То, что никогда не будет сказано

Княже стоит на сцене, допевает куплет своей песни и выглядит азартным, довольным до неприличия. Миха смотрит на него, на красивого, юного, потного и невероятно счастливого, а у самого дыхание перехватывает. Они играют панк-рок, кричат, орут, поют, запутываются в шнурах от микрофонов, прыгают из одного края сцены в другой и счастливы-счастливы-счастливы. У Князя мокрые обесцвеченные волосы прилипают к лицу и сквозь челку сверкают глазища, глядящие в толпу. Миха смотрит на него, а в голове у него только одно набатом звучит, заглушая переборы гитары и жесткие басы. Княже, звучит у Михи в голове, протяжно и восхищенно. Они дают концерты, и вот уже за два месяца три столицы, всё приходят люди и приносят такие лица от которых Михе делается так пьяно и хорошо, что моментально хочется на Андрюхе повиснуть и шепотом ему в ухо заорать: смотри, Княже, смотри. Миха вообще-то все эти проявления чувств не любит — провести по щеке пальцем, поцеловать в макушку, прижать к себе и позвонки пересчитывать — это Андрюха, Андрюха и его сопли, которые он не всегда может прилично намотать на кулак. А вот Миха другое дело, Миха — это прижать к стенке, сгрести волосы на затылке в кулак и целовать кусаче, оставляя после себя мелкие капельки крови. Миха — стрела, ярость, страсть, никаких полутонов-полумер, и все равно он и Андрюха — одна сплошная блядская не выговоренность. Миха не любит с ним разговаривать о чувствах, да в принципе ни с кем он них разговаривать не горит желанием. Главное Княже тут, Княже его, Миху, читает с полувзгляда, как буто космическая какая-то хрень ему в голову посылает сигналы. Михе достаточно тихого понимания и приятия, а слова — излишек, труха, хуйня полная, рассыпется по ветру — хер соберешь. А Андрюха в словах, зараза, хорош, тексты пишет, души изливает, да даже вон из него, из Михи, подкорку достает, с самого дна соскребает словечки-загогульки, кривые и косые, те, что есть, в предложения цельные плохо складывающиеся. Андрюха умеет ему одно только слово сказать, чертильник, которое заставит его кончить. Они отыгрывают концерт, мокрые, взмыленные и счастливые, толкаются-пихаются пока переодевают шмотки и смывают грим, хохочут и переругиваются шутя, на выходе из здания, разлетаясь каждый кто куда, шумно и бурно прощаются, еще минут сорок. Князь закуривает сигарету и остается последний. Смотрит на Мишу выжидательно и остро глазюками своими всезнающими. Князь читает его за одну едниственную блядскую миллисекунду, кивает самому себе и, на прощанье пожав Михе руку, исчезает восвояси без единого слова. Княже каким-то непостижимым образом всегда знает, когда Горшку надо остаться одному наедине с самим собой и когда его такого оставлять можно. Они с Андрюхой как-то нежданно-негаданно сплелись узелком, сцепились ебучим суперклеем, так, что хер отдерешь теперь, ни один растворитель не поможет. Они теперь один большой перевязанный организм, складный такой, подходяще-правильный, скрепленный в одно так, что ни ножи, ни ножницы, ни топоры — ничего им не поможет. Их только бензином с канистры полить и поджечь — чтоб сразу двоих ебануло, по одному теперь не поддаются. Миха идет по темной-темной улице, выискивает всякие гримасы в темноте, придумывает к ним дурацкие предыстории-ассоциации, чтоб Андрюхе потом рассказать, а тот то потом уж точно сваяет этот горячечный разрозненный бред в охерительную басенку для их следующей песни. С ним, Андрюхой, всегда так — он из Михиного бреда вычленяет самое нужное и важное, отделяет зерна от плевел и вторые выкидывает за ненадобностью. Андрюха его, заторможенного, переполненного словами, понимает и принимает. Андрюха — его переводчик на общечеловеческий, достает из него словечки-кривляки, и такими красивыми их делает, звучными, да складывает их за Горшка в то, что тот имел в виду, но все никак не мог сказать. Миха идет-бредет по ночному Питеру, курит сигареты и давит в себе желание звякнуть знакомым, которые хороший такой притон держат. Нельзя, говорит он себе, ходить потом еще и на недовольную морду Княже пялиться. Слово есть слово, его держать надо. Миха гуляет по ночной темени и дает себе зарок сегодня не очнуться хуй пойми где, набирающим номер Андрюхи.

