонятное, будильник трезвонит беспощадно. Она сначала тянется к телефону, чтобы его сбросить, но обнаруживает, что промахнулась с выводами.       Трезвонит домофон в прихожей, и Акааши, судя по звукам, бежит туда, теряя голову и штаны. Шум, грохот, ругательства – кажется, ровный строй армии ботинок, экипированной в мех, искусственную замшу и резину, панически улепётывает. Акинори сама улыбается своей шутке.       Она оглядывается вокруг: кухня выглядит на удивление чистой и приветливо улыбается своими фальшиво латунными ручками. Проходя мимо стола и машинально поправляя стул, она задевает пальцем дурацкое белое стекло; под ноготь немедленно забиваются три кристаллика сахара, мука и какао. Приходится сделать круг к бумажным полотенцам. Лениво вытирая полупрозрачные разводы, Акинори слышит, как Акааши щёлкает замком и снова убегает к себе. Смешная: они же, как поднимутся, сразу зайдут, а встретить некому будет.       О нет. Не то чтобы Акинори чувствует намёк (Акааши достаточно честна и смела, чтобы попросить о таком прямо – ну, она на это надеется), но что-то под лёгкими шевелится определённо. Ей хочется одновременно сглотнуть и сплюнуть, так что она закашливается; а потом, только откинув чёлку назад, слышит топот совсем у двери.       О нет – о нет. Спешно кинув полотенце в район мусорного ведра, она вылетает из кухни – и так точно подгадывает момент, что практически врезается Акааши в лоб. Они обе тонко вскрикивают, отшатываясь назад, потом – вместе же – пытаются поклониться.       – Хэй-хэй, ребят, мы тут, это с нами надо здороваться, а не друг с другом!       Это летит уже из прихожей: зычный крик Бокуто сопровождается бэк-вокалом в виде неодновременных приветствий. Акааши, спохватившись, кидается туда; Акинори, схватившись – за сердце – отходит чуть назад. Выдыхает.       Ей открывается чудесная картина: Акааши сначала три раза скомканно кланяется Бокуто, пока та хлопает её по плечам и, кажется, убеждает не волноваться, потом тоже кланяется (но уже по одному разу и куда выше – вот уж другого им не хватало) Куроо с Дайшо. Те на вид несколько обескуражены, но кланяются в ответ.       Акинори чувствует одновременно радость и злость: ей приятно смотреть на счастливых и довольных друг другом людей (в конце концов, нанимаясь на работу, она именно этого и ждала – в конце концов, готовясь к экзаменам, она именно этого и хотела), но ревность снова даёт о себе знать. Пытаясь проглотить склизкий, как таблетка с размоченной сахарной оболочкой, шарик в горле, она всё думает о том, что тоже хотела бы так, причём не просто с кем-нибудь: она тоже хотела бы обыденно обнимать Акааши, смеяться при встрече с Акааши, одалживать тёплые носки у Акааши, потому что запасных тапочек у неё нет. Это так глупо и по-детски, что ей ничего не остаётся кроме как сбежать в свою комнату.       Дверь нужно прикрыть тихо (вдруг заметят, вдруг захотят поздороваться – вроде бы, так делают общительные люди), сползти по стенке рядом с ней – и того тише. Акинори прикрывает глаза и прикусывает губу; ей обидно до слёз и жалко себя до злости. Она сжимает руки в кулаки и твёрдо устанавливает их по бокам от глаз, как лошадиные шоры; она не хочет смотреть вокруг.       Потому что – почему она не может быть сейчас там? Потому что Акинори там – лишняя, ненужная, не в компании. Хотя она – она! – гуляла с Акааши ещё полтора года назад; она – она-она! – кормила её и кормит до сих пор ночными ужинами, недогретыми завтраками; она, в конце концов, бегала с этой дурацкой фоткой из автомата и смущалась перед всем Тодаем!       Акинори бьёт по лбу плоскими костяшками кулака и приказывает себе сосредоточиться. Никто в этой долбанной ситуации не виноват – ну, разве что, кроме неё. Это она здесь столько времени не решалась говорить о чём-то небезопасном; она лезла с одними только советами, а слушать просто так, без цели и счёта времени, отказывалась. Уж сама бы Акинори с такой собой дружить не стала! Что и о других говорить.       Пошатываясь, она поднимается. Подходит к окну и находит взглядом то окно, за которым маленький глупый орнитолог свирепо учит представителей ленточных червей на латыни. Он ещё не знает, что, быть может, через пару лет будет не радостно бегать по коридорам просторного и древнего университета, заглядывая во все аудитории с приоткрытой дверью, а, например, стоять за стойкой – где-нибудь в кофейне или даже баре. А из его друзей, которые раньше клялись в вечной дружбе, останется кто-нибудь один – или не останется вообще.       Нет. Акинори сжимает правой рукой батарею – немедленно отдёргивает. Этот мелкий дурак найдёт своё призвание, поступит куда ему там нужно и всё у него будет хорошо. Пусть только посмеет поступить иначе – уж она ему устроит весёлую жизнь.

***

      Вагон поезда громогласно вздыхает и заглатывает ещё одну порцию людей. Они все создают неимоверный шум (не иначе как от ужаса): говорят, смеются, спотыкаются, давят друг другу на ноги, шуршат рюкзаками, сумками, зонтиками. Акинори из своего укромного уголка рядом с поручнем, спиной к задним дверям, неодобрительно качает головой. Ехать ещё четыре остановки, всё вокруг, кажется, хочет задавить её, и она не представляет, как проберётся потом к выходу.       Какая-то женщина прямо перед ней откидывает назад свой капюшон. Лицо обдаёт дождём; ресницы липнут одна к другой, а в нос заползает упрямый уличный запах. Разит прелыми листьями и осенью.       Она поправляет рюкзак и открывает твиттер. Стоит щёлкнуть на первый лайк, как поезд немедленно дёргается в конвульсии: наверняка переел, несчастный. Вся масса людей вокруг неловко налетает друг другу на плечи и хором извиняется; Акинори, только прижавшаяся сильнее к вертикальному поручню, который полдороги уже отдавливает ей руку, молчит. Она чувствует определённую оторванность от общества.       Картинки мутные и пиксельные; проглатывая пару ругательств, она несколько раз тыкает на кнопочку “передачи данных” и перегружает приложение (ничего, конечно же, не происходит). Какой-то парень в насквозь промокшей кепке толкает её под локоть, пытаясь пробраться ко входу – Акинори морщится, вспоминая, как скоро ей придётся лезть туда же, в эту геену огненную и потную.       На телефоне, по которому походя ударила чужая рука, внезапно высвечивается совсем другая картинка: список то ли контактов, то ли друзей. Эсэмэски, понимает она, находя давнишнее “Опять инет закончился, не пиши мне в лайне, буду у тебя в три, поешь” от Сару. С её страстью к поглощению информации в видео-формате неудивительно, что все двадцатые числа месяца она общается одними сообщениями и звонками: два гигабайта, обновляющиеся стабильно первого днём, дёшевы, но неудобны.       В самом верху чужих телефонов висит один неизвестный, с пятёркой на конце. Всё, вроде как, прочитано. Заинтересованная, Акинори кликает на него.       С тебя две с половиной, кинь до завтра.       И номер карты. О, она прекрасно помнит, кто это (хотя, конечно, предпочла бы не вспоминать подольше).       Она перевела Дайшо не две с половиной, а три – на всякий случай – но ей до сих пор стыдно. И за это, и за то, что было потом. За потом – почему-то особенно.       Акинори закрывает глаза и жмурится до маленьких молний; как раз объявляют новую станцию – очень похоже на гром. По промежутку между ним и закрытием дверей можно посчитать, скольким людям ей придётся испачкать ботинки, чтобы выйти через одну.       “Да как будто бы тебе не всё равно”, – дерзко и внезапно заявляет маленькая Дайшо, объявившаяся у неё в голове. Точно такая же, как вчера вечером: с чернющими ресницами, в водолазке с горлом до подбородка и цепочке с серебряным глазом под шеей. Сутулая, поразительно тонкая без своего пальто, но не менее злобная. Зато точно теплая и немного раскрасневшаяся.       Она тогда, наверное, выждала определённого момента, когда все отвлеклись, чтобы осторожно сбежать; а может, просто встала из-за стола и вышла, ничего не сказав. Акинори и понятия не имеет. Просто как-то так получилось, что одну секунду она печально наблюдала за корейцами, хлопающими в ладоши на экране ноутбука, а в следующую – во всю глазела на Дайшо, тихо заползшую к ней в комнату. И оглядывавшуюся, как заправский шпион. Свой среди чужих.       Она даже не успела ничего сказать; было нервно, сердце билось в горле и всё норовило какой-нибудь свой кончик (артерию-аорту, большую вену или ещё что-нибудь) положить на язык, чтобы тот не двинулся. Ей уже вынесли вердикт.       – Миленько, хотя зелёного многовато. Я вообще за фотками пришла.       – А.       Это показалось немного обидным: не то чтобы Акинори ждала какой-нибудь песни, торта со свечками, торжественного приглашения со всеми к столу, но без приветствия было как-то невежливо. Тем не менее, она и сама уже упустила свой шанс притвориться порядочным человеком, так что обошлась без замечаний – просто отставила ноутбук и поползла к рюкзаку.       Порылась-покопалась. Потом – к полке.       К стеллажу.       Дайшо всё это времени простояла на одном месте, совершенно не двигаясь, точно низенькая вешалка для одежды в форме крючка – всё по последней моде. В ней перемещалась только бровь, изрядно почерневшая за то время, которое они не виделись, и уже больше похожая на горстку сгоревшего кунжута, чем на лук. Так что когда Акинори наконец раздобыла все несчастные карточки, заныканные рядом со школьными открытками ко Святому Валентину, она сочла обязательным сообщить:       – Ты бы ещё позже притащилась.       Дайшо хмыкнула.       – Если бы я пришла раньше, ты бы лежала тут трупом. Удивительно, что ты ещё можешь ходить.       Акинори пришлось встряхивать свой мозг мысленно, а не физически, потому что это выглядело бы глупо. Она понадеялась, что Дайшо намекала только на её позор после внезапной переработки – на что ещё она могла бы, в голову не приходило, но это же была, типа, Дайшо. А вдруг.       – Это было экстренная ситуация, – попробовала отбиться она. – У всех осенние депрессии, простуды и экзамены.       – А у тебя?       – А у меня доплата в полуторном объёме за сверхурочные.       Отвратительно. Отвратительно цинично это прозвучало, вот как, но Акинори уже ничего не могла сделать: слова выбрались из ей рта и повисли в комнате. Прямо у неё перед носом, на уровне их с Дайшо глаз. Та покивала им с умным (и издевательским) видом.       – Так вот почему три тысячи.       – Ага.       Кажется, тема немного исчерпала саму себя. Было слегка грустно: возвращаться к жизнерадостным корейцам не хотелось, хотелось бисквита и чая. Ещё хотелось спросить Дайшо, какого чёрта ей всё-таки приспичило ждать её с работы, а не заходить внутрь, ещё платить за такси и вообще возиться со всякими. Нет, Акинори понимала (сама она всегда запрещала Сару сидеть до двенадцати и, чёрт побери, два года кормила Акааши просто так, пока не появились…), но Дайшо же не она.       – Спасибо за фотки, они мне пригодятся, – Дайшо закопошилась, запихивая карточки в карман брюк, и нажала на дверную ручку. – А без мешков под глазами ты больше похожа на человека, чем на панду. Приходи к нам, кстати. Мы уже наелись, а там осталось.       Акинори распахивает глаза, слыша самый конец объявления – её станция. Реальность, не сглаженная вечерним светом люстры без одной лампочки и не отполированная так и не выветрившимся запахом яиц, бъёт прямо в висок. Она вскидывает руки, выставляя локти по бокам от себя и жмурится. Вдруг всё это уйдёт, растворится под кухонными лампами, подтает, как их несчастная сахарная пудра…       Рядом с ней кто-то тоже пробивается к выходу, и получается выдохнуть поспокойней. Акинори мажет щекой по чьей-то куртке в крупных каплях, всё же наступает кому-то на ногу – кажется, в кроссовке, только бы не в белом – и едва не остаётся с носом перед закрывшимися дверьми.       Люди вокруг яростно гомонят, залетают внутрь, притираются друг другу внутри вагона, как песчинки в банке. Её чуть не сносит этим течением, но она мало-помалу передвигает ноги вперёд и скоро упирается головой в низкий потолок под лестницей к переходу. Вдыхает.       Осталось совсем немного: прогулка до кофейни – сплошное удовольствие даже в час-пик, когда у людей вместо лиц беспокойство и усталость, а машины стоят на каждом перекрёстке. Это же центр Токио – её родного Токио, и Акинори снова старательно вдыхает всей-всей грудью, когда выбирается на воздух.       Какой-то ларёк неподалёку торгует, кажется, брелками, сувенирными ручками и сборниками судоку. Она иногда берёт там журналы о природе; они пригождаются, когда телефон разряжен, а голова варит слишком хорошо, чтобы просто стоять на эскалаторе и смотреть в пустоту. Сейчас Акинори замечает на прилавке горстку резинок и повязок на голову. Ей приходит идея.       – Одну синюю с облаками, – просит она. Розовый ободок так и остался валяться на кухонном столе, когда она пришла туда снова, и волосы у Акааши всё ещё были примяты.       – Девяносто девять йен. Что-нибудь ещё?       Она вспоминает. Решается.       – Зелёную. Нет, не эту, потемнее.       Пара холодных капель ласково падает ей в ладонь, когда она засовывает обе повязки в карман куртки. Акинори думает, что, может быть, когда-нибудь она и решится отдать вторую. Но не скоро – это уж точно.       Она и чаю вчера долго не решалась подлить. То есть, вроде как, её пригласили, всё прошло чин по чину: Бокуто сообщила, что без неё было странно, Куроо сверкнула лисьей улыбкой и спряталась за печеньем, а Акааши несмело, но настойчиво похлопала по стулу рядом с собой. Акинори показалось, будто бы всё пузырчатое внутри неё вернулось во сто крат сильнее, прочнее прошлого – и на радостях сама отрезала себе бисквита. И села.       Они как-то разговорились – они, не она – и разговор был слишком странным, слишком своим для них и чужим для неё, чтобы принимать участие. Сердце внутри Акинори колотилось бешено и мешало думать.       