возьми все мое, возьми все мое сердце, найди мое сердце, в груди мое сердце. бриллиант укради и пойми,
мое сердце – п у с т ы ш к а.
Кассандра думает уехать тихо, переспав ночь под тянущим чувством вины, тяжёлой теплотой ладони на затылке и выгоревшими редкими ресницами, щекочущими щёку. Они касались её, обесцвеченной, хладной, полные соли, руки мёртвым грузом гладили ей плечи, сейчас ей на лоб осыпается каменная крошка пробитого потолка, и у неё нет сил чем-то прикрыться, даже запястья подставить, будто так и лежит там, на разваливающемся балконе, бездыханная и бледная, распятая взглядами на радость толпе. Она почти не вздрагивает, когда одна ладонь птицей слетает с шеи, так нежно прижимает ей густую спутанную чёлку, будто чуть что, и она за это руку отгрызёт по локоть. Ужасно хочется спать, но она даже не может закрыть больные иссушенные глаза, под веками у неё трусливые кошмары и задавленные крики, она перехватывает крепкое запястье и оборачивается. Он смутно соображает, что же сказать, вчера они ещё были врагами, вчера она умерла, быть может, произнеси он звук — и испарится, как не было. — Ты как? — Честно? Отвратительно, — Кассандра устало растягивает уголки поджатых губ. — Я не ледяная, не железная, хочу спать, но не могу. Ненавижу себя и боюсь сойти с ума. Она замолкает и поднимает на него глаза, вжимаясь носом в нежно-голубой батист ночной сорочки Рапунцель, надеясь вытянуть так всю боль, вдыхая её запахи, маслянисто цветочные и дикие, он отвечает ей взглядом раненого животного. — Завтра всё закончится. Уеду, и вы сможете просто забыть. Юджин хмурится, хочет сказать ей, что это жестоко, мы ведь едва пережили этот год без тебя, первые дни она не ела и не пила, сидела, запершись, в твоей комнате, давилась истериками, рыдала и колотила стены, не уходи, не поступай так с ней, не поступай так со мной, что вообще значит забыть, но что-то в лице Кассандры проступает такое, что он понимает: она не может по-другому. В её груди были только камень, гнев и отчаянье, обугленную руку пришлось отрезать, прежде чем она рассыпалась в прах, чрево выкрутило наизнанку разложением, кровью и плотью едва перед тем, как она испортила им вечеринку, опоила малолетку и дала телесность древнему демону, теперь она вся болит и трескается за всё то, от чего её защитила деструктивная магия, к ней вернулось сердце, способность двигать пальцами, не то, чтобы она очень рада или помнит, как этим пользоваться. Как научиться любить и чувствовать снова, а не сдерживать в глотке отчаянье и сухую рвоту, как остановить разрушение, никто больше не расскажет. — Не оставляй её так, не попрощавшись, — он осторожно перегибается через свою наречённую, целует её в лоб. На голову падает кусок глиняной птицы, вылепленной Рапунцель ещё до всего этого кошмара, он смешно морщится, и Кассандра даже пытается улыбнуться. — Не буду, — она аккуратно снимает истончавшую прозрачно-веснушчатую руку Рапунцель с поясницы, касаясь ямки на локте губами, она спит на удивление крепко, и Кассандра смотрит на неё, будто не насмотрелась за эти месяцы и годы. — Она угасает. — Совсем вымоталась, она такая умница, столько пережила вчера, — он нежно гладит её по голове, натягивает повыше одеяло, сползшее к пояснице, — Я правда не знаю, что я могу для неё сделать. Кассандра совсем не то имела в виду, вера в судьбу не значит смирение, ей нельзя становиться королевой сейчас, она так много на себя берёт, что вот-вот разломится напополам. Ей казалось, он поймёт. — Ой, а когда от тебя вообще была польза, красавчик? У тебя в голове только план уходовых процедур на день держится и всё. Она грузно поднимается, обхватывая