Соло для скрипки

«Если вы не возражаете против компании, вас будут ждать на углу улицы, откуда вы обычно начинаете прогулку. В восемь вечера». Подписи никакой не было. Вальжан дважды перечёл короткую записку, подброшенную в сад, и осмотрел листок со всех сторон — но подписи не появилось. Он точно знал: никакой опасности в себе эта записка не таит. Не было никого, кто мог бы причинить зло ему теперь. Впрочем, в Париже не осталось никого, кто мог бы принести ему радость: Козетта жила с мужем в доме господина Жильнормана, так далеко. Конечно, Вальжана приглашали туда жить, но он не нашёл в себе сил принять приглашение. Он часто ездил в гости, но часы, проведённые там, вместе с Козеттой, всегда казались слишком короткими, разговоры с господином Жильнорманом, в конце концов, стали утомлять, а господин Понмерси делался мрачнее тучи всякий раз, когда Вальжан появлялся на пороге. Потому поездки в гости становились реже. И вот уже прошёл почти месяц, как он не видел Козетту. Вечера всё заметней теплели, поэтому одеваться в редингот не было нужды, но он всё же надел его. Старый редингот будто напоминал о прошлом и юной девушке, так заботливо и нежно державшей его за руку, когда они начинали прогулку здесь, на углу Рю Плюме. В этот раз Вальжан, впрочем, не прошёл в тоскливой задумчивости мимо, дальше по улице по направлению к Люксембургскому саду — долгая дорога, впрочем, теперь у него было много времени на прогулки, — но остановился на углу, прямо под знакомым фонарём. Что-то должно было произойти сегодня, что-то новое — и это тревожило до тупой боли в сердце. Ожидание было бесплодным и неуместным. Ничего нового не могло и не должно случаться больше. Он доживал — и знал это, он без сопротивления соскальзывал во тьму, ту тьму, которая скоро окружила бы свет от фонаря. Он ждал, но ничего не происходило. Никто новый, чужой и незванный не появлялся. Записка обманула промелькнувшую было надежду. Вальжан молча ушёл из круга жёлтого света в синеватый майский сумрак, но тупая игла в сердце неожиданно осталась. А может быть, это просто оно начало сдавать. ~*~ На следующий вечер на пороге дома он нашёл вырванный из записной книжки листок, где знакомым по вчерашней записке аккуратным почерком было написано: «Простите, меня задержали дела. Если вы по-прежнему не возражаете против компании, дайте мне знать в ответном письме, которое вы можете оставить между прутьями решётки на воротах. Время прогулки назначьте сами». Подписи вновь не было. На обороте этой записки Вальжан карандашом написал: «Да». И сунул клочок между прутьями. Из окна можно было видеть, как в начале девятого (как раз, когда Вальжан обычно, но не в этот день, уже шёл вверх по улице) уличный малец подбежал к решётке и, схватив бумажку, кинулся прочь. Вальжан сам над собой посмеялся — мысль о том, чтоб проследить, кто заберёт записку, была глупой: конечно, тот, кто не подписывается, не стал бы и сам забирать ответ. И в этот день он не пошёл на прогулку, всё равно уже было слишком поздно. ~*~ Между плитами крыльца вечером Вальжан, присмотревшись, разглядел белый обрывок, будто кто-то передумал оставлять очередную записку — и торопливо вырвал её, после того, как старательно и, видимо, долго прятал в щели. Что ж, прогулка, по всей видимости, сегодня не отменялась, хотя погода к ней едва ли располагала: понялся ветер, с самого утра собирались тучи, которые пусть и не обещали проливного дождя, но к вечеру затянули всё небо. Сегодня, во всяком случае, редингот будет уместен. Козетта бы настояла на нём непременно. Он не торопился, желая отодвинуть мгновение, когда вновь окажется, что всё осталось по-прежнему, а приглашение просто приснилось или пригрезилось — в конце концов, в старости разное бывает. В свете фонаря кружила дождевая пыль, а за кружком света кто-то стоял, поджидая или карауля. ~*~ — Не правда ли, сегодня дурная погода? — спросил тот самый человек. Вальжан промолчал, глядя на этого призрака, одетого в неизменный чёрный редингот с поднятым от ветра и срывающейся мороси воротнике. Мёртвые не ходят по земле. И воротник не поднимают, что им дождь и ветер?.. Но этот дождя боялся, и в его волосах прибавилось седины, а в тёмных глазах горело какое-то неясное и очень сильное чувство, едва ли подходящее для призрака. — Не для прогулки, — в конце концов, ответил Вальжан, и так как всё теперь противоречило самому себе, он вопреки этим словам повернулся и пошёл по улице, только не привычным маршрутом, а в другую сторону. — Вы слишком легко одеты, — с откровенным недовольством в голосе сообщил его спутник. — С другой стороны, позавчера вы оделись слишком тепло. И то, и то нездорово. — Вы следите за мной? — спокойно поинтересовался Вальжан. — Не то, чтобы вы меня пугали, просто я не понимаю… — Не слежу! — собеседник перебил Вальжана столь поспешно, что тому показалось, будто Жавер нервничает. Ерунда, конечно, как, впрочем, и всё происходившее сейчас. — Тогда откуда знаете, что я обзавёлся привычкой одеваться не по погоде? — Я не говорил о привычке. Я следил… то есть я не следил… я наблюдал… Послушайте! — он остановился и схватил Вальжана за край рукава. Он говорил с