Один раз

Он никогда не думал, что дойдет до такого. Считал, что это глупо. Бесполезно. Что это не поможет. Так оно и было, но уже совершенно плевать. Один раз. И он завяжет навсегда. Всего один. Клялся себе, что этот уж точно последний, но всё равно не прекращал. Из раза в раз, каждый из которых должен был завершить это всё. Пятнадцатилетний Димка толком не понимал, что ему даёт это бесцельное причинение боли. Легче не становилось от слова совсем, но остановиться он не мог. Один раз перерос в два, потом в три, в четыре… Важно было то странное ощущение, смесь страха и предвкушения. Зачем он тогда это делал? На неокрепшую психику подростка навалилось буквально всё. Развод родителей, оба из которых нередко поднимали руку на него и друг на друга, ужаснейшая первая любовь, объект которой просто высмеял его, когда тот пытался признаться, лучшая подруга детства просто в один момент написала огромное сообщение с прощаниями и заблокировала его везде где только можно. От боли легче не становилось, но она хоть на секунду заглушала то, что гложет изнутри. Прошло чуть меньше десяти лет. Тот Димка вырос, закончил академию и пошел работать. Он больше не беспокоиться о родителях, любовных драмах, друзьях и прочем. Хотя нет, врёт. Этот Димка тоже самое испытывает, только по отношению к другим людям. Никогда не меняется. Давно зажившие шрамы служат напоминанием о пагубности подобных проявлений, губительности любых переживаний. Он давно перестал что-то чувствовать, и двести раз пожалел об этом желании. Это было хуже. Жизнь сливалась в одну серую картинку, на которой невозможно разглядеть ни событий, ни лиц. В пятнадцать он хотел заглушить боль, в шестнадцать — её почувствовать. Он не жив. Кровь стекающая по бедру напоминала об обратном. В восемнадцать он всё ещё не жил. Он бросил не из-за того что перехотелось, а из-за медкомиссии в академии. Если увидят свежие раны, не допустят. А так можно сказать, что это всё дела давно минувших дней. Хотя абсолютно белая кожа всё равно была воспринята в штыки, ему удалось убедить врачей, что он не псих, и больше этого не делает. Пусть руки и тянутся. Он столько старался, и вылететь из-за такой херни не может. А люди эти, которые снова заставили его чувствовать неприятно тянущих бабочек, от которых хотелось спрятаться и брюхо вспороть, были одним человеком по имени Игорь Гром. Работа такую свинью подложила. Стажером пришёл и на тебе, кушайте не обляпайтесь. Хотелось быть как можно дальше, но как можно ближе. Если первое время спасал бесконечный холод по отношению к нему, то когда Игорь напарником его стал звать, всё совершенно из-под ног ушло. Не за что цепляться. И он падает. Неотвратимо и стремительно. Он сам не понял, как оказался прочно связан с Громом. Цепями, не иначе. Не понял как друзьями стали, кусками помнил как гуляли вместе, дома у него чай пили. Единственное отчётливое воспоминание — аккуратное прикосновение к его губам, когда уходил из дома, в котором все выходные провел. Он не ждал, не надеялся, плыл по течению, как делал практически всю свою сознательную жизнь. Его вынесло в водопад, и он совершенно этому не сопротивлялся. Вместе с полосками шрамов появилась и ненависть к собственному телу. Как это обычно бывает, всё в купе. Истерики, боль и ненависть давали о себе знать. Он заматывал ноги бинтами, чтобы только не видеть измождённую кожу. Жуткие шрамы были противны и омерзительны. Он не хотел их видеть. Он переодевался с закрытыми глазами, убрал все зеркала в полный рост, когда мылся всячески старался избегать прямых прикосновений к рубцам. Но до конца всё равно не скрыться. Как бы не хотелось признавать, это его тело. И иногда он думал, что тот один раз был лишним. Они завалились домой к Грому, абсолютно выжатые, донельзя уставшие, мокрые из-за осеннего дождя. Этот день он запомнил надолго. До нитки промокший Игорь, снимающий с него осеннее пальто. Его лёгкая улыбка. Димка сам потянулся к нему. Аккуратные прикосновения, нежные объятия. Дима позволял ему