Потом её как-то спросили о возрасте – восхищённо покачали головами, когда услышали, что уже двадцать четыре (только Акааши, кажется, нахмурилась). Потом ещё поболтали о химии. Потом о компьютерах. Потом заговорили о готовке, и ей снова удалось блеснуть: оказалось, что все они никогда не находили умение стоять у плиты полезным. Акинори могла бы много сказать о том, сколько некоторые люди (особенно старшего поколения; особенно те, которые любят смешивать собственные увлечения с чужими) на самом деле думают о готовке, и уборке, и домашнем очаге. Но не стала. К тому же, они наверняка и сами были в курсе.       Потом вдруг заговорили про школу. Это было немного неуютно и странно: Акинори всегда лелеяла свои школьные воспоминания, регулярно протирала их от пыли, раскладывала в стопочки и пересматривала сама с собой, когда находилось время, а тут все совершенно внезапно вытаскивали их на чужое рассмотрение. И совершенно ничего не боялись и не стеснялись – может, просто умели молчать о том, о чём было нужно. Она слушала с большим интересом.       Слушала про волейбол, про совместные лабораторные, какие-то тесты. И внезапно услышала:       – А я ведь тебя помню.       Она не сразу поняла, от кого и кому, но после – посмотрела Дайшо прямо в глаза. Они были прищурены и ни разу не смеялись.       – Ну, я рада, что ты запомнила, как меня зовут, все две недели назад, – неловко сказала она. Может, этого не стоило делать. Нет, точно не стоило.       – Это ты тогда опоздала на награждение, – продолжила та.       Шум крови в ушах усилился. Нет, не то чтобы в жизни Акинори было много награждений, на которые она опаздывала (не то чтобы в её жизни было по отдельности много награждений и опозданий; не то чтобы там вообще чего-нибудь было много), но, на самом деле, она предпочла бы это не вспоминать. Это влекло вопросы.       – Награждение? – сощурилась из-за кружки Куроо.       Ну вот, уже.       – Токийской многопрофильной.       Акинори поджала губы. Хотелось как-нибудь увернуться от расспросов; может, сбегать протереть стол рядом с электрическим чайником или в ванную отойти… Общение с людьми всегда было чревато такими проблемами, но она слишком мало болтала с кем-то кроме коллег, Сару и Акааши, чтобы об этом помнить.       – Ты выиграла Токийскую? – немедленно восхитилась Бокуто. Кончики её сумасшедшей причёски радостно покачались из стороны в сторону. Ямочки на щеках моргнули пару раз; появились и снова пропали.       – Диплом второй степени получила, – неловко постаралась отбиться Акинори. – Там таких человек было ещё где-то тридцать, если не считать первую степень.       – Из всего Токио, – тихо заметила Акааши из-за плеча. Предательница.       Ей показалось, будто все восемь пуль от чужих взглядов прошлись навылет.       – Ну, это был удачный год, удачный день… Учительница была хорошая, я на кружок ходила, тема попалась из знакомого…       – Предмет-то какой?       Ей стоило перейти с мысленных оплеух на физические год назад. Серьёзно.       – Лингвистика.       Что-то на их кухне как будто лопнуло: какая-то веревка или, может быть резинка. Казалось, даже свет на секунду стал поярче, когда вдруг Куроо выдала:       – Вау, да быть не может! – и захихикала, как профессиональная сплетница у подъезда. – Дайшо в средней так угарала по языкам, просто жуть! Парле ву франсэ, шуо ханьюй и всё такое…       Бокуто рассмеялась громом и молнией; вокруг неё сверкнули три стаи разномастных смешинок и разгорелся добродушный костёр. Она похлопала Куроо по плечу и потянулась к Дайшо. Та от её руки, разумеется, увернулась. Прикрыла ладонью лоб и яростно уставилась в стол. Там не было какого-нибудь острого скола, случаем?       – Забудь, – прошипела она. Голову не подняла, но, наверное, своей чешуйчатой кожицей почувствовала, что так не отделается. – Я и правда именно на лингвистику и рассчитывала, но на награждение приехала так, посмотреть. А там ты, дурында.       Куроо, кажется, прошептала: “Как грубо”, но Акинори этим особо не озаботилась. Она была капельку занята: вспомнить, что же её тогда удержало и почему она ворвалась в большой лекционный зал университета уже под конец, когда объявляли самых-самых (да ещё и спросила у ректора, не опоздала ли она!), не выходило. Все-таки, второй год старшей был не так уж и далеко… О бог, второй год старшей.       – Вы же тогда на первом году старшей школы были, да? – спросила она, поднимая глаза.       Ей с энтузиазмом покивали.       – А ты на третьем?       – На втором.       Бокуто вдруг замерла. Повращала глазами. И вдруг затянула горестное:       – А… А я думала, что же ты не поступила!       Акинори передёргивает плечами, оттягивая карманы куртки вниз; один из них, кажется, трескается сбоку. Как же стыдно.       – А я и не поступала, – сказала она тогда.       Тема, вроде как, закрылась, но противный осадок от пары лопнувших пузыриков ещё долго лежал на дне горла и облеплял заднюю часть нёба.       Кофейня звякает дурацкой музыкой ветра, но встречает теплом.

***

      – Приходите к нам ещё!       Музыка ветра выдавливает из себя все положенные скрипы; девушка со стаканчиком, пять минут назад наконец узнавшая, что такое флэт-уайт, вприпрыжку бежит к своему офису. Одежда у неё не форменная, но серьёзная, серая, с одними только весёлыми колготками в полоску – наверное, работает настоящей начальницей в одним из здешних тематических магазинов. Скоро она свернёт с их переулочка на дорогу побольше, пересечёт полтора перекрёстка и увернётся от чьего-то велосипеда, а потом выбежит, сверкая зубами, на огромную настоящую токийскую улицу, полную подростков и туристов; там пройдёт сотню-другую шагов, забежит под розово-зелёную вывеску. Усядется за свой компьютер на втором этаже. Будет пить кофе и быстро-быстро болтать ногами, потому что может себе позволить выйти ненадолго не в общий обеденный перерыв, когда все бегом летят в ближайшие кофейни, а немного пораньше – и избежать очередей.       Акинори тихо улыбается. Ей всё же приятно делать жизнь людей чуточку лучше; хотя за этой стойкой она регулярно размышляет о том, как бы понадёжней спрятать собственный труп, не менее регулярно ей удаётся рассказать кому-то что-то новое про кофе, поразить одного-двух своей быстротой и неказистым цветочком на пенке, а также спросить постоянного посетителя: “Вам как обычно?”       – Понятия не имею, как тебе удаётся быть такой хорошей бариста, но так отвратно общаться с друзьями, – ворчат у неё под боком.       Она подпрыгивает и хватается за лямку фартука в районе сердца.       – Понятия не имею, как при таких габаритах тебе удаётся незаметно к кому-то подкрадываться, – сообщает она Сару.       – Это ты меня не замечаешь.       Акинори только фыркает. Сару стоит чуть сбоку от кассы, оперевшись локтями о стойку и покачивая своей затянутой в джинсы задницей как тяжеловесным, но исправным маятником. Она уже получила свои американо, куриное карри и шоколадное печенье с апельсином – сорок минут назад, если быть точной, и теперь донимает её в перерывах между клиентами; пять дней разлуки она считает достаточным для такого основанием. Ничего, скоро получит чай за счёт заведения и злобно утащится за столик печатать.       – Нет, серьёзно, блин, – продолжает та. – Ты только что пять минут объясняла, что такое флэт уайт, три раза перечислила все сиропы в градации от самых сладких к самым странным, но на Акааши дышишь второй год, и всё никак.       – Мне ей что, кофе предложить?       – Ну, с чаем же тогда получилось. И вообще, ты же мне писала, что “начала её понимать”?       Акинори только вздыхает и скребёт ногтем по пятну на кофемашине; кавычки над последними словами чувствует кожей. Ничерта. Просто показалось – подумалось на секунду, что кое в чём они уж очень похожи. Другой рукой она тянется за чайником – краем глаза замечает, как подозрительно щурится Сару.       – Не начала. Я так не могу, ты же знаешь.       Сару выразительно кривит губы и закатывает глаза. Её голова осуждающе прокатывается по плечам в розовой толстовке.       – Это глупо. Зависимость от чужого мнения делает тебя глупой.       Чайник начинает закипать, но Акинори пока держится. Может быть, ей нужно послушать всё это ещё раз.       – Я не завишу от чужого мнения, – настойчиво замечает она. – Только от знакомого.       – И родного, – хмыкает Сару.       – Ну уж нет.       Обидно, что так оно и есть. Акинори и правда едва дышит, когда обращается к Акааши (вчера та снова ползала по кухне в два ночи, как слепой котёнок, но она не вышла к ней из своей комнаты: сначала боялась напугать и вмешаться, потом было поздно, потому что – почему не раньше?), однако маме решила написать только в день рождения. И то потому, что та сама прислала ей открытку с каким-то бесполезным счастливым пожеланием и уродливым букетом. Наверняка скачала из интернета за пять минут до.       Сару получает чай, настойчиво пихает ей в руку банкноту и удаляется – почти сразу начинают стучать клавиши её зелёного хуавэя. Да, Акинори определённо перестала думать о мамином мнении после того, как узнала, что девочкам в старшую школу идти вовсе не обязательно, что можно уже начинать думать о муже, простенькой работе и чистенькой плите, о подарках и розовых занавесках. Она никогда не понимала, почему, если план уже однажды потерпел крах (и даже колледж домоводства не помог, всё равно – они с Акинори остались совсем одни на богом забытой окраине Токио), его стоит пытаться воплотить в жизнь. А мама никогда не могла понять, что же дочь так кривила нос на её мужчин (каждый из которых мог стать женихом!), на её любимые уборку, готовку, дом и менеджера в магазине одежды.       Из одного только чувства противоречия весь третий год средней Акинори училась, как никогда: бралась за помощь младшеклашкам в обмен на дополнительные уроки английского, подтягивала физкультуру и искусство на тот же высший балл, который был по остальным предметам, крутилась, вертелась как умалишённая – и на электричке ездила по часу в день. Она так же больше никогда и не чувствовала ничего такого прекрасного и сладкого, как когда увидела своё имя в списках одной из лучших академий Токио – с полным пансионом, бесконечным выбором кружков, блестящей перспективой.       Жизнь после этого (после десяти дней прыжков по комнате, сухого “молодец” и странных взглядов соседей) заплясала у неё перед глазами, вещи собрались быстро, и все визиты домой сократились на каникулы, если не удавалось только записаться в какой-нибудь лагерь. Гигантская школа вокруг, гигантские высотки за воротами, пропуска на волю почти каждый день и сотни лиц повсюду, за каждым углом.       В огромном водовороте возможностей Акинори тогда почти тонула и никак не могла выбрать, чем же заняться: никогда не пропускала внеурочные занятия литературы и лингвистики (смотрела на мягкие руки Машито-сенсей и обожала квадратные скобки), делала домашние задания у сцены, где репетировал оркестр, помогала черлидерам с помпонами и юбками, бегала с лучшей на свете подругой и соседкой Сару на химию, писала заметки о новых магазинах у подножия башни в газету – но их нечасто принимали. Все были рады её видеть. Старшие делились конспектами, когда никак не получалось что-нибудь успеть, ровесники спрашивали перед тестами и дарили шоколадки, звали к себе в зал-класс-двор и хлопали по плечам.       Акинори тогда в первый раз остригла волосы. Акинори тогда в первый раз поцеловалась в парнем – невнятным первогодкой из баскетбольного. Акинори тогда в первый раз вдохнула воздух настоящего ночного Токио, а не его суррогата на тихой кленовой окраине. В первый раз пробежалась по круглосуточным в центре, влетела лбом в фонарь, заняла второе место на конкурсе сочинений, опоздала на автобус, разбила окно, прошла в финал межшкольной олимпиады, приготовила кекс, дотронулась до вибратора, застирала плед, влюбилась в преподавателя, выиграла в гляделки у самого страшного парня из хоккея на траве…       Ко второму году это безумие достигло своего пика: играя в футбол с клубом (позвали через знакомых знакомых и так рады были видеть!), она забыла про время и едва не опоздала на награждение – какое-то непонятное, слишком серьёзное для её обычных, местечковых и бесполезных. Тогда же, где-то через полгода после той награды и радостных слёз за сценой, а также сумасшедших извинений перед ректором, всё это и закончилось. Стало пустым, но осталось – тёплым. Как будто обмануло.       Все вокруг меньше внимания уделяли забавам и больше – учёбе, причём не просто делали домашку до полуночи (чего она и Сару, почти деревенские дурёхи, нередко пытались добиться от них раньше), а вдруг нашли себе настоящие увлечения, грозящие превратиться в университетскую специальность и прибыльную работу. А Акинори, как оказалось, таких за душой не имела – большое количество однообразных экзаменационных задач на дополнительных занятиях бесило её, внезапного одухотворения и желания изучать что-то такое, прям на всю жизнь, не появлялось.       А на каникулах, когда оркестр не смог достать ей билета на фестиваль и в клубе женского бейсбола на выездной неделе не оказалось лишнего места, странный гладкий мужчина в галстуке у мамы дома сказал ей: “Так вот, кто ты такая, золотая птичка моей Сэкико! А то я уж думал, что чудо из самой дорогой академии Токио твоей маме привиделось”. Это было бестактно, и все гости быстро и отчаянно зашикали, стреляя в неё острыми взглядами, но Акинори только всмотрелась в круги под мамиными глазами. А уже совсем поздно вечером, за два часа, мама ответила ей: “Если ты решила всю жизнь сидеть у меня на шее, я не стану тебе мешать: все мне помогают”.       Акинори промолчала, отправила одно гневное сообщение Сару, удалила его и разрыдалась в подушку. Не стала считать все деньги, которые потратила на кафе за последние месяцы. И тихо, засыпая, сама для себя решила, что после школы уж как-нибудь справится без других.       Как-то справиться получилось. Но как – тот ещё вопрос.       Она тоскливо смотрит на очередь, образовавшуюся за последним клиентом. Пять человек, не считая одного матча-мальчика, постукивающего по стойке зелёными блестящими ногтями. Сейчас не время думать – нужно быстро приготовить ему его тупой напиток в кружку и притащить девушке к окну пять онигири: она уже успела повесить куртку.