***

Сегодняшним вечером держать свой зарок у Михи получается плохо. Он лежит хуй пойми где, пьяный в говнину и набирает знакомый контакт, который по одному мычанию в трубку все понимает. Миха с трудом выплевывает ему адрес, подсмотренный на соседнем доме, и откидывается спиной на холодную кирпичную стену позади. Хоть не под хмурым, не обдолбанный и не умирающий, уже хорошо. Андрюха мчит на всех порах, почти что не сонный, в своей косухе и гадах, обеспокоенный и несчастный, Миха знает, что именно таким он и выглядит. А еще самую четвертиночку смирившимся с положением дел. Миха знает, что его найдут где бы он ни был и прикрывает глаза, вслушиваясь в то, что происходит вокруг. Темень питерская сегодня тихая, только слышно стрекот какой-то, да и то приглушенно. Спокойно сегодня как-то, во всех смыслах, и на душе и вокруг. За поворотом слышится знакомый топот и бряцканье увешанных металлом ботинок, знакомых до боли. Миха улыбается пьяно и торжествующе. Нашел-таки. Андрей останавливается почти интуитивно, что-то изнутри ведет его, как на поводке, нутро его почему-то всегда знает, где Миха и что он чувствует. Сейчас оно нашептывает Андрею, что Михе хорошо и весело, и беспокоиться по большому счету не о чем. Миха откидывает голову назад, упираясь затылком в стену и снизу вверх смотрит на обеспокоенного и тяжело дышащего Андрея, улыбаясь пьяно уголками губ. Княже садится на корточки перед ним, протягивает руку и зачесывает налипшие на лоб сальные волосы назад, стремясь заглянуть Михе в глаза. Они у него черные, как будто нарисованные темно-синей с коричневым гуашью, и блескучие. — Ты как? Идти сможешь?— спрашивает Андрей, обеспокоено склоняя голову к плечу. Принял или нет, читается в его хмурых глазах. Миха в ответ ему улыбается шире, показывая выбитые передние зубы. Желтый свет фонарей подсвечивает его лицо оранжевым. — Я лучше всех, Дюх. Ща,—он делает попытку подняться, опирается на колено, чтобы привстать и, не удержав равновесие, валится прямиком на Князя. Андрюха молниеносно ориентируется и ловит его, как только он накреняется в сторону. Миша не выдерживает и ржет пьяно, уткнувшись в его шею, а у самого в голове сплошная непрерывная мысль раскручивает сама себя: нашелнашелнашел. Андрей вздыхает тяжело, приглаживает Мише волосы привычным жестом и, отцепив его от себя, поворачивается спиной, оперевшись на мыски ботинок. — Ты че, Андрюх?— слышится недоуменный голос из-за спины. — Залезай уже,— раздраженно выдыхает Андрей, нервно проходясь пальцами по короткому ежику волос. Вот всегда он такой. Раздраженно-заботливый, ворчливо-переживающий, родной такой, Дюшка, который за ним, Михой, и в огонь пойдет и в воду, и в горящую избу и коня на скаку. Хотя конем тут скорее выступит сам Горшок, да и избу он подожжет собственноручно в протестантских целях. А Андрюха вот уж точно не принц из сказки и не самоотверженный герой-любовник. Он, как пить дать, будет завтра с утра ворчать на него, и пока тащить до дома будет тоже ему пиздюлинок профилактических пропишет и когда дотащит тоже побузит. Миха оборачивает руки вокруг князевской шеи, наваливаясь всем своим весом, а Андрей, у которого фонарный блин подсвечивает волосы горчично-желтым, делая его похожим на долбанного ангела, кряхтит и поднимается на ноги, принимаясь идти в сторону собственного дома. Тащит его, Миху, на собственном хребте, Мать, блять, Тереза, и кто его нахрен просил об этом. — Ох, блять, чтоб я еще хоть, сука, раз,- шипит Княже сквозь стиснутые зубы, сжимая крепче чужие бедра,— держись ногами, блять, сильнее, а то уроню. Миша смеется тихонько и счастливо, крепче сжимает княжеские бока и укладывает голову ему в выемку между плечом и шеей. Ангелок пахнет ночью, сигами и Андреем, и от этого запаха у Миши от груди и до самого живота все наполняется теплом, но не таким, как от бухла, а как будто бы он проглотил солнце, греющее его снутри. Княже с трудом несет его по темным улицам с неработающими фонарями, благо до дома не совсем далеко, и с трудом дотаскивает до своей квартиры, смачно проматерившись весь подъем по лестнице до двери. Андрей скидывает Миху, полусонного и довольного, на кровать, а сам со стоном валится рядом, раскидывая руки в стороны. Болит у него все, что только может болеть. — Дюх,— слышится через пару минут чуть протрезвевший и шальной голос, тянущий согласную на просящий манер. Андрей к тому времени перетекает на пол и, после того как скидывает с себя свои ботинки, принимается расшнуровывать горшковские. — Чего тебе?