себя руками, мышцы всё ещё болят — растянутые и деревянные, белки глаз затянуты бледно-красным, она — сплошная открытая рана, от неё за версту тянет железом и разложением, и Юджин понимает, что пошёл бы за ней прямо сейчас, куда бы она не попросила. Но она бы никогда. — Сам знаешь, останусь — будет хуже. — Забери, — он вкладывает ей в ладонь то самое, неудачливое и тонкое, с которого всё началось, и внутри неё поднимается ярость. — Я бы выкинул его с причала, лежало бы на дне, пока река не иссохнет, не могу просить её выйти за меня, когда она такая. В её глазах сереет невнятная тоска и змеиный прищур, прямо как в тот вечер, когда она смеялась и язвила у костра, а потом цеплялась за них, будто хотела срастись в единое целое навсегда, прямо здесь, на окраине разрушенного мертвого королевства, когда она здоровой рукой задирала длинную юбку по середину бедра, и Рапунцель вздрагивала от ощущения стали и киновари на подвздошных, когда жадно зажимала коленями рёбра Юджина, опускаясь до упора вниз, заполняя пустоту в себе до основания, хоть где-то она была живая и горячая, ласково отводила слетевшие пряди от лица, когда по внутренней стороне бёдер стекало месиво из телесных соков и крови, Рапунцель всем телом обнимала её мёртвую руку, а Юджин вжимался лбом в её вздымающийся твёрдый живот, пока её трясло от исступления и страха предначертанного, она отворачивала лицо в пышную косу, силясь запечатлеть их у себя на подкорке, она плакала, Кассандра никогда не плачет, тогда он понял: что-то не так. Она резко сжимает кольцо в кулаке, острые камни неприятно впиваются в мякоть ладони: — Меня не жалко, а, Фицерберт? — Ты не позволяешь себя жалеть, — Юджин ссутуливается позади неё, и Кассандра думает, что в целом он прав, она всегда ждала и нуждалась, но никогда не позволяла, выскальзывала из рук и билась в удушьи, подобно умирающей рыбе, это всегда было её проблемой, и она всё продолжает молчать. — Мы помолвлены теперь, если хочешь. — Хочу, — она обрывает его на полуслове, насаживая кольцо на средний палец. Её лицо засвечено кровавым отблеском занимающегося рассвета, в его голове они всё ещё сидят у костра, Рапунцель греет ей руки, он раз за разом крутит одну и ту же строчку, и под её надменно-ласковым взглядом Юджин готов поверить в своё предательство больше, чем в её. — Никогда бы не подумала, что в третий раз хоть кто-то согласится взять тебя в мужья. — В четвёртый, ледышка, — он позволяет себе уткнуться ей в ключицу, врезаться губами в свежую молнию шрама, вскрывающего ей грудную клетку, будто она настоящая и тёплая, а не живой труп, привезенный со вскрытия. — В третий кучка криминальных авторитетов отправилась к праотцам. Такой весёлой тебя в жизни не видел, не знал бы, что ты за стерва, влюбился бы по уши. Кассандра не отвечает, только прижимается ближе, полюбовно царапает ему выпирающий позвонок и думает, он ведь знал тогда, это она предательница, почему он ничего не сказал, почему не сказал, что у неё истерия, что не должен брать её вот так, им ведь не нужны незаконнорожденные дети, почему позволил ей идти позади, почему ей было так страшно, когда Рапунцель держала её запястья, он ведь всё знал. Её клонит в сон, и она думает о том, почему она позволила себе целовать Рапунцель, и Рапунцель позволила целовать её, почему она делала всё ради неё и не просила взамен, почему отказывалась от шансов, где настоящая Кассандра, была ли Кассандра или только отражённый свет, и Юджин перекладывает её, сердитую и сильную, обратно на кровать, заправляет выпавшие пряди за уши. Это же их Кассандра, огнедышащая, чешуйчатая и чёрствая, нет ничего бы она не смогла, она обязательно справится. А они нет.*
