***
Кун не художник, но он знает: если в стакане с чистой водой смешать слишком много цветов акварели, рано или поздно она станет коричневой и мутной. Это подобно тому, как начинает мутнеть его жизнь по мере заполнения её несочетаемыми вещами, единственная цель которых — отвлекать от серости и бесполезности бытия. Серотонин, дофамин, эндорфин, окситоцин. Гормоны счастья на завтрак, обед и ужин — единственный способ пережить ещё один день, и Кун больше по привычке, чем по надобности ищет пищу для своего разума. Поход на небольшую выставку неизвестных художников в местной картинной галерее — что-то новенькое для него, но когда знакомая с работы, зная, что тот вечно ищет новые впечатления, предлагает сходить, Кун не отказывается. Стены и потолки в галерее белые. Несколько помещений, разные направления, но общую тему выставки Кун интуитивно понимает сразу, даже не глядя на брошюры у входа и стенды. «Личное» — гласит информационный лист на стене в главном зале, и он с понимающим вздохом рассматривает афишу с изображением выбеленного человеческого лица с закрытыми глазами, перечёркнутого широкими мазками масляной красной краски в районе губ. Личное — то, о чём принято молчать. Прохаживаясь вдоль вывешенных картин, Кун понимает, что все молчат о разном, но по одному и тому же паттерну. Чертовски несправедливо: когда множество людей совершает одну и ту же ошибку, она случайно и безапелляционно может стать нормой. Внутренняя тьма негативных жизненных опытов — то, о чём не так просто рассказать напрямую, поэтому она выливается в искалеченные образы, цветные брызги, сделанные на эмоциях, рваные линии, мрачные палитры, колючие текстуры и хаотично расставленные ядовитые акценты. Каждый сломан по-своему, и тем не менее каждый думает, что нельзя подать свои чувства сырыми. Они должны быть завёрнуты в художественную форму, будь то образ на холсте или проза в блокноте. Однажды Кун даже думает, что нельзя быть творцом без «переломов», потому как лишь прошедший через персональный ад может ощутить разницу между депрессией и счастьем, но он не уверен, насколько эта теория валидна. Он не знает этих художников лично, их имена не говорят ему ни о чём. Возможно, в этом и была задумка: обезличенное личное, которое хоть у каждого свое, но говорит оно на одном языке — сломанном. Если бы Кун рисовал своё, оно бы гармонично вписалось в эту выставку. То же самое, однако, нельзя сказать об авторе картин, которые скромно располагаются в последнем зале галереи. До него он добирается в самом конце, пока его растроганная коллега задерживается в главном. Графичные линии, цветные акценты на мелких деталях, понятные формы, простые сюжеты, явная асимметрия, тонкая грань между простейшей стилизацией, безумием, реальностью и фантасмагорией. Первые несколько минут Кун не может понять, почему они оказались здесь — такие непохожие на других, смелые и, на первый взгляд, не окрашенные в мрачное настроение. Как ни странно, именно этим они ему и нравятся. Внутренний хаос, облаченный в визуальную форму. Будто всё, что было у художника на уме, само выплеснулось на холст без попыток разума как-то упорядочить образы, хотя силуэты всё ещё имеют понятные человеческие черты. На фоне ранее увиденного «личного» это кажется выходом за рамки темы и в то же время бесстрашным актом поддержки, глотком чего-то позитивного в не столь привлекательной действительности, вопреки тому, о чём хочется сказать на самом деле. Кун почти не знает людей, похожих на эти картины. Тех, чьё личное, больше, чем боль. Тех, кто сильнее своего хаоса и не боятся его показать. Тех, кто будет поддерживать и подбадривать чьё-то дело, даже когда у самих холсты чисты уже месяц. Тех, которые вопреки. Кун берёт ручку, лежащую на столе рядом с альбомом для отзывов, и долго пишет. Ему редко удаётся так складно писать даже собственные песни в студии, но сейчас мысли столь чётко складываются в предложения, что останавливаться кажется страшным расточительством вдохновения. — Вы так долго писали что-то в моём альбоме, что я забеспокоился, — слышится насмешливый голос справа от Куна, когда он с удовлетворением подписывается под своим отзывом, и тут же поворачивается на звук. Невысокий парень в свободной одежде с разноцветными граффити на ткани наклоняется над альбомом, игнорируя куново замешательство, и хитро прищуривается с загадочной полуулыбкой, пытаясь разобрать буквы на бумаге. С его шеи свисает брякающая подвеска в виде радуги, которая медленно покачивается по мере того, как он перекатывается с носка на пятку в своих красных конверсах. — Кун, — произносит он неуверенно и выпрямляется, позволяя заглянуть в свои глаза с формой косточки причудливого тропического фрукта, — спасибо