упрёком, запинаясь, и уже совершенно явно нервничал. — Вы сбиваете меня с толку тем, что снова действуете против всякого здравого смысла. Я позволил вам жить спокойно. Даже не стал требовать официального опровержения, когда написали о моей смерти. Подумал, вы тогда успокоитесь. Подумал, вы заслужили… подумал, что это будет… благодарностью. Но вы!.. Вальжан осторожно освободил свой рукав и пошёл дальше, не отвечая, потому что не мог ответить. Как объяснить, что всё рано или поздно приходит к концу? Что всё обречено и должно умирать, если мешает другой, более юной жизни? Как старое дерево надо срубить, если ясно, что внутри него труха и оно закрывает свет молодому побегу. Вместо этого он спросил: — Вы… служите на прежнем месте? — А, — бросил Жавер, — это ваше представление о вежливой беседе на прогулке… я помню. Ладно, в любом случае так лучше. Я попросил перевести меня на бумажную работу, если хотите знать. — Почему? — прозвучало почти безразлично, но Вальжан был искренне удивлён. Он скорее ожидал, что Жавер воспользуется каким-то образом слухами о своей смерти — и даже их использует для служения закону. Никакого ответа не последовало. Он не знал, что говорить? Не хотел?.. И Вальжан поделился своими мыслями. Жавер только поджал губы: — Преступников призраками не напугать. — Отчего же. Мой опыт подсказывает, что многие чрезвычайно суеверны. — Вы пропустили кое-что. Многие — «из них» или «из нас»? Вот и третий вопрос повис в майском вечернем воздухе. Вечер вопросов без ответов. Вечер сложных вопросов, на которые не ответишь словами. Жавер шёл рядом, теперь молча и почти бесшумно. Если бы не лёгкое поскрипыванье гравия, Вальжан бы забыл об этой тени из прошлого, скользящей рядом. ~*~ — Я пришёл пораньше! — заявил Жавер, когда Вальжан вопросительно посмотрел на него, стоящего на пороге в семь сорок пять вечера, хотя ни о какой встрече они не договаривались. — Чтобы проследить, как вы оденетесь в этот раз. Погода тёплая, даже жаркая. Пустите? Вальжан даже отвечать не стал, просто посторонился. Всё это походило на бред тяжело больного. Может быть, он и лежал сейчас, в самом деле, с лихорадкой, но тогда почему не Козетта является в галлюцинациях, а Жавер? Он, действительно, проследил, не позволив Вальжану надеть редингот в этот раз. — А сами? — только и спросил Вальжан. — Это моё дело, — быстро ответил Жавер, теребя блестящую пуговицу. Вальжан недоверчиво покачал головой. ~*~ На рассвете он проснулся, потому что в окно что-то стукнулось, словно заполошная птица, не заметив, ударилась о стекло. Это всегда считалось дурной приметой, подумал Вальжан, особенно, если птица погибнет. Сегодня он собирался поехать к Козетте и её мужу — и это было лучшей из примет для нового дня, но всё же птица… стоило пойти и проверить. Прямо под окном в нежной весенней траве лежал мокрый от росы букет ландышей. Вальжан медленно подошёл к нему. Что ж, разве что та самая птица бросила этот букет в траву. Вальжан поднял голову и внимательно посмотрел на кружившего в высоте жаворонка. Тот заливался своей песней, и до старика, замершего с цветами в руках, посреди сада, ему не было дела. Дымка размывала очертания садовой ограды. Если подойти поближе и коснуться рукой прутьев, поймёшь, что они мокрые от той же росы, что и на крупных плотных листьях ландышей. Вальжан поднял букет к лицу — ландыши пахли утренней зарёй и обещанием нового. ~*~ — Букет, в самом деле? — оживился господин Жильнорман, когда Вальжан рассказал об утреннем происшествии. Говорить об этом было неприятно, но разговор привычно не клеился и нужно было хоть как-то его поддержать. — А наша юная мадам баронесса не только твоё сердце разбила, внук! Хотя неудивительно — она так прелестна! — Да, конечно, — пробормотал Вальжан, встретившись взглядом с покрасневшей Козеттой, которая так и не привыкла к слащавым похвалам, бесконечно расточаемым дедом Мариуса. — Как я сразу не подумал. — Не стоит ли сообщить неизвестному поклоннику, что птичка сменила клетку? — хохотнул господин Жильнорман. — Не стоит, — торопливо заявил Мариус, забыв даже прожевать как следует, чем вызвал новый приступ смеха у деда. Зато Козетта посмотрела на мужа с искренней благодарностью, и Вальжан пожалел, что вообще заговорил о букете ландышей. Вернувшись домой, привычно слишком уставший от бесплодной и тягостной беседы, от собственной натужной весёлости и бодрого Жильнормана, Вальжан в первую очередь бросил взгляд на ландыши в стакане на столе. Будто белые цветы с ярко-зелёными листьями, чей аромат пропитал всю комнату, могли сейчас вернуть ему желание жить. Вытянутые крупные чашечки ландышей на вид и наощупь (Вальжан коснулся одной чашечки указательным пальцем) были бархатные. Кое-где в них чудом сохранилась утренняя влага. От сильного аромата, в котором вдруг перестала грезиться утренняя заря, разболелась голова — и Вальжан открыл окно, как раз вовремя, чтобы заметить, чей-то силуэт за створками. Кто-то быстро отступил в тень сада, освещённого только светом луны и звёзд. — Эй! — крикнул Вальжан в прозрачную ночь. — Идите сюда! Заходите на чай, Жавер! Хватит там стоять, вы замёрзнете. — Замёрзну? В мае? — донесся