Миша

      Михаэль с томным тяжелым вздохом уперся локтями о стол и обхватил гудящую голову руками. Часы рядом услужливо пропиликали, напоминая владельцу, что время позднее, час ночи, и не помешало бы выключить свет и лечь спать. Но мужчина упорно отгонял нахлынувшую волну усталости подальше, фокусируя взгляд на поплывших буквах в приказе. Ещё несколько листочков, пару росчерков, передвинуть операцию на вечер и можно с чистой совестью завтра посмотреть в глаза Дмитрию Сергеевичу.       Единственная трудность — не хотелось бы встретиться с хозяином кабинета в столь поздний час. Особенно после того, как он лично заверил академика, что не станет сверхурочно брать мелкую бумажную волокиту Сеченова.       Михаэль уже неделю как не спит больше четырех часов, и это едва ли в сутки. Утро, день, вечер или ночь — Штокхаузен часто не замечает разницы. Ему просто нужно было физически ощущать усталость, работать на износ, да все, что угодно, лишь бы не видеть, закрывая глаза, ласковую манящую улыбку, добрый теплый взгляд шоколадных глаз и тихое «Не засиживайся снова, Миш».       Штокхаузен проклинал себя за то, что все внутри него скручивается от этого обращения. Академик постоянно заставлял его краснеть, особенно в присутствие высокопоставленных гостей предприятия. Сеченову как будто доставляет неслыханное удовольствие розовый румянец на щеках немца. Стоило ему только шепнуть мужчине на ухо какую-то просьбу, заканчивая её его личным обращением «Миша», и сердце Штокхаузена пропускало удар, ухаясь куда-то в пятки, а потом горячей волной смущения возвращалось на место, заливая лицо теплой краской.       Сеченов точно знал, за что нужно задеть Михаэля, чтобы мужчина запнулся, смутившись и опустив взгляд. Академик как будто нарочно наблюдал за ним, запоминал каждую незначительную мелочь, чтобы потом, например, хирург обнаружил утром в его кабинете рядом с новым распоряжением кружку ароматного свежезаваренного кофе с корицей и двумя ложками сахара.       Михаэль устало выдохнул, медленно отклоняясь глубже в мягкое кресло Сеченова. Здесь сохранился его дурманящий запах, и пропустив в мозг подобную мысль Штокхаузен окончательно захотел отказаться от ночного марш броска по документам. Запах был сладким, терпким, он окутывал тело странным теплом. И то ли от него, то ли от нещадного образа жизни, веки стали наливаться свинцом, медленно закрываться.       Перед ним, как будто выходя из молочно-белого тумана, появился Дмитрий Сергеевич, заботливо опуская теплые ладони на плечи Штокхаузена. Он, наверное, даже что-то хотел бы сказать, но немец резко открывает глаза, передергивая плечами.       Перед глазами снова мелькнули бумаги отчетов, черная ручка, желтое пятно света от настольной лампы. Он все ещё один в кабинете. Массируя виски, Михаэль вытянул из памяти ещё одну деталь их отношений — прикосновения. Штокхаузена всегда обжигали холодные пальцы Сеченова. В привычном пожатии рук они давно не нуждались, но случайные прикосновения всегда вынуждали немца прикусить губу и стараться смотреть куда угодно, только бы не в глаза академика. Однажды совершив такую ошибку, Михаэль забыл, как правильно существовать. Глаза Сеченова тогда будто издевательски-нежно насмехались над ним, изучая реакцию данного эксперимента. И, кажется, он достался весьма доволен результатом.       Шарик ручки зашуршал по документам, Михаэль в полудреме поставил последнюю роспись, убирая лист в папку с приказами. Теперь у Дмитрия Сергеевича появится как минимум пара часов на себя. Или на свой проект, здесь уже как пойдет. В любом случае, Штокхаузен хотел верить, что освободил своего начальника от лишней бумажной мороки, которую тот не то чтобы сильно любил.       Звезды за окнами ярко блестели в июньской безоблачной ночи. Изредка мелькали проблесковые маячки «дроф» или без устали работающих «шмелей». Приятно наблюдать за работой других отсюда, из мягкого кресла, сложив руки на груди и потихоньку подпуская к себе дремоту. Штокхаузен устал спорить со своим организмом, так что вздремнуть пару часов было бы точно не лишним.