за отзыв, — милая улыбка в конце, попытка заправить короткие волосы за ухо и быстрый кивок, вместо поклона. Если бы Кун не был так удивлён, он бы подумал, что с ним флиртуют, но, к счастью, он догадывается, что перед ним стоит автор картин, быстрее, чем скажет какую-нибудь глупость. Тэн Ли. Кун уверен, что за этим коротким именем и не вычурной подписью в альбоме стоит что-то намного большее, и не ошибается. Он никогда не умел уходить от разговоров, которые развлекали его и кормили разум позитивными мыслями. По счастливому стечению обстоятельств, у Тэна этого добра оказывается столь много, что устоять перед общением не представляется возможным. К тому же зал пуст, а его манера говорить, уравновешенная серьёзным тоном и ехидными шутками, совершенно не надоедает. Тэн крутится вокруг своих картин, увлечённо отвечая на редкие вопросы, с таким вдохновлённым лицом, будто это вовсе не его рук дело, и Кун не замечает, как вежливая улыбка перестаёт быть необходимостью, самостоятельно расплываясь по лицу почти на любую реплику. Он никогда не был экспертом в искусстве и честно в этом признаётся, но язык Тэна каким-то образом делает для него доступным любые вещи и без этого замечания. — Я думаю, в искусстве нет правильных интерпретаций. Есть авторская и зрительская, — пожимает плечами он, задорно продвигаясь лунной походкой между картинами на выставке с ладонями в широких карманах штанов. — Можно написать картину так, что её нельзя будет понять никак иначе, кроме как по-авторски, но… — Но тогда из творчества пропадёт всё веселье, — заканчивает Кун, узнавая в этом своё отношение к работе в том числе. — В чём тогда смысл? Где метафора? Где образность? — Именно, — застыв на месте, кивает Тэн и ненадолго «подвисает» в своих мыслях, прежде чем продолжить уже более вдумчиво и не так расслабленно. — Наверно, творческие люди, оставляющие пространство для воображения, должны смириться кое с чем. В момент, когда мы выставляем свою работу на общее обозрение, её «верная» трактовка перестаёт быть единственной. Это в каком-то смысле жертва для публичности. Можно вечно трястись за то, что твоё творение неправильно поймут, и оставлять её в тени, а можно усмирить свою ревность и позволить людям дать ей новую жизнь, новый смысл. От последних слов Куна слегка передёргивает, и Тэн явно замечает, как его полуулыбка смазывается во что-то задумчиво-меланхоличное. — О чём ты думаешь, глядя на эту картину? — спрашивает он, как будто продолжая свою мысль, и останавливается возле одной из рамок с заинтересованным лицом, не принимающим отказы и стеснение как оправдание. Момент, когда они перешли на неформальное общение, Кун благополучно пропускает. Он смотрит перед собой и видит два небольших силуэта посреди звёздного пространства, похожих на человеческие лица, повёрнутые друг к другу. Один из них, белый, пуст изнутри, а тело и голова второго, красного, заполнены линиями в виде хаотично соединённых мелких предметов, среди которых он успевает рассмотреть праздничный торт, мольберт, часы, кота, маскарадную маску, самолёт и много чего ещё. — Наверно, я думаю о себе, — невесело усмехается Кун, опустив голову, и вновь смотрит вперёд. — Всё, что за пределами красного силуэта — мир, такой пустой и непонятный, — а то, что внутри, хоть на первый взгляд и имеет смысл, но самом деле бесполезно, если присмотреться, — честно отвечает он и переводит взгляд на Тэна, который внимательно слушает. На его лице на секунду мелькает что-то знакомое, сломанное, но он быстро сглаживает это усмешкой и удовлетворённо кивает. — Есть что-то необъяснимо приятное, когда кто-то видит себя в твоем личном, даже если ты думал о чём-то другом в процессе работы, — медленно шагая мимо картины, делится Тэн и всё ещё забавно оттягивает пальцами свои широкие карманы. — И о чём же думал ты? — не задумываясь ни секунды, интересуется Кун. — Я часто визуализирую своё ощущение того, как работает мой внутренний мир и мир внешний. Они оба для меня похожи на хаос с урывками понятных форм, так что да, я думаю о хаосе... Если о чём-то неупорядоченном, конечно, можно мыслить разумно и последовательно, — коротко хохочет Тэн. — Я нахожу личный внутренний покой в нём, и в то же время он меня чертовски пугает. — Почему? — Меня пугает, что в каком-то смысле наша жизнь нам не принадлежит, — пожимает плечами Тэн, проводя пальцем по раме, и стирает со стекла рукавом какое-то видимое только ему пятно. — Каждый день на неё влияет столько внешних факторов, ты никогда не можешь быть уверен в том, что завтра будет как вчера, твои планы могут пойти крахом в любой момент. Причём неважно, какой у тебя возраст, статус, заработок или здоровье. Мы живём в иллюзии контроля над своей жизнью, хотя