ядовитый ответ. — Как знаете. А ландыши ваши? Жавер притворился, что не услышал вопроса, но не ушёл, приняв приглашение. Первое, но не последнее. Они часто виделись с тех пор, разговаривали, ужинали вместе, чаще — просто молча прогуливались до конца улицы и назад, слушая только привычные вечерние шумы и стук собственных сердец. Но в этом молчании, казалось, проговаривалось больше, чем во время иных бесед. ~*~ Ландыши оказались только началом. Иногда (не слишком часто, но всё же с неизменным постоянством) Вальжан находил какие-то неважные, почти случайные знаки внимания, которые появлялись как будто сами собой. Он не пытался проследить и узнать, кто оставлял эти мелкие подарки, но рано на рассвете в саду иногда скользили неясные тени, слишком быстро таявшие в утреннем тумане. ~*~ Так, книга, о которой накануне они с Жавером говорили и даже немного поспорили, нашлась на пороге дома, снабжённая закладками и карандашными пометками на нужных страницах. — Признаться, — заметил Вальжан следующим вечером во время прогулки, — я едва об неё не споткнулся. Любопытно, кто мог принести её? — Хорошая была бы шутка судьбы, если бы вы свернули шею из-за Стендаля. Они шли рядом, и руки их почти соприкасались. Пальцы Жавера были ледяными, хотя вечер — после жаркого дня — стоял тёплый. Пару мгновений Вальжан думал только об этом и даже не пытался изобрести какой-нибудь подходящий ответ, чтобы парировать реплику. Но потом всё-таки сказал: — Этот подробный разбор, кто что подумал и кто что почувствовал… душа человека сложней, её движения не описать цепочкой умозаключений. — Не начинайте, прошу вас, — он на мгновение запнулся. — Вчера мы уже говорили об этом. — Позавчера, — поправил Вальжан. — Дни считаете? — саркастично поинтересовался Жавер. — Нет. Но, позвольте заметить, мне кажется, вы ошиблись намеренно. Вы смогли бы логически объяснить причину такой ошибки? В ответ Жавер только поджал губы. В этот вечер они едва ещё о чём-то говорили. Вальжан шёл не торопясь, радуясь теплу, и гадал, можно ли как-то поделиться этим теплом со спутником. А тот неизменно смотрел или прямо перед собой, или на небо, или в противоположную сторону. И, вероятно, с негодованием отверг бы предположение, что это он сам и принёс книгу. ~*~ Когда увяли ландыши, под окном оказался букет белых маргариток, мокрых от росы, совсем свежих, нежно пахнувших — вновь утренней зарёй и чем-то пока не ясным. От них голова не болела. В саду росли только розовые маргаритки, а значит, эти принесли откуда-то ещё и оставили под окном. И едва ли для Козетты. Он увиделся с ней через два дня. Встреча получилась радостной, потому что господина барона не оказалось дома, а господин Жильнорман слёг с головной болью и предоставил Козетте самой развлекать отца. Впрочем, поначалу она была необычно молчалива и разливала чай в глубокой задумчивости, едва глядя на отца. Тот даже спросил: — Ты о чём-то грустишь, моя милая? — О, — она порозовела и потупила взгляд. — Это всё ландыши, папочка. Я теперь боюсь, что они были в самом деле для меня. А Мариус… ах, он так близко к сердцу это принимает. Этот господин Жильнорман и его шутки! — Нет, — поторопился разубедить её Вальжан. — Один человек… наверное, просто ошибся. Я позже видел его. И провёл рукой по пшеничным кудрям дочери. Она неуверенно улыбнулась: — Правда? — Да-да, милая, конечно. Эти цветы были не для тебя. Забудь об этом выдуманном поклоннике. О маргаритках он не сказал ни слова — пришлось бы слишком долго объяснять. Впрочем, о книге он тоже не стал рассказывать, хотя что может быть невинней книги? Но Козетта снова забеспокоилась бы — и было в этих маленьких подарках что-то, чем не хотелось делиться даже с ней, тем более — в этом доме, где, кроме неё, всё было неприятным и тягостным. ~*~ Впрочем, Жаверу о маргаритках он тоже не сказал ни слова. И сделал вид, что не заметил его пристальных взглядов на окно, где стоял букетик, — взглядов, в которых читалась тайная радость, смешанная с сомнением. ~*~ Самым полезным из этих подарков оказались мелкие желтоватые семена, которые были аккуратно завёрнуты в сложенный углом лист бумаги и просунуты под дверь. Вальжан долго вертел обёртку, надеясь найти хотя бы название растения, но листок был совершенно чистым. Немного поразмылив и рассмотрев сами семена, он заключил, впрочем, что, скорее всего, это самый обычный клевер, тот, который ранней весной цветёт мелкими белыми цветочками. И сейчас его уже поздно сажать, но можно подождать около года — и тогда в саду появится маленькая лужайка. Через несколько дней они вновь встретились с Жавером, и тот на несколько лишних мгновений задержался в саду, словно высматривая перемены. А потом выглядел слегка разочарованным. Пришлось как бы ненароком (и невпопад) заметить в разговоре, что время для посева клевера уже прошло. А потом постараться не рассмеяться. ~*~ Как-то на пороге нашёлся даже пакетик с разноцветными леденцами. Тени тенями, игра игрой, загадка загадкой, но Вальжан, не выдержав, поинтересовался у заглянувшего вечером Жавера, не знает ли тот, откуда взялись конфеты. — Не понимаю, откуда бы мне знать это, — отозвался Жавер безразлично, занятый