А.С.»
Сакура вышла из машины. Сильно похолодало, но она решила ничего не надевать поверх нового платья. Оно должно было кричать вместо неё. Перетянуть на себя внимание. Сакура шла по узкой каменной тропе, сворачивая там, где она помнила, нужно сворачивать, потому что один раз он согласился сходить сюда вместе. Тогда они провели в молчании минут пять, а потом уехали, и также молчали на протяжении совместного ужина. Только дома Сакура решилась заговорить с ним, и он, кажется, был этому рад. Она еще два дня злилась на себя за то, что не заговорила с ним сразу, в машине. Каменная тропа перешла в широкие пологие ступени. Сакура поднялась, свернула налево. Она увидела силуэт вдалеке и, двинувшись в его сторону, невольно разглядывала человека, стоящего к ней боком. Высокий мужчина в дорогом чёрном плаще, на котором ярко выделялись длинные, неестественное белые волосы. Он покачивался, словно скучал, или просто не мог стоять без движения. Когда они почти поравнялись, мужчина повернул голову. Его смеющийся взгляд обежал слишком нарядное платье. Сакура собиралась его обойти, опустила глаза и увидела имя. В первую секунду её пробрала растерянность. Она всё-таки обошла его, но не стала делать вид, что ей нужно куда-то ещё. Она остановилась с ним рядом, обхватив себя руками и чувствуя, как его присутствие всё смешивает и искажает. Делает её лишней. «Он скоро уйдёт», — сказала себе Сакура. И снова опустила взгляд к имени, высеченном на каменном постаменте. Ей стало плохо. Его имя сокрушило её. Она только теперь начала понимать. Но она не хотела плакать в присутствии незнакомого человека. Сакура незаметно сглотнула комок и устремила размытый взгляд в одну точку. Незнакомец не уходил. Он не уходил и в какой-то момент Сакура почувствовала, что ей спокойно от его молчаливого присутствия. Он вдруг качнулся взад-вперёд, его лицо обратилось к ней. — Вы хорошо его знали? Ветер зашелестел тысячей крошечных высохших лепестков. Вопрос завис между ними, заворочался в тишине, лишая это место гармонического спокойствия. Потом вопрос стал затухать, растворяться в шорохе листвы. Он растаял. И им снова стало спокойно и комфортно стоять рядом друг с другом напротив высеченного в камне имени.Асахи Шимбун
21 марта 2023 г. в 22:11
В Асахи Шимбун напечатали некролог. Она наугад взяла эту газету. Ей была нужна любая, потому что с утра в ней поселилась фантазия о том, как она будет сидеть голая, закинув стройные ноги на стол, и читать раскрытую широким разворотом газету. В фантазии газета была желтоватой, как, например, Туниппо, но ей не нравилось название Туниппо и она взяла Асахи, хотя Туниппо была напечатана на более желтой бумаге. Туниппо подошла бы лучше. Уже взяв Асахи, она подумала, что ещё не поздно вернуться и поменять её обратно на Туниппо. По дороге домой она думала всё о том же. Стало очевидно, что Асахи не подходила — её листы были значительно светлее, к тому же, развернув газету, она обнаружила, что бумага слишком мягкая, углы сильно загибаются наружу, разрушая геометрию кадра. Нужно было брать Туниппо. Она отложила газету свёрнутой на стол и опустилась на табуретку.
— Вы первая! — сказал антиквар. — Больше никто не приходил.
Сакура ему улыбнулась. Он смущенно моргнул и глянул на свой закованный кольцом безымянный палец. С полки, на которой его беспокойные руки ерошили стопки писем, летела сверкающая золотая пыль. Сакура смотрела на его пальцы. Они непрерывно шевелились, словно он не слишком умело играл на невидимом фортепиано — им недоставало гибкости. Изящества им тоже недоставало. «Некрасивые пальцы», — думала она и улыбалась ему всякий раз, когда он осмеливался к ней обернуться.
— Должно быть здесь…
— Оно не могло потеряться?
— Нет-нет! — антиквар сосредоточенно всматривался вглубь полки. — Что вы… конечно нет. Оно было… оно было здесь, — на слове «здесь» его рука нырнула в пыльную мглу и извлекла оттуда несколько конвертов. — Вот… Харуно-сан… Это оно! Я нашел! Для вас…
Сакура улыбнулась.
— Я вам очень благодарна.