на самом деле нами управляет внешний хаос. И мы его, в отличие от внутреннего, не можем увидеть, — на последних словах Тэн выдыхает так, будто уже произносил эту фразу минимум десяток раз, и смешно вытягивает губы, совсем не выглядя, как человек, который только что продекламировал весьма депрессивную концепцию. Его мысли совсем не вяжутся с его внешностью — приподнятым настроением, выражением лица, жестами и живым блеском в глазах. Кун не может сдержать улыбку и пытается спрятать её, опуская голову и смотря на свою обувь. Иронично. Он привык отторгать людей за их романтизированный взгляд на окружающий мир, за их инфантилизм, за самообман. Так было проще убеждать себя в том, что ему не нужны новые близкие связи, которые будут дёргать его за ниточки, когда настанет время принять то самое решение. Но с Тэном есть одна проблема — ничего из этого в нём нет. — Тебе весело? — спрашивает Тэн без намёка на злость или недовольство, на что Кун возвращает ему своё внимание. — Мне по-настоящему весело впервые за долгое время. Когда Кун по своей инициативе записывает социальные сети Тэна для контакта на случай «ну а вдруг что» и легко делится своими в ответ, что-то в его голове отрезвляюще щёлкает, но отступать уже поздно. Он старается быть дружелюбным до победного, а когда перед уходом кидает на Тэна последний взгляд, привычное желание тут же удалить всё к чертям перебивается желанием поговорить с ним ещё. Испугавшись этой странной мысли, Кун отворачивается и как раз вовремя встречает в главном зале свою знакомую с работы (тем не менее информацию из смартфона не стирает). Лёжа тем же вечером на кровати и слушая на фоне свой недоделанный трек, Кун смотрит на номер Тэна в списке контактов и снова начинает играть со своим мозгом в опасные игры. Пытаться обуздать эмоции и свою человеческую натуру, стремящуюся к общению — всё равно, что плыть против течения. Кун хочет убедить себя: это всего лишь временное помутнение, как вспышка адреналина во время опасности, собирающая все силы для одной единственной цели — помочь выжить. Но это обман. В конце концов, Тэн — всего лишь тот, кто продлевает агонию Куна. Очередная глупая причина оставаться непонятно где, непонятно зачем. Ведь так?.. Звук уведомления коряво встраивается в музыку, разносящуюся по комнате, и Кун медленно моргает, глядя на строку уведомлений. «Хочешь сходить на ещё одну выставку?»***
Спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Правда в том, что с момента, когда выясняется, что сопротивляться и разочаровываться из раза в раз — больнее, чем сдаться, Кун даже не пытается себя вытащить и отталкивает тех, кто мог бы это сделать. Но с Тэном есть одна проблема — он не пытается спасти. Тэн врывается в его жизнь не для того, чтобы что-то в ней менять, раздавать советы и копаться в чужих проблемах. Он просто благодарен за время, потраченное на искренний интерес к его работам, и делится тем, чем с ним могут поделиться в ответ. Он зовёт с собой на выставки, пишет в переписке свои мысли по поводу и без, спорит о подходах к вещам, много перебивает, а иногда наоборот заваливает таким количеством вопросов, после молча слушая, что у Куна почти остывает полный стакан кофе, пока они медленно плетутся в сторону дома. Тэн готов тратить свои силы только на тех, кто отдаёт взамен временем, мыслями, идеями, образами, настоящими эмоциями, и у Куна этого добра полным полно. Он лишь не знает, что с ним делать, поэтому с неподдельным интересом смотрит, как в руках Тэна вещи, казалось бы, не имевшие смысла, валявшиеся пыльным хламом на антресолях в голове, обретают форму, текстуру, цвет, историю — жизнь. Есть что-то необъяснимо привлекательное в человеке, который настолько окрылён своим вдохновением, что остальное для него почти не имеет значения, пока работа не будет закончена и доведена до совершенства или в данном случае — до совершенного хаоса. Глядя на Тэна, разговаривающего с одной из посетительниц выставки, через весь зал, Кун видит в нём солнце. И дело не в жёлтом смелом костюме и недавно осветлённых волосах, торчащих в разные стороны, как лучики, а в энергии, окружающей его тело, которая незаметно заряжает помещение теплотой. Кун всегда думал, что счастье — это мгновение, в котором сходятся все позитивные ощущения от текущих событий. Оно не перманентно, мимолётно и его легко можно спутать с чем-то другим. Однако само существование Тэна со всей его удивительно долгоиграющей позитивной энергией опровергает эту мысль. В глубине души Кун и правда надеется, что он обуздал переменчивую природу счастья и научился ощущать его как можно дольше, а не перебиваться короткими мгновениями, позволяющими забыть о бессмысленности всего. В момент, когда меткий