Полуденное солнце яростно и паскудно слепит ей глаза и бесит до скрипа зубов. Кассандра даёт себе ещё минуты две, пытаясь отойти от сна, вспомнить, как двигаться и говорить, прежде чем разомкнуть веки, одеяло валяется где-то в ногах, эквисский шёлк сорочки с барского плеча комкается в районе паха. Её с центральной площади видно в одном исподнем в опочивальне принцессы, эту безумную суку, только вчера пытавшуюся перебить всех, кого она когда-либо любила, но это не её забота, в конце концов, сама принцесса даёт ей шанс, дворец полнится бывшим ворьём и трактирными пьяницами, но каждая собака считает своим долгом плюнуть вслед ей, конечно. У неё в ногах оказывается заботливо принесенный заранее дубовый тазик со свежей водой и снятое по дороге зеркало из чьей-то комнаты. Она хмыкает, как же, оригинально, но всё равно спасибо, выпивает половину, остальное выливает себе на лицо и осоловело пялится на своё перемятое отражение, желтоватые белки навыкате и струйки, неприятно стекающие по шее и вниз, одёргивает сорочку, и невесело думает, ну, глаза видели, что брали, подрывается и распахивает двери настежь, на той стороне кто-то звонко ойкает, и Кассандра узнаёт эту напускную весёлость и свою головную боль. Привет, Рапунцель. Я люблю тебя, Рапунцель. — Кэсс, это уже второе покушение за два дня, ну не по-людски как-то, а? — она влетает в комнату лёгким запахом ветра после дождя, ставит чудом целый поднос на прикроватный столик, Кассандра зачарованно следует за ней, — Ты не вышла к завтраку, и я подумала, ну, у нас у всех был тяжёлый день, может, ты и вовсе не захочешь выходить, и решила принести тебе сюда. — Я не голодна. — Зато я ужас как. Позволишь? — Рапунцель поёт птичкой, плавно опускается на пол, с задором принимается за куриную ножку, разбавляет вино в бокале водой. — Ну же, посмотри на меня, ты же знаешь, я никогда не откажусь от тебя, и ты от меня тоже, почему молчишь? Кассандра думает, как она может делать вид, что всё хорошо, есть, пить, смеяться, придумывать Юджину прозвища одно за одним, когда их тела и умы прокручивает в мясо пыточной железной девой, будто она это всё придумала, не было тьмы и крови в пиках камней, её мышцы не одрябли и не стало сложнее дышать, когда её грудь препарировали, вытянули камень со всей его магической силой, державшей её на ногах, её мать, их мать не ведьма со свёрнутой шеей, его отец не пытался отрезать ему голову. У них уже был этот разговор, plus est en vous, но Рапунцель делает вид, будто не было ничего, и это сводит её с ума. — Я уезжаю. — Знаю, попросила Фиделлу для тебя, чтобы её привели в порядок, знаешь, — Рапунцель делает неопределённый жест рукой в воздухе, — королевские лошади. — Королевские лошади, — Кассандра задумчиво повторяет, в ватных ногах неуверенность, её пошатывает, и она садится рядом. — Не делай вид, что ничего не было, я тебе не подруга, не сестра, просто перестань. — Ладно, — говорит Рапунцель. — Хорошо. Только не уходи, пожалуйста. Кассандра в ответ тянет её на себя, как дикарка, кусает её губы, выпивает её всю до дна, потому что рот её — пустыня, потому что всю жизнь ей казалось, что она не заслуживает хоть чьей-то любви, её, его, безграмотного сепаратиста или жаждущего подростка с умным взглядом, а сейчас всё по-другому, и Рапунцель зарывается в тёмную гущу её волос пальцами, отводит завиток от глаз, не магический аквамарин, только густая смола, в такой Кассандре она нуждается, родной и тёплой, с нервной проседью в волосах и электрической дрожью в теле. — Я люблю тебя — повтори, — Рапунцель, тонкая и звонкая, с хрупкими запястьями