* * *
в дождливые дни сидеть дома не хочется — аль-хайтама можно найти в академии. широкие коридоры, триумф архитектора — тихие голоса отражаются от мраморного пола и вдоль колонн и лестниц поднимаются вверх, к потолку; извиваются, спорят и почти никогда не приходят к консенсусу. секретарь чувствует это кожей и внушительными стопками бумаг, оказывающимися у него на столе на следующий день. наука — сложная вещь. он почти слился с пейзажем — величественно мраморный, расчетливо продуманный до мельчайших деталей и по-своему грозный. ученые и студенты не представляют академию без ее человеческого воплощения, всегда занятого чем-то своим среди книжных полок. за исключением случаев, когда академия закрыта. вот как сегодня. день не задался. аль-хайтам по привычке слонялся от одной шумной таверны к другой; терялся в толпе в порт-ормосе, изучал товар на большом базаре. пытался читать — но чтение почему-то не шло. бродя под дождем, аль-хайтам изрядно промок, и теперь подавлять внутреннее раздражение получалось плохо. окончательно устав, он опустился на продолговатый диванчик в таверне ламбада и скрестил руки, прислонившись к стене. день не задался с самого утра — когда аль-хайтам открыл глаза и услышал, как по окнам барабанит дождь. когда подумал еще немного и вспомнил, что уединиться в академии сегодня не получится. и когда, пройдя на кухню, услышал неразборчивые ругательства и шелест чертежных бумаг. это раздражало. изрядный домосед, хайтам недооценил степень неудобств, вызванных внезапным сожителем. тесные комнаты, обычно умиротворенные тишиной, теперь, кажется, жили днем и ночью — быстрыми шагами, падающими на пол карандашами и комками бумаги, тихими бормотаниями и редкими возгласами «наконец-то!»; вечерами солнечный свет сменяла настольная лампа и горела там почти до утра. во всем доме спал только аль-хайтам. назойливый голос пробивался сквозь крепкий сон и врезался в сознание; соседом по комнате говорили родные, студенты, сумеречные птицы и мудрецы академии. все сны, хоть и были разные, звучали одинаково. — действующий секретарь академии. именно так. — аль-хайтам! чья-то рука бесцеремонно потрясла его за плечо. аль-хайтам открыл глаза. — слава архонтам, он жив! кавех. собственной персоной. — я тебя по всему городу ищу, думал уже к матрам идти, — кавех недовольно смахнул с лица прядь волос, и аль-хайтам заметил, что он тоже вымок до нитки. — чем ты тут занимаешься? — анализирую разнообразие блюд, — аль-хайтам встал. кавех фыркнул. — а про меня не забыл? — должников не забывают. срок твой арендной платы, кстати, почти подошел. послезавтра, кажется? — да ты..! аль-хайтам пожал плечами и направился к выходу из таверны. лица кавеха не было видно, но его выражение секретарь мог представить в мельчайших деталях.* * *
едва переступив порог дома, кавех со стоном свалился на диван. — ну и заноза же ты! аль-хайтам пропустил выпад мимо ушей. — эй, ты меня вообще слушаешь? он не слушал. он снова был дома — привычка переводила его на автопилот, отключая распознавание речи частотой больше двух слов в секунду; кавех говорил быстро и громко, аль-хайтам думал молча и медленно. но прийти к заключению так и не мог. он смотрел на кавеха. закинув ноги на подлокотник, тот растянулся на диване, расплетая промокшие волосы; красные заколки оказались зажаты в зубах, а их владелец даже в таком положении умудрялся что-то оживленно тараторить. судя по всему, о своих похождениях в поисках непутевого соседа. мелкие капли покрывали его лицо, а рубашка прилипла к телу, подчеркивая локти и плечи. аль-хайтам почувствовал раздражение. он не может находиться дома. в свете теплых сумерских лучей кавех сам — умело поставленное изваяние, неотделимая часть интерьера; он сидит за залитым солнцем столом и усиленно думает. аль-хайтам штудирует книги напротив. исподтишка наблюдает за красивым точеным лицом, тонкими пальцами, выводящими линии на бумаге, зарывающимися в волосы в раздраженной задумчивости, катающими карандаш по фалангам — вверх — вниз. поворот. невозможно. в дождливые дни сидеть дома не хочется — кавех точно не выйдет на улицу, целый день кутаясь в покрывало и измеряя шагами комнату. под тихий шум дождя он позволяет себе небрежность — едва различимую, читаемую в наскоро заплетенных волосах и знакомую лишь искушенному наблюдателю; аль-хайтам избавляет себя от пытки, скрываясь в толстых стенах академии. все дела тормозились, если не останавливались совсем. чувства к кавеху иррациональны — возникнув из ниоткуда, они отвлекали, вносили хаос в упорядоченную систему жизни. делились на магнетизм и раздраженные мысли в тавернах сумеру. рабочий мост между тропическим лесом и выжженной жаром пустыней, кавех и теперь был