Антиквар прокудахтал что-то неразборчивое, спускаясь со стремянки. Он мог отдать ей письмо сразу, но прошел мимо, и Сакуре ничего не оставалось, как проследовать за ним обратно в торговый зал. Письмо, зажатое некрасивыми пальцами, уплывало от неё в сторону кассы. Белеющий уголок конверта мелькал, пробуждая давно забытое чувство обнаженности.
— Вот оно, — сказал антиквар и припечатал письмо к стойке всей пятернёй. Письмо задыхалось под ней. Сакура ни за что не стала бы прикасаться к его неприятной руке, если бы не почувствовала, как оно задыхается. Она сдвинула барабанящие по бумаге прямые пальцы и вытащила конверт.
— Хороший был человек, — сквозь улыбку произнёс антиквар. — Жаль, что он так…
— Я что-нибудь должна вам? — сказала Сакура.
— Нет, — сказал антиквар. Его взгляд снова метнулся к обручальному кольцу. — Ничего.
«У меня нет оснований полагать, что кто-либо прочтёт это письмо».
Сакура несколько раз перечитала и перевернула лист. Пока что ей было достаточно. Ей бы хватило одной этой строчки. От десяти слов, склеенных сухим смыслом, веяло холодом просторного кабинета. Осмелься она прикрыть глаза, то наверняка могла бы всё восстановить: письменные принадлежности, матовые книжные корешки — синие, зелёные, тёмно-бардовые, окно, слишком узкое, словно насилу втиснутое меж двух стеллажей. В её памяти хранилось нечто куда более объемное, нежели воспоминание. Это было ощущение кабинета. Ощущение кабинета вокруг неё. Оно могло охватить Сакуру внезапно. Холодные гладкие поверхности, запах бумаги. Чья-то язвительная фраза, и ощущение кабинета настигало её, заставляя трепетать почти угасшее в груди пламя. Сакура очень этого боялась. Тёмная пустая комната обступала её посреди залитой солнцем улицы, и в гостях у родителей бывшего мужа, и на самой безудержной вечеринке с друзьями, она сковывала Сакуру холодом, а потом вышвыривала её обратно, но тогда уже не ощутить было ни солнца, ни веселья. Сакура очень боялась мысленно возвращаться в тот кабинет и сознательно она — никогда. Она никогда сознательно этого не делала.
— Сакура?..
— А?..
— Ты меня не слушаешь, — сказала Хари.
— Задумалась…
Хари тронула её озябшее плечо.
— Погодка просто чудесная! — сказала она. — Всё цветёт… Смотри!
Взлетел аист. Хари проводила его сияющим взглядом, пока Сакура продолжала смотреть на её лицо. Хари обернулась к ней, с ясной, словно безоблачное небо, улыбкой.
— Аист, — сказала она. А затем внезапно и очень крепко обняла Сакуру. Это был первый раз, когда Хари её обняла, и первый раз, когда кто-либо обнимал её так долго. Они стояли посреди парка. Сакура видела, как лица людей, идущих навстречу, сначала становятся осуждающими, а потом осуждение рассыпалось и человек виновато опускал глаза. Когда Сакура насчитала трёх прохожих, не отведших глаза, она погладила Хари по спине и они пошли дальше.
Что значит «кто-либо»? Как может ранить нечто столь обезличенное и простое? Обезличенное и далёкое. Две разные мысли соединились, и Сакура перескочила с одной на другую. Напрасно — она поняла только теперь — напрасно ей казалось, что недостижимо далёкое соизмеримо с тем, чего больше нет. Она думала: не видеть, не слышать, искренне оставить надежду, означает навеки попрощаться. Она считала, что прощание происходит в тот момент, когда два человека расходятся в разные стороны, уверенные в том, что больше не увидятся. Их, думала она, более ничего не связывает. Она думала: после расставания нет разницы, где они относительно друг друга, далеко или близко, счастливы или несчастны. Расставание означало полное освобождение. Она слишком крепко верила, что свободна. Неужели свобода — самообман? Ведь она смеялась, танцевала в парке, когда они с Хари пили газировку и изображали, что хлещут литрами шампанское, лежала часами в ванной, разморенная удовольствием, она вкусно готовила, накрывала стол, думая при этом: если никто кроме неё за стол не садится, значит она делает это для себя. Оказалось, она никогда не умела делать что-то для себя. Она продолжала смеяться, быть беззаботной, счастливой, даже влюбленной немножко, но не для себя, а для взгляда взыскательного наблюдателя. Ведь разве не думала она, когда собиралась купить газету и сидеть с ней в свете солнца, разве не думала она, как это будет смотреться со стороны?