взгляд Тэна пересекает зал и останавливается на лице Куна, последний на секунду видит себя. Того себя, который заточён в оболочке из навалившихся проблем, диагнозов в медицинской карте и слишком долгих размышлений о вечном. Кун всё ещё тот самый бездонный мешочек с идеями, каким был всегда. В нём есть человеческое, творческое, живое, но оно погребено глубоко внутри, и он не собирается его выкапывать. Хотя стоило бы, наверно? Ирония в том, что, даже если человеку нужна помощь, с большой вероятностью он от неё откажется, когда об этом скажут напрямую. Тэн помощь не предлагает. Тэн просто остаётся собой. Он манит ладонью через весь зал, многообещающе улыбаясь, бесцеремонно берёт под локоть, игриво касается плеча и ведёт вдоль стены, самозабвенно рассуждая обо всём. Мысли лавируют между картинами, их сюжетами и чем-то совсем отдалённым, напоминающем о мелькающих перед лицом силуэтах и цветах, будь то люди, которых Тэн знает, или места, в которых бывал. Встречающиеся по пути гости вежливо его приветствуют, а тот виртуозной хитростью выманивает для себя комплименты и наставления даже от тех, кто со стороны кажется чертовски скупым на слова и комментарии. Рядом с Тэном Кун бесстыдно глупеет. Не буквально, а метафорически, как от неконтролируемой гипервентиляции. Разум и тело меняются местами — пока первый потребляет даже больше кислорода, чем нужно, второе начинает задыхаться, когда Тэн просит наклониться, чтобы незаметно для окружающих шепнуть какой-то интимный секрет об одном из его знакомых художников, представленных на выставке. Его дыхание щекочет кожу, заставляет вздрогнуть, прислушаться к участившемуся пульсу. Кун знает эти уловки. Знает, зачем Тэн приближается сильнее необходимого, слишком медленно отстраняется от его уха, якобы неосознанно задерживает руку на лопатке, после неторопливо соскальзывая. Кун знает, но не сопротивляется, потому что всё ещё одурачен иллюзией, будто всё контролирует. Будто при любом неверном шаге, уже когда-то сделанном многими, он сможет оттолкнуть, спрыгнуть с этого поезда в никуда. Кун уверен, что Тэн совершит этот неверный шаг рано или поздно. Кун ошибается. Летняя ночь с воскресенья на понедельник прохладная. Офисное здание пустует. Тэн с улыбкой трясёт перед лицом ключом, отключающим сигнализацию, и без промедлений распахивает двери чёрного входа, после забегая вверх по лестнице и при этом крепко держа за руку. Кун не знает, откуда в нём столько энтузиазма после очередных выходных, проведённых вместе (какая это по счёту неделя, седьмая?), но не возражает, несмотря на то, что ему не говорят, куда они срываются в двенадцатом часу ночи с мини вечеринки после выставки. Тэн всегда берёт то, чего ему хочется, сопротивляться смысла нет. Коридор тёмный и длинный, однако нужная дверь всё-таки находится, и лишь в тишине щёлкает выключатель, Кун ощущает себя на пороге чего-то большего. Во всех смыслах. В художественной студии Тэна высокие потолки, стены из побеленного кирпича, эркерные окна и творческий беспорядок. Становится понятно, что он не из тех, кто беспокоится о том, чтобы внешний вид его рабочего места резонировал с его представлением об эстетике. Однако хаотично расставленные по помещению тумбы, стенды, подставки, небрежно повешенные на дверцу огромного шкафа с реквизитом куски ткани, огромный стол с материалами, разложенными в понятном лишь ему (бес)порядке и дальний угол, заставленный каким-то хламом, всё же выдают хозяина. — Только дурак нуждается в порядке — гений господствует над хаосом, — смеётся Тэн, когда Кун разгребает несколько помятых эскизов на одном из мольбертов, и подходит очень близко, разглядывая собственные пальцы, очерчивающие изгиб чужой шеи и шов на плече пиджака. — Единственный хаос, над которым ты можешь господствовать, это тот, что ты создаешь сам, но даже с ним следует быть осторожным. — Кун убирает эскизы на прежнее место и успевает перехватить прохладную сухую ладонь как раз в тот момент, когда она соскальзывает по костюмной ткани вниз до уровня его рёбер. Куну кажется, что понимание правил этой игры даёт ему возможность мыслить здраво, и всё же он не учитывает, что слишком сильное увлечение может приглушить все здравые, на первый взгляд, мысли. Он ждёт от Тэна каких-то вопросов — неправильных вопросов, — но он их не задаёт, он только действует. — Я хочу поцеловать тебя, но тогда ты не сможешь говорить эти потрясающие вещи, — легко признаётся Тэн, тихо посмеиваясь, и свободной рукой касается его губ, будто пытаясь заворожить. — Останься со мной сегодня, и я покажу тебе. — Он скидывает куртку на пуфик возле стены, и хотя Кун не до конца уверен, что ему хотят показать, всё равно не сопротивляется, когда Тэн усаживает его на