running up that hill

             окно было разбито. простиралась свобода за ним, однако не вечная и совсем не бесконечная. рассвет снова похитил тьму вчерашнего дня, давая надежду на сегодняшнее счастье. но обречены были они. девушка хватается за осколки оконной рамы, желая надышаться воздухом свежим, выглядывает из окна. руки режет, хватаясь за свободу последними силами. словно заключенная. но она и есть. заключенная в своих страданиях и несбывшихся мечтах. она достает зажигалку, поджигает сигарету и едкий дым растворяется в тишине рассвета. солнце касается ее белых волос, оглаживая. голову кружит от передоза счастья и свободы. но не счастливо ей. лишь приятно и спокойно где-то глубоко в душе.       свобода заканчивается здесь. перед стенами этого мира вечно больных людей. свобода заканчивается на пометке в книжке пациента «тяжело болен». заканчивается все в белых стенах этого заведения и в тишине убийственной. казалось, пустота закончилась внутри, но она лишь начиналась. начиналась в этой удушливой противоречивости и они продолжали свое странствие в ней. или только она продолжала свое странствие в этом безумии. не так ли? никто не знает. и она сама не знала. не понимала ничего в этом бардаке, продолжала карабкаться вверх по кривой лестнице, как алиса из кроличьей норы. и снова падала вниз, к самому началу своего пути.       заключенные собственного сердца и мечт. так можно было назвать эту неизлечимую болезнь, что часто появлялась средь этих белых стен. они постепенно умирали от своего диагноза. постепенно все заканчивалось. холодные зимы сменялись весной, весна сменялись на теплое лето, а после осень и снова зима. нет, не только это. осознание неизлечимости сменялось на страх, как пепел растворяющийся в венах под кожей. кем они были? никем и ничем. лишь маленькой частью огромного мира, которого не знали даже на процентов двадцать пять. была лишь целая и те самые три десятых. и это были грубые старые стены этого места, которое никто не покидал. особенно они, те самые люди неизлечимые. и время лишь больше калечило их души и тела.       —тебе нельзя сюда, —сзади звучит приятный женский голос. он выступает легкой хрипотой, отражается от кафельных стен. девушка шуршит в карманах, а после снова слышится звон зажигалки.       —только здесь я могу увидеть мир, неизвестный большей части моих коллег по несчастью.       она смотрит на собеседницу, замечая ее голубые глаза на себе. приятный небесный оттенок растворяется в сочетании рассвета. она улыбается, когда замечает похожую привычку курения у своего врача.       —ты не была там?       —почти не была. изредка появлялась на улицах города, но из-за большого промежутка времени я уже не помню.       "арлекин" глотает свежий воздух, смешивая с приятной гарью табака в легких. в этих стенах она была шутом. честно говоря, никто и не мог сказать, почему она носит имя персонажа итальянской комедии. большинство не знало даже откуда и что за комедия такая.       —мне жаль, —девушка в белом халате пытается искозить голос, выдавливая из себя противную для собеседницы жалость.       —жалости не нужно здесь. по крайней мере, мне не нужно. я все равно не пойму это.       она заглядывает в чужие глаза, находя в них непонятные эмоции для себя. сожаление и что-то еще.. утреннее тепло не дает почувствовать ей тепло людей.       если говорить честно, то она не понимала эмоций. она была похожа на своего прототипа лишь нотками агрессии в собственных словах. никак не шут. ее судьбой называлась кличка шута и никак не цирковое поведение. хотя она сравнивала себя с циркачами, ведь была в ее жизни та наигранность. она бы не удивилась, если бы узнала, что работники подобных заведений не знают, что такое искренность.       —почему ты здесь? —она выдыхает, улыбается и спрашивает. спокойно. это даже изматывает.       —по той же причине, что и большинство.       