На улице похолодало, накрапывал дождь. Сакура намотала на горло шарф, но не выскочила сразу из квартиры. Она остановилась, глядя на отражение. Её пальцы потянули за два отороченных бахромой конца, ткань обхватила шею, Сакура всматривалась в себя, продолжая затягивать шарф всё туже и туже. Потом пальцы разжались, стянули, сдёрнули с неё клетчатую шерсть, швырнули на пол. Она чувствовала, как трясутся руки. Что-то подступало, поднималось из глубины. Сакура распахнула створки комода. Стала вытягивать из ящиков платки, шарфы, старую шаль, всё это она скатала в комок, запихнула в продуктовую сумку, выскочила на улицу, расстёгнутая, трясущаяся, и зашвырнула сумку в мусорный бак.
«Кто-либо» — ничего не значит. Она знала это прекрасно. В следующий раз вернувшись к этой мысли, она продвинулась дальше: «кто-либо» имело смысл, но прямо противоположный. «Кто-либо» значило: «ты». Как холод многие годы значил бесконечное тепло. И только обещание, данное однажды, продолжало означать «обещание», потому что оно было исполнено.
Платье, которое она заказала две недели назад, пришло по почте. Оно лежало на разобранной кровати, аккуратным бумажным свёртком. Солнечная полоса перебралась через него, а после полудня угасла, и Сакура зажгла электрический свет. Снова шел дождь. Свёрток был лёгким. Хрустящая коричневая калька расползлась, открывая глянец шёлка. Сакура запустила руку в скользкий холод, пропустила между пальцами. Потом она стала раздеваться, так, словно готовилась ко сну. Она медленно сняла с себя одежду, щёлкнула заколкой, расчесала волосы. Взяла платье и позволила ткани струиться по телу. Оно растеклось по спине и бёдрам, обхватило талию плотным поясом, сдавило грудь. Утончённое, но слишком нарядное. «Это слишком», — услышала она. Присев на край кровати, Сакура смотрела теперь на растерзанную оберточную бумагу. В доме напротив зажглось окно.
Сакура откинулась спиной на смятое одеяло, перелегла на бок, закрыла глаза. Холод плавно опускался на неё. Клин дневного света вырезал из темноты угол деревянного стола. Шелест автомобильных колёс по асфальту, сложный, состоящий из мягкого скольжения и вспышек решимости, звук перемещения по бумаге шариковой ручки. Её веки сомкнуты. Она вслушивается в резкий размашистый почерк, как в волнующую мелодию. Ей кажется она различает линии на слух, она почти способна прочесть то, чего не видит. Хруст переворачиваемого листа всегда следует после неопровержимого аккорда подписи. Щелкают монотонно большие настенные часы.
Она поднимается из кресла, бесшумно ступает по ковру, ладонь размазывает ровную стопку документов, и ещё тридцать пять щелчков секундной стрелки Сакура слышит мелодию сшиваемых логикой доводов, заполняющих бумагу. Потом остается только щелканье. Цокает отложенная ручка. Тело вспыхивает за мгновение до того, как пальцы скользят в ямочку под коленом. Они исследуют заднюю поверхность бедра, поднимаются выше в дразнящем невесомом касании, они щекочут, заставляя спину и плечи покрываться мурашками. Его пальцы, хладнокровно вершившие сотни подписей в нижних правых углах, изящные, чуткие и безжалостные, любили эту неспешную игру. Они доводили её до изнеможения. Сакура никогда не позволяла себе прервать его или поторопить. Но в тот раз она не могла ждать. Нетерпение вскипало внутри неё. Ей было нужно прямо сейчас почувствовать больше, получить от него больше, чем это дразнящее дьявольское касание. И она не выдержала и положила кончики пальцев на его скулы, приподняла удивленное лицо.
Он внимательно смотрел на неё. Бывало, они обходились без слов по нескольку дней. Вообще не разговаривали. Сакуру пугало молчание. Она хотела говорить с ним, но боялась нарушить это странное правило, которое установилось само собой. Он смотрел на неё.
