i settle for a ghost i never knew

путешествовать ему предложила, как ни странно, путешественница. "это позволит тебе больше узнать этот мир вне того, что тебе приказывали в фатуи. тебе стоит попробовать. тем более сейчас, когда тебя никто не помнит — ты можешь начать карту открытий совершенно по-новому." она звала его с собой — в непросыхающий от алкоголя город бога ветров, в повернутую на контрактах гавань лорда камня, в гремящую очередным судебным заседанием столицу гидро архонта. люмин обходила в разговорах инадзуму, будто боясь, что один призрак грозы нанесёт ему вред. эти её метания были беспочвенны — стоило ему коснуться глаза бога, как обида на мать схлынула. он не понимал её, не желал видеть — и случись с её обожаемой страной и вечностью нечто страшное, он бы лишь улыбнулся. но боли — боли больше не было. поэтому он прибыл сначала на рито, оттуда — в ханамидзаку. деревни и предселья города мало поменялись на его памяти с последнего визита — люди всё продолжали суетится почём зря, кричать друг на друга, радоваться каким-то незначительным мелочам. сбившая его недалеко от наруками девчонка в ответ на грозный взгляд лишь улыбнулась. "простите, господин! с праздником вас!". он не знал, что праздновали эти земли — даже за столетия в снежной так и не запомнил ни одной даты. от них его работа мало зависела. на лисицу взглянул лишь мельком. она крутилась среди подчинённых ей жриц, сладко улыбаясь всем, будто готовясь съесть любую неудачно подвернувшуюся под руку душу. у него ей жрать было нечего, но тем ни менее ближе подходить он не решился. — во всём регионе празднуют? — спрашивает он у сухонькой, маленькой старушки, которая попросила помочь с овощами с базара. та беззубо смеется, кивая: — каждый, каждый празднует. даже ватацуми гуляет — говорят, неохотно, но в честь примирения с великой сёгун пошли на это. ихняя жрица-то новые мосты всё строит, поумнела видать девка. поняла, что не им тягаться с госпожой вечности. перед взором встаёт образ ватацумской жрицы — одетой во всё светлое девы, потянувшей к нему за помощью в тяжелый для её народа момент. обманутой им. баршам кукла, но вставший в горле ком ощущает так, словно всегда состоял из плоти и крови. — не знаете, как до острова добраться? — до ватацуми штоль? сдались тебе эти шавки, мой хороший! сегодня фейерверки пускать будут, красивущие, останься да посмотри. а завтра уже с причала поплывёшь с рыбаками, у них как раз дела там какие-то, мой сыночек поможет ежели чего. сынок этот за лишнюю тысячу моры домой вечером не возвращается, упрямо гребя вёслами в сторону единственного места, решившегося кинуть вызов охоте на глаза бога. странник сам не знает зачем ему сдался этот остров — жрица причиненного зла не помнит, да и извиняться он так и не научился. к берегу они причаливают утром — лодочник мнётся, не решаясь предложить помощь человеку, за все время пути не сказавшему ни единого слова, но баршам лишь отмахивается, вызывая у мужчины облегченный выдох. заказчик уже порядочно успел напугать его. — цель визита на остров ватацуми? — спрашивает подошедший солдат в форме сопротивления. он трезв, но помят, будто недавно выбрался из какой-то драки — хромающая походка лишь подтверждает эту догадку. — путешествие. — о, хорошо, — мальчишка начинает улыбаться, радуясь, видимо, что его родные земли привлекают людей с других регионов, — может, вам подсказать что-то? обычно туристы располагаются в деревне боро, но некото- — как можно увидеть вашу жрицу? — леди сангономия будет говорить речь на третьем дне празднования. это завтра. если правильно помню, то в восемь часов. до этого вы можете посетить святилище моун, а ещё у нас обосновалась девушка из акаде- дальше его не слушают — странник направляется прямиком к храму. остров остался таким же, как он его помнит — да и не так много времени прошло. повсюду снуют солдаты и жрицы, летают элементальные посланницы воли местной госпожи, напевают свои странные песни дети и женщины. баршам не понимает ни слова — в фатуи он узнал множество языков и наречий, мог если не говорить, то хоть определить откуда собеседник, но заунывные мелодии ватацуми не откликались ничем знакомым. только какой-то тоской — глубокой и страшной. чем ближе к храму, тем громче становятся голоса — и если на островах инадзумы люди поют прославления великой наруками огосё, но местные явно восставляют не её. порой в текст вклинивается общетейватский и тогда возможно становится понять хотя бы часть. "великий белый змей, милосердная глубокая пустота, жемчужная несломимая матерь. защити, укрой, успокой нас". кости оробаса видно с подступов к храму — они почти светятся на ярком солнце. око морской бездны, разверзнувшееся под многочисленными мостами, вторит напевам. странник смотрит на вход в храм — и видит