Ночные прогулки

– Ммммгмф, – возмущённо мычит Гинтоки. У него тут зубы застряли в яблоке в карамели, а этот козёл, вместо того, чтобы помочь, вовсю ухмыляется. – Выбить? – участливо интересуется Такасуги, даже вперёд качнувшись, зараза. Гинтоки, машинально попятившийся, запинается о собственный сапог и едва не падает. – Мммфффф! – гордо отказывает он и поворачивается к нему спиной. Яблоко, палочку которого он совсем забыл держать, сделав красивое сальто, улетает прямо в сугроб. Такасуги наваливается сзади – тяжёлый, горячий – и издаёт очередной довольный смешок. – Видишь? Помогло же. – Отстань от меня, я тебя не знаю. – Столько лет, Гинтоки, – а вот голос понижать, подпуская в него хрипотцу, и вовсе не обязательно. Как и звать вот так вот по имени. – А ты всё ещё меня не знаешь. – Я иду гулять, – отвечает Гинтоки и упрямо мотает головой – пытается наподдать затылком, но Такасуги, давно выучивший все его трюки, конечно, не попадается. Читер. – А ты как хочешь. – Я тоже хочу гулять, – предсказуемо отзывается Такасуги. Отцепляется от него и идёт себе рядом, то и дело задевая пальцы краем длинного рукава. Гинтоки порой косится в его сторону, но картинка всё та же: Такасуги рассматривает город, небо, фонарики, запрокидывает лицо, чтобы на него попадали крупные пушистые хлопья снега, порой тянется к кисету, но отнимает руку, словно не желая портить момент. Даже в шаг попадает и, когда с обеих сторон подступает толпа, легко задевает плечом. Впереди мерцают обмотанные золотыми огоньками деревья, и Гинтоки проглатывает невнятную реплику, которую собирался сказать. Что-то вроде: "Эй, ты не один такой поехавший", или "Гляди, они кажется упоролись по твоим бабочкам", или "А если сфотографировать тебя на их фоне, будет видно тебя или кучу золотых искр?". Такасуги усмехается краем рта, будто думает о чём-то похожем. Берёт за локоть, пихая в сторону ближайшей двери – оттуда пахнет нежно и сладко, очень по-праздничному. – Иначе ты до утра дуться дуться не прекратишь, – поясняет он в ответ на недоумённый взгляд. – Кто тут дуется, эй, кто... Такасуги хмыкает так, будто бы что-то знает – какой-то необычный секрет, который не рассказал бы никому живому. – Я плачу. Гинтоки, обидевшись, начинает сопеть. Вот засранец. И в самом деле знает. Крошки засыпаются под шарф и противно колют, но Гинтоки совсем наплевать – он накупил столько всего, что едва смог унести. Такасуги, лишь единожды полюбопытствовавший, не слипнется ли то самое, чем он обычно думает – скотина! – на него даже не смотрит. Они медленно шагают сквозь парк: обезлюдевшие аллеи, мерцающие гирлянды, жёлтые фонари, хруст свежего снега, всё сыплющегося с неба. Такасуги, всё же доставший трубку, неспешно курит, отправляя в затянутое тучками небо белые облачка. Рукав то и дело спадает ему до локтя, но он даже не ёжится. Гинтоки неприязненно фыркает: у него вот замёрзает кончик носа, и он совсем не собирается это скрывать. – Чтобы ты и что-то скрывал? – меланхолично напоминает Такасуги и вдруг улыбается. – Ломать не надо, – быстро открещивается Гинтоки и начинает жевать с особым энтузиазмом – вдруг придётся срочно ронять одного придурка в сугроб, а последний кексик не съеден. – Я и не собирался, – говорит Такасуги. Они останавливаются под заснеженными ветвями. Гинтоки, с силой сглотнув, слизывает крошки с губ. – Ты же не... Я. ТЕБЯ. ПРИКОНЧУ. Снег заваливает его будто бы с головой. Гинтоки слепо кружится на месте, мотаясь туда-сюда, пока Такасуги, смеясь, не выдергивает его на дорожку. – Да ты уже как-то раз. Ладонь, которую он кладёт на щёку, тёплая-тёплая, почти обжигающая. Гинтоки сверлит его мрачным взглядом, но послушно подставляет под руку затылок – под шарфом снега тоже полно. – Зато посмотри, как согрелся, – говорит Такасуги. Большой палец выводит круги на шее, подло сбивая пульс. Гинтоки клацает зубами в вялой попытке вцепиться в подставленное запястье. – Я тебя сейчас тоже согрею, – обещает он со всей суровостью. – Так, что Зура тебя только к весне откопает. – Зура не откопает, – ухмыляется Такасуги. Дёргает головой, сбрасывая волосы с глаз, и насмешливо щурится. – Зура будет стоять с лопатой и внушать. Ногти легко проходятся по загривку, вызывая целую стайку мурашек. Гинтоки ёжится, едва заметно поводит плечами, и Такасуги – хитрый мудак – делает так снова. – Скоро полночь, Гинтоки. – Помню-помню, – отзывается тот без особой радости. В полночь его ждут дома, и от одних только мыслей о собравшейся там толпе ему хочется сбежать и окопаться где-то в ближайшем лесочке. – Зура и тебе будет внушать, если опоздаешь. – Я его не боюсь, – неубедительно врёт Гинтоки. Такасуги, до того неторопливо поправлявший на нём шарф и теперь развеселившийся, фыркает. – Да ну. И если я расскажу, кто в свёрток с цветами для его вдовушки подбросил тогда дохлую рыбу?.. Гинтоки чуть не подпрыгивает на месте и тут же насупливается. – Одни угрозы! – И кексики, – сочувственно соглашается Такасуги. – Тяжёлая жизнь. Гинтоки запрокидывает голову – снег валит сильнее, и неба почти не различить за его пушистыми хлопьями. Рука Такасуги, соскользнув с шеи, задерживается на груди, прямо напротив сердца, пока не исчезает совсем. – Я знаю, что на самом деле тебя тут нет, – негромко произносит Гинтоки. Ему жарко – знал бы он от чего. От мороза покалывает лицо, но он не чувствует холода, только горячий ком где-то под рёбрами и, может быть, в горле. – Гинтоки. Взгляд Такасуги как пытка, та самая, где мягкой кистью неспешно ведут по коже. Широкая ладонь вновь ложится на шею, крепко, привычно мнёт мышцы, тянет к себе – ближе, ещё и ещё. – Меня здесь нет, – говорит Такасуги одними губами. Между ними даже не сантиметры, меньше, и только его дыхание, потому что Такасуги – так давно – уже не нужно дышать. – Но ты есть. Это самое главное. – Нет. – Да. Да, Гинтоки. Гинтоки упрямо подаётся вперёд, упираясь лбом в его лоб, и не чувствует ничего. Тепло чужого касания тает, как тают яркие цветные одежды, как тают волосы, щекотавшие подбородок, как тает тяжесть руки. Да, – шепчет ветер, которого нет, который не дул весь день. Гинтоки смотрит на снег перед собой, что заметает цепочку его одиноких следов, и прячет в рукава ладони. А затем, уткнувшись озябшим носом в свой шарф, короткой дорогой идёт домой.