изучением паутины в углу на потолке. Но что ещё он мог бы сказать? И Вальжан просто рассмеялся, решив не настаивать. Конфеты были, по чести сказать, ужасны, и он отдал их первому попавшемуся уличному мальчишке, для которого они, возможно, оказались бы самым вкусным угощением на свете. ~*~ Однажды ночью Вальжана разбудил сквозняк. Прохладное дуновение, шелест, скользнувшая по полу тень — а потом всё стихло, но на прикроватной тумбочке остался лежать листок с переписанным от руки стихотворением. В первый раз за долгие дни этой молчаливой игры Вальжану захотелось вновь окликнуть эту тень, позвать остаться — хотя бы ненадолго. Но в доме снова никого, кроме него, не было, и сад был тих. Луна давно зашла, и чтобы прочесть стихотворение, понадобилось зажечь свечу. И в её дрожащем свете ровные строки на желтоватом листке казались безнадёжными, хотя ничего особенного в них как будто не было: Две трети жизни растеряв по свету, В надежде жить, успел я постареть И, как игрок последнюю монету, Кладу на кон оставшуюся треть. С последней строчкой вернулась игла в сердце. И ещё сильней захотелось, чтобы он успел встретиться взглядом с тенью, остановить, удержать её и больше не быть одному. Ночь была тёплой, но чем дальше, тем сильней хотелось делить её тепло — и тепло летних дней — с кем-то другим. С тем, кто сейчас, наверное, шёл в сумраке, спеша прочь от этого дома. Вечером, во время прогулки, они ни слова не сказал Жаверу о стихах, но почему-то рассказал о Козетте и её муже, о том, что каждый визит к ним — настоящая пытка, потому что господин барон очевидно не рад ему, а Козетта во всём послушна мужу. Говорить было больно, но от самой этой боли становилось легче. — И она права, — заключил Вальжан. — А я должен отойти в сторону, чтобы не мешать их счастью, но… Жавер на это ничего не сказал и сменил тему, однако разговор вдруг перестал клеиться — Жавера словно мучила какая-то неотвязная мысль, он словно злился на себя за что-то и не мог толком сосредоточиться на беседе, и они быстро разошлись. А потом он куда-то пропал, хотя сначала Вальжан этого не заметил. ~*~ В один из дней, когда Жавера не было, в гости приехали Козетта и господин барон, выглядевший до странности виновато. — Папочка, — говорила Козетта, расхаживая по дому, — даже не знаю, почему я раньше не приехала! Ты же тут совсем один! Но Мариус упрекнул меня. И не зря!.. Я так увлеклась этой новой жизнью, что совсем забыла, как чудесна была старая… как я люблю тебя!.. Когда Козетта ушла в сад, чтобы, по её словам, предаться воспоминаниям, Мариус горячо и несвязно извинялся, ни разу, правда, так и не сказав, за что же именно он извиняется и почему вообще ему это пришло в голову. Наверное, Жавер попросил не называть своего имени. Наверное, это тоже был подарок — вроде книги или цветов. Жавер не появился ни на следующий день, ни всю неделю после, считая, наверное, что был бы неуместен — потому что всю неделю, каждый день, у Вальжана гостили Козетта и Мариус. Это была чудесная неделя — унёсшая тоскливый покой и вернувшая радость, удвоив её: Мариус оказался чистым, искренним юношей — таким сыном, о каком Вальжан мог бы только мечтать. И теперь судьба подарила ему сына, не отняв дочь. Хотя когда они уходили, Вальжан думал о том, что, несмотря на вернувшуюся радость, ему не хватает разговоров с Жавером. Дети оставались детьми — теми, кто нуждался в его заботе или, напротив, окружал заботой его самого, а тот был равным собеседником, пусть даже порой неприятным и не слишком понятным. И каждое утро Вальжан просыпался с надеждой, что под окном или на пороге окажется что-то из тех мелочей, которые, конечно, к Жаверу не имели никакого отношения и попадали в дом совершенно случайно. Может, их приносили метавшиеся по вечерам в светлеющем небе стрижи или ласточки. ~*~ В первый день июля в прутьях решётки нашёлся сложенный вчетверо листок. «Исчезать без предупреждения нечестно. Полагаю, в моём обществе вы более не нуждаетесь. Не тратьте свою жизнь зря, вы заслужили счастье». Выяснить его адрес оказалось довольно легко. Благообразный вид и вежливая речь на полицию действовали безотказно. Но Вальжан не стал идти по этому адресу, решив, что нежданный визит только испортит всё. Он оправил кое-что почтой и принялся ждать. Всё-таки, на подарки вежливо отвечать. ~*~ Странно было чувствовать волнение, но унять его не получалось — в конце концов, Жавер мог не проверить почтовый ящик вовремя (хотя с его педантичностью это не вязалось) или же просто не прийти. Почему это настолько оказалось важно Вальжану именно теперь? Может быть — и эта мысль пришла к нему в этих летних сумерках — именно теперь, после почти год назад принятого решения уйти из жизни Козетты, навсегда уйти, Вальжан чувствовал себя будто перешедшим за грань бытия, свободным от границ жестокости и милосердия, свободным от всех углов и порогов этого мира. В некоем чистилище, которое, благодаря этим сумеркам, летним цветочным запахам и, каким-то чудом, высокой фигуре, возникшей под ещё не вспыхнувшим уличным фонарём впереди, всё менее походило на место смутных страданий неопределившихся душ. Летние сумерки пахли нетерпением, надеждой