жрицу. её лицо направленно к небу, но взгляд — взгляд он чувствует на себе. он идёт к ней — и никто не смеет встать на пути. солдаты открывают двери обители, помощницы госпожи закрывают их. они идут в полнейшей тишине — стены храма не пропускают ни единого звука. не слышно ни голосов людей, ни рычания генерала. баршам слышит лишь дыхание жрицы — ему самому воздух нужен не больше, чем удавшейся марионетке. кокоми входит в свой кабинет, указывая ему на кресло. завороженный одним её видом, он садится, не смея сказать и слова. она выглядит как богиня. он много богов повидал — сильных и не очень. жестоких — и не очень. милосердных, чрезмерно честных, забывшихся в своём могуществе. она мягко улыбается ему. — солдаты сказали, что на остров прибыл необычный гость. — если они докладывают о каждом происшествии лично главе острове, то боюсь представить, сколько бесполезной информации вам приходится выслушивать ежедневно. — ох, не беспокойтесь. я и сама почувствовала это. она видит тот страх, проскочивший в глубине его глаз, и улыбается ещё шире. — не переживайте. гости из сумеру сейчас довольно редки. слышала, ваш орган управления столь же ненадежен, сколь и наш? странник долго смотрит на неё прежде чем ответить. — возможно. простите, рассказать вам о перевороте академии смогу лишь то немногое, что вам наверняка уже рассказывали. я обычный горожанин. жрица кивает. — каждый человек важен в своей стране. должно быть, вы устали в пути? прошу прощения. — ну, — он усмехается, оглядывая пространство. оно ничуть не изменилось. завалено книгами и записями, под потолком горят маленькие фонтейновские звёзды, на ковре видна собачья шерсть, — не каждому путешественнику выдаётся возможность поговорить с самой божественной жрицей. — не каждому, верно. последний корабль из сумеру привёз на борту специи и книги. в чём вы разбираетесь лучше? — в книгах. — "сказка о пастушке" или ""учение листвы"? — сказка. нахида читала ему её. его трясло от эмоций — от гнева, от ярости, от того, что он называл людской грязью и клялся не замараться, — и она, гладя по руке, читала детские книжки, принесенные кем-то из академии. порой она придумывала их находу, превращая льющиеся из него откровения в приключения маленького чёрного котенка, который в конце всегда возвращался домой, запрыгивал на стол и счастливо засыпал под разговоры сидящих рядом зверей. они всегда были ему рады. жрица опирается бедром о стол, задумываясь о чём-то. она стоит в двух шагах — наклонись и, может быть, схватишься за резной подол платья. странник делает первый за день вдох — всё вокруг пахнет солью. — что ж, сказка. если я правильно помню, то она про джина, дающего человеку три шанса. за добро, которое тот совершил ранее. как думаете, я сойду за джина? — о чём вы? — вы, обычный горожанин, можете задать мне три вопроса. любых. я отвечу — насколько хватит моих знаний. кокоми смотрит прямо в глаза, и баршам инстинктивно вздергивает подбородок, будто защищаясь. та часть его, жившая под гнётом своей обиды более нескольких сотен лет, хочет рассмеяться над предложением жрицы. что она, совсем молодая, может ему сказать? но он давит эту желчь, благодарно кивая. — вы и впрямь празднуете этот праздник, — он почти добавляет "нелепый", но вовремя прикусывает язык, — лишь для налаживания отношений с наруками? — так говорят люди инадзумы? — она тянет губы в улыбке, и на мгновение кажется, что он видит клыки. баршам моргает, стряхивая видение. — да. — нынешняя политика сёгун не мешает жизни острова. мне нет смысла идти на такие уступки ради её одобрения. мои люди хотели праздника — пускай наруками поёт в честь своего божества, ватацуми лишь укрепится в вере в своего. она стоит совсем близко. всё также одетая в светлые церемониальные одежды, пережившая по его вине смерти десятков своих солдат — странник почти тянет руку, желая прикоснуться, но отдергивает себя. жрица этого даже не замечает. она действительно делает шаг вперёд, смотря на него, сидящего в кресле, сверху вниз. баршам кукла. ему не нужно дышать, да и боли он почти не чувствует благодаря безумному учёном выродку, но холодные пальцы жрицы, касающиеся его лица, заставляют что-то внутри сжаться. — ваш второй вопрос? — я... хотел бы подумать. — нет, — неожиданно жестко отвечает сангономия, сжимая пальцами его подбородок, — джин не стала бы ждать пока пастушок решится. поэтому повторяю, каков ваш второй вопрос? взгляд опустить не удаётся — кокоми дает ещё один шаг, теперь уже обеими руками держа го лицо, — страннику так и хочется сделать что-то, что выведет жрицу из себя. "если бы вы так воевали с сёгун, может, и не было бы никакой войны". "каждый ступивший на ваши земли иностранец подвергается дарению подобной милости?". "шавка, чьей шерстью тут воняет, готова ноги лизать или это