кажется, она была старше своего врача на пару лет. она облокачивается на перегородку, оставаясь на мнимой для себя свободе. выдыхает куда-то вверх табачный дым, наблюдая, как медленно он испаряется за пределами этого белого мира. солнце оглаживает ее лицо, заботливо пригревая.       она могла легко сказать, что забыла эту теплоту, находясь под опекунством своих "спасителей".       —мечты?       —да, —она понимает о чем идет речь. называет расстройство психическое по-своему. и их мнения совпадают. неожиданно. неожиданно, что они понимают друг друга, находясь на разных статусах своей жизни. но это ни к чему не приведет.       —хотела бы туда?       —возможно. но я уже не представляю свою жизнь там. я давно перестала мечтать о нормальной жизни. слишком непривычно и непонятно. хотя понятие "нормальный" для всех разное. люди для меня стали размытыми лицами с наигранными действиями и эмоциями. — девушка заглядывает в глаза врача. в глаза нормального и совершенно здорового человека. наверное... — однажды смерть излечит меня. окончательно.       —ты не думаешь..       —я не хочу думать, —арлекин прерывает ее, грубит и скалится самой себе в отражении. — в любом исходе я не выживу. в этом отвратном месте, на операционном столе или на свободе. хоть перенесите мой разум в другое, здоровое тело. я не выживу. я привыкла слышать "мы вылечим вас", " вам станет лучше", пока в медицинской карте записан диагноз, и в графе "лечение" стоит вопрос.       наступает тишина. едкая и противная. в горле сохнет и девушка сглатывает накопившуюся в глотке слюну. она больше не смотрит на своего врача. куда-то в сторону. оглядывает пустой балконный(?) коридор. он простирался по всему этажу, имея пару выходов. обычный, кафельный. но акустика очень пугала. и коридор был неприятным: старым и темным, не смотря на солнечные дни в этой местности. пустота разъедает изнутри, оставляя вьевшиеся язвы глубоко в организме.       —я бы никогда не подумала, что тебя ждет такая мучительная смерть. ты мыслишь ясно и мудро. не так, как они.       —это ненадолго. табачной изделие догорает в руках. пепел осыпается на кафель, и девушка презрительно смотрит на него. выпускает из рук, вдавливает окурок в пол.       —уже уходишь?       в ответ лишь молчание нервирующее. но шуту нечего отвечать. она постепенно исчезает в длинном коридоре, игнорируя чужие комментарии в след себе. шаги постепенно сливаются с тишиной утра. и совсем скоро она полностью растворяется где-то в глубине здания.       лишний раз луна заглядывает в окно, прорисовывая на ее теле грубые тени. лишний раз арлекин смотрит на голое тело прекрасной девушки. ей не стыдно, нагло разглядывает чужие ноги, руки. глазами скользит вниз, задумываясь о недоступности красоты своего лечащего врача. она смотрит своим мертвым взглядом в ее голубые глаза, выедая всю неловкость из ее движений. но она могла признать, что тело у нее прекрасное и достойно самого лучшего. и человека лучше шута.       —соблазнить меня пытаетесь? —у нее сухие слова, сухие губы и сухая душа.       —только это на ум и приходит? так холодна со мной... — ее руки касаются холодной кожи на щеках, ногтями впиваясь и оставляя царапины. она продолжает выманивать каплю похоти из разума больной, но снова провалено.       —а что вы ожидаете от лишенного ума и чувств человека. даже существительное "человек" не подойдет здесь, — она отрицает, не принимает чужую похоть близко к сердцу. игнорирует мягкие прикосновения к себе. —не боитесь, что зайдет кто-то?       —переживаешь, что увидят?       —не хочу, чтобы вас обвинили в домогательствах к пациенту, и вы вылетели отсюда, как пробка из сосуда с вином.       девушка солгала бы себе, сказав, что чужое тело не привлекает ее. она была правда красавицей. ее фарфоровая кожа так и просила, чтобы до нее дотронулись, оставили пару грубых поцелуев. и они будут подобно ликорису расцветать где-то внизу. ее тело горит, разгорается в собственной эмоции разврата. так напрягает этот тяжелый взгляд, напряженное дыхание.       —ты слишком красива. невинна, но так ядовита. не найдется ли противоядия для меня?       ее ногти приятной болью врезаются в шею, когда губы накрывают другие, более неопытные, изощренные слишком сложной жизнью в этом месте. а ее поцелуй сладкий, даже слишком. арлекин только смотрит. она не смеет лишний раз вздохнуть, отпугивая от себя запутанную личность. она касается невольно талии ее, обнимает. ей нравится ощущение разгоряченной плоти над собой. ей нравится, но она продолжает не понимать, откуда внизу живота появилась тягость.       —разве вы не мечтаете о чудесной жизни заграницей, муже и детях? синьора смеется.       —чтобы быть как все? слишком прогнившая мечта, въевшаяся в сознание моих родителей.       —в чем же заключается ваше будущее тогда?       —в тебе, например.       их любовь была такая же больная, спазмами в теле остается. от нее не избавиться, лишь смягчить последствия болезни сердца и мозга таблеткой наркотика под языком. препарат будет растворяться в густой слюне, исчезать в графике давности документа на подтверждение о смерти. тогда последствием станет их общая зависимость от глупых чувств и желаний. станут ее голубые, почти пустые глаза. и тьма.       – поцелуй меня. еще раз.       девушка слушается, целует ее плечи, проходится по каждому выступу своими искусанными губами. кажется, она была тем самым ангелом в мире больных людей. но крылья ее были сломаны этими же людьми. сквозь пелену противоречивости она поступает с ней слишком мягко, касается пальцами слишком нежно, боясь оставить на ее хрупкой коже лишний синяк. арлекин все продолжает играться с надоедливой одеждой. ей слишком нравится эта ткань, не скрывающая ничего под собой. она даже не понимает, почему так аккуратна с другой и ее чувствами. чувствует себя ребенком, нуждающимся во взрослой любви.       именно сейчас она могла чувствовать внутри своей груди необъяснимую легкость. почему-то хотелось снова и снова касаться ее тела, губ. так хотелось забыться в этой теплоте друг друга. чужое дыхание шумно касалось ее слуха, серых стен этого ограниченного на свободу мира. а ее руки продолжали трепетно касаться, желать большего. розалин продолжает смотреть в ее глаза, находить в них, что не могла найти в глазах других ‘ненормальных’. она хочет еще мягких губ на себе, хочет услышать очередной комплимент в свою сторону. но она точно знает эти игры, покорно ждет пока азарт сожжет ее внутренности.       –может, скажешь уже?       –что вы хотите услышать? –она заглядывает в омуты ночи, не боясь утонуть в катастрофически опасной глубине.       –что обычно говорят в такие моменты. что ты чувствуешь.       –спокойно здесь. с вами. думаю, вы слишком прекрасны для меня.       она очередной раз путается среди множества определений, которые только знает. но по какой-то причине не стесняется собственных ошибок, лишь делает их чаще, привлекая внимание своего врача.       –а мне кажется, что нет.       она делает все сама, льнет к губам. более настойчиво хватается за возможность залезть под тонкий слой кожи, пробраться под ребра, оказаться в самом сердце. она вся, казалось, состояла из свежести весенней, была той самой приятной чашкой ароматного чая в одну из летних ночей. ее губы со вкусом дешевой жвачки с вишней, которая ни за что не могла перекрыть запах тех самых запрещенных ментоловых сигарет. синьора царапает ногтями ее щеки, чувствуя нарастающую между ними похоть. хотя это чувство даже не было чем-то извращенным. это не была та интимность, которую все в наше время привыкли представлять; не было тем, что обычно родители запрещают своим несовершеннолетним детям.       