и выступающими рёбрами, одним рывком опрокидывает её на пол, и в этом жесте больше власти, чем было когда-либо до, и Кассандра не может думать ни о чём, кроме того, какая она красивая, её неопрятная причёска, зелёные глаза с рыжими крапинками, пятки, огрубевшие настолько, что даже по битому стеклу можно ходить без боли. — Прекрати это, — Кассандра смеётся, отбивается от её щекотки, коротких ногтей на шее, в подмышках, отплёвывается от волос. — Прекрати, ну же. Конечно, я люблю тебя, в чём вопрос. — От кого ты тогда бежишь? От себя, хочется сказать ей, не могу чувствовать запах гнили и смерти повсюду, в деревьях, в природе, в роскошных коридорах, пытаться вскрыть зарастающую рану, там остриё лунного камня, иначе почему я чувствую зло в себе, мне нужен воздух, мне нужен воздух. — Мне надо переодеться. Муслин и кружево, она путается в тканях платья, скидывает с себя принцессу и встаёт рывком, сталкивается в дверях с Юджином, на нём гвардейское, мундир с вышитым солнцем, белые перчатки, он почти ловит её за локоть, она стремительно выворачивается. Ночь казалась такой реальной, но теперь она думает, только вчера он был не прочь убить её, в гвардейской форме с эмблемой, в белых перчатках, это была её мечта, гвардейская форма, белые перчатки. Как отец мог отдать пост ему, он ведь даже не гвардеец, не королевская охрана, только безответственный пустозвон, она должна была стать капитаном. Она была первой, кто поверил в его способности, помогла ему одурачить отца, склеила дурацкую старинную вазу, чтобы его не выкинули из замка, а спустя два года он был готов её уничтожить по-настоящему, не так, как было в их бесполезных стычках, игривой грызне, когда уходил с порванным воротом и следами от её ногтей на лице и шее, когда она одёргивала платье и натягивала рукава по самые костяшки. С Рапунцель всегда было по-другому, шёпот между лопаток, осторожные поцелуи на прощание, будто она фарфоровая кукла, а не бохо дитя природы, Кассандре казалось, что не заслуживает получить больше, потому и кидалась за неё на мечи, ножи и кинжалы, ненавидела их попеременно, оставляла наедине и жутко ревновала, думала, так правильно, потому и никогда не была довольна. Юджин говорил, ей нужно личное пространство, Рапунцель думала, в конце концов, это не он провёл восемнадцать лет взаперти, он знает что-то о людях. Кассандра никогда не жаловалась и разрушала сама себя, свою семью и единственный дом. У неё ведь тоже когда-то было сердце, она тоже хотела по праву звать что-то своим, но своего у неё ничего не было, только боль и злоба. Дверь не поддаётся с первого раза, Кассандра сердито пинает её ногой, она уже была в этой комнате, стены говорили ей, что её ждали домой, платья были сложены, высохшая роза, коллекция оружия, простенький портрет, ничего такого, только они втроём, рамочки-цветочки, её перемкнуло усталостью и бессилием, она всё изорвала и искорёжила, теперь ничего не зовёт её домой, так спокойнее. На кровати оказывается новенький дорожный камзол, оливково-зелёный и золото, дорогая сумка из телячьей кожи (когда только успели?), гусарские сапоги, она находит в сломанном шкафу свой старый ремень и перчатки, чуть помедлив, цепляет на шею побрякушку будто не из этой жизни, мальчишка был влюблён в неё, получил самоцвет из песка, чтобы впечатлить — это должно было что-то значить. На пол слетает этот старый акварельный рисунок, только они втроём, она поспешно укладывает его в сумку рядом с кинжалом и горстью золотых. Это место — не её дом и судьба, это концентрат ненависти, её вчерашняя истерика, она стремительно выходит за порог, думая, как бы не задохнуться. Ей не больно.