— сварливо тянет Андрей, стягивая с Михи первый ботинок. Горшковские пальцы зарываются ему в волосы и чуть тянут, заставляя вскинуть голову и посмотреть на себя. У Михи взгляд шалый и с поволокой, и улыбка маленькая притаилась в складочке губ. Чужие пальцы очерчивают линию подбородка, оглаживают скулы и заключают лицо меж двух ладоней. Андрей шумно сглатывает. — Иди сюда, Дюх. Миха знает, что Андрюха сдастся сразу, он всегда так делает в такие ночи, когда переживания, злость и облегчение сплетаются в его груди в один тугой комок, который очень легко можно перенаправить в возбуждение. Миха смотрит Андрею в глаза и видит, как его ведет, с удовлетворением замечает, как темнеет медленно взгляд, наливаясь тяжелим свинцом, и как жилка под пальцами на шее начинает быстрее биться. А Андрюха дышит все тяжелее и замирает. Андрюха глядит на него так, как будто он весь, целиком и плотностью, его, и это выбивает воздух из михиных легких, заставляя его внутренности трястись так, что если бы он уже не сидел, то точно бы на колени рухнул. Андрей одним слитным движением приподнимается и прижимается к его губам, опираясь руками на чужие бедра. Миша застывает на одну блаженную секунду, когда мир суживается до Князя, его губ и трогательно зажмуренных глаз. Михино сердце отбивает в груди чечетку, пытается пробиться сквозь ребра прямо в княжеские руки, увлеченно исследующие его торс под футболкой. Андрей плавно поднимается с пола, напирает на Мишу, вынуждая его лечь, и сам пристраивается сверху, перед этим избавившись от своей безрукавки. Миша лежит под ним, смотрит на него глазищами своими черными-пречерными, сверкающими такими, так, что у Андрея перехватывает дыхание. С Мишей всегда так — на грани, надрывно, горячечно, всегда с ним всего слишком. Андрея накрывает и он рывком притягивает его к себе и целует, долго и кусаче. Миха отрывается и шумно дышит прямо ему в губы. — Ну давай уже, е-мое,— хрипло выдавливает Миша в княжеские губы. Андрея тянет улыбаться, ему внутри то горячо, то тепло, то жарко, все внутри печет и нагревается, но Андрею хорошо. Андрей держит в своих руках Миху, податливого и наглого одновременно, и совершенно неотвратимо счастлив. Андрей чувствует это самыми кончиками пальцев, их немного покалывает от прикосновений, как от статического электричества. Миха чувствует князевы губы, выцеловывающие его шею, тянущиеся к его ключицам, потом вверх к подбородку и так по кругу. Андрей любит так его распалять, что солнце, проглоченное Михой, становится все больше и жарче. Он запускает руку Андрюхе в волосы, а тот в это время свою руку просовывает ему под резинку трусов. Миху прошибает током. Он в андреевых руках весь резко подрывается, откидывая голову назад на самые подушки, и сильнее сжимает волосы на князевском затылке. Андрей смотрит на него такого и не может насмотреться, впитывает в себя все, что Миша ему способен дать, отпечатывает его образ себе на внутреннюю сторону век, чтобы потом вспоминать, бережно перебирая картинки. Андрей не успевает уследить, когда михина рука пробирается сквозь его расстегнутые джинсы и трусы, принимаясь дрочить Князю в том же темпе, что и он. Дюха глушит довольный стон в чужой шее, утыкаясь в нее лицом и заполошно дыша. Миша отрывает чужое лицо от своей шеи, чувствует дыхание напротив губ, смешивающееся со своим, заглядывает Князю в мутные, блядски сверкающие глаза и целует его, подаваясь вперед. Князь рукой по его члену начинает двигать еще быстрее, подводя Миху к краю, и Миша старается успеть за ним, сжимая свою руку чуть сильнее, убыстряя движения. Княже кончает с тихим стоном, спрятанным в михины губы, а мир покрывается трещинами и раскалывается на крупные осколки, оставляя Андрею только неясный ум и свинцовую тяжесть у поясницы. Миха кончает следом за ним, усиленно толкаясь в княжеский кулак. После они лежат не шевелясь еще с десяток минут — Андрей на Мише, придавив его своим телом, одна михина рука вплетается ему в волосы и остается там. Все вокруг замирает и становится тише, то ли от заложивших ушей, то ли просто мир сам себе убавил громкость. Михе так хорошо, как давно не было. Проглоченное солнце чуть меркнет, светится приглушенно и тепло, согревая его. Или это князева туша его так обогревает со всех сторон и изнутри. Андрей с трудом находит в себе силы привстать, наскоро вытереть их двоих своей футболкой и, притянув Миху в объятия, накрыть их обоих одеялом, чтоб не продуло. Миха его рукам совсем не сопротивляется, льнет к груди и выдыхает хрипло куда-то в шею. Андрей кладет руку ему на спину и принимается пересчитывать позвонки. У него внутри все спокойно и тихо, ни комочков, ни сгустков, ни беспокойств, ни котов с их когтями на сердце. Рассвет за окном красит небо в нежно-розовый и Андрей смотрит туда, мысленно делая себе пометку — записать это себе на подкорку, сохранить этот момент, эту тишину и это небо за мутным стеклом. Он оставляет поцелуй на мишиной макушке и прикрывает глаза. Миха, бьется у него в голове неосознанно и безостановочно, нестерпимым желанием исписать этим именем всю тетрадку со стихами, все стены, потолки, полы и бумажки. Пульсирует так, что руки аж чешутся записать все это куда-то. Но у Князя само сердце и так, как записная книжка, размером с хороший справочник. Он своей рукой там выводит всякие словечки-загогулины, картинки рисует, стишки черкает. И выводит чуть косо: Миха, Миха, Миха. Он прижимает его к себе обеими руками и выдыхает ему в макушку. Миша обвивает его лозой, опутывает руками-ногами и засыпает.