девушка лезет под одежду, касается разгоряченного тела, не переставая целовать ее искусанные губы. когда ногти пациентки оставляют на ее спине кровавые вмятины, становится холодно, но разврат растекается по телу лишними ударами сердца. все ощущается слишком невинно и нереально, словно в другом мире. но почему они остаются здесь, в этом безнадежном месте, где никогда равноправие не прочувствуется. оно вряд ли растечется по артериям глупых людей, лишь останется осколком совести глубоко в раненной душе.       и они оставались. искренними друг для друга и щадяще невыносимыми. они обе были больны неизвестностью и несовпадающими желаниями. но, находив свои цели в компании их, они лечили раны, избавлялись от этих приятным, но гниющих шрамов. а тягость чужих глаз влекла еще больше, приказывая тонуть в них. они были, как она, хрупкими частицами материи. были легкими и стеклянными, но до дрожи в конечностях приятными. в них отражалась вся сущность врача: вся скованность детская и неповторимая пустота, оставшаяся из-за разбитых мечт в подростковом возрасте.       –вы разбиты, не так ли? – с каждым моментов их разговоры приобретали смысл, авторскую чувственность за парой скуренных табачных изделий.       –если тебе легче это понимать, то да.       девушка улыбнулась, касаясь взглядом оболочки ее глаз. ветер игрался с ее волосами цвета пшеничного, как в фильмах, которых она никогда не видела. эта сцена напоминала арлекин о разговорах ''нормальных'' за чашкой кофе в столовой. парочка терапевтов обсуждали какой-то недавно просмотренный фильм с участием известной актрисы. теперь она явно могла представить, как выглядел тот кадр в фильме.       и лоефальтер снова смотрит куда-то далеко за пределы горизонта, рассматривая приятную тяжесть заката. она молчит какое-то время, пока виден в ее теле несвойственный для спокойного врача ритм сердечный. она закусывает губу, смакует кровь в ротовой полости.       –иногда так сложно понимать всех. в основной степени, весь этот мир. – она говорит без лишних просьб, ведь точно знает, что именно эту ее часть хотят узнать. розалин не следит за взглядом своей пациентки, разглядывает в закате новые и новые черты. она останавливается, начинает путаться в словах, пока глотает никотин. – я сама врач, а курю. иронично, ведь так?       молчание заливает коридор после окончательно потухшего в кафеле вечера эха. а тьма глаз заключенной продолжает наблюдать за выражением лица рассказчика.       –я ненавижу своего отца, ненавижу мать. ненавижу этих придурков. сломали мою жизнь, мои мечты и оставили гнить в стенах, именуемых как знания. а пользы никакой. вот я и здесь, курю в забытом коридорчике в перерывах, составляю тебе компанию. кстати, курить я начала именно из-за них. – она улыбнулась в порыве ветра и воспоминаний. – стресс невыносимый тогда был; по пачке в урне могла в день оставлять. в учебе завал, родители контролируют каждый шаг. один раз пришла домой, а этот алкаш как схватил меня за волосы и начал бить об стенку. как позже оказалось, он нашел у меня в шкафу целый блок дорогущих сигарет. ну и что ты думаешь?       он практически скормил мне их, как часто бывает в нашем постсоветском обществе. а мать стояла и смотрела, даже не двинулась. она стояла в пороге кухни как кукла. такая же дорогущая кукла, как мои сигареты. после такого «вкусного ужина» я знатно проблевалась и залегла на недельки три в какую-то больничку с отравлением и сотрясением мозга. и естественно, курить не перестала. прятала пачки у друзей, дома ничего не было. провоцировать отца на еще одно мое пробывание в стационаре не хотелось. ну, а под самый конец я заявилась домой с новостью о переезде. я не спрашивала разрешения или их мнения, просто поставила перед фактом.       девушка тушит истлевшее изделие об кафельную кладку итак разбитую в дребезги.       –я и не общаюсь с ними. они не знают ничего обо мне, а я не знаю ничего о них. по крайней мере, мне это кажется самым лучшим исходом событий.       