лишь россказни солдат?". — каково это, быть божественной жрицей? — наконец говорит он, и кокоми отступает. в её движениях сквозит какая-то растерянность. она отходит к столу — и тогда возможность вдыхать ненужный воздух возвращается. — непросто. следовать людским мечтам и стремлениям, чувствовать их, находить компромисс между тем, что им хочется и что им необходимо. люди хотят разного — стабильности, мирной жизни, денег, любви. — а вы? — простите? — вы хотите любви? в нём прорывается то старое, что он не стал душить окончательно. прошлое было частью его нового — сказитель был частью него, ровно как и куникудзуши. последний молчит, загнанно глядя на спину сангономии, но предвестник — предвестник довольно скалит зубы. он снова хочет ощутить ту волну эйфории, которую ему подарила тогда отчаявшаяся жрица — бледная, слабая, надеявшаяся лишь на него. она держала его руки и улыбалась, слушая ту ложь, что он подавал ей. он обещал спасти её армию, обещал ей свободу её земли от власти сёгун. жрица кивала, её будто невидящие глаза ловили каждый его жест. он мог пообещать ей тогда и любовь — ей, неспавшей уже трое суток и готовой уверовать хоть в милость селестии, — и она бы пошла по его зову на что угодно. он мог вместе с сердцем бога получить и её. он может забрать его и сейчас. маленькая ватацумская жрица сама радостно отдаст его. плечи кокоми вздрагивают, когда он встаёт и делает шаг по направлению к ней. они стоят так какое-то время, в голове баршама крутится лишь желание не спугнуть, поймать, обмануть — нахида не будет его ругать за разбитое сердце в далекой стране, нахида, может, вообще ничего не узнает. сангономия оборачивается к нему. и горло вновь сжимает. как тогда, стоило ему впервые после сурастраны вспомнить о ней. он видел этот взгляд у вельзевул и царицы. жрица перед ним — не богиня, и от того становится ещё хуже. — может, хотела. был человек, которому я была готова посвятить свои годы. его называли жутким, но я находила интересным, — кокоми вздыхает, чуть наклоняя голову. странник молит — скажи о погибшем солдате, скажи о потерянном боге, скажи о друге детства, нелепом и глупом, что сам влюбился в кого-то, кто не является тобой, — но люди были правы. он действительно жуткий — вот только жуткий трус. они смотрят друг на друга. ватацумская жрица и бывший предвестник фатуи. обманутая и обманутый. — не помните, что в конце джин сделала с тем пастушком? — ладонь кокоми вновь возвращается на его лицо, принимаясь гладить бледную скулу, и странник крупно вздрагивает, отшатываясь. — она отпустила его, — голос откровенно ведёт, да и пусть бы это было большей из его бед. всё внутри колотится от иррационального страха, будто то, что стоит напротив него — и не дева вовсе. он смеялся над подопытными дотторе, знался с молчаливым капитано — и даже чернота маски сильнейшего из них не пугала его так, как жуткая улыбка жрицы. он отходит ещё на шаг, и её ладонь проводит по воздуху, опускаясь. — что ж, тогда и я вас отпущу. она кивает на дверь, после отворачиваясь вновь. её улыбка — разочарованная маска божества, перед которым он впал в немилость. даже смотреть не хочет, настолько он жалок и своём страхе и своей слабости. колени подкашиваются, почти ломаясь о каменный пол. сил думать на то, его ли это вина или очередная недоработка сумерского сумасшедшего, нет совершенно. странник — сказитель, куникудзуши, — дрожащими пальцами вцепляется в подол платья. он не знает, что за слова срываются с его языка. он рыдает так отчаянно, как может только сломанная игрушка архонта, мешая слезы с налипшей на ткань пылью и грязью. воет, словно маленький ребенок, который всему миру хочет показать насколько ему больно и плохо. чтобы его пожалели и обняли. жрица вздыхает, не сводя взгляда с горизонта за окном — солнце заливает бесплодные земли и продолжающих свой праздник людей. "ты жалок," слышится в её вздохе. "ты отвратителен, ты слаб. ты, пятисотлетнее чудовище, доверишься любому, кто скажет то, что ты хочешь услышать. не стоило путешественнице тебя жалеть. я бы не стала." — не знаю что именно заставило всех вокруг забыть о вашем существовании. почему не забыла я — непонятно тоже, — её ладонь почти опускается на макушку странника. он чувствует это, тянется вслед, всхлипывая, но в последний момент жрица отдергивает руку. — я не сдам вас доктору или другим вашим врагам. всё равно они не поверят жрице маленького отверженного острова. отпустите уже платье, умоляю. хватит. она выдергивает залитый слезами подол, вновь вздыхая, будто соли от слёз в нём стало больше, после чего отходит на пару шагов. — может, мы с сёгун разделяем разные взгляды, но я её понимаю. и, перед тем как выйти, оставив его одного, грустно улыбается напоследок: — оставайтесь на праздник, господин странник. отдыхайте.