диванчик возле подоконника. По помещению разносится шелест материалов, шум воды и звуки тихих шагов. Тэн не торопясь крепит лист акварельной бумаги на мольберте и закатывает рукава. Прикосновение к чужому творческому процессу кажется Куну чем-то даже более личным, чем чувственный поцелуй или рассказанная под покровом ночи тайна. Если бы он был на месте Тэна, это бы означало, что между ними сформировалась какая-то степень доверия. Либо это больше не похоже на игру, либо ставки слишком высоки. — Ты бы позволил кому-то чужому создать хаос в твоей голове? — спрашивает Кун, глядя на свои ладони, выложенные на колени, и слышит, как звуки со стороны Тэна прекращаются на довольно длительное время, пока тишина наконец не прерывается его тихим голосом. — Ты спрашиваешь меня, умею ли я любить? — усмехается он, поворачиваясь к Куну лицом на своём стуле, но тот только непонимающе склоняет голову. — Иногда полюбить кого-то, довериться — всё равно что играть в случайность. На каждое «до конца своих дней» приходится по десятку «до первой серьёзной ссоры». Когда от тебя уходит кто-то любимый, это похоже на то самое чувство, когда ты в одиночестве пытаешься обуздать хаос, созданный не тобой. Тебе повезёт, если он утихнет сам по себе или вы сможете как-то договориться. — Так значит, твой ответ нет? — заключает Кун. — Что «нет»? — Ты не умеешь любить. — Умею, — вздыхает Тэн и, отворачиваясь, добавляет: — но боюсь. Его слова кажутся невидимой точкой в их коротком разговоре, и хотя какая-то часть Куна хочет знать больше — то, чем не делятся с теми, кому не доверяют, — он через силу отпускает свои вопросы и приковывает внимание к тому месту, где сидит Тэн, замечая, как он начинает меняться. Сначала его спина кажется ровной, потом он медленно скрючивается, вспоминает об осанке вновь, встаёт со стула, опять возвращается на прежнее место, подбирает под себя ногу — и так по кругу, пока не пролетают часы. Его руки неизменно расслаблены, лицо спокойное, а взгляд не покидает границу ближайшего окружения, заполненного материалами для работы. Если бы в обычной ситуации Куна спросили, в чём красота Тэна, он бы явно описал его внешне, но глядя на него в стенах студии, он бы сказал, что она в его мыслях, движениях, в маленьких привычках, отношении к тому, что он создаёт, в его творчестве, в том, как он управляет своей стихией, и в том, как она его слушается. Красота Тэна в иллюзии, будто в момент высшего единения со своей фантазией его разума не существует здесь и сейчас — он где-то в другом месте, созданном им же. Это не тот Тэн, которого знает внешний мир. Куну не впервой встречать людей, влюблённых в свои творения. В конце концов, что может влюбить в себя сильнее, чем что-то, от начала до конца созданное в соответствии с твоим пониманием красоты и правильности во всех смыслах? С людьми так не бывает. И несмотря на то, что Тэн влюблён в свои картины так же, из них не просто строится мир, в который он сбегает от реальности, из них строится мир, в котором он дышит. И пока Кун с завидным упорством пытается понять, почему это облегчает и его дыхание, голова начинает гудеть от мыслей. Это не должно действовать на него таким образом. В конце концов, Тэн — всего лишь тот, кто продлевает его агонию, верно? Тогда почему эта агония так хороша при всей своей неправильности? Когда Кун ловит себя на мысли, что уже не может чётко и без раздумий ответить на этот вопрос, в окно студии пробирается утро. Тэн откладывает кисть в сторону и устало выдыхает, как после длительного путешествия. Впрочем, это не так уж далеко от истины. Какое-то время никто не осмеливается прервать тишину, потому что никто не понимает, чем для каждого из них являлись последние несколько часов. Кун знает лишь одно: этот взаимный обмен всем и ничем одновременно подводит его к черте, где он уже не может держаться на расстоянии. Ему нужно быть ближе, рядом с Тэном ему больше не нужно дышать — ему хочется.***
— Парадокс, — выдыхает Тэн, глядя в потолок студии, на котором играют солнечные зайчики от его наручных часов, а потом поворачивает голову в сторону Куна и смотрит на его губы, — чем дольше ты говоришь, тем больше мне хочется тебя слушать, но чем сильнее мне хочется тебя поцеловать за твои слова, тем больше мне хочется, чтобы ты замолчал, — смеётся он. — И что же нам делать? — риторически спрашивает Кун, перекатываясь на бок на диванчике. — Учись говорить и целоваться одновременно. Кун усмехается и понимает, что никогда ещё не был так глуп, а точнее — слеп. Ошибка, стоившая ему того, чего он боялся больше всего. Последние годы его жизни, проведённые в попытках сбежать от чужой помощи, научили его распознавать «спасателей» практически с первых слов. Но проблема