молчание снова мозолит стертую краску на стенах, останавливаясь в теле нервозностью выедающейся. они замечают в телах друг друга страх, когда конечности дрожат, касаются других частей тела. и пальцы сжимают итак бледную кожу в попытках скрыть тот самый леденящий душу ужас.       а закат разливался розовой сладостью по горизонту, и чувство распустившихся цветов уже подбиралось к самому сердцу, грозясь скоро увить своим плющом центр ее организма. нет, это не были бабочки в желудке. это были точно цветы между ребер. они щекотали кости, болели вместе с телом. но это было первое ее чувство и, каким бы оно не было, она радовалась этому малейшему покалыванию в области сердца.       –только не вздумай меня жалеть. не вздумай предавать свои принципы.       врача голос остается таким же почти: спокойным и прокуренным, спокойным и успокаивающим, как таблетка валерьянки на ночь.       в таком случае поцелуи остаются, расползаются теплом по плечам, минуя губы искусанные. они становятся самым лучшим успокоительным, имеющим самые худшие побочные эффекты в виде привязанности. а руки липнут к телу, ближе к себе жмут. прикосновения становятся слишком мягкими, будто неполными. и их с каждым разом не хватает все больше. тогда розалин сама прикасается к ней, становясь с каждым моментом все ближе и ближе. и становится тепло.       –вы просили меня не жалеть вас.       –если все эти действия считаются твоей жалостью, то я разрешаю.       –значит…       –плюй на свои принципы и целуй меня.       все становится последней каплей. арлекин сама прикасается к чужим губам, растворяет пряность между ними. уже полностью властвуя над ее телом она остается нежной. милость оставляет там, где ее никогда не было. иронично, ведь так? но ее руки так приятны, так сильны, что синьора сама тает в этом гребанном месте, плавится галлием в тепле моментов.       ее волосы пшеничные настолько прелестны, что девушка снова и снова перебирает мелкие пряди в порыве нежности своей. кажется, чувствует слабость в теле своего врача сквозь тонкий слой кожи. ах, ее руки… такие мягкие, опаленные лунным светом. она целует подушечки ее пальцев, уделяя каждому миллиметру внимание, слизывает милость солнца. ее глаза аквамарином растекаются по щекам, чистым, как водная гладь. она и вправду была чудесна. среди этих стен, залитых кровью бесконечно больных. она была кардинально другой, но почему-то никогда не выделялась среди других искусно смазанных цензурой лиц. будто появилась из неоткуда. и наплевать тогда, что их знакомство было гораздо больше этой пары недель.       чуть ближе, чуть ближе, чуть ближе. снова прикоснуться руками к груди чужой, снова посмотреть в ее глаза. и чуть ближе, роднее становится нечувствительность к боли. глушит мягкими поцелуями отсутствие мыслей в своей голове. слишком тепло здесь, но до жути пусто. однако дискомфорт приносит непривычное счастье с новыми прикосновениями. такими же легкими, как пух.       арлекин первая растворяет поцелуй. воздуха недостаточно для следующего, поэтому она повторно заводит разговор, не двигаясь в ночи.       –знаете, у вас очень красивые глаза. они напоминают мне небо с кусочками сахарной ваты. и море тоже напоминают. особенно в этой тьме. они, словно ярче становятся, глубже.       –и почему ты так чувственна?..       –не влюбляйтесь в мои слова, доктор.       кажется, она на мгновение видит искорку в глазах, но снова безразличие ранит сетчатку, пустотой растекаясь по телу. почему она так непреклонна? правда кукла, марионетка в театре теней. или что-то получше бесчувственной игрушки автора постановки?       –так что ты чувствуешь?       –что вы хотите услышать больше всего? – голос остается тихим, остается почти холодным. но это не так, вовсе не так. личность эта слишком ранима, чувственна и любима болью.       –правду. только правду, арлекин.       псевдоним стучит адреналином в голове. девушка сглатывает накопившуюся в глотке слюну.       –я люблю вас? когда здесь становится слишком тихо и наступает рассвет, я все еще думаю о вас. я все еще смотрю в размытые лица других, надеясь увидеть вас, чистоту только ваших глаз. кажется, бабочки в моих легких скоро сожрут все мои внутренности. но их не было и не будет никогда. тогда можно ли это назвать последствием ухудшения моего психического состояния? или это обычно именуют как «влюбленность»?       тишина наступает резко, а они продолжают смотреть в глаза друг друга, никак не прерывая наэлектризованную неловкость. кажется, все прекратиться прямо сейчас, они снова заговорят, но молчания скапливается все больше.       розалин тянется к ее губам сама, охватывает лицо руками и вновь чуть ближе, чуть ближе, чуть ближе. чувствуя ритм сердца хочется залезть под ребра, самостоятельно сосчитать удары. но она только и целует, нежно прикасается к губам своими, чувственностью делиться с больной.       –пожалуйста…оставайся.       кровь растекается по горлу медным привкусом.       …тогда лес снова шумит, снова растворяется в лучах солнца теплого. и снова здесь пусто и свободно, как впервые. облака становятся ватой среди небес голубых и чистых. чуть дальше они темнели, дождем накапливались. противоречивости в диалогах много, много лжи и много пустоты в проблесках света.       в руках осколки от стекла впиваются сильнее в кожу, сильнее кровоточат раны у самых вен. оставаться самым пьянящим алкоголем в крови невыносимо достаточно. на самом краю этой бездны. на самом кончике этой жизни. девушка снова оглядывает свой маленький и въевшийся в сознание мир. горизонт чист, как обычно. и пуст, как в мерзком сне. даже страшно становиться, неприятно от этого мрачного места с белыми больничными стенами. навсегда здесь.       но она плевательски вонзает острые осколки оконной рамы в свои белые руки, окрашивая одежду и пол коридора в кровавый оттенок рассвета. а боль приятная, даже слишком. и определенно хочется больше, глубже в руки вонзать свою смерть. удушье снова сковывает грудную клетку своими цепями. стук сердца отдается в ушах, будто слышен на весь этот длинный и пропитанный чертовски неприятным запахом сырости коридор.       тишина ядом отравляет все ее тело. судорогой скапливается в суставах.       –вы снова здесь, доктор. кажется, снова хотите спасти меня от моих же мыслей.       она стоит напротив. неподвижно и тихо проникает в атмосферу безысходности. снова прекрасна. как в первый и как в последний раз. глаза также чувственны и глубоки, спокойны и легки. и дежавю пробирает до самого костного мозга, когда ветер подхватывает ее пшенично-светлые волосы. вновь они смотрят друг на друга, глотая сигаретный дым.       –почему вы здесь? среди множества стен больничных, заляпанных нашей кровью? скажите, почему мое сердце все еще бьется? и почему молчите сейчас?       волосы арлекин кажутся пеплом в солнечных лучах, а глаза – участком бездны.       –знала бы ты, как я хотела поменять наши судьбы местами. я бы заключила сделку с богом, чтобы ты увидела весь мир моими глазами. если бы я только могла…       тогда ее глаза становятся влажными и по щекам текут горячие слезы. но она все еще остается самой прекрасной и самой идеальной.       девушка касается ее щеки, размазывая свою кровь по ее лицу.       –не плачьте , доктор розалин. прошу вас, я не могу видеть ваших слез. врач закусывает губу, смакуя медь на языке. она смотрит в глаза своей пациентки, находя в них ту самую жалость, ту самую боль, которой, как казалось, никогда не было в ее душе.       –ты хотела умереть?..       слова не нужны, и без них все понятно. да, она хотела умереть. сегодня, практически сейчас. самоубийство – поступок слабых? или поступок сильных слабаков? но, чем бы это ни закончилось, она бы все равно умерла. мысли становятся невыносимы. в таком случае, лучше вообще не думать.       –тогда позволь мне умереть в твоих объятиях.       на самом краю этой бездны. на самом кончике этой жизни.       здесь навсегда. среди этих стен вы остаетесь моей главной слабостью