Потом он подался вперед и прижался щекой к ее животу. Его руки оставили свои игры, они обхватили ее. На Сакуру хлынуло потоком все то, что она обычно собирала от него по крупицам. Ей стало сложно дышать. Она не знала, как вынести столько разом. Она зарылась пальцами в мягкие волосы, взъерошила рдяное зарево, потом потянула за что-то: за рукава, за ворот, не глядя, запрокинув голову, и он резко встал, и усадил ее на свой неприкосновенный стол. Прыснули в стороны бумажные листы. Глубокий стон взлетел к тёмной глади высокого потолка. Губы торопливо и слепо проглатывали поцелуй за поцелуем. Они пытались заглушить, спрятаться от того, что возникло между ними, когда он на неё посмотрел. Глупая, отчаянная попытка. Глаза без конца встречались, выискивая что-то в чужом загадочном лице. Поцелуй застыл, растаял, словно ледышка в ладони.
И пылкость, охватившая их, налетела с размаху на то необъятное, прекрасное, куда более осязаемое, чем краткая вспышка страсти. Сакура ощутила дрожь, пробежавшую по телу, и как пальцы, смявшие ломкий ворот, разжимаются, а его пальцы перестают сдавливать талию, точно обнаружив вдруг её опасно хрупкую природу. Они смотрели друг на друга, ошеломлённые тем, что лучше было не произносить. Потянулись друг к другу заново, с режущей плавностью едва сдерживаемого чувства. Так робко, точно они никогда прежде не были любовниками.
Они любили друг друга до изнеможения сначала на столе, а потом, взмокшие, они делали это на полу. Медленно и в абсолютном самозабвении два тела двигались, покрытые золотистыми капельками пота. Они двигались, словно повторяя конвульсивное сокращение сердечной мышцы, ненасытно слитые воедино, одновременно отдавая и отнимая, лаская и захлёбываясь от удовольствия. Комнату наполняли их стоны, ослабленно приглушенные, нарастающие, срывающиеся и мучительные, а потом, пока они оба лежали, оглушенно и неподвижно, повисала тишина, но они снова тянулись друг к другу, и тогда тишину надрывали новые стоны.
Сакуре казалось, что от этого можно сойти с ума. Потому что чувствуя, как его тело содрогается, вжатое в её тело, и как волна оргазма прокатывается медленно от живота, к согнутым в коленях ногам, к кончикам пальцев, и обратно вверх, прямо вглубь ее затуманенного сознания, чувствуя это, она будто растворялась на мгновение в чём-то несоразмерно большем, нежели её разум или эта холодная комната.
И вбирая жадно ртом его плоть, и разводя шире дрожащие бёдра, и выгибаясь, пока он берёт её сзади, она не переставала ощущать, как это меняет её навсегда. Как этот человек останется частью неё самой, даже когда, наконец, выдохнется и перестанет проникать в её распятое вожделением тело.
Сакура уже тогда знала, что это. И он знал. Они оба знали. Но это не помешало им однажды наговорить друг другу то, чего они совсем не думали и не чувствовали, а этого, самого важного, так ни разу и не озвучить.
Сакура зажмурилась и позволила себе отмотать назад собственные чувства, окунуться еще раз в воображаемый жар близости, в его удивленные глаза, глядящие на неё снизу вверх, пока она осторожно касается кончиками пальцев его лица. В поцелуй, полный бесстыдной нежности. И снова в его глаза.
А потом она почувствовала свои напряженные пальцы, зажатые между взмокших бедер, и стиснутые зубы, почувствовала, как от усилия сдержать слезы сжимается в груди, как болят зажмуренные с силой веки, как стонет измученное тело, которое уже никогда не получит то единственное, что было ему необходимо. Сакура закусила костяшку указательного пальца, свернулась, съежилась вокруг сбитого в комок одеяла, среди разбросанных вещей, хрустящей обёртки, сброшенных туфель. Вместо собственного лица ладони нащупывали что-то липкое, сморщенное и отекшее, разевающее рот. Она впивалась пальцами в то, чем стало теперь её лицо, потом прикусывала эти пальцы, пыталась затихнуть и снова чувствовала, как рот растягивается, превращаясь в провал, среди скользкой натянутой кожи. Она ничего не слышала, зарываясь всё глубже под одеяло и простыни, утыкаясь в них, мечтая случайно задохнуться и исчезнуть.
Сакура проснулась оттого, как Хари тихонько подметала на кухне пол. Её силуэт был охвачен облаком света. Шорох веника перекликался со звуками улицы из открытого окна спальни: далекий шум мотора, пение птиц. У Хари не было своего ключа. И магия её появления в квартире так и осталась загадкой, потому что в ответ на вопрос, Хари просто улыбнулась.