в том, что Тэн никогда спасателем не был и становиться им не собирался. Можно ли спасти кого-то, просто существуя? Просто будучи эгоистом? Просто боясь полюбить? Кун знает ответы, но намеренно их не проговаривает, как и то, почему он становится постоянным гостем в студии Тэна, почему целует его шею и плечи, когда молчит, и почему не молчит, когда не целует. Рассвет отпечатывается на узкой спине Тэна тенями от оконных рам, когда его работа на мольберте подходит к своему завершению. Он мельком смотрит на время, чуть оборачивается через плечо, соблазнительно пожимая им же, щурится от солнца и довольно улыбается, молча прося Куна не то перестать смущать и подойти, не то продолжать смотреть вот так — как будто нет ничего более завораживающего, чем человек, слившийся со своей стихией в танце света и тени, чётких линий и размытых градиентов, плавных силуэтов и угловатых фигур. Смотри на меня. Восхищайся мной. Будь моим и телом, и разумом. Тэн не говорит это вслух, но ему и не нужно — он достаточно умён, чтобы подстроить всё так, будто он не просит, а разрешает. Он делает всё для себя, сам не понимая, что его же словесное невмешательство в чужую жизнь укрепляет желание быть с ним рядом. Кун не берётся его судить, хотя не может не согласиться, что это настолько же хитро и ловко, насколько эгоистично. Впрочем, Тэн тоже человек — не идеальный, то есть — и это довольно иронично. Такие, как он, не должны уметь просчитываться, иначе всё, на чём строится их игра в соло, может пошатнуться. Кун думает, что Тэн не просчитается. Но и он человек, поэтому ошибается тоже. — Ты придёшь в пятницу? — заискивающе спрашивает Тэн, облокотившись на стену возле входной двери, и смотрит на то, как Кун накидывает на себя лёгкое пальто, пока вдруг не теряет на мгновение связь с реальностью. — Что? — непонимающе моргает он. — В пятницу, — повторяет Тэн, сжимая губы в тонкую линию, но судя по лицу сложно понять, осознал он, в чём дело, или нет, — ты придёшь? — он склоняет голову вбок, искренне считая, что его просто не услышали, и тогда Кун понимает, что ему не показалось. Тэн действительно не задаёт вопросов. До этого момента. Но ошибается он, как оказывается, намного раньше. Возможно, в ту самую минуту когда решает пустить Куна на свою территорию — туда, где его внутренний мир как на ладони и нет места для притворства и недосказанностей. Недооценка того, с кем имеешь дело, всегда приводит к нежелательным последствиям. При всей своей зависимости от желания заполнять жизнь бесполезными причинами оставаться в сознании Кун иногда забывает, почему среди всех людей, ошивающихся вокруг предметов искусства, люди выбирают именно его. Он смотрит вглубь, анализирует, отвечает честно, пока речь идёт о других, иногда оставляет себе непрошеную критику и, что немаловажно, не обрубает связи, пытаясь оставаться анонимным. Это довольно печально — то, как при должном уровне самосознания Кун сумел докатиться до самообесценивания. В конце концов, обычно именно он становится тем, в ком нуждаются, кого хотят видеть рядом и чьё мнение хотят слушать. Кун даже не старается — напротив, он бы желал избавиться от этой роли, не быть для кого-то якорем, не нравиться людям, не чувствовать ответственность за тех, кого невольно «приручил». — Да, конечно, — вопреки улыбается он, накидывая на шею шарф и, прежде чем переступить за порог, забирает у Тэна один короткий поцелуй. Сделать вид, что это не значит ничего, как и не посмотреть на реакцию, стоит ему многого, однако, уже спускаясь вниз по лестнице, Кун понимает, что нужно быть честным хотя бы с самим собой. Тэн — самая глупая из всех его причин продолжать дышать. Самая глупая и самая важная, чёрт возьми. От этого хочется то ли бить стены, то ли молча быть благодарным, но Тэну об этом точно знать не нужно.***
Если бы Тэн и Киплинг существовали в одной эпохе, Кун уверен, сказка о свободолюбивом коте, который не хотел быть прирученным, но желал иногда греться у костра, пить молоко и при этом гулять по ночам там, где ему вздумается, была бы вдохновлена им. Иначе довольно трудно объяснить его бесследную пропажу на время и внезапные, но всё-таки желанные возвращения. Кун не возражает. Ему тоже иногда нужно личное пространство, к тому же ожидание разогревает интерес, и на этот раз оно окупается. — Что ты делаешь? — спрашивает Кун, наблюдая за тем, как Тэн сначала разворачивает мольберт и переставляет тумбы и подставки так, чтобы на линии между ними не было ничего лишнего, а потом идёт к своему столу с материалами. — Развлекаюсь, — отвечает Тэн с ехидной усмешкой и достаёт со дна выдвижного шкафчика уголь и едва потрепанную коробку с пастелью — кажется, ей совсем не пользуются, — у меня сейчас нет срочных