и радостью, и с этим ничего нельзя было поделать. — Мы опоздаем, если не поторопимся, — сообщил Жавер вместо приветствия. — Приятный вечер сегодня, — отозвался Вальжан, скрывая улыбку. — Вы же не забыли билеты? — Какие билеты? — поинтересовался Жавер, как видно, пытаясь этим вопросом отвлечь внимание от того, что в этот же момент он взял Вальжана под руку. — В оперу, — Вальжан незаметно согнул руку, чтобы Жаверу было удобней. — Вы же получили их, верно? И потому сейчас здесь? — Ах, это. Да, конечно, они со мной. На самом деле, времени у них было достаточно: и чтобы неторопливо прогуляться до угла улицы, перебрасываясь незначащими замечаниями о погоде и здоровье родственников Вальжана, и чтобы найти фиакр, чтобы доехать и чтобы потом рассмотреть афиши, которые обещали увлекательное и завораживающее зрелище. И всё это время, пока они шли или ехали — под руку. Вальжан, если и удивлялся самому себе вначале, то потом перестал, больше не стараясь скрыть, как это приятно и как согревает сильней лучей летнего солнца. — Она называется «Густав III, или Бал-маскарад», — задумчиво прочитал Вальжан афишу, на которой, действительно, был и маскарад, и полуобернувшийся, видимо, Густав III, — я, знаете, немного смыслю в истории, а вы? — Густав III, — отозвался Жавер, который так ни разу и не взглянул на афишу, — был шведским королём с 1771 года. Убит по политическим соображениям на маскараде в какой-то шведской опере. — Не смотрите на меня так, — добавил Жавер в ответ на уважительный взгляд Вальжана, — я это вчера в библиотеке прочёл. — Но вы же прочли. Однако либретто самой оперы в корне противоречил тому, что рассказал Жавер. История, рассказанная Даниэлем Обером, была о любви, а не о политике, о соперничестве из-за женщины, а не из-за власти. И это сильно разочаровало Жавера, потому что это, как он кисло объяснил, мало того, что было неправдой, так ещё и предсказуемой — и оттого скучной неправдой. Опера сама по себе, впрочем, оказалась ничем не лучше: оглушительное пение, манерность, натужные чувства, которые выжимали из себя певцы. Жавер сидел рядом, скрестив руки на груди, и иногда хотелось, отвернувшись от сцены, коснуться рукой его локтя или положить голову на плечо, хотя последнее, пожалуй, было сродни ландышам, конфетам или стихам, а значит, признаваться (даже себе) в таких мыслях не стоило. Позже, когда они вышли на ступени театра, Жавер никак не мог прервать свои возмущённые рассуждения: — …но так дурно сыгранная и спетая ложь делается хуже вдвойне, не так ли? — Вы говорите так, что я сейчас подумаю, будто вас не устроила исключительно подмена политического сюжета любовным. Что же тут плохого? Разве любовь плоха? — Потакание публике. — Но о чём музыка скажет больше, чем о любви? По дороге домой они молчали, каждый думая о своём, а может быть, об одном и том же — кто скажет? В окно фиакра Вальжан смотрел, как мимо проплывают улицы в пятнах фонарей, как из тени в свет выходят деревья. Листва давно уже распустилась, но ещё не успела запылиться и пока свежа, но в вечернем сумраке ветви деревьев тёмны и призрачны. Они словно тянутся куда-то, послушные ветру. К небу, к звёздам? Или к людям, которые спешат мимо?.. Одно из деревьев привлекло внимание Вальжана своей огромной разлапистой кроной. Подсвеченная сбоку светом фонарей, крона, казалось, сияла, а ветки, широко раскинувшись, будто стремились обнять всё небо. Ствола Вальжан не видел и, может, ствол и стал трухой изнутри, но всё же крона была прекрасна. И в этом тоже крылось смутное обещание. Уже на пороге Жавер, выпустив локоть Вальжана, рассказал о скрипке, которую слышал в один из тех дней, когда он решил исчезнуть. «К слову, о музыке», — начал он. Глаза его блестели, когда он говорил, а губы кривились и дрожали. В пивной, заполненной трубочным крепким дымом и человеческими запахами, где-то посреди дымного вонючего ада, будто отгороженная собственной чистой красотой от криков и ругани, пела скрипка. И было трудно дышать — но не потому что дымный чад не давал вдохнуть, просто горло сжималось, а грудную клетку словно обручами сковало. Всё от этой мелодии. — Как называется, когда играют на чём-то одном? — Соло. Вальжан представил себе этого человека, Жавера, застывшим посреди пивной: плотно сжатые губы, перекошенные в брезгливом отвращении ко всему вокруг и ещё больше потемневшие глаза, в которых, а не в губах — вся правда о том соло на скрипке из глубины преисподней. И подумалось тогда, что если, действительно, правда только в глазах Жавера, а губы лгут, нечаянно, тайно от самого обладателя этих губ, но лгут, тогда необходимо заставить их сказать правду, чтобы избежать катастрофы. Вальжан не стал размышлять дольше, такие мысли были достаточно непонятны ему самому, но вдруг очень захотелось понять, что прячется за мыслями, что же нужно делать, исправляя ложь? Жавер выпустил его локоть пару минут назад, но ещё не отступил ни на шаг. Они стояли очень близко, но словно только сейчас оба — одновременно — заметили это. Вальжан не отрываясь смотрел на плотно сжатые губы своего спутника. Когда Жавер говорил о скрипке, он полуотвернулся, глядел в сторону, на плиты