Они вместе позавтракали, потом Сакура сидела возле окна, а Хари продолжала уборку. Поверхности задышали, освобождаемые от пыли и брошенных вещей. От политых горшков пахло мокрой землёй. Хари навела идеальную чистоту. Асахи Шимбун лежала свёрнутой на углу стола. Сакура не видела отсюда, но по памяти могла прочесть три маленьких заголовка: «Уходящая глициния», «Матросы не верят своему счастью» и «Как она поёт!». На обратной стороне был ещё один заголовок, который она тоже помнила наизусть: «Финансовый гений потерял всё».
Сакура прошла к комоду, достала оттуда конверт. Она была готова к тому, что Хари станет её уговаривать убрать его обратно. Хари глянула на конверт и спокойно улыбнулась ей. Напевая что-то, она продолжила крутиться у плиты. Сакура вернулась к окну. Она долго смотрела на белоснежную плотную бумагу, прежде чем извлечь сложенный вдвое лист.
«У меня нет оснований полагать, что кто-либо прочтёт это письмо. Я пишу его лишь потому, что дал слово. Однако, я не могу быть уверен, что моё слово до сих пор представляет ценность. Прошёл месяц. Мои дела идут как нельзя лучше. Всё складывается удачно, даже слишком. Иногда мне кажется, что это дурной знак. Не знаю почему каждое предложение дается с таким трудом. Наверное, я просто не знаю, что написать. Я уже сказал, я пишу просто потому, что обещал, а не для того, чтобы открыть нечто неочевидное. Месяц удачный. Он быстро пролетел. Я даже не заметил.
Из непредвиденного — сломались старые часы. Я отдал их в ремонт. Мне сказали, что часы больше не будут работать. Для меня стало неожиданностью, что тишина в кабинете может мешать сосредоточиться не хуже, чем посторонний шум. Я выбрал новые часы, но они звучат иначе. Никак не могу к ним привыкнуть. Думаю, каждый человек рано или поздно сталкивается с чем-то подобным. А я столкнулся с этим вдвойне. Госпожа Асу умерла на прошлой неделе. Новая домработница — почти такое же испытание, как новые часы.
Радует, что, наконец, установилась хорошая погода. Я стал добираться до офиса пешком. Дорога занимает двадцать семь минут. Когда на Тодзу соизволят завершить стройку, дорога будет занимать ещё меньше. Впрочем, я стал совершать бессмысленные прогулки. Я имею в виду, что периодически я прохожу мимо офиса и иду до парка, потом я снова сворачиваю к офису. Такой маршрут занимает тридцать пять минут. Позавчера я был на Нишики и видел, как ты покупала булочку.
Случайно оказался в том районе. Хотя Нишики не так далеко от офиса или от дома. Пожалуй, она от них равноудалена. Я не думал, что твоё лицо может выглядеть настолько счастливым. Ты взяла пакет с булочкой и рассмеялась. Ты пошла к следующей лавке. Я развернулся и пошел в обратную сторону. Я странно себя почувствовал. Я сразу понял: это оттого, что я не сдержал обещание и не оставил письмо, которое ты обещала никогда не забирать, чтобы оно ждало тебя вечно. Я выполняю своё обещание. Прямо сейчас. Я жду, что это странное чувство исчезнет. Мне кажется, я уже ощущаю легкость и вот-вот вернусь к своим делам.
Я не знаю, что бы ты хотела здесь прочесть. К тому же я уверен, что ты сдержишь слово и не станешь его забирать. Не знаю, что могло бы заставить тебя всё-таки забрать его. Ты не станешь его забирать. Именно поэтому, я могу писать здесь всё, что угодно. Когда я был ребёнком, я участвовал в соревнованиях по сёги. Учитель мне говорил: «Если ошибся, продолжай игру так, словно ничего не произошло. Твой соперник может ошибиться дважды». И хотя часто я выигрывал благодаря этому правилу, я ненавидел такие игры. Для меня игра заканчивалась в тот момент, когда я совершал ошибку.
Когда я увидел тебя на Нишики, я понял, что случилось. Я совершил ошибку. Может быть это именно то, что ты хотела бы прочесть. Тогда я пишу это: я ошибся. Я ошибся. И я не знаю, что мне сделать.