заказов или какой-то другой работы, зато есть время и натура — то есть, ты. — Он сваливает всё, прихваченное у стола, на подставку рядом с мольбертом и плюхается на стул лицом к Куну. Последний мгновенно ощущает себя, как на обеденной тарелке. — Собираешься посадить меня на одну из своих подставок в немыслимой позе, чтобы доказать, что натурщики получают мало за свою работу? — пытается пошутить Кун, и Тэн правда смеётся. — Собираюсь делать всё как обычно, — возражает он, — и ты делай то же, что и всегда. Кун усмехается, принимая его инструкцию за «просто как всегда побольше говори и задавай вопросы, не имеющие никакого практического применения». С этой мыслью он смотрит на то, как Тэн выкладывает на свою подставку только чёрные и серые брусочки пастели и с интересом склоняет голову. — Почему чёрный? — Я так тебя вижу, — буднично поясняет Тэн, не отвлекаясь от бумаги, и делает разметку простым карандашом. Звук соприкосновения грифеля с бумагой возвращается от потолка коротким эхом. — То есть грустным и мрачным, — предполагает Кун, но на него тут же смотрят, как на ребёнка, которому ещё можно простить слишком непосредственное восприятие мира. — Грусть может быть и жёлтой, если ты задумаешься об этом, — пожимает плечами Тэн, — всё зависит от мастерства художника. Осуществить деконструкцию жанра в художественном искусстве с помощью цвета довольно тяжело. Обычно мы передаём подавленность и волнение преддождевым пасмурным небом, а радость и лёгкость — тёплой солнечной палитрой. Поменять их местами, сохранив настроение, наверно, возможно, но я не уверен, что это необходимо. — И что это значит? — Нет, ты не грустный и мрачный, — в итоге проще отвечает Тэн, смеясь, — просто я не могу объяснить тебя цветом, а это значит, что нужно сосредоточиться на форме. — Это интересно, — задумчиво проговаривает Кун, ненадолго отвлёкшись на лампочки на потолке. Одна из них периодически мигает с тихим характерным звуком, немного раздражая, поэтому приходится вернуть внимание Тэну. — Что? — То, как другие видят тебя, иногда может быть интересным, — отвечает Кун, скидывая обувь на пол, и залезает на диван с ногами. — Причем именно видят. Близким может казаться, что они знают тебя, но правду знаешь только ты сам. Это довольно печально. — Он с безразличием откидывается на спинку и тянется за бутылкой с водой на подоконнике. — Ты нуждаешься в том, чтобы быть понятым правильно? — не переводя взгляда, больше утверждает, чем спрашивает Тэн. — Помнишь, я говорил про публичность искусства, когда мы впервые встретились? — Наконец, он смотрит на Куна, вглядываясь в его подсвеченный вечерним солнцем со спины силуэт, и будто впитывает его в своё воображение. — Помню. Ты сказал, что свобода мнений в отношении искусства — это жертва, которую ты приносишь, чтобы не писать свои картины «в стол», — припоминает Кун, избегая чужого взгляда изучением и без того выученного узора на потолочном плинтусе, — ну, грубо говоря, — поправляет себя он. — Если представить на минуту, что мы с тобой — в каком-то смысле картины, — вновь отворачивается Тэн, продолжая наносить лёгкие штрихи бруском пастели, — продукт нашего собственного воспитания, воспитания окружающих и влияния событий извне, нарисованный кем-то, то непонимание со стороны многих окружающих — это жертва, чтобы быть частью социума. Кун смеётся. — Какая несправедливая жестокость. — Но ты не выглядишь расстроенным, — замечает Тэн, стараясь оставаться на волне того же настроения, но по не такой уж естественной ухмылке Кун видит, что его отношение к собственным словам немного иное. — А никто и не обещал мне, что будет легко. — Он отпивает глоток воды из бутылки и морщится — уже согрелась. — Постоянно приходится выбирать между честностью и всем остальным. Доверься близкому человеку таким, какой ты есть, и то, что произойдёт после, либо тебя уничтожит, либо подарит облегчение. Кун открывает рот, чтобы сказать что-то ещё, но понимает — уже сболтнул лишнего. Ещё одно предложение, и он бы признался, что грядущий выбор может стать для него последним в случае неблагоприятного исхода. Это не то, чего бы ему хотелось. Тогда, впервые узнав, что приносит с собой недостаток кислорода, Кун был достаточно глуп, чтобы оказаться в опасной ситуации, и достаточно удачлив, чтобы избежать серьёзных последствий. С удачливыми дураками всегда так — они совершают одни и те же ошибки, выходя сухими из воды. Но сейчас фигуры на доске стоят достаточно иначе и ставки более высоки. Впрочем, некоторая доля глупости всё ещё при Куне. — Тебе легко со мной? — спрашивает Тэн, уставившись на застывший над бумагой брусок в своей руке, но по факту — в пустоту. «Как дышать», — отвечает голос у Куна в голове, хотя