садовой дорожки, так что было не видно губ, только полуоборот головы. Но теперь он повернулся обратно – ведь как раз наступил тот самый момент, когда люди делают паузу перед прощальными словами. «Разве вы ненавидите весь мир?» «Вы не замечали ничего вокруг, ни дыма, ни вони…» «Эта красота и была настоящей, ведь верно? А всё остальное казалось сном…» Но ничего из этих слов не было до конца искренним. Нужно было протянуть руку, потянуться вперёд, чтобы обнять, коснуться пальцами губ, чтобы не дать заговорить, почувствовать — совсем близко — чужое дыхание на лице. И всмотреться в правду тёмных глаз. Он скользнул по губам Жавера пальцами, но отпрянул, не коснувшись губами, хотя, может, хотел бы — оба хотели бы. — Она была очень печальная, та мелодия, — отрывисто сказал Жавер, отворачиваясь, чтобы уйти. ~*~ «Козетта с мужем уезжают в Англию. Боюсь, их не будет весь июль. Составите мне компанию завтра за ужином?» Утром — как всегда, не по почте, а с уличным мальчишкой — пришёл ответ: «Лучше бы вы поехали с ними. Но раз уж нет, я приду». ~*~ — Зачем вино? — Вечер прохладный. Почему бы не выпить немного? Жавер молча кивнул, глядя в окно, потом спросил: — Почему вы не поставите хотя бы свечи? Если вы видите, как сова, то я уже почти ничего не вижу. — Мне хватает фонаря за окном. А вы совсем как Козетта — она всегда жаловалась, что темно. Жавер едва заметно пожал плечами: — Кто-то же должен вовремя заметить, что вы сидите в темноте и голодаете. — А вы? — Вальжан поставил на стол бутылку вина и два бокала. — Неужели, следите за собой? — Неинтересная тема, — снова пожал плечами Жавер и добавил, посмотрев на бокал: — Я, кстати, стараюсь не пить. — Могли бы сказать раньше, — но сдержать улыбку Вальжан не смог. — Что в этом смешного? — Жавер по-прежнему смотрел на бокал, который теперь уже наполнился тёмным вином. — Вы должны бы рассердиться, а не смеяться. Почему я не могу предугадать ни одну вашу реакцию! — Это не совсем правда, верно? — Вальжан налил вина и себе, и теперь сел напротив Жавера, украдкой взглядывая на него и тут же отворачиваясь к освещённой фонарём улице за окном. — Не понимаю… — дёрнулся Жавер. — Я о… — начал было Вальжан, но тут же передумал. Вместо этого он осторожно коснулся кончиками пальцев руки Жавера, — впрочем, не важно. Забудьте. Можем снова поговорить о летних вечерах. Или об освещении. — О чём вы говорили с вашей дочкой? — спросил Жавер, убирая руку со стола. Пальцы его заметно дрожали. — Не о пустяках же. О пустяках она с мужем говорить будет. Влюблённые говорят о пустяках, и им это кажется верхом блажества. А потом, когда поженятся, они продолжают говорить о пустяках. И надоедают друг другу, хотя не понимают причин. Прозвучало это так, словно он пытался скрыть волнение. Но не сумел. Воздух в комнате дрожал от его волнения. Казалось, если бы горела свеча, её огонёк трепетал бы без конца, хотя сквозняка не было. — Зачем вы убрали руки? — Холодно. — Нет. — Вальжан покачал головой и, слегка улыбаясь, встал со стула. Он обошёл стол и остановился за спиной Жавера, мгновенно почувствовав, как тот напрягся. — Вы бы рады уйти, правда? Теперь всё время спешите уйти. И даже тогда… я прочёл о вашей смерти — и не удивился. Вы выглядели так, словно хотели умереть. — Я и собирался, — сказал Жавер бокалу вина. — Но потом… это, в конце концов, выглядело бы нелепо. Седина тускло поблёскивала в тёмных волосах. Вальжан хотел бы сейчас преодолеть смущение — своё и этого человека перед ним, смущение, защита, всё нарастающий страх перед — чем? — Я тоже, — вымолвил Вальжан, в упор глядя на серебристые нити и на тени, залёгшие там, где волосы скрывали шею, — хотел умереть. — Знаю, — шёпотом ответил Жавер, но не обернулся, казалось, перестал даже дышать. Окаменел. — Потому и пришли, верно? Потому потом и рассказали Мариусу всё, что знаете, — Вальжан закусил губу, чтобы не позволить себе тронуть даже плечо Жавера, потому что слишком рано, так ему казалось. И, не дожидаясь ответа, продолжил: — Получается, мы с вами пережили самое страшное, так? — Смотря чего вы боитесь, — также шёпотом. Боится голос повысить? Боится сорваться? Но во что сорваться? — Крушения мира, — ответил Вальжан, с трудом выговаривая слова — он так много думал над этим, сначала только о себе, а в последнее время и о них обоих, сравнивая, сопоставляя, что теперь так сложно стало говорить, он себя едва заставил. Из-за того же смущения, будто всё в них обоих — добро, зло, ненависть, любовь, смерть — ложились на плечи свинцовым грузом и лишали способности говорить, потому что сказать значило облегчить груз. — Сразу — и мира, конечно. Вы только так и мыслите. — И глухо пробормотал невпопад: — Если бы та скрипка захлебнулась в чаду, я бы не удивился. Вина Жавер не отпил и глотка, но речь его вдруг стала несвязной, неясной, не выдерживая оков сдержанности. Руки его дрожали, но едва заметно — только если присмотреться, если знать, что они дрожат. И как противоположность рукам, спина его была неподвижна и напряжена. — Не захлебнулась бы, — осторожно отозвался Вальжан. И, затаив дыхание, также осторожно, как и произносил слова, легко коснулся головы Жавера, провёл