***

      – Коноха-сан, вы совсем перестали со мной гулять, – буднично сообщает Акааши.       Она одевается куда-то и в кухню заглянула из прихожей: шапка сползла на правое ухо, шарф висит до самых ботинок, заглянувших на ковёр.       – Мы вчера пылесосили, – сварливо замечает Акинори, засыпая остатки пачки сахара в стакан; затем осмысливает сам вопрос. Ответить не успевает.       – Это не считается.       Она захлопывает сахарницу и тянется к верхней полке.       – Конечно, не считается. Убери ноги с ковра.       Акааши смешно ойкает и по-детски быстро-мелко семенит обратно в прихожую. Акинори ползёт за ней и – старательно размышляет.       К чему это? Нужно выйти на улицу? Акааши обычно ничего не говорит просто так. Акинори и правда в последнее время совершенно перестала приставать к ней с идеями всеобщего блага от прогулок и свежего воздуха в квартире: это стало бесполезным, трёх подружек раз-два в неделю, кажется, достаточно. Это её не устраивает? Почему?       Лампочка в прихожей радостно и тепло гладит её по лицу – это не особо помогает. Акааши явно напряжена: её скулы могут резать своими тенями (и режут, если приглядеться к несчастным облачкам кудряшек, выглядывающим из-под шапки), губы в страхе прилипли друг к другу. Акинори, собиравшаяся выдохнуть, задерживает дыхание.       – Просто, Коноха-сан, я уже привыкла к порядку, который мы установили два года назад, – аккуратно говорит Акааши, один за одним вытягивая пальцы из суставов; она смотрит куда угодно, только бы не на неё, – но в последнее время вы совсем перестали гулять со мной. Не подумайте, я не заставляю вас ходить, когда вы заняты, или сейчас, или вообще!.. – восклицает она, вскидываясь, как будто Акинори уже собралась возмущаться. – Просто мне нравилось с вами. Может, мои отказы вам совсем надоели, – её голос звучит плаксиво. – Или вы не можете, – прямо-таки жалобно. – Просто скажите это, пожалуйста, и я от вас тут же отстану, – Акинори не выдыхает.       О, она определённо не собирается выдыхать, желательно – всю оставшуюся жизнь (небольшую, минутки две-три и, пожалуй, хватит). Акааши стоит тут, кланяется (когда она успела?), а она даже двух слов связать не может!       – Ну поднимайся, поднимайся же, – шепчет она, наклоняясь; от напряжения спину сводит почти до боли (лампочка сверху мягко проливает на неё теплый свет). Она хватает Акааши под руки и слабо, совсем бессильно тянет наверх. И всё шепчет, боясь даже голос повысить, чтобы только не спугнуть: – Не надо так думать, ну что ты.. Ты просто уже гуляла со своими подругами, а со мной всё и так раньше было редко, бесполезно, мы молчали иногда по полчаса – конечно, я не хотела тебя отвлекать, у тебя же ещё учёба, я думала, что ты слишком занята, сама-то я хоть сейчас, мне всё равно делать нечего, пойдём, а?       Акааши медленно разгибается обратно; губы у неё такие же слипшиеся, даже ещё тоньше, чем были – к тому же, кажется, совсем избавились от крови. Аккуратно, медленно Акинори обматывает её шарфом в три оборота и поправляет его, как мама делала в детстве – чтобы край залезал на рот и доставал кончиком до носа. Кровь мечется у неё в ушах с ужасным шумом, всё вокруг какое-то неестественно теплое, расплывчатое по краям, как фонари ночью – от слёз. От слёз?       Акааши аккуратно сверкает глазами прямо в её собственные – Акинори, кажется, физически чувствует, как расширяются её зрачки. Она, стараясь не качаться на слабых ногах, как только может мягко смотрит в ответ и совсем не скрывает улыбки. Акааши тушуется первой.       – То есть, вы правда хотели бы погулять со мной?       – Ага.       – И раньше?..       – Потому что у тебя есть подруги и ты и так выходишь на улицу по два раза в неделю.       – Нет! – вскидывается Акааши; Акинори даже чуть отступает назад. – В смысле, подруги-то есть, но мы всё время ходим по городу или сидим где-нибудь, и их вокруг так много, что я словно захлёбываюсь иногда, – оправдывается она и тихо, отводя взгляд, признаётся: – с вами было очень уютно.       Акинори усмиряет свои натянутые щёки и, совершенно себя не контролируя, выпаливает:       – Даже в минус десять?       – Особенно тогда!       Кто-то начинает смеяться первым, а кто-то – вторым, но Акинори совершенно не может разобраться в такой несложной схеме; просто тихо прикрывает рукой рот и не отрывает свой взгляд от лучистых полумесяцев глаз напротив.       Они собираются в рекордный срок: хватают по рюкзаку, застёгивают по молнии, открывают и закрывают один замок на двоих (а ещё всё же основательно портят ковёр и кафель, вспомнив про свет на кухне). Всё это проделывают в какой-то удивительной тишине – только раз в пару минут смотрят друг на друга украдкой, встречаются взглядами, поспешно отворачиваются и давят улыбки. Как школьницы на первом свидании, ей богу.       Это продолжается и на улице (ветер сопит им в спины, но под солнцем, жёлто-белым, как лампочка, замолкает), и на станции (поезд в центр с другой стороны платформы нещадно лохматит волосы: Акааши они закрывают лицо, а Акинори – открывают), и в первой попавшейся электричке, на соседних сиденьях (желтого и зелёного цвета).       Поезд аккуратно трогается с места. В окнах дома, деревья и люди превращаются в пятна: размываются ветром, залезают одни на других и смешиваются, как краски на палитре. Они въезжают в тоннель и тут же выезжают; тишина в вагоне, мерная и покачивающаяся в такт стуку колес, прерывается объявлением следующей станции. Акинори сжимает-разжимает кулаки на коленях. Акааши, кажется, делает то же самое. Становится немного неуютно.       Если посмотреть сейчас вбок, на чужой бордовый шарф, или на нос, или на шапку, не сказать ничего будет глупо и уже не смешно; если не посмотреть – то всё это дотянется до станции, а там пойдёт сначала; если сказать – обязательно получится какая-нибудь нелепость. Её домашняя сахарно-воздушная решимость испаряется на глазах, и Акинори никак не может придумать хоть одного способа начать разговор.       Кажется, Акааши говорила, что ей было уютно? Акинори верит в её мироощущение, но не верит в себя: раньше именно она болтала без умолку, интересовалась новостями, тыкала пальцем на всё вокруг, громко возмущалась слишком горячему кофе, рассказывала истории с работы. Сейчас, после почти трёхнедельного молчания, это слишком сложно. Она не помнит, взяла ли Акааши новую статью в работу – может, она сдавала сессию? Сузумеда упоминал о своей – не знает, что та рассказала Бокуто о ней, не уверена, как давно она виделась с Сару и знает ли о будущей повести.       Всё же – она же взяла на себя роль главной, да? Совсем давно, ещё в день знакомства, когда вдруг решилась сама показать квартиру и не сбежать потом, а усадить за кухонный стол; именно Акинори всегда была инициатором их встреч и разговоров. Сегодня всё нет так. Что делать? Нет, правда, что?       Пружинка на месте сердца сжимается, разжимается и колет краешком лёгкое. Решаться, наверное? Она сильнее стискивает кулаки; если не разрушить это молчание сейчас, прогулке крышка; она сильная, она умеет говорить; шанс один, жизнь одна; так что:       – Как дела на учёбе?       – Как ваша работа?       Хоровое пение – высший балл, одна тональность, одна интонация; знание текста – двойка, даже слогов разное количество. Средний коэффициент – три с половиной, округлить до четырёх и с миром на волю. Поезд равнодушно покачивается на путях и начинает тормозить. Пружинка впивается в мышцы под рёбрами.       Акааши удивлённо хлопает ресницами. Её лицо, чёрное с белым, ещё не розовое от холода, выглядит совсем домашним. Фактурный холст в разноцветной раме.       – Хорошо работа, – первой отвечает Акинори, медленно улыбаясь и срываясь на смешок в конце. – Очень даже неплохо.       Акааши улыбается тоже, машинально откидывается на спинку сиденья вместе с дернувшимся поездом (они только проехали эту остановку? Или это уже следующая?), и замечает:       – Здорово. Вам, кажется, сейчас лучше.       – Лучше? – дёргается Акинори. В каком смысле? Ей было плохо?       В ответ качают головой и неловко отводят взгляд.       – На выходных вы казались болезненной, Коноха-сан. И до этого некоторое время почти дома не появлялись. Я слышала.       – Слышала?       – Ну, в смысле, слышала, что вы поздно приходили и рано уходили, – выдох. Не она одна сидит у двери (часами?), ловя крошечные шорохи. – И… – она едва разбирает последнее бурчание, – Дайшо-сан сказала.       Акинори искренне давится воздухом. Добродушию Дайшо нет границ; кажется, её схожести со змеёй – тоже. Она обставляет всех черлидерш из американских сериалов на раз и даже не оборачивается.       – Прости?       – Она писала мне в тот день, когда привезла вас домой, – кажется, Акааши смущена. Она не розовеет щеками, как девочка из сёдзё, и не зарывается носом в шарф – зато волосы тянет в стороны обеими руками. Распрямлённые, они доходят до подбородка. – Сказала, что вы совсем ума лишились и вам нужно посидеть дома недельку.       – Эй, ничего я не лишилась!       Входит слишком спонтанно, слишком эмоционально и слишком громко; Акааши вздрагивает. Кажется, ей непонятно, что кричит Акинори не на неё, а на Дайшо и её тупую внезапную заботу. Очень тупую и очень внезапную, а ещё – подозрительно неприкрытую. Она всегда так себя ведёт?       – Прости. Я совсем на тебя не злюсь, – мягко произносит она, укладывая руку на чужую спину. Акааши немного двигается, по не уходит от ладони – внутри Акинори артерии с венами связываются в клубочек от щекотного наслаждения. – Мне правда стоило отдохнуть – и я даже взяла себе два выходных подряд!       Ей скромная попытка пошутить и притвориться, что ничего не произошло (всё как раньше: никто не игнорирует людей, потому что считает, что им не нужен, не перерабатывает из-за переживаний, не собирается съезжать… впрочем, только в чатике с Сару) не проходит: Акааши не выглядит впечатлённой её успехами. Она, конечно, не выпрямляется, не скидывает руку, даже не пододвигается в сторону, зато смотрит – будь здоров. Хочешь быть дурочкой-клоуном в людьми, мнение которых тебе важно – будь до конца.       – Я работаю три через один, это достижение!       – До этого вы работали подряд дней пять, это возмещение ущерба.       Ей хочется патетически взмахнуть руками (а ещё – разразиться речью в защиту Коми-сан, которая даже не знала), но тогда придётся прервать касание, а Акинори решительно к такому не готова; пальто разогрето личным теплом Акааши, и крохотные ворсинки ласково щекочут ладонь. Ни за что. До конца поездки. Пока улыбкой лицо не разорвёт.       – У шефа срывались поставки, один бариста заболел, у другой сессия – как я могу заставлять её выходить?       Акааши слабо покачивает головой. Лёд (кажется, придуманный Акинори?) трогается в направлении чего-то тёплого и светлого.       – Да ладно тебе… Расскажи лучше, как универ? Тот старикан, который отказывался принимать тебя из-за дистанционных занятий, наконец подавился своей самооценкой?              Когда они выходят на конечной остановке, погода не меняется ни капли. Ветер мягко приглаживает цветные деревья по обе стороны дороги и рябит крохотную речку. Пригород молчит: ни одного мостика в обозримом пространстве, ни одной работающей машины, только молчаливые люди. И те – школьники, в основном.       Они двигаются – куда-то неизвестно куда; Акинори оглядывается вокруг одновременно с наслаждением и удивлением. Это место странное, слишком похожее, подозрительно тихое, и вместе с этим такое удовлетворённо-сытое, почти урчащее от своего довольства, что уйти отсюда нельзя никак. Акааши рядом старательно потягивается, поправляет лёгкий рюкзак на плечах и размахивает из стороны в сторону кончиком шарфа. На лице у неё такая улыбка…       И всё же:       – Мы, кажется, совсем недалеко от моего дома.       Акинори говорит это тихо, и почти сразу жалеет. Зачем? Почему? Что изменится?       Акааши не отвечает, но моргает озадаченно; накручивает кудряшку на палец.       – Я жила на пару остановок раньше. До старшей школы. Потом приезжала только на каникулы, – поясняет она. Вообще-то люди, которые сами начали говорить на тему, не должны так давиться собственными словами. Акааши щурится. – Съехала окончательно, как только сдала экзамен.       – А где учились?       Внутри все органы сворачиваются, как испорченное молоко в микроволновке. Была не была. А, к чёрту – сама виновата. Зачем скрывать? Всё равно она уже знает про Токийскую многопрофильную, и про лингвистику, и про то, что не поступала.       – В Фукуродани. Три последних года.       Акааши останавливается, наклоняя голову вбок; мостовая под ногами от такого немного качается. Она смотрит странно, совершенно непонятно: её лицо не выражает презрения (хотя Акинори понятия не имеет, как оно должно выглядеть), но и удивления… Акинори перекатывается с пятки на носок и обратно. Что, всё так плохо?       – Это же удивительно, Коноха-сан! – ох. – Я думала поступать туда, но выбрала другую школу: она больше подходила бюджету… – удар куда надо, – А как вы готовились? – сидела на принципах и дешёвых успокоительных, – А ваши родители брали образовательный кредит? – интересный вопрос, из разряда: а речка голубая? – Нет, это невежливо, не отвечайте… К какому клубу вы принадлежали? Вы специально готовились к олимпиаде? А почему вы не стали поступать?       Вопросы сыплются на неё сверху, и снизу, и сбоку; они возобновляют движение по набережной, и Акинори, несмотря на мирную атмосферу, чувствует себя несколько атакованной. Если сказать об этом Акааши, та, наверное, извинится за настойчивость и замолчит; или просто стыдливо уставится на свои ботинки; или спросит, что именно она сказала не так… Никогда не догадается.       Акинори чувствует внутреннюю дрожь: препротивную, злобную и только проснувшуюся после стольких лет. Она может сколько угодно говорить себе, что вываливать такое на других людей не принято, что она избегала многих тем при общении с Акааши два года, не стоит ничего менять, они же возвращаются к тому, что было, и даже что разговор о денежном положении кого-либо – верх неприличия. Это всё – одна большая глупость. Ей хочется, до подгибающихся коленок хочется поделиться с кем-то кроме Сару: та об этом знает слишком давно и много, а своё мнение не поменяет никогда. Акинори знает его так же, как и своё, но вдруг – вдруг! – Акааши скажет что-нибудь другое? Всем богам: если после этого она останется с одной только подругой, то всё же отправит маме те долбанные тысячи.       – Да, моя мама брала кредит, – отвечает она, старательно смотря на речку. – Мне она, правда, об этом не сказала, я узнала только в самом конце, – неодобрительные взгляды соседей, противный – лысого типа, и мученический – мамы. – Я тогда была маленькая и не заботилась о деньгах. Оказалось, все соседи и друзья ей помогали – считали, что работают на моё будущее. Оно, правда, немного не получилось.       Акааши примолкает. Дрожь внутри Акинори почти прорывается наружу: она останавливается и осторожно берётся за забор, старый, с давно облупившейся серой краской. Она всё ещё не хочет смотреть на Акааши – слишком страшно. А вдруг она осуждает: в конце концов, из-за доходов её собственных родителей она не смогла учиться в подобном месте, хотя явно заслуживала его побольше Акинори. А вдруг она и правда согласна и с тётушкой из магазина, и с лысым типом: кто Акинори такая, чтобы на неё тратили миллионы? Или – даже лучше – с мамой согласна: странно, что её дочь так мало понимает в деньгах. Как же она сама не могла догадаться, сколько стоит её хвалёная академия?       Пружинка внутри Акинори готова распрямиться сию секунду, но она не даёт. В голове раз за разом одной белой светящейся строкой пробегают слова Сару, которая узнала об этом всего пару лет назад: куда позже, чем стоило бы. Это было так давно. Она сама выбрала ничего тебе не говорить. Успокойся, дурочка. Надо было рассказать ей об этом сразу, как только она вернулась с последних каникул с твёрдым намерением больше никогда у мамы ничего не просить. Может, и правда давно бы забыла.       – Почему вы считаете, что ваше будущее не удалось? – голос у Акааши тихий, тише, чем обычно, но Акинори, сейчас заострённая со всех сторон, слышит. Всё слышит. И она спрашивает – вот это?       – Как почему? – не удерживается она. По-настоящему удивлённая – поражённая даже.       Несмотря на то, что Акааши всегда относилась к ней со странным уважением (но она относится так и к Дайшо, и к Бокуто – несложно его заслужить), Акинори была уверена, что та всё знает. Всё, что она окончательно выболтала в вечер с микроволновкой и подружками: кофейня, съёмная квартира в двадцати минутах от метро, двадцать четыре, подруга-писательница. Не поступала.       – Я же даже на вступительный экзамен в университет на пришла, – аккуратно говорит она, поворачивая голову.       Акааши рядом стоит, не двигаясь, как сегодня в прихожей: вся твёрдая и решительная. Не поправляет обвисший шарф, не прячет взгляд. Просто стоит, молчит и, кажется, напряжённо думает.       – А вам это было нужно, Коноха-сан?       Наверное, это могло бы быть ударом под дых, могло бы заставить её переосмыслить все свои жизненные ценности, понять что-нибудь важное – в параллельной вселенной. Акинори задавала себе этот вопрос три сотни раз. Она знает на него ответ.       – В тот момент – не очень, честно говоря, – сообщает она. Акааши улыбается одним уголком губ, но она её обрывает. – Но я хотела учиться, Акааши. И до сих пор хочу. Правда, я уже профукала все свои шансы – едва ли у меня что-нибудь получится.       Акааши фыркает.