всё, до того как пальцы через ткань задели измученную кожу. Он резко вздрогнул и отпрянул тяжело дыша. — Я сделал что-то не то? — Нет, просто… Не надо. Пожалуйста. Гром ничего не понял, просто подумал, что тот стесняется. Всё как и было задумано. Нужно уходить, пока всё это не раскрылось. Иначе с работой в главном можно попрощаться. Уйти. Как бы не было больно. — Просто скажи что не так. Почему? — Дело не в тебе. — Старая песня. — Прости. — Так и не объяснишь? — Не сегодня. Он просто ушёл. Понимая, что сердце разбивает и ему и себе. Иначе не могло быть. Изначально не надо было слушать грёбаное сердце. Ничего хорошего это не могло дать. Руки опять потянулись туда, где можно отвлечься от этого. Туда, где хоть что-то живое и настоящее. Где он может чувствовать. Он опустил их. Димка понял, что не хочет жить. Без него. Привязался. Сильно. Пусть не поймёт, пусть побрезгует. Пусть хотя-бы скажет что-нибудь. Потому что нужен. Потому что жизнь и так слишком долго была чёрно-белой. Дима постучался к нему в дверь. Он пришел. Извиняться. Не нужно больше таких секретов. И наплевать что будет. Оба были друг другу нужны. — Привет, чего пришёл? Гром явно был рад его видеть, хоть и старался этого не показывать. Не хотелось быть ручной собачкой, которая только и ждёт, чтобы хозяин вернулся и за ушком почесал. — Прости. Я испугался. Не хочу чтобы всё вот так закончилось. Игорь завел его в квартиру и усадил на диван, пока сам пошёл заваривать всё-таки купленный Димой чай. — Чего испугался? Он сел рядом на диван, аккуратно поглаживая Димкино плечо. — Что ты отвернешься. — Почему? Он не сможет долго бегать. В конце концов майор бы всё равно понял, что это не простое стеснение, хотя-бы по тому, что дозволялось ему Димку гладить везде, кроме ног. Он видел как тот дёргается каждый раз, как руки убирает. Это конечно могло быть из-за чего угодно, но и Гром не дурак. — Поэтому. Он приподнял штанину на левой ноге, обнажая белесые полоски перечеркивающие довольно худые ноги. Решил, что основную часть этой мерзости показывать не стоит. Не знал как он на это отреагирует, не то что на всё, что выше находилось. Дима смотрел на потолок, не опуская глаза ни на секунду, а Гром просто молчал. Он не знал, что в таких ситуациях делать, что говорить. Обнял его, осторожно водя руками по спине. — Сейчас ведь всё хорошо? Димка закивал головой, крепче прижимаясь. — Это всё? — Нет. Ему пришлось стянуть с себя брюки, чтобы до конца дать понять, почему он так реагирует на прикосновения. Если на голенях всё было хоть немного нормально, то на бедрах все было гораздо хуже. Там практически не было живого места. Холодные жёсткие пальцы легко коснулись изуродованной кожи, от чего Димка вздрогнул и закрыл глаза. Он практически никогда не касался этих ран. Там эти прикосновения почти не ощущались, но всегда ледяные Громовские пальцы легко мазанули по нормальной коже, вызывая мурашки. — Всё нормально? — Угу. Он нацепил брюки обратно и молча засел со своим чаем. Он был не сладким и крепким, но сейчас нужно было отвлечься. Бережные прикосновения всё ещё чувствовались на коже. Гром сидел рядом не говоря ни слова, поглощая чай. — Когда ты это…? — Давно. Сейчас не делаю. Тот снова замолчал. — Ты поэтому уйти хотел? Думал что я не приму? — Это противно. — Вот и не правда. У меня тоже шрамов полно, только не таких. И не только на ногах. — Это другое. — Да нихера. Шрамы — это часть истории. Какой бы она не была. Они молчали. Долго. Каждый думал о своём. — Один раз. Я тогда себе обещал, что только попробую. Думал пойму, что мне это не надо. А не понял. Теперь вот это на всю жизнь. — Не так это и важно. Такое у каждого десятого есть. Блин, вот я идиот. Гром встал и ушёл на кухню. — Я ж конфеты купил, тогда ещё. Тебе. Сам я такое не очень, но ты говорил нравится. Димка улыбнулся отпивая свой чай, который в тандеме с конфетами казался не таким горьким. Всё таки это и правда история. Главное, что он помнит. Сейчас он жив. И больше этого не повторит. Даже раз.