вслух он не произносит ничего, лишь кивая в ответ. Тэн — словно искусственно произведённый кислород, который всё ещё не насыщает до конца, не добавляет смысла, но создаёт иллюзию, будто пребывание рядом с ним стоит того, чтобы продлевать агонию. Чтобы вдыхать синтетический воздух. Но значит ли это, что ему можно позволить навести в куновой голове хаос и дать ему им управлять? — Со мной ты выберешь честность? — будто прочитав мысли на расстоянии, тихо говорит Тэн, и Куну приходится посмотреть на него: рука напряжена, внимание рассеяно, язык нервно проходится по губам. Как они оказались здесь? Чем с Тэном легче и дольше, тем с ним на самом деле сложнее. Как долго человек может находить утешение в других, не вовлекая их в свои внутренние конфликты? На нынешнем опыте Кун может сказать, что не так уж долго, учитывая то, как ему хочется показать свои эмоции, подойти, молча обнять. Эта чёртова неубиваемая человеческая натура, желающая понимания и поддержки, чтоб она провалилась, сгорела в синем пламене. Кун поднимается с дивана и подходит к Тэну. Тот тут же растерянно начинает оглядываться по сторонам, будто сделал что-то неправильно, и откладывает пастель в сторону. Уж лучше бы они никогда не заводили этот разговор, оставили всё как есть, потому что Кун к этому привык — существовать среди вещей, которые служат не столько одним единственным лекарством, сколько легко заменимым обезболивающим. Больше всего он боится, что он сам для Тэна больше не просто один из многих. — Почему ты спрашиваешь? — произносит Кун не своим голосом, и мысленно готовится к чему угодно. — Потому что я чувствую себя глупо, делая вид, что между нами не происходит то, что происходит, хотя мне и страшно что-то менять, — выдыхает Тэн, вставая на шаг ближе, и проводит ладонью по куновой щеке. — Так что, если ты согласен быть честным, скажи, я ведь не один чувствую к тебе что-то? У Куна не получается избежать зрительного контакта. Он чувствует, как в теле неприятно ёрзает сильное волнение, но его не торопят. В безответности и неопределённости есть что-то до абсурдного комфортное — Кун знает, потому что позволяет себе увязнуть в них надолго, особенно с Тэном. Однако, как бы сильно он ни надеялся, что это продлится вечно, это невозможно. Как же глупо рассуждать о правильности признания, если чувства взаимны, и всё же Кун существует в такой реальности. В реальности, где желание привязываться к людям противоречит его видению мира и где риск подобен заигрыванию со смертью. Он всего лишь стоит перед человеком, который, кажется, влюблён, а ощущает себя мишенью на линии огня. Так быть не должно. Кун устал бояться. Он сам виноват в том, что оказался так близко к пропасти, удерживаемый на краю лишь измазанными в чёрной пастели руками Тэна, и если неисповедимые пути хаоса требуют от него сделать выбор здесь и сейчас, так тому и быть. Угасать от недостатка свежего воздуха — не то же самое, что чахнуть без недостатка человека, которым дышишь по-другому, совсем не через лёгкие. Умирать без кислорода страшно, но не так уж больно — Кун помнит, он никогда не забывал. Сжимая тэнову ладонь в своей и наклоняясь вперёд, чтобы поцеловать, вместо ответа на вопрос, он отдаёт себе отчёт в том, что лишь оттягивает неизбежное — точнее доверяет Тэну сделать это за него. А потом его реальность чёрно-белого спектра окрашивается одновременно во все цвета. Жёлто-оранжевое тепло окутывает тело, продвигаясь вверх, к куновым плечам, по невидимым следам чужих ладоней, чьи касания запускают по спине мелкую дрожь. Кун даёт оттолкнуть себя назад и неуклюже падает на диван, ослеплённый красным золотом закатного солнца на коже Тэна. Тот щурится от слабых лучей и подаётся вперёд наугад, касается губами век, запускает под ними зелёно-бензиновые круги. На его фоне картины на стенах смешиваются в подвижные причудливые формы в синих тонах и перестают быть важной деталью. В фокусе остаётся лишь он сам — сердцевина хаоса среди глупых причин жить. Кун тянет Тэна на себя, прижимает крепко, вдыхает, впитывает, и фиолетовая безумная волна распространяется по его телу шипением заветной таблетки, оставляя позади всю боль и разочарование. Вдох. Выдох. Выбор сделан, неопределенность оставлена позади, губы зацелованы, мысли спутаны, лекарство принято, взгляд затуманен иллюзией. Кун с горьким облегчением вдыхает полной грудью и в последнее мгновение перед тем, как позволить чужим поцелуям и прикосновениям навести беспорядок в своей голове, обещает сам себе, что никогда не признается лишь в одном. В том, что, если однажды Тэн оставит его бороться с хаосом в одиночестве, Кун всё ещё помнит, каково это — начинать умирать от недостатка кислорода. И это не больно. Страшно, но не больно.