***

      И после тех вот слов Акинори оказывается здесь. Акааши здорово умеет поддерживать. Здорово – и действенно ещё. Фыркнув, она не сворачивает с темы и не смотрит вдаль, наоборот, будто почувствовав свою силу, говорит прямо Акинори в лицо: “Почему профукали, Коноха-сан?” Почему думаете, что вашего желания недостаточно? Почему считаете, что, имея работу с гибким графиком и сбережения, сложно обзавестись возможностью начать учиться снова?       Вот здесь – это на курсах английского языка от уровня “В2”, если что. Акинори пришла за двадцать минут до занятия и сидит, сжимая полупустой рюкзак, как перед первой линейкой в академии. Стул жёсткий, дверь класса с отодранной белой самоклейкой по краям скоро откроется прямо ей в колени, с ботинок уже натекли две полупрозрачные коричневые лужицы, поверху дует. Она не встанет отсюда даже под дулом пистолета: ноги совершенно не держат.       Акинори чувствует себя такой же мягкой и податливой, какой Акааши, наверное, чувствовала себя в день их предпоследнего разговора наедине. Когда её уговаривали, точно неразумного подростка, готового сорвать встречу из-за мелкой ошибки. Акинори стыдно, что на той жалкой набережной у речки она тоже была точь-в-точь разогретый пластилин, и почти ничего не говорила – только завороженно слушала чужой внезапно окрепший голос. Акааши тогда и правда вела себя уверенней, чем в любой другой день их знакомства.       Может, вы найдёте себе что-нибудь после работы, вы ведь обычно в утреннюю смену? Например, языковые курсы? Вы говорили, что вам нравятся языки! Тогда и поймёте, хотите ли учиться этому до сих пор. Или, как вам идея, – найдите репетитора, тогда совсем не придётся думать о графике. Нет?       Они в итоге договорились до курсов английского, потому что Акинори, хотя так и не пошла сдавать мировой экзамен, все ещё иногда смотрела английский дубляж без субтитров, чтобы себя побаловать. Они договорились – и пошли дальше болтать, как ни в чём ни бывало, как настоящие закадычные подружки, которые давно не виделись.       Было хорошо. Акааши смеялась, хмурилась, щурилась и жмурилась, и Акинори, кажется, тоже. Она говорила про работу (“Понимаете, это же детские журналы – дурацкий, компилятивный труд!” – глупышка с собственной колонкой и научными публикациями), спрашивала про новую книгу Сару (“Названия, говорит, не будет придумывать до самого конца, чтоб не ориентироваться”), аккуратно сверкала взглядом при упоминании Бокуто. А Акинори почти растворялась в кристально-прозрачном воздухе и – как всегда, как всегда! – ругалась на дурацкий кофе. К родному району они не пошли: свернули в другую сторону, потом нашли парк, затем долго сидели на станции, потому что ноги отказывались держать. До дома чуть не вызвали такси, но пошёл дождь, и решили – не стоит.       Над соседним стулом колеблется воздух.       Акинори не оборачивается. Страшно, страшно не хочется, да и просто страшно, на самом деле: вдруг окажется кто.       Кто? Да, например, школьница в мятой (или, может, даже отглаженной: Токио, всё-таки) юбке, с сигаретой в портфеле и затасканным учебником в руках. Она посмотрит презрительно на какую-то тётку справа от себя, подумает: "О, опять терпеть запинания пол-урока", – и равнодушно отвернётся. Да, может быть, молодой учитель в веснушках с очками на кончике носа, который из глупого принципа отказывается брать группы по подготовке к экзаменам и занимается учительством самого непопулярного курса в этой школе. Ах, а что, если и правда – учитель? Кому, как не ему, приходить за такие бесконечные пятнадцать минут?       Акинори сжимает рюкзак в кулаках и аккуратно обводит трещинку на искусственной коже (всего лишь нашивка на кармане – глупый “знак качества”, выглядящий впятеро потрепаннее всего остального, тканевого и ещё не застиранного) пальцем. Жмурится. Нет, надо обернуться, чтобы не сидеть потом, как в дурацкой комедии, и не ждать закадрового смеха. Спокойно. Спокойно, правда?       Она оборачивается всего на секунду.       Крохотный, ничего не значащий промежуток времени – как моргнуть, даже меньше. Его с лихвой хватает ожившему воспоминанию рядом с ней, чтобы отпечататься на каждой клеточке век. Нет, на каждом нейрончике мозга.       Акинори хочет зажмуриться и понимает, что уже; хочет истерически усмехнуться, но губы немного не слушаются. Воспоминание рядом с ней шуршит, ковыряется в каких-то своих делах и – чтобы она не забывала – напористо касается своим бедром её. Вот прямо тут, под подлокотником. Руку протяни.       Кажется, будто сбоку от неё дышит не человек, а дракон: сунешься, и поджарит своим огнём. Знакомым-знакомым таким. Красно-серым. С коричневыми вкраплениями. С дымом с запахом тушёной капусты, соевого соуса, гари, пота, шампуня со вкусом клубники и сливок. По этикетке. На самом деле на вкус мыло как мыло – они пробовали.       – Блять, Саму, серьёзно, нахер? – говорит дракон в двадцати сантиметрах от её ушей, опаляя их знакомым голосом. – Ну нахуй, я же говорила, больше никакого, чёрт тебя, чёрного риса!       Её накрывает такой волной узнавания, настоянного на ностальгии, что Акинори чудом удерживается на стуле. Вместо этого она выпускает из себя один аккуратный смешок (слишком, слишком громкий) и приоткрывает левый глаз. Чуть не захлопывает его снова. Выдавливает на искусственной коже ещё с десяток трещин в компанию к старой. Чтоб нескучно было.       Может, лучше было просто упасть со стула?       Мия Атсуму собственной персоной. Акинори ужасно хочется повторить "собственной" или, может быть, "персоной" хотя бы по нескольку раз (но надо как-нибудь сдержаться). Чтобы подтвердить, зарубить где-нибудь на носу и повыше, что это правда – собственной и персоной (не сдержалась).       В наказание самой себе она открывает второй глаз, внимательнее рассматривая чужой профиль. Бритые чёрные виски, соломенные волосы, три прокола в хряще. Один новый? Или их вообще не было тогда? В Миях вечно гремело столько металла, что подсчитать его было просто невозможно.       Миях. Кажется, одна из них прямо здесь. Кажется, она даже что-то делает. Как настоящий, живой человек.       Что?       (“Что?” как вопрос концепта и смысла бытия или “Что?” как “А что же наша маленькая девочка делает сейчас?” – Акинори понятия не имеет. Но на второе хотя бы можно найти ответ.)       Мия Атсуму отправляет голосовое сестре. Мия Атсуму шипит в пустоту. Мия Атсуму откусывает четверть какого-то модного онигири (кажется, и правда с чёрным рисом) за раз. Мия Атсуму перекладывает ноги и случайно пинает её. Мия Атсуму поворачивается в её сторону. Может, даже чтобы извиниться (да нет, может, хочет добавить).       Ой.       Мия Атсуму отворачивается обратно?       Мия Атсуму не отворачивается. Нет, она, наоборот, перетаскивает в её сторону и свой внушительный торс тоже; наклоняет голову набок. Она всегда так делала, когда чем-то интересовалась.       Ой-ой.       – Ну нахуй, – сообщает она. – Коноха, что ли, серьёзно?       – Ага, – прежде чем подумать, отвечает Акинори.       Немного чересчур не своим голосом. Не своим, потому что противным и саркастическим. Ну, злобненьким. Обычный рефлекс. Мия Атсуму терпеть не может, когда ей не отвечают и не отвязывается, пока ей не наподдашь. Акинори как будто услышала это только вчера: два одинаковых голоса, ссора прямо у неё на глазах – у неё, у нелепой только-месяц-назад выпускницы, которая прибежала в Токио с первой нормальной зарплатой. У неё, с чемоданом под коленями и двумя новыми соседками по комнате в старом общежитии для всех желающих за умеренную плату и терпение удобств на блок.       – Охуеть, блять, – снова сообщает Атсуму.       Акинори немного согласна – в самой глубине своей души, снесенной подчистую той самой ядрёной настойкой ностальгии. Она, наверное, даже немного кивает. Ничего не говорит.       – Мы сколько лет не виделись? Год? Два?       Атсуму, кажется, даже забыла про свой онигири – неслыханное дело; голос у неё громкий, всё такой же хриплый, и спрашивает она совершеннейшую непотребщину. Да, это не изменилось.       – Три, – робко поправляет Акинори.       – Не, ну это ни в какие ворота, а, – говорит Атсуму и зачесывает волосы (то ли мокрые, то ли грязные, то ли всё вместе) пятерней, доедая один из онигири. – Чё ты не писала?       Акинори на всякий случай давит истеричную улыбку. Она думала об этом, правда думала, много и старательно, ночами и днями, неделями и месяцами. Сначала не было времени. Потом – повода. Потом всего сразу (но повода особенно). Потом стало неловко. Потом – просто совсем уж глупо. Стандартная схема, увеличенная в полтора раза: трое не умеющих общаться по сети просто так от своих привычек не отходят. Их комнатный чатик всегда либо бурлил и взрывался сообщениями (когда Мии ругались), либо строго молчал, только раз в день-два оживая для вопросов в пустоту по типу “кому-взять-острый-рамен”, “кто-спёр-моё-полотенце” и подобных. Акинори всегда умела (ну, почти: почти всегда, почти умела) говорить только вживую, и вживую же с Миями смогла, кажется, даже подружиться. По сети не получилось.       – Блять, ты выглядишь прям как будто тебя обматерили, – замечает Атсуму.       Удивительно. Не в смысле, что это очень точное наблюдение относительно данной ситуации (к данным ситуациям, брёвнам в глазах и другим интересным предметам в сомнительных местах Атсуму всегда была удивительно слепа) – оно скорее о том, что Акинори поначалу рыдала, сталкиваясь с матом на работе. Даже не только в подушку: ещё в кафель в душевой, и в рис на ужин, и в грудь Осаму. Сейчас она, наверное тоже выглядит как раз будто начнёт рыдать через секунду.       Не от горя, нет. Может, от счастья. Ну, или от стыда.       – Ты чё-нибудь скажешь, а? – Атсуму выглядит скорее удивлённой, чем злой. Многое изменилось, конечно. – Мне что, материться перестать? Ты же знаешь, блять, что не все будут ради тебя затыкаться, а, что ж ты…       – Не надо переставать, – говорит Акинори.       Она чувствует, что всё же улыбается. Почему-то.       – Мне и так нормально, – поясняет она на всякий случай, чувствуя, что глупая улыбка никуда не уползает – наоборот, начинает медленно разрывать её лицо напополам. – Раньше же тебя как-то слушала.       – Раньше ты плюхалась лицом в матрас и говорила: "дайте сдохнуть спокойно, твари".       Кажется, и правда. Мии всегда плохо на неё влияли: после того, как она съехала, избавляться от мата было сложнее, чем привыкать платить по счетам и экономить воду. С ними она становилась более развязной, более мерзкой, более… свободной? О, об этом она тоже много думала. Сейчас малость не время.       – Так дай мне пожить спокойно, тварь, – смиренно (подчиняясь сердцу, а не Атсуму: не подчиняться ей – дело принципа, гордости и выживания) бурчит она.       – Чё? – переспрашивает Атсуму, демонстративно прикладывая руку к уху. Акинори давит неуместный смех, который начинает прорываться через улыбку.       – Так дай мне поучиться спокойно, тварь, – переделывает она.       От горла к сердцу, а от него – по артериям медленно разливается приятное тепло. Что-то сладко щекочет ей поджелудочную. Что-то, подозрительно похожее на острый карри от Саму. Ох, как ей тогда было плохо.       – Хер два ты будешь со мной спокойно учиться, – довольно отвечает Атсуму, растекаясь по стулу, как обожравшаяся кошка.       А ведь один онигири ещё остался, кажется. Нет, правда, многое всё-таки изменилось.              В итоге, на удивление, Атсуму оказывается права (“Первый раз в жизни” – замечает Саму в её голове, появившаяся, как только её дурацкая близняшка доказала Акинори, что она всё же реально существует). Они учатся неспокойно.       Во-первых, потому, конечно, что Акинори никак не может успокоиться сама по себе. Когда к классу стекаются другие занимающиеся (почти никого младше восемнадцати, зато есть парочка за пятьдесят) и обнаруживается, что они болтают без перерыва вот уже почти пятнадцать минут, у неё здорово подрагивают пальцы, совершенно убитый кожзам на рюкзаке и взъерошенные волосы (возможно, Атсуму по воскресшей привычке полезла в её причёску и они немного подрались). Всё занятие она, как умалишённая, бросает на Атсуму взгляды, достойные влюблённой пятиклашки, и совершенно не может себя остановить, даже после того как один раз позорно нарывается прямо на чужие острые глаза.       Во-вторых, потому что само занятие оказывается вовсе не тем, что Акинори ожидала. За первые несколько минут она узнает сразу много вещей: занятия для повышения уровня у взрослых не ведут люди, которые нуждаются в деньгах, но страдают принципами (серьёзно, пальто их веснушчатого преподавателя в очках не оставляет места для сомнений); на сайтах с рекламой удивительных разговорных курсов иногда пишут частичную правду (у них нет учебников, но есть много, много тем для обсуждения); сериальчиков, подкастов и иногда фанфиков для поддержания её собственного английского было недостаточно. Насчёт последнего: она всё ещё помнит около десяти различных слов для описания мужской паховой области, но минуту мучается с синонимом к слову “успешный”.       В-третьих, оказывается, что чтобы что-то говорить, надо что-то ещё и думать. Эта простая идея укладывается в голове Акинори долго: старательно взбивает себе подушку и три раза перезаправляет одеяло – так что, когда её вежливо просят представиться классу, она говорит такими простыми и корявыми предложениями, что хочется просто спрятаться в свой рюкзак и больше никогда не вылезать. На удивление, учитель её почти не поправляет, только делает пару замечаний в конце, да ещё и говорит: “Молодец, это очень много. Я думаю, ты не будешь отставать”. Всё на английском, конечно, так что Акинори не уверена, не сказал ли он, случаем, что она наоборот будет тащиться у всех в хвосте       Странное неспокойное занятие пролетает в три секунды. Не успевает Акинори моргнуть, как они начинают обсуждать европейские фильмы; затем немедленно переключаются на чёрно-белые отечественные; потом делают упражнения на будущие времена; после готовят задания в группах; в конце концов получают домашнее задание; и вываливаются из кабинета. И ещё целая куча всего, но её мозг коротит и он отказывается это воспроизводить.       Так что совершенно неудивительно, что куртку с крючка в раздевалке она снимает по-черепашьи медленно. У неё есть много вещей, о которых можно подумать, и мало какие из них сочетаются с одновременным взаимодействием с материальным миром: например, согласиться на курс на три месяца сразу или сначала оплатить только один? Идти ли домой пешком? Что делать с Атсуму?       Если первые два из насущных вопросов ещё кое-как решаемы (в её кошельке нет никаких внезапных и приятных сюрпризов, она была совершенно уверена, что после занятия убежит и больше не вернётся; в метро уныло, две пересадки, скоро час пик, а она на улице сегодня суммарно провела минут двадцать), то третий… Решается сам собой.       То есть, конечно, не он сам подходит к ней, радостно хлопает по плечу и говорит: “Прекрати стесняться, хочешь поговорить – дерзай!” Нет, это вместо него делает Атсуму, и изъясняется она немного другими выражениями.       – Ну чё, пройдемся куда-нибудь? Или тебе бежать? – говорит её рот; её глаза посмеиваются, а рука нагло устраивается на локте Акинори, сжимая его своими цепкими спортивными пальцами.       Со стороны, наверное, может показаться, что у Акинори нет выбора. Или что её сейчас будут бить. Но, наверное, бить будет только она, и только себя, и только мысленно (зато долго и противно), и только если откажется. Так что она говорит:       – Окей, пошли.       Нет, Мии ужасно влияют на её язык, хуже и быть не может (думает она, пока они идут).       Атсуму не сообщает конечного или хотя бы промежуточного пункта назначения, но Акинори достаточно понимать, что они точно движутся не в направлении её дома. Это значит только, что к помощи метро всё же прибегнуть придётся, наверное; это не плохо и не хорошо. Просто так есть. Констатировать это почему-то приятно. Приятно и как-то по-подростковому нервно, словно ей только исполнилось восемнадцать и она первый раз идёт в школьной компании в бар.       Пока Акинори думает (не подсунуть ли руку под чужой локоть), Атсуму делает – так что они идут, как две закадычные подружки, и ровняют друг на друга шаг. Атсуму задаёт вопросы и получает на них ответы; Акинори аккуратно строит предположения, которые немедленно оказываются опровергнуты; они вместе шипят на машину, которая пытается окатить их водой из лужи и вместе смеются. У Атсуму всё такой же страшный шакалий смех, при котором она запрокидывает голову назад и выдавливает из своего горла совершенно нечеловеческие звуки – Акинори этого хватает, чтобы ещё раз тихонько рассмеяться для самой себя.       Становится немного сложно понимать, куда они идут и сколько вообще прошло времени. Правда, Атсуму, кажется, это известно. Например:       – Да, я Суну удавить тогда хотела – налево поворачивай, не подрезай меня, блин, – говорит она, подталкивая её под руку в сторону какого-то переулка.       Или:       – Ну, я там уже три года работаю, начальница меня, наверное, своей дочерью считает, – рассказавает Акинори, вспоминая мягкую улыбку Коми-сан и останавливая Атсуму, собравшуюся переходить на красный.       – Да могли бы перебежать, тут вечно никого, – бормочет та. – Три года, серьёзно? А, ты ж говорила тогда!.. До сих пор там?       Ну и, в конце концов:       – А куда мы идём? – спрашивает Акинори, когда они выходят из крошечного сквера, потерявшегося между многоэтажек.       – К Саму в кафешку, – многозначительно отвечает Атсуму.       Это имеет смысл.       Так что, когда они снова выруливают на оживлённую улицу, Акинори практически примиряется с мыслью, что скоро увидит и Саму. Её скорее интересует то, какая именно будет “кафешка”: Саму всегда отказывалась подрабатывать в общепите, говоря, что работать будет только на себя; когда же она успела так измениться?       “Никогда,” – мягко шепчет ей внутренний голос. "Ни за что," – яростно подтверждает крошечная Саму у неё в голове.       – Вот, уже полгода как открылась, может и окупиться скоро, – с затаённой гордостью в голосе говорит Атсуму, показывая пальцем на вывеску.       “Онигири Мия”. Чёрный и белый. Минималистка и выпендрёжница, как всегда.       – Ага, – согласно хмыкает Атсуму, толкая дверь.       Звенит колокольчик.       Никто из десятка (дюжины? Двух дюжин?) посетителей внутри не оборачивается; поднимает голову только девушка за стойкой выдачи и приёма заказов и повар. Акинори осторожно вздрагивает, поправляя рюкзак и совершенно пропуская мимо ушей привычное "добро-пожаловать-что-хотите-заказать".       Мия Осаму смотрит на неё, практически не моргая. У неё всё те же ленивые веки и твёрдые губы; волосы, кажется, мягче, чем были: из-под поварской шапочки выбивается чёрная блестящая прядь. Её невозможно не узнать.       Но – Акинори чувствует себя, как на допросе, или, может, на настоящей очной ставке – она изменилась больше, чем Атсуму. Её руки, теперь сильные и жилистые, одетые в тонкие чёрные перчатки, механически и заученно выполняют свою работу: выбирают одинаковые куски риса из большой кастрюли, формируют идеальные треугольники, выкладывают начинку, заворачивают листы нори. Халат, приталенный и отбеленный, может, даже и накрахмаленный (вместо старой застиранной серой толстовки; по праздникам иногда темно-зелёной) сидит по фигуре. Она не стала старее или даже старше, но Акинори кажется, будто она смотрит на по-настоящему взрослого человека. Уж точно повзрослее её.       К счастью, Атсуму иногда может разрядить обстановку (хотя едва ли когда-нибудь соберётся сделать такое намеренно):       – Пошли нахуй ты и твой ёбаный чёрный рис, – жизнерадостно сообщает она, без всякого стеснения плюхаясь на самый дальний стол за барной стойкой, где за стеклом, отделяющим кухонную зону от ресторанной, расставлены мелкие ящички с начинками.       Осаму отрывается от Акинори, окидывает взглядом (холодным и профессиональным, как дорогой нож) свой стол и партию онигири под руками; затем нарочито лениво обращает внимание на собственную сестрицу.       – Ты же всё равно всё сожрала, – говорит она с показательным, отмеренным на химических весах превосходством.       Атсуму бесится:       – Ненавижу эту хуйню, – но, на удивление, пытается не орать. Когда это она научилась так себя вести?       – А я тебя ненавижу, – отвечает Осаму.       Скромный обмен ежедневными любезностями заканчивается: Осаму аккуратно выставляет онигири в рядочек на фирменную доску и пододвигает её к девушке за прилавком; Атсуму скрючивается на стуле, прижав к груди рюкзак. Затем кидает взгляд в сторону Акинори и вся встряхивается.       – Эй, иди сюда, – говорит (возможно, немного чересчур громко) она, похлопывая по ближайшему к себе стулу. – Саму, ты же увидела – это…       – Коноха, – быстро обрывает её Осаму. Она уже снова стоит за столом, но больше ничего не готовит; когда её взгляд падает на Акинори (она внезапно чувствует себя кроликом перед удавом), на лице появляется улыбка. Такая же, как и всегда: жесткая, краткая. – Здравствуй.       Возможно, Акинори любит придумывать проблемы и оправдания. Возможно, Осаму и правда немного смягчает свой тон. Как бы то ни было, ей хватает наглости усесться на стул и робко улыбнуться в ответ.       – Здравствуй, – отвечает она, неуверенная, стоит ли добавлять имя – может, прозвище? Нет, чересчур.       – Я рада тебя видеть, – говорит Осаму, как будто погоду на завтра сообщает; у Акинори немного плавится сердце. – Сейчас: тебе шесть с тунцом, – снова короткий взгляд на Атсуму, – а тебе…       Акинори пытается открыть рот, чтобы ответить, но Осаму бескомпромиссно выставляет вверх указательный палец. Хмурит брови – Акинори предусмотрительно затыкается.       – С икрой? Со сливой?       Её рёбра изнутри облепляют остатки вулканической лавы от взрыва. Ещё немного пепла.       – По два, – говорит Акинори.       Осаму профессионально кивает, а затем – совсем по-прежнему – победно сжимает кулак с широкой улыбкой. Кажется, разок встаёт на носочки.       И Акинори совсем уж расслабляется, опуская рюкзак на пол и ставя локти на стойку.