рукой по волосам — до края жёсткого ворота сюртука. — Вы позволите? Жавер судорожно вздохнул — или всхлипнул? — и вскочил со стула, мгновенное делаясь похожим на длинную нескладную тень — Не уходите, Жавер, не убегайте! — Вальжан испугался настолько сильно, что, забыв об осторожности, схватил его обеими руками, схватил в охапку и, опомнившись, ослабил хватку, но не отпустил. — Что вы собираетесь делать? — голос Жавера прозвучал глухо, он не сопротивлялся больше, но весь был как натянутая струна. Вместо ответа Вальжан прижался щекой к щеке Жавера и прикрыл глаза, чувствуя, как бакенбарды щекочут губы. Постепенно его руки перестали быть путами Жавера, они скользнули выше и сомкнулись вокруг его плеч, а потом правая ладонь ласково легла Жаверу на затылок, коснувшись тёмных волосы. Пальцы почувствовали, как голова Жавера немного откинулась назад, наверное непроизвольно, потому что тело всё ещё напоминало натянутую струну той самой скрипки, которая до сих пор не выходила из ума Вальжана. Как недавно в саду, Вальжан не нашёл слов, нежных или ободряющих, добрых или весёлых, для этого человека, чтобы смягчить его к самому себе или миру, но и скрипка тоже не говорила, она пела без слов. Музыка касается слуха и способна перевернуть мир внутри человека — спасти или убить его. Музыка касается слуха. Вальжан коснулся губами закрытых глаз Жавера. Тот ещё раз вздохнул и покачал головой. Беззвучно, Жавер плакал — Вальжан почувствовал на губах солёный привкус и, потеряв голову окончательно, принялся целовать щёки, виски, губы, шею, он отпустил Жавера, но только за тем, чтобы стянуть с него сюртук, без которого, в простой белой рубашке, Жавер казался ещё более хрупким, ещё более нереальным, ещё более уязвивым. На шее темнели резкие складки морщин — и Вальжан сначала провёл по ним пальцами, а потом поцеловал. И может быть этот поцелуй заставил Жавера открыть глаза, бездонно-чёрные сейчас. Он освободил руки, дрожащими пальцами подобрал края своей рубашки — и быстрым движением сбросил с себя белую ткань, а затем сам обнял Вальжана, спрятал лицо в ложбинку между плечом и шеей и так застыл, будто исчерпал всю свою смелость. ~*~ Несколько мгновений они слушали дыхание, чувствовали дрожь друг друга. Потом Жавер сказал изменившимся голосом: — Впрочем, нет необходимости раздеваться полностью. Хватит только… Вальжан не дал ему договорить, накрыв рот рукой. А потом — смеясь над собственной несообразительностью — быстро убрал руку и снова прижался к его губам своими. Жавер застыл, но не отстранился. Целовать вот так — долго, требовательно, добиваясь ответа, чувствуя запах, вкус чужой кожи, вдыхать чужое дыхание — было внове, но оттого захватывало с головой. Всё, что он сейчас делал, делалось им впервые, и нужно было придумывать каждое движение — и это тоже было сродни изменчивой мелодии. — То, чего я хочу, — шептал он между поцелуями, — то, чего вы хотите… для этого нужно раздеваться. Нужно открыться. Вальжан осторожно захватил губы Жавера своими, медленно провёл языком по ним (Жавер вздрогнул) — потому что они пересохли, нет, просто потому что перемешанная с влечением нежность толкала на это, — и замер от нахлынувшей волны чувств. И тут не выдержал Жавер: сдавленно застонав, он впился Вальжану в губы в ответном поцелуе. И это было как треснувший лёд на бурной реке, когда ревущая вода вырывается на свободу. ~*~ Кровь стучала в ушах. Нужно было сразу так много: целовать, не выпускать из объятий, гладить по рукам и плечам, по спине, иногда шептать что-то, потому что одних прикосновений и поцелуев казалось недостаточно, чтобы выразить переполнявшие чувства. Мысли терялись в мешанине неуверенных, торопливых движений, вздохов, стонов. Ладони горели от разлившегося по всему телу нетерпения. Хотелось вообще не отрывать их от тела Жавера, выпустить, отстраниться друг от друга казалось невозможным, болезненным, хотелось — хотя бы ненадолго — стать частью друг друга. Жавер привалился к столу, ловя ртом воздух: — Кровать у вас в доме есть или прямо на полу спите? От вопроса стало ещё жарче. Вальжан почувствовал — верней, осознал, что кровь прилила к чреслам, что внизу всё напряглось — чего не было уже очень давно, и никогда — от близости другого человека. Он судорожно выдохнул и провёл раскрытой ладонью по вспотевшей груди Жавера, неосознанно отталкивая его. Не только поцелуи и тесные объятья, не только прикосновения — к спине, плечам, груди, но и иное — более горячее и пугающее — предстояло им. И смешанный с возбуждением стыд накрыл с головой. — Конечно, кровать, — губы плохо слушались. — Всё подобное именно там и должно происходить. И пока они здесь, в гостиной, ещё можно отступить, отказаться. Это грех и грехом будет, пусть даже толкает на него жажда поделиться теплом. Жавер провёл рукой по глазам и лбу, смахивая то ли пот, то ли слёзы. — Всё? — глухо спросил он. — Для этого тоже не стоило раздеваться. Я пойду. Он попытался оттолкнуть Вальжана и поднять с пола свою рубашку, но тот не позволил, перехватив руки Жавера и прижав их к губам. Собственные стыд и страх показались вдруг отвратительными и предательскими по отношению к этому