сплошной диалектикой — дождем и солнцем, золотом волос и липнущей к телу рубашкой. теплые будни — лишь половина стихийного бедствия; настоящее испытание начиналось сейчас. академия предала аль-хайтама, закрывшись в дождливый день. — я, вообще-то, переживал. — одним движением кавех встал с дивана, за время неразборчивого монолога каким-то образом успев привести себя в порядок. аль-хайтам с недовольством покосился на широкий мокрый след, оставшийся после него. — пустая трата времени, — бессодержательный разговор выкачивал все силы, остатки которых уходили на зрительный контакт. — ты прекрасно знаешь, что у меня много дел. — и в список этих дел, конечно, входит сон в первой попавшейся таверне? — таверна была далеко не первая. в любом случае, думаю, тебя это не касается. — правда? кавех подошел к нему ближе — почти вплотную. лукаво прищурился и заглянул в глаза. казалось, еще немного, и он рассмеется — нагло, заливисто. заразительно. последняя капля для аль-хайтама. что угодно, чтобы прекратить разговор — отчитываться он не обязан, за чужие волнения ответственности не несет. — что ты делал весь день? — ничего. он стремительно разворачивается и собирается наконец задушить архитектора, снова бесцеремонно вторгшегося в его личное пространство. в его жизнь и в его голову, на мгновение потерявшую привычный холод. вместо того чтобы задохнуться и умереть, кавех делает шаг вперед. торжествующе поднимает брови. — оказывается, и у тебя есть эмоции, — протягивает холодные руки и запускает их в воротник аль-хайтама, заставляя вздрогнуть. — вот уж действительно чудо науки. секретарь грубо сжимает его ладони и убирает со своей шеи. хмурится, но, прежде чем находит ответ, оказывается вовлечен в поцелуй. кавех улыбается. это чувствуется по силуэту его губ, тихому смешку, готовому сорваться с них в любой момент; по движению пальцев, плавно высвобождающихся из рук аль-хайтама и поглаживающих тыльную сторону его ладоней. он упивался своей победой — безоговорочной и окончательной, но о злорадстве не было и речи. он делил ее с аль-хайтамом. этот пряный напиток из чувств не поддавался анализу — его можно было только выпить до дна, смакуя каждый глоток. в нужный момент все ответы обычно приходят сами собой. аль-хайтам наконец-то сдается — и возвращает соседа обратно на мокрый диван. вытаскивает украшения, которые тот по-сорочьи собрал в плетеном гнезде золотистых волос, впивается чуть затуманенным взглядом и целует — целует нежно, томно, задумчиво; нетерпеливо выцеловывает белую кожу от уха до ключиц и неизменно возвращается к губам, вызывая дрожь легкими прикосновениями к прохладной коже. их одежда все еще не просохла после дождя — кавех будет ворчать еще около часа, собирая ее по всей комнате и развешивая сушиться, но это будет потом и не важно. сейчас он — в своем лучшем проекте. аль-хайтам позволяет ему выверять линии на подтянутом теле, бледном и грациозном; планировать метки с точностью до миллиметра и осыпать ими шею, ключицы и плечи. перед глазами — калейдоскоп из огней, и кавех теряется в них, забывая обо всем на свете. «наконец-то!», большое и обжигающе-теплое, окутывает его со всех сторон — и архитектор теряет голову. он так долго этого ждал. аль-хайтам чувствует, что мир уменьшается. он пытается найти объяснение, но упорядоченные по полкам мысли с грохотом падают одна за другой, не давая опомниться; остается только прикрываться руками, спасая голову, и он позволяет рационализму рухнуть. хотя бы на один день. кавех удивительно тихий — доверительным жестом чуть наклоняет голову, заглядывая аль-хайтаму в глаза — и тот позволяет ему; кавех стягивает с него наушники и отбрасывает подальше. лишь для того, чтобы затеряться пальцами в ворохе серых, как пепел, волос и притянуть его голову еще ближе. в комнате тише, чем ночью; вместо чертежной бумаги у кавеха — кожа. думать не надо — сбивчивое дыхание и вырывающийся против воли протяжный стон венчают поиски вдохновения. от наслаждения он прикрывает глаза; аль-хайтам вслушивается в обретшие контур звуки и с удивлением отмечает, что ему очень нравится. тихо сегодня не только в доме, но и в голове вечно занятого секретаря.* * *
завтра им предстоит спасти архонта. пока все обсуждают вечерний отдых, аль-хайтам стоит, погруженный в свои мысли. воодушевления и шутки проходят мимо ушей, и секретарь сам не замечает, как озвучивает то, что крутится в голове. — хорошо, что в последнее время дома только я один. тишина и спокойствие. — а? — дэхья поворачивается к нему, но он лишь качает головой. — ничего. попрощавшись, все расходятся, и аль-хайтам бредет по опустевшей улице. на губах еле заметная улыбка — все-таки хорошо, что никто не будет отвлекать его от ночного сна.