***

      – Я была к этому не готова, – жалобно заявляет Сару с кухни. Её голос, низкий и приглушённый стеной в строгую полосочку, звучит по-домашнему обыденно.       Акинори только хмыкает и пододвигается на диване. Дурацкая головоломка, давно оставленная кем-то на журнальном столике, никак не желает ей покориться – уворачивается, прыгает, насмешливо бликует беленьким отражением абажура над головой. Не собирается.       – Нет, серьёзно, – Сару заходит в комнату и бесцеремонно поддевает пяткой дверь, заталкивая её в проём; в каждой руке у неё по кружке, под мышкой – подставки под горячее. Судя по тому, каким жаром полыхает её лицо, такую же подставку стоит подложить под неё саму. – Я думала, они мне как всегда, ну, знаешь, скажут, типа, мы посмотрим, мы подумаем, или, может, пошлют на встречу в понедельник, а потом еще на встречу, а потом ещё… – она захлёбывается последней парой слов и замолкает; протягивает руку. Печально заглатывает воздух.       – Ещё бы, чего же это они, – бессердечно замечает Акинори, забирая одновременно кружку с подставкой и наклоняясь над столиком, – могли бы и прогнать тебя метлой.       – Тьфу, какая ты противная, – говорит Сару, устраиваясь рядом. Её покрасневшее лицо смешно и совершенно притворно кривится.       Как и всегда, она немедленно разводит рядом с собой бурную деятельность: пододвигает столик ближе к середине дивана (прямо в собственные колени, жадина), брезгливо смахивает с него на пол головоломку (ужасная ревнивица, и взгляда Акинори на чём-нибудь другом не выдержит), любовно устраивает свою кружку, знакомую ещё с академии (какая-то там цитата Менделеева – что-то про спирт, кажется?), на подставке. Некоторое время ещё копошится, подворачивая ноги в серьёзных гольфах с Кумамоном под себя. Потом, кажется, плюёт на всё и устраивает голову у Акинори на бедре, растянувшись по дивану.       – Госпожа психолог, мне неспокойно на сердце, – издевательски вытянув губы, пищит она.       Акинори прыскает. Сару успевает хлопнуть её по руке до того, как она доберётся до волос.       – Не трогай, я мыла их четыре дня назад, – говорит. – Нет, ну вообще, – она снова изменяет голос на препротивный писк, – кто говорит людям “мы будем рады с вами работать, надеемся, что вы предпочтетё нас другим издательствам?” Кто?       Такой возмущенный тон – да это просто смешно.       – Может, те, кто рад снова с тобой работать и надеется, что ты предпочтёшь их издательство? – Акинори отхлёбывает чай. Ну, заметна хотя бы попытка: она обжигает не весь язык разом, а только небольшую его часть в самом центре. Пищевые (и питьевые) привычки Сару давно уже приводят её в ступор, несмотря на то, что иногда она, вот, даже пытается немного соответствовать мировому стандарту – например, пить кипяток не стоградусный, а немного более прохладный. Ну, девяносто пяти градусов максимум.       – Да это же издевательство какое-то! – упоённо продолжает Сару. – Моё сердце не могло быть к такому готово. Они мне, может, ещё и художника нормального на обложку подберут?       Акинори тихо улыбается, переводя взгляд на синие полосочки обоев. С Сару никогда не угадаешь, что окажется детонатором, а что – бомбой-муляжом, в который поверят все вокруг. Она спокойна такое количество времени, что иногда кажется, будто это с ней вообще навсегда. Вот как прицепилось – так и осталось. Школьная зараза, застарелая и неизлечимая.       – Ты мне ответишь, а? – ага, как же.       – Найдут, наверное. Ты им нравишься, – Акинори всё же добирается рукой до чужих волос и берёт в пальцы пару прядок. Ничего, не критично грязные, могло быть и хуже. – Ты разве не рада?       Сару заметно сдувается. Она вообще в обычной жизни, несмотря на свою холеную-лелеянную талию, часто бывает похожа на шарик – всё благодаря сплошным выпуклым кривым и, может быть, округлым движениям рук. Когда она расстраивается, это тем более заметно: кажется, будто из милой детской игрушки, долго висевшей на потолке и смотревшей на всех своей подпылившейся красной головкой, выпустили весь воздух. Ну, или гелий.       – Не знаю, – бормочет она, пряча нос в складке штанов Акинори, прямо рядом с карманом. Хорошо, что она джинсы сегодня не надела, было бы больно. – Я должна быть рада, но мне как будто… все равно? Я вообще ничего не знаю!       Может, к такому приводит её любимое спокойствие. Может, оно приводит к совершенно другому, а это – просто нервы-осознание-непринятие. Может, ещё что-нибудь. Акинори же не психолог. Она так и говорит:       – Ну, я же тебе не психолог, а. Я тоже вообще ничего не знаю. Может, ещё побольше, чем ты.       – Нет, я больше.       – Нет, я.       – Нет, я.       – Нет…       Сару хихикает и резко садится – Акинори от такой силы немного дергает в бок. Кружки дрожат.       – Ладно. Надо принимать всё, что жизнь даёт, правильно?       – Правильно, – тихо поддакивает Акинори; конечно, не то чтобы так часто говорили в таком контексте, но почему бы и нет.       – Я подумаю и порадуюсь. А потом так им всё напишу, что они просто с ума сойдут! – Сару яростно вскидывает руки в воздух; Акинори снова улыбается, передвигая чужую кружку на столе. – Все запомнят, что я не только детские рассказики могу писать! Сарукуй Ямато, авторша известнейшего в литературных кругах произведения…       – Под кодовым названием “Штука-которую-я-делаю-два”, – со смехом продолжает Акинори.       Сару импульсивно толкает её в плечо.              Через десять минут, когда чайное пятно на диване затёрто ими обеими до почти полной невидимости (но, к сожалению, не сухости – Акинори знает это по опыту и превентивно отсаживается на другой край, к самому подлокотнику), невинно пострадавший плед развешен сушиться на кухне, а ей выданы самые модные штаны в красно-синий цветочек, вечер, задержавший было дыхание, продолжается.       – Это немного нечестно, знаешь, – говорит она, потягивания новый чай, заваренный и залитый уже собственноручно (Сару, виновато поникшая ушами, хотела сделать ей новый, но Акинори была ещё не готова к преждевременной смерти всех своих вкусовых рецепторов).       Сару смотрит с неодобрением.       – Что ты хочешь, письменную объяснительную? Записку от мамы? Такое сто раз уже случалось, никто пока не умер! – громко провозглашает она. Её руки пытаются сделать широкий выразительный мах, но она останавливает их одной силой воли. Какая молодец.       Акинори удерживает замечание "это только пока" до лучших времен. Глубоко вздыхает.       – Нет, я совсем про другое, – говорит она. Что-то сладко-горькое, как лекарство от аллергии, скручивается в узелок в районе солнечного сплетения. Её горло давит одновременно предвкушением и какой-то нездоровой нервозностью. – Просто меня очень удивляет, что, хотя я из всех своих знакомы устроена в жизни хуже всего, никто вообще не парится по поводу жалоб и обращений за советами.       Ну вот. Она это сказала. Какая молодец (икс два).       Узелок внутри неё не обрывается, не распутывается и даже не оседает – лишь немного сильнее давит немного на грудину. Только в сказках бывает так, что выговоришься, и станет легче; наоборот, честно говоря, Акинори все эти “выговаривания” никогда особо ничего и не приносили. А так хотелось. Так хотелось, что сдержаться – ну вообще никак.       Сару смотрит на неё – странно. Она как будто ищет что-то глазами: пробегается взглядом по ужасным штанам, задевает левую руку, сжатую в кулак, рассматривает взъерошенную (прямо как её сердце сейчас) чёлку. Ничего не говорит – только немного шевелит подбородком.       К губам Акинори медленно начинает прорываться истеричная улыбка, но она пока держится.       – Я… – начинает Сару. – Нет, не я, ты.       Она выглядит усталой.       – Ага, я, – притворно радостно подтверждает Акинори.       Честно говоря, она редко ведёт себя так противно в разговоре; но сейчас в её ушах тихо позванивает что-то страшное и настойчивое, и ей очень уж хочется заглушить такой гадостный звук. Раз уж Сару ничего для этого не делает.       – Ты, в общем… – Сару истерично дёргает правую руку к кружке, но снова останавливает себя. – Ну, вообще, конечно…       – Что, совсем дно? – нет, ну это уже ни в какие ворота – она последний раз так себя вела, когда с мамой ругалась. Сколько, пять лет назад?       И – да, может быть, у неё немного дрожит голос. Это же не значит, что ей хочется плакать, правильно? Она сотню лет уже не плакала.       Сару вздыхает и театрально прикладывает руку ко лбу. Акинори кажется, что за окном гремит гром, но обещали же ясный вечер, нет?       – В общем, ты не права, – объявляет она. Акинори впивается ногтями в ладонь и держит-держит-держит. – Я даже не уверена, где больше. – Глаза у Сару закрыты; зрачки под ними двигаются со скоростью звука. – Во-первых…       – Ну, давай, пристрели меня уже, – тыкает она. Это получается как-то совсем уж рефлекторно, без огонька, без дыма. Даже без искры, наверное – вот теперь ей и правда хочется заплакать.       – Заткнись и дай мне сказать, – продолжает Сару таким же устало-важным тоном. Акинори закусывает губу. – Так вот, во-первых: люди приходят к тебе с жалобами и просьбами не потому, что они считают тебя лучшей в своём деле. Блять, какое дело я имею в виду? – она стукает себя по лбу запястьем. Акинори тоже не понимает, какое дело она имеет в виду. – В общем, они не думают, что ты типа такой крутой ресурс, которым можно поживиться. Они тебе доверяют, потому что считают, что ваши отношения на достаточном для этого уровне.       Горло Акинори пузырится, как лава, только что вылезшая из вулкана. Ей хочется что-нибудь сказать: что-нибудь такое, и что-нибудь эдакое, и.. – она усилием воли заставляет себя успокоиться. Вдохнуть и выдохнуть. Дрожь в руках от этого становится только более ощутимой.       – Во-вторых, – особенно выделяя третий слог, Сару наконец поднимает голову и смотрит на неё своими тяжелыми глазами. – С чего ты взяла, что ты устроена в жизни хуже всего?       Гром всё-таки скромно погрёмывает. Наверное, за окном – но, может быть, и прямо в этой комнате. У неё над головой; хотя, кажется, чуточку правее. Акинори почти открывает рот:       – Ой, помолчи, прошу, – кидает Сару.       И, глубоко вдохнув (кажется, что она сейчас втянула в себя просто весь кислород, находившийся в этой комнате – иначе отчего Акинори так трудно дышать?), продолжает:       – У тебя нормальная работа, – взрыв, ошметки в стороны: – Да, все наши три года в академии нам промывали голову насчёт экзаменов, университетов, высокооплачиваемой работы и всей другой поеботни – и что? – она пока не кричит. Акинори уж точно бы уже разоралась. – Это кому-нибудь помогло? – она глупо улыбается одной только нижней губой. – Я окончила университет. С дипломом по полимерам!       Если бы Акинори не сидела, как обмороженная, то обязательно бы кивнула: она помнит диплом, полуночные бдения, полупустые кружки на подушках. Она понимает, как это было сложно. Чего она не понимает, так это к чему Сару ведёт.       – Никто меня не учил писать! – тем временем восклицает та – её кулак прилетает в диванную подушку и сквозь неё доходит до спинки. Акинори вздрагивает. – Но ведь нашлось издательство, которое готово взять в работу мой роман, – она стискивает зубы и болезненно щурится.       Акинори немного ей гордится – насколько ей позволяет туман в голове и обострившийся, заполнивший всё её существо слух.       – Я прекрасно понимаю, – Сару с силой сглатывает, – что больше всех голову промывала ты себе сама, когда внезапно оказалось, что в жизни не всё как в мечтах и не существует сказочной профессии, предназначенной лично тебе, с которой даже к поступлению готовиться будет весело! – ну, теперь она просто дрожит. – И ты ведь поступила по-крутому: не стала идти на поводу у учителей, выбирать просто то, что тебе не противно, и портить свои здоровье и нервы этой бесполезной хернёй. Я ведь тогда так тебя уважала! Серьёзно: ты, олимпиадница, практически круглая отличница, на третьем году старшей школы решила, что не будешь париться с поступлением, потому что не знала, нужно ли оно тебе! Это же, чёрт тебя дери, был самый сильный поступок, который я тогда вообще имела честь видеть.       У Акинори самую малость перехватывает дыхание. Она не решается закрыть глаза.       – Да, пока что ты так и не решилась, чем хочешь заниматься дальше, но работу в кофейне ты же до сих пор считаешь временной, правда же? Я прекрасно помню, как ты отказала Коми-сан и не стала-таки менеджеркой, осталась дурацкой бариста – потому что не хотела увязать там. Это же так… Так!       Она бессмысленно смотрит на особо огромный цветок на своей коленке. Не то чтобы это было как-то так, на самом-то деле. Это было скорее бесконечно стыдно, и страшно, и долго: потому что отказывать Коми-сан, которая наконец начала задумываться о вводе новой должности, которая наконец смогла это себе позволить, наконец… предложила это Акинори, было именно так. Это ело её ещё четыре месяца, но сама Коми-сан почему-то не злилась, только улыбалась немного шире, чем обычно. Что бы это значило?       Сару, будто бы в ответ на её мысли, отвлеченные и еле ворочающиеся, как увязшие в сладком сиропе, яростно продолжает:       – Тебе двадцать четыре, ты и четверти жизни не прожила! Твои мозги всё ещё при тебе, потому что, уверяю, никому даром не сдалось, что ты больше не щёлкаешь задачки по алгебре за три секунды – вот честно! Зато теперь у тебя есть деньги, потому что ты всё ещё откладываешь их, – Акинори сжимается, как от удара, – и стабильность, – да, правда? – и опыт – это же ты учила меня оплачивать счета, в конце концов! У тебя даже подруга кроме меня в конце концов появилась, так что ж ты всё страдаешь какой-то невообразимой хернёй?       Сару заканчивает практически криком.       – И взрослая-не взрослая – это полная херня. Эта твоя Мия Осаму, судя по всему, до сих пор ведёт себя, как малолетка. Ты, вон, глупости говоришь хотя бы за закрытыми дверьми, – добивает она.       У Акинори звенит в ушах.       Она не может описать то, что чувствует, практически никак – нет ни комков, ни пузырей, ни пружинок или нитей. Она как будто бы плавает в белой пустоте, в вакууме отдельно взятой комнаты для физического эксперимента, и никак не может выбраться. Надо что-то ответить. Надо. Наверное? Может, Сару и так всё поймёт?       Сару звонко отхлёбывает свой чай. Звонко – и, может быть, немного злобно.       – Прости, – тихо говорит Акинори.       Это единственное, что она может пока из себя выдавить. Она не очень понимает, зачем это говорить, правда; вроде, в таких ситуациях извиняться особо не принято. Благодарить? Молчать? Выйти проветриться – вот что бы ей на самом деле не помешало.       – Серьёзно, что ли? – хмыкает Сару. Она уже, кажется, успокоилась: сидит нормально, двигает большими пальцами обеих ног сразу. Не такая громкая, не такая горячая. – Ты посиди просто, наверное, немного. Может, получше станет.       Может, и правда.       Акинори чувствует, как вата из ослепительно белого вакуумного света постепенно ослабевает на глазах – она уже может видеть чуть больше, чем отдельные яркие детали в разных частях комнаты. Ей слышится отдалённый рёв мотоцикла под окнами – да, Сару же живёт всего на третьем этаже. Хорошая у неё квартирка, не то, что у самой Акинори. Так.       – Может, посмотрим что-нибудь? – беспомощно предлагает она. Она снова не понимает, зачем это сказала – нет, только не всё по новой.       Сару смотрит на неё, как на акцию в магазине “всё-по-сто-йен” – с подозрением.       – Ты чего вдруг? Мы последний раз что-то смотрели месяца три назад, наверное, – говорит она.       Акинори на автомате качает головой. Потом спохватывается – они же тут всё-таки разговаривают.       – Ну давай, а? Нарушим парочку традиций.       Это выходит, наверное, немного чересчур неестественно, но она ничего не может с собой поделать. Ей нужно чем-то занять свои глаза, уши и руки, пока её мозг восстанавливается – такой удар не проходит за секунду. У неё как будто дыра прошла насквозь ото лба до затылка (о, она же читала статью – от такого даже выжить можно), и из неё медленно сочатся наружу всякие мысли. Всякие и разные.       Сару смешно дёргает головой, как будто стряхивает с уха паука. Тянется к ноутбуку.       – Ладно, ладно, – медленно, осторожно говорит она, нажимая на включение. И, пока что-то там грузится-обновляется, поворачивается к ней и добавляет серьёзным своим тоном: – Ты поменьше сравнивай себя с другими, понимаешь? Они живут сами по себе, и ты тоже. У Осаму может быть хоть сеть кафе по всему миру, и это будет значить только то, что она ужасно устаёт. А ты можешь себе позволить взять внеочередной выходной зато, а? – она немного похожа на родительницу, разговаривающую с трёхлеткой, которому нельзя мороженое из-за простуды. – Не парься, в общем.       Акинори хихикает.