***

— Надо разобраться с отчетами, тогда завтра можно будет…       Академик удивленно выгибает бровь. Хотел закончить с работой, а его бессовестно опередили. И кто? Человек, пламенно клявшийся не перезагружать себя больше, обещавший вернуть себе нормальный режим работы и отдыха.       Голова Михаэля опустилась к правому плечу, руки, сложенные на груди, мирно поднимались и опускались вместе с дыханием. И Сеченов хотел было подумать, что вымотанный вечерней операцией хирург просто уснул здесь, дожидаясь академика, но разложенные по папкам подписанные отчеты трубили об обратном. — Миша, — ласково позвал ученый, опустив ладонь на плечо мужчины, и аккуратно сжал его, — Миша, тебе идет это кресло, но сейчас тебе больше подойдет постель.       Хирург щурится, морщиться, плотно сжимая глаза, отвыкшие от света лампы, и, проводит ладонями по лицу, мешая усталость и недовольство в одну кашу, скрывает все это за заразительным зевком. Сеченов с терпеливой улыбкой ждет, когда Штокхаузен поднимет на него взгляд, и выражение его лица бесценно. — Товарищ Сеченов, я… — Михаэль поднимается с кресла, оправдания начинают наслаиваться друг на друга, и ничего умнее, кроме необъяснимых наукой звуков, произнести у него не получается. — Ты опять за свое, я уже заметил, — он пускает на лицо кроткую ухмылку, кивая в сторону документов, и убирает руку с плеча, — Но раз уж ты здесь, давай-ка поможешь мне.       Михаэль на мгновенье теряется. Он и раньше встречался с академиком и в два, и в три часа ночи, но сегодня Сеченов выглядел по-особенному вымотанным. — Дмитрий Сергеевич, скажите мне, что нужно доделать, — слова срываются с языка перед тем, как Штокхаузен успевает подумать, вид замученного работой академика заставляет выпрямиться в спине, одергивая пиджак, и с тоскливой заботой посмотреть в полузакрытые глаза напротив, — Вам следует выспаться, я закончу вашу работу.       Сеченов тихо, почти что беззвучно смеется, Михаэль непонимающе наклоняет голову, складывая брови домиком. Принесенная академиком папка летит на стол, с звонким хлопком и бумажным шуршанием прокатываясь к его центру, Штокхаузен не успевает уследить за ней. Вернее, не хочет следить. Потому что глаза напротив блеснули по-новому хитро. Руки опускаются на плечи немца, давят на и без того едва держащегося на ногах хирурга, чтобы тот опустился обратно в кресло. Похоже, и правда придется работать. — Помоги мне разобраться с одной дилеммой, Миш, — Штокхаузен вдруг чувствует аккуратную хватку холодных пальцев у подбородка, с замиранием сердца смотрит на губы академика, они находятся в непозволительной близости к его собственным, — Тебе ведь не будет трудно?       Михаэль заворожённо выдыхает согласие в губы ученого. Он прикрывает глаза, волнуясь с каждой секундой все больше и больше, губы подрагивают от нетерпения. Штокхаузен чувствует, как чужой палец гладит нижнюю губу, опускается по щетине и его голову отворачивают в сторону.       От внезапного поворота хирург в удивление распахивает глаза, безуспешно стараясь придать себе вид совершенно не удивленного и не расстроенного человека. Ему искренне хочется посмотреть хитрецу в глаза, тот наверняка доволен его смущением больше, чем всеми своими открытиями. В такие моменты Михаэль находил в себе весьма противоречивые чувства к ученому. Если он считает, что может играть с ним, то, во-первых, у него это уже непристойно хорошо получается, а во-вторых, и Штокхаузен кое-что умеет.       Усталость уходит на нет, когда вдохновленный ночною смелостью академика Михаэль рывком поднимается с кресла, вырастая перед ученым, смело делает шаг вперед, сокращая и без того небольшое расстояние и, запуская в короткие светлые волосы пальцы, накрывает его губы своими.       Штокхаузен не соврал бы, сказав, что колени у него подрагивают не от эйфории, а от страха. В напористом поцелуе он совершенно не чувствовал отдачи от Сеченова. Может, ему удалось застать его врасплох, и Дмитрий Сергеевич просто на просто не ожидал, что хирург пойдет войной против его интрижки, а может академик и не хотел отвечать. От последней мысли в голове стало так тошно от самого себя, что Михаэль медленно отстранился, опуская руки к плечам Сеченова. — Простите, Дмитрий Сергеевич, — мужчина едва ли может выдавить из себя слова, хочется провалиться от стыда сквозь землю.       Но его вдруг снова ловят за подбородок, настойчиво поднимая голову вверх, и Штокхаузен боится дышать. Их зрительный контакт не долгий, но такой утомительный, Михаэль успел десять раз запутаться во всех намеках и действиях Сеченова, и разбираться сейчас хотелось меньше всего. — Тебе не за что извиняться, Миш.       И тогда все темные и запутанные мысли Михаэля разорвало яркой волной осознания. Потому что Сеченова было не превзойти ни в чем. Особенно в любви.