человеку. Скрипка, цветы, недовольство тем, что публика любит слушать о любви, а не о политике… Жаверу нужна была любовь — и такая любовь тоже, потому что слишком долго он закрывался от всего мира, ему нужно было показать, что мир вокруг не отвратителен, что всё может измениться, и что люди меняются. Что не бывает непростительных поступков и слов. Что от прикосновений бывает не только боль, а соединение двух мужчин не всегда унизительно. Что, в конце концов, стоит признать: они связаны, и теперь связь станет только прочней — и не важно, свяжет их общий грех или любовь. — Нет. Нет. Не уходите. Это просто… слабость. Я не ожидал от себя. ~*~ Не выпуская его рук, Вальжан обхватил ими свою шею, там, где булавка скалывала галстук. «Разденьте меня», — без слов попросил он. Показалось — или Жавер в самом деле улыбнулся?.. Но показалось, наверное: в следующее мгновение на его лице не было ни тени улыбки, хотя губы больше не были презрительно сжаты, напротив — от поцелуев они приоткрылись и блестели. Галстук полетел на пол, следом и рубашка. Лучше бы поднять и сложить, мелькнула мысль, но тут Жавер прошептал прямо в ухо: — Если кровать вас пугает, останемся здесь. Обниматься, когда одежда уже не мешает, оказалось невозможно приятно, и возбужение вернулось быстрей, чем он мог бы ожидать. Дыхание стало прерывистым, и теперь огонь во всём теле словно стекал вниз, в промежность. И когда Жавер попытался стянуть Вальжану брюки, тот сдавленно зарычал, вцепился в его руку и прижал её к собственному возбуждённому члену. Пальцы мягко обхватили его и стали оглаживать сквозь ткань, осторожно и настойчиво спуская брюки и паналоны. Вальжан сдавленно застонал и прижался губами к шее Жавера, туда, где линия челюсти касалась мочки уха. Кожа там была особенно горячей и сильно пахла, и, не выдержав, Вальжан провёл там языком, а потом укусил, и снова провёл языком, чувствуя каждый волосок, каждую морщинку. Чтобы было удобней целовать, он тоже оперся на стол, и тот вдруг со скрипом отъехал в сторону, а Жавер качнулся, неловко взмахнул руками и, дёрнувшись вперёд, обхватил Вальжана за талию. И недовольно воскликнул: — Осторожней! — Вы же удержались. И вы обнимаете меня теперь. Так, словно от этого зависит ваша жизнь. Я бы даже опрокинул стол ради этого. Они посмотрели друг на друга, переживая вновь возникшую неловкость. Чтобы сгладить её, Вальжан стал гладить Жавера по спине, сначала легко, потом сильней и сильней вжимая пальцы в кожу. Казалось, что у такого человека, как он, спина должна быть очень чувствительной. И верно — смущение растворилось в новой волне возбуждения. Жавер присел на край стола, ткнулся лицом в плечо и просунул руку за пояс брюк Вальжана. Когда между мягко скользящими пальцами и членом не осталось преграды из ткани, Вальжан прошептал: — Позвольте и мне. — Да, да. Нечего спрашивать. Давно уже можно было. — Вам не терпится!.. — Как и вам. Тут и юноша позавидовал бы. — Вы не уступаете, — выдохнул Вальжан. Он закрыл глаза и потянулся за поцелуем. Одновременно с этим положил руку Жаверу на грудь, а потом — медленно, борясь с неловкостью и неуверенностью — стал спускать руку ниже, чувствуя под пальцами напряшиеся соски, вспотевшую кожу и ходившую ходуном грудную клетку. В какой-то момент он отстранился, прерывая поцелуй и тяжело дыша. Рука легла на пояс брюк. — Поторопитесь, — пробормотал Жавер. — Чего вы так медлите? — Д-да, — сдавленно прошептал Вальжан в ответ, когда его пальцы, наконец, достигли цели, — вы не уступаете. И… этот стол… здесь неудобно… я не боюсь кроватей. Идём в спальню. ~*~ Там было темно из-за плотно зашторенного окна, которое не пропускало ни света луны, ни света фонаря. Только узенький луч проникал в комнату и ложился на покрывало тонкой светящейся полоской. Темнота словно отрезала их от всего, что окружало, что было сейчас не важно. Остались неуверенные и жадные прикосновения, поцелуи, отрывистый шёпот, вздохи, вскрики. Нежность и забота одного и неохотное принятие — и ответная нежность второго. Тонкий луч вычерчивал контуры их сплетённых тел — плечи, спины, бёдра, отражался в каплях пота, слепил глаза, а потом — когда всё стихло — растворился в темноте. ~*~ Утром, на рассвете, Жавера уже не было. Он ушёл глубокой ночью — и собрался так тихо, что Вальжан ничего не услышал, хотя всегда спал чутко. Впрочем, на подоконнике лежала розовая маргаритка, сорванная в саду. И это не было прощанием, это было зароком, что всё продолжится. И что следующее утро они, возможно — нет, наверняка — проведут вместе. ~*~ (однажды другим летом) Крона этого дерева по-прежнему поражала: широкая, разлапистая, за прошедший год она стала ещё больше. Ветки, которыми играл ветер, тянулись во все стороны, словно желая обнять весь мир. И зрелище это было настолько увлекающим, что многие прохожие останавливались, чтобы посмотреть на невиданное дерево, или хотя бы оборачивались. — Я уже видел это дерево, — заметил один из прохожих. — И подумал тогда: оно может быть и трухлявым, и старым. Но всё равно очень красиво. Правда ведь, красиво? Его спутник покачал головой: — Красиво, только там два дерева, а не одно. Просто растут очень близко.