***

      Мысль приходит к ней в самый последний момент. Это одновременно странно (мысли редко поражают её, когда она находится в компании) и совершенно ожидаемо: если бы без мысли удалось обойтись, это сделало бы её совсем уж плохой соседкой – можно даже сказать, конченой эгоисткой. Но обо всём по порядку.       Если выстраивать его (порядок, луч времени, что угодно – Акинори чувствует себя ужасно некомфортно вне компании уютных синонимов, но больше сразу не вспоминается) от самого-самого начала, то во всём виноват Большой Взрыв, который заварил всю эту кашу. Или её мать, которая почему-то решила вырастить никому особо не нужного ребёнка. Или Сару, которая своим внезапным ураганом переполошила в голове Акинори всё настолько, что обломки до сих пор плавают у неё перед глазами и стукают по затылку в самый неудачный момент.       Или, если быть немного помелочней, Мия Осаму. В конце концов, именно она сегодня решила устроить себе внеплановый (“Очень даже плановый, вторая неделя месяца, всё как всегда” – ворчала Тсуму) выходной и завалиться – с фанфарами и серпантином – в сестрице на занятия. Говоря немного точнее: никаких музыкальных инструментов и мерзких бумажек изначально в плане не было, но Атсуму, увидев свою близняшку, стоящую в холле языковой школы, с наигранным безразличием рассматривающую свои идеальные поварские ногти, устроила всё сама, без поддержки статистов. Сначала Акинори даже немного обрадовалась: после огромного и всё ещё страшного занятия (хотя она немного привыкла, и ей даже почти перестало крутить живот в метро перед каждым разом) выдерживать бесконечную энергию Атсуму в одиночку было как-то сложновато. Затем, правда, пришлось о своей радости пожалеть: Мии, закончив приветственные ругательства, переключились на неё.       Она как раз надевала куртку, рассеянно прислушиваясь к чему-то наподобие “терпеть не могу нашу квартиру, ненавижу приходить рано, чтоб её моль сожрала” – “любишь спотыкаться в темноте?” – “люблю ничего не видеть, дурында” и одновременно пыталась вспомнить, к какому часу завтра на работу, когда Мии вдруг подозрительно затихли. За два года Акинори, очевидно, опрометчиво позабыла все важные уроки жизни: например, что, если близняшки молчат и смотрят на одно и то же место (или, хуже, на одного и того же человека), то надо прятаться – ну, и что помидоры нельзя класть в холодильник (Акааши кинула, она и не заметила – неделю пролежали). В общем, как раз в тот момент, когда она застегнула молнию до самого носа, Осаму сказала:       – А мы ведь не знаем, где ты живешь.       Акинори, внимательный и ответственный слушатель, подпрыгнула на полметра. Осаму не изменилась в лице, только толкнула Тсуму в бок правым кулаком и наклонила голову. Акинори сглотнула: она смотрела мало фильмов про мафию в своей жизни, но это очень напоминало один из них.       – Охуеть ты коммуникатор, конечно, прям пейджер, я смотрю, – злобно заметила Атсуму, ударяя сестру по локтю. Затем повернулась в Акинори: – Мы, в общем, хотим в гости.       – Если я – пейджер, то ты – письмо на папирусе, – ответила Саму.       Ощущение страшного-престрашного фильма с медленными-премедленными диалогами степенно растворилось в воздухе, возмущённое такой бесцеремонностью, но чувство жиденького беспокойства никуда не утекло. Акинори колебалась (маленький и забитый, но живой кусочек веры в Мий, никуда не девшийся за все годы, настаивал на том, что на самом деле ей задали вопрос, а не поставили ультиматум). Что, если они увидят, как там необжито? Что, если они увидят, как она недовольна своей жизнью? Что, если они увидят?..       С другой стороны: Акинори за прошедшие недели уже успели притащить не только в Онигири Мия (три раза, и каждый раз за еду брали всё меньше денег, а порции накладывали всё больше – она не знала, что и думать), но и в совместную квартиру близняшек (огромную, с тремя отдельными комнатами и большой кухней, в таком центре города и в таком доме, что она вообще не поняла, на что они обе ей жаловались: вероятно, на то, что так и не решились разъехаться, хотя денег у каждой хватало), и даже посмотреть на их старое общежитие – всем вместе покривиться и убежать в новую кафешку. Получалось как-то нечестно.       Так что она склонила голову и подчинилась судьбе (то есть, двум химерам с по-разному хищными, но одинаково зловещими выражениями лица) – очевидно, совершенно зря.       Акааши ведь дома.       И эта самая мысль преследует её уже минуты три.       Они в это время идут от метро по тихой полузаводской дороге, ровной, как стрела, отрезающей какую-то древнюю фабрику от жилых кварталов, – это единственная альтернатива шумному шоссе, бесконечной беговой трассе для автобусов и легковушек со всех частей света, тротуары на котором такие узкие, что физически сдавливают по бокам. Обычно осенью Акинори это место не особо нравится: серая, набухшая предчувствием дождя тишина давит, обволакивает её со всех сторон, и она шугается каждого шороха. Сейчас это кажется единственным спасением.       Мии собой занимают, кажется, весь тротуар и половину проезжей части впридачу – у них шумные твёрдые шаги, шумные твёрдые мнения и бескомпромиссные голоса. На шоссе децибел было бы слишком много для остальных людей. Здесь звук колышется на грани, но пока не превышает красной отметки “чересчур”.       Они снова говорят о чём-то своём, головы повёрнуты друг на друга, но Акинори не чувствует себя лишней – наоборот, она даже немного благодарна за такое пренебрежение. Это даёт время рассортировать свои извилины в правильном порядке. Отследить лишние мысли, поймать одну за ветряной хвост, прокрутить на пальце. Акинори вздрагивает.       Что ей делать? Поворачивать назад будет слишком поздно и слишком неловко – Мии, конечно, не настолько вне общества, чтобы настаивать на своём при яром сопротивлении, но они не поймут. Атсуму будет дуться, говорить, что смертельно обижена и требовать бесплатной еды из ресторана, а Осаму, хотя, наверное, спокойно согласится, сделает себе какую-нибудь внутреннюю пометку – и Акинори пугает одна уже мысль о ней. Попросить Акааши остаться одной в комнате? Ни за что. То, что медленно расцветает между ними, Акинори слишком боится разрушить: они теперь заходят друг к другу в комнаты, они теперь стараются ужинать вместе, они теперь… настоящие сожительницы-подружки, и, учитывая, что при установлении этих отношений старалась вовсе не она (Акааши рассказывала, как у неё дрожали руки, и как она осмелилась сказать о прогулке только на третий день размышлений – у Акинори чуть сердце в груди не взорвалось), портить ничего тем более не хочется.       Единственный вариант – предупредить всех, кого можно, заранее, и ждать взрыва.       То есть, наверное, не совсем взрыва.       Совсем не взрыва?       Акинори и правда совершенно не понимает, чего ожидать; это пугает её до ломоты в кончиках пальцев.       Они как раз подходят к домам.       Солнце оглаживает своими последними тёплыми лучами только верхние этажи – блеск окон Акинори почти не слепит, скорее, привычно колет глаза. Она всегда смотрит вверх, летом и зимой, хочется ей возвращаться или нет: эта привычка появилась, когда она только въехала – её первый дом вне дома (общежитие всегда было слишком враждебным, свой клочок на кровати – слишком маленьким; первая квартира, да не будет она названа впредь, иногда снится ей в кошмарах), всегда согревал её изнутри, каким бы он сам иногда не казался чужим. В этот раз вид персиковых-с-белым коробочек с балконами по бокам напоминает ей только об одном: Акааши там.       Идти ещё минут десять, Мии до сих пор заняты сами собой (но они скоро уже обратят на неё внимание: это заметно по периодическим тихим провалам в их разговоре и взглядам краями глаз), так что Акинори достаёт телефон. Последнее сообщение в чате с Акааши: её сухое “Ок” (печатала его пять минут), ответ на “Не могли бы Вы, пожалуйста, купить по дороге домой немного средства для мытья посуды, если это не противоречит Вашим планам?” Пора добавить немного нервов – внутри неё они уже готовы к рывку.       “Я скоро приду с двумя подругами”, – пишет она для начала и отправляет быстрее, чем перечитывает. Разумеется, ей немедленно хочется удалить этот неловкий ужас (зачем она написала, что с двумя? “Я” в начале фразы считается плохим тоном, разве нет? Почему она не поздоровалась?), но тогда всё чересчур затянется. Так сейчас не пойдёт.       “Мы уже скоро будем, на самом деле”, – добавляет она и даже немного гордится внешней непринуждённостью сообщения. Если оно не слишком фамильярное. Нет, наверняка чересчур наглое – чёрт!       “Прости, что так поздно предупреждаю” – наконец выдают её подмёрзшие пальцы; Акинори до боли закусывает нижнюю губу. Ладони немного потряхивает и, чтобы не нажать чего-нибудь случайно (и так понажимала достаточно), она с силой выключает телефон.       Атсуму смотрит на неё с интересом, и Осаму, вероятно, тоже – Акинори ещё не успела заново приноровиться к чтению её эмоций при таких маленьких их проявлениях. Когда-то она умела по движению ресниц понять, достанется ли ей сегодня бесплатный ужин; когда-то она и алгебру решать умела – и что? Маленькая Сару в её голове угрожающе покачивает бейсбольной битой.       – Что? – спрашивает она с немного неожиданным налётом грубости, обращаясь скорее к своим внутренним врагам-голосам-советчикам; хорошо, с Миями об этом можно волноваться поменьше.       – Да вид у тебя прикольный был, – говорит Атсуму. И поднимает брови – ей не идёт. Аж тошно.       – Будто бы у тебя запор, – дополняет Осаму. Акинори мысленно кривится: вот это точно было обязательно? По чему-то она, может, и не скучала.       – Или как будто ты пишешь своему парню! – радостно прибавляет Атсуму. Понятно, почему радостно: – Расскажи!       Акинори мысленно краснеет и падает навзничь от внезапного прилива крови от ног к голове – в реальности она, кажется, только немного наклоняет голову и слегка закатывает глаза. Насчёт румянца не уверена: тут всё сложно.       – У меня нет парня, – аккуратно отвечает. И молится, чтобы ей дали хоть что-нибудь нормально сказать, пока вся решительность убить конфликт в зародыше не испарилась: – Я писала своей сосед...       – У тебя есть девушка? – перебивает её Тсуму.       Акинори даже не уверена, что именно та имеет в виду: девушку как альтернативу парню или девушку как сожительницу при долгих доверительных романтических отношениях (точнее, откуда именно она это додумала: из первой фразы или из второй). В любом случае, это ни то, ни другое, верно?       – Нет, – с нажимом говорит она. – Моя соседка, вероятно, сейчас дома – ох, зачем так выражаться, она же всегда дома, – и я писала ей, чтобы предупредить.       – Обстоятельно, – хмыкает Осаму. Акинори немного расслабляется, только чтобы услышать: – Потому что хочешь, чтобы она была твоей девушкой?       – Да пошли вы к чёрту!       Одна из Мий смеётся так, как будто её рассмешила другая – Акинори за этими звуками даже не успевает отследить, какая именно. Впрочем, когда они находятся друг с другом, она часто перестаёт воспринимать их отдельными организмами: Мии сливаются в единое двухголовое чудовище, рядом с которым улетучиваются сразу ощущение времени, стыд и совесть, а также все остальные чувства – и Акинори начинает казаться, что ей ввели местное обезболивающее в отдел мозга, отвечающий за кожу. Прямо как сейчас: все ощущения будто сплавляются воедино, смешиваются в густую непонятную массу; ей одновременно шумно и оглушающе тихо, жарко и прохладно, и щёки колет сотней крошечных ледяных иголочек, но они горят, как при температуре.       Сейчас, когда смех мешается с шумом облезлых веток над головой, ей хочется присесть на корточки и закрыть уши руками. Всё-таки, несмотря на все положительные эффекты “общения с разными поддерживающими тебя людьми” (Сару, вечер, третий чайник пуэра), иногда это бывает слишком.       – Ну ладно, ладно, – говорит Осаму, и Акинори кажется, что та что-то поняла: она звучит подозрительно тихо, и звуки из её горла не вылетают резко, как бритвы с крылышками, а, скорее, спокойно выливаются. Как вода с редкими осколками уже старых, подтупившихся лезвий. О чём она думает. – Расскажи нам лучше об этой своей соседке?       Зрение немного прочищается.              Не проходит и девяти минут (очевидно, внутренние часы на то и внутренние, чтобы их не разглядывать особо пристально), как они оказываются у подъезда. Акинори к этому времени чувствует себя какой-то даже чересчур уставшей: хотя смена была несложная, и час-пик не потрепал её, как в дни похуже, солнце начинает давить на плечи, а руки опускаются сами собой, уставшие от дурацких привычных жестов. Пальцы сопротивляются нагрузкам, и в лифте кнопку приходится нажимать не ими, а всем телом сразу.       Динь-дон – ваш этаж, добро пожаловать.       Дома (сейчас она совершенно уверена, что это – самый настоящий дом, потому что ей хочется просто перешагнуть через порог и упасть навзничь) Акааши ждёт их на самом пороге, стоя в проёме двери, как святая на иконе в европейской церкви – золотистый свет струится у неё из-за спины и кидается лучами в голубую плитку лестничной клетки. Она улыбается мягко, приветливо и (если присмотреться к волосам, стоящим во все стороны, как будто их хозяйку ударили током) немного нервно.       Акинори, чувствуя, как светлая нежность переливается из её легких в полость груди и волнами бьётся в сердце, совершенно не успевает себя остановить:       – Ну чего же ты, холодно! Почему внутри нас не подождала?       Акааши не вздрагивает от полукрика (она почти охрипла и контролировать свой тон с Миями – дело бесполезное, почти невозможное), не отходит и не роняет свою улыбку. Наоборот, кажется, будто свет её ореола становится только ярче: светятся волосы, светятся контуры зелёного свитера, аккуратно подсвечивается прозрачная сухая кожа на тыльных сторонах ладоней. Акинори хочет её обнять.       Возможно, она даже это сделает. Но сначала надо, разумеется, споткнуться о порожек – всё как всегда; сколько она здесь живёт? – и проявить в себе хозяйку: показать Миям на вешалку, на две пары заблудших тапочек в уголке, даже на дверь ванной (всё без слов – если она скажет что-нибудь ещё, то непременно какую-нибудь глупость) и, может быть, снять ботинки…       Акааши её не дожидается. Всё происходит как будто само по себе: вот она слышит, как Осаму своим пальто окончательно сбивает сломанный крючок, а вот - внезапно оказывается вся в чужих руках, обвитая шерстью цвета плюща и окружённая запахом бумаги, чернил и электричества. Она шепчет своё скромное “Привет” в чужую шею.       Это не первый раз, когда они обнимаются и, наверное (хочется надеяться), не последний, но никогда это ещё не было так обыденно – прийти домой, привести друзей, поприветствовать руками на талии. Акинори медленно, с толком и расстановкой вдыхает. Выдыхает так же. Тёплая нежность и статическое электричество осторожно похлопывают её по макушке.       Разумеется, это не может длиться вечно; да и, честно говоря, ботинки пора бы снять, они и без того настрадались за день. Всё же:       – Нихуя себе у вас водичка быстро греется! – Атсуму, как всегда, застаёт её врасплох.       Акааши, которая, очевидно, смогла передвинуться к стене так, чтобы никто не мешал проходу, улыбается и смотрит вниз, когда Акинори поднимает на неё глаза. Их общее тепло, до этого такое прочное, стоячее, сталкивается двумя сильными волнами и рассеивается, как море – по камням у крутого берега. Из ванной доносятся звуки родственных препирательств.       Она вздыхает и медленно отодвигается, осторожно усаживает себя на тумбочку, Миями явно даже не замеченную, чтобы всё-таки заняться ботинками. Акааши смотрит на неё пристально, а Акинори вскидывает свою голову каждые две секунды - они переглядываются, как настоящие дурочки – тихо, с трясучим беззвучным хихиканьем.       – Я вскипятила воду, Коноха-сан, но не стала класть заварку, – говорит Акааши, когда Акинори всё-таки отворачивается с твёрдым намерением развязать хотя бы один шнурок. – У нас осталось печенье с позавчера, которое вы купили, с персиковым вкусом. И Вы же наверняка не пообедали, я могу сейчас пойти разогреть немного…       Больше она, к сожалению (Акинори почти успела расплавиться в чужой заботе, как воск – в кипятке, которым заливают старые ароматические свечи) не успевает: Атсуму, очевидно, выигравшая в битве за первенство мытья рук, громко захлопывает дверь ванной за собой и звучно вытирает руки о свои брендовые джинсы. Затем шуршит (носками – ну конечно, кому нужна их забота) ближе к ним. Судя по звукам, не доходит, останавливается где-то на уровне двери в кухню. Дыру в обоях нашла? Хозяйка пока не заметила.       – Ничего себе у вас книжек, – значит, стеллаж с учебниками. – Все твои, Акааши?       Акааши, к её чести, не вздрагивает и не кривится (хотя могла бы - она, приличная девочка из приличной школы, наверняка любит всё-таки представиться сама; чёрт, надо было об этом заранее подумать!), только осторожно обхватывает пальцами запястье Акинори. Пульс на руке замирает, чтобы её не беспокоить.       – Да, по большей части, – вежливо отвечает она. – А Вы…       Атсуму слышимо усмехается.       – Мия Атсуму, профессиональный игрок в го, – отвечает она и – снова судя по звукам, потому что распутывать дурацкие шнурки одной рукой сложновато – протягивает руку. – А сестричка моя – Мия Осаму, она “Онигири Мия” заведует. Ты пробовала когда-нибудь?       Акинори, наконец стряхивая второй ботинок, только собирается что-то сказать –       – Да чтоб тебя, Тсуму, я не плачу тебе за рекламу, ты слишком плохо играешь, прекрати приставать к людям просто так, – доносится до неё со стороны туалета.       Она встаёт – как раз вовремя, чтобы увидеть круглые глаза Акааши: ей ещё не приходилось, наверное, сталкиваться с людьми такой степени хаотичности, какой вместе достигают близняшки. С другой стороны, переругивания Куроо и Дайшо она переносит без нареканий и, более того, иногда даже может закатить глаза, если они говорят какие-нибудь уж слишком большие глупости – как-нибудь адаптируется. А если что, Акинори её спасёт.       – Вы устали, наверное, Коноха-сан, – тихо замечают ей на ухо, пока Мии проходят на кухню.       Она только пожимает плечами.       – Не то чтобы очень, – и это даже не ложь. – Я надеюсь, вы сможете поладить: я в последнее время с ними много общаюсь.       Может, это тоже звучит нагло, но ей слишком лень о таком волноваться. Или, может, теперь присутствие Акааши наделяет её даром провидения: почему-то кажется, что пока всё хорошо. Пока она понимает, что не слишком. Пока ничто в её голове не начинает нервно пульсировать, как раньше при первом взгляде в глаза, – и всё в порядке.       – Конечно поладим, мы же не коты, – отвечают ей легко, как будто ничего такого и не спросили. Может, и правда.

***

      Позже, в одиннадцать часов и двадцать семь минут (она знает, она включила и выключила телефон уже раз пять, наверное), Акинори вертится в постели. То есть, на самом деле, она не особо вертится – просто нервно пересаживается, закидывает ногу на ногу и снимает обратно, а ещё с силой пытается похрустеть пальцами (но забывает, что уже сделала это минуту назад. И ещё минуту назад – тоже). К тому же, честно говоря, уж точно не в постели: да, она уже застелила всё на ночь, но одеяло лежит сбоку, прямо на подушке, а она сама сидит на краю, ещё не в спальном – даже не в домашнем. Оскверняет чистую простыню джинсами. Нервничает.       Слова и фразы кружатся хороводом у неё в голове; некоторые выглядывают в уши, как в бойницы, некоторые смотрят наружу через стекло её застывших глаз – полный разброд и шатание. Разный воздух, разный цвет, разный звук – всё смешивается в огромную кашу-малу, и Акинори немного захлёбывается.       “Ай, Акааши-чан, я тащусь – столько мозгов в одном человеке! То есть ты занимаешься и программированием, и биологией?” – желтый помаргивающий свет, зелёный чай, приглушённые вечером голоса.       “Тебе двадцать четыре, ты и четверти жизни не прожила!” – вакуум, неоново-белый, весёлый, индивидуальные стены – не такие, какие могут быть в съёмной квартире.       “Да, Коноха-сан, всё было так, как я и говорила Мие-сан. Я просто почувствовала после второй сессии, что не могу работать с этими людьми, в этих бесконечных страхах и нервах и, и… подставах, и ушла учиться заочно – это было так глупо! А Бокуто-сан меня ещё поддержала тогда, говорила, что, чтобы мне было комфортно, можно и потерпеть… Она даже перестала со мной видеться, хотя не любит всю эту сеть! Я теперь-то понимаю, что чуть с ума тут не сошла, одна и с телефоном – только Вы меня иногда выручали своими прогулками. Я скоро уже заканчиваю третий курс, на четвёртый возвращаться не буду, но, думаю, попробую пойти в очную магистратуру. Может, во мне остались ещё зачатки чего-то социального”, – совсем свежее: только что закрытая дверь, сквозняк, двое тихо стоят прямо в коридоре; розовато-рыжий.       “Понятия не имею, как тебе удаётся быть такой хорошей бариста, но так отвратно общаться с друзьями”, – весёлый день-матча, бесплатный чай и большие чаевые от настоящей начальницы с весёлыми колготками.       “Офигеть, ты выглядишь такой взрослой… Саму, вон, до сих пор прыщи по утрам давит. Да даже я – чёрт, я терпеть не могу общаться с кем угодно, кроме неё, тебя и ребят из команды, может, – бляха, не говори им только! А ты сейчас на работе болтаешь без передыху, и ничего – хотя я помню, как ты в общаге зарывалась каждый раз, как кто-то на работе тебе грубил! Серьёзно, охренеть – вот, где понятно, что сотню лет не виделись”, – родное бежевое кафе, давно родной (недавно обретённый) грубый голос, сидящий за барной стойкой.       “Ты боялась!” – парная ночь, чужие звонкие каблуки. Серо-сине-зелёный.       Она всё время боялась. Она до сих пор боится. И – это можно сказать совершенно точно – продолжит бояться.       Впрочем, Сару тоже боялась, когда шла в издательство на встречу – она сама говорила. И Акааши ужасно боялась пойти к Бокуто в первый раз – там даже и говорить было необязательно. И Дайшо, может быть, чего-то когда-то боялась – но тут Акинори не совсем уверена.       Она снова включает телефон, но второй раз не кнопочку не нажимает – заходит в звонки. Она так и не стала ставить контакту имя, сохранила как “Неизвестный номер (5)”, потому что решила, что будет смешно. Было бы, если бы она забыла когда-нибудь, что имела в виду.       Такое сложно забыть.       Акинори думает, что у неё, на самом деле, есть тысяча вполне логичных, нормальных и правильных отговорок. Даже не отговорок – поводов. Не поводов – причин не звонить. Она может спать (студенты спят до двенадцати разве что в своих мечтах). Они друг друга почти не знают (это не помешало ей вызвать такси на двоих и попросить за это денег. То есть, потребовать). Она может вообще не иметь отношения к её вопросу (Куроо говорила, что она волонтёрит на всех мероприятиях, потому что иначе цены на общагу подскакивают уж слишком сильно).       Её палец сам по себе нажимает на кнопку звонка.       Она не сбрасывает – только снова перекрещивает ноги.       Три гудка.       Четыре.       Пять.       – Я думала, что из нас двоих монстр, который мучает людей по ночам, – это я.       Акинори чувствует, как морщинки на её лбу начинают медленно, но верно разглаживаться. Есть что-то приятное в том, что с тобой обращаются абсолютно как со всеми остальными (хотя так ли это на самом деле?) – ей кажется, будто язык по-старому сворачивается, как в школьные годы, в стрелу. Не обязательно меткую или очень уж острую – просто стрелу, которую можно в кого-нибудь выпустить. В Дайшо, например.       – Конечно же, ты, ещё и двенадцати нет, – отвечает она. – Не я сижу ночами в в магазинах, дожидаясь юных невинных девиц, чтобы преследовать их по подворотням.       – Если ты юная, то я – просто младенец, – замечает Дайшо.       Разница в возрасте у них не может быть больше двух лет – ну, ничего. Она, правда, думала, что прицепятся к “невинной” - ну, тоже ничего.       Акинори чувствует знакомое бурление в груди – такое, которое делало общение с ней-подростком иногда совершенно невыносимым. Они могут продолжать это пять минут. Двадцать. Час. Да хоть до утра – если только одна не заснёт раньше. Так что она собирает всю свою храбрость в кулак (собрать её сложно: она нарочно прячется там, откуда её сложно достать, но удержать – легко, потому что её совсем мало) и:       – В общем, я хотела спросить: что у вас рассказывают на дне открытых дверей?       Чёрт. Это звучит совсем не как то, что она хотела спросить (Акинори, честно говоря, вообще не очень уверена, чего именно она хотела), но уже поздно. Дайшо молчит, и её дыхание врывается в трубку прерывистыми всплесками.       – Да ничего, особо… – она говорит тише. И немного медленней. Это звучит так, как будто она понятия не имеет, что хочет сказать дальше – Акинори может это прочувствовать. – Это штука скорее нужна, чтобы понять вообще атмосферу, посмотреть на будущее место учёбы, так-то там по процессу, и подготовке, и всей этой херне маловато… - она подозрительно затихает. - А тебе зачем?       Акинори затихает тоже. Соврать она не может - это странно. Сказать правду, можно, конечно, всегда - но как? Зачем? Почему? И что вообще – да плевать.       – Я слышала, что в Тодае как раз скоро будет, - говорит она; и на этом можно было бы закончить, обрезать всё недосказанностью. Парочка молекул храбрости у неё в ладони ещё осталась. – Я понимаю, что в этом году поступить удастся вряд ли, но хочется посмотреть. Подумать. Выбрать что-нибудь. Чтобы не перерешать в последнюю минуту.       – Охуеть.       Ну, может быть. Акинори всё-таки не хотелось бы использовать такие выражения.       – Ты собираешься поступать? Куда?       Она не может сдержать смешка. Всё тело кажется лёгким, как листок бумаги.       – Вот как раз решить пытаюсь.       Дайшо на другом конце линии, кажется, рычит. Акинори почти смеётся в полную силу; но надо бы сдержаться, наверное. Акааши собиралась лечь пораньше.       – В общем, расскажешь мне потом про то, как у вас с поступлением? Я на это забивала в третьем классе, да и изменилось всё, наверняка.       – Ага, наверняка… - она прочищает горло. – Но вообще: это же придётся ещё раз сдавать национальный? Или нет? Или только вступительные? Что вообще происходит, когда ты поступаешь через… сколько лет там у тебя прошло?       Акинори мягко улыбается – прямо как Акааши пару часов назад. Наверное; на неё сейчас никто ведь не смотрит. Ну и хорошо.       – Шесть, - отвечает она. – Я пока не всё знаю, я только по поводу вступительных смотрела. Было бы обидно потерять такие хорошие баллы по пяти предметам.       Дайшо закашливается - и теперь Акинори уже скорее ухмыляется (это она знает точно). Приятно иногда вспомнить прошлое. Может, если пойдёт, потом ещё как-нибудь выйдет это сделать.       Они говорят о чём-то ещё - о факультете (Переводоведение? Лингвистика? Всё зависит скорее от вуза, чем от направления - в Тодай она когда-то была готова идти и на микробиологию. Ну, когда была помладше и поглупее), и о курсах, и об Акааши совсем чуть-чуть. Дайшо к концу даже находит в себе силы возобновить свои ядовитые замечания (этот яд скорее немного жжётся, чем прожигает насквозь; и уж точно не может никого убить – потрясение, наверное), и Акинори радостно отвечает своими. Без них как-то неуютно.       Когда они прощаются долго после полуночи, последнее окно в доме напротив гаснет. Акинори надеется, что крошечный орнитолог (он же был орнитолог, да?) в своей крошечной кроватке видит десятый сон про разноцветных крошечных птиц. И, может быть, немного про экзамены – потому что забыть про них до выпуска никогда не получается.