Дочь культа

      Леон двигает натруженными плечами, прячет встревоженный, но сосредоточенный взгляд, устремившийся в звёздную, с морозцем, ночь, сгустившуюся за окном. Испанец отвлекает его, о чём-то задумавшегося на мгновение, резко поправляя подпрыгнувшие тяжёлые шторы, сквозь которые теперь не пробивалось ничего, кроме вездесущей пыли. Тёплое сияние свечей плывёт в глазах, расплывается по дому едва заметной дымкой, и дом этот просторный, с виду похож на то самое убежище, где сладко спится измученным и усталым. Эшли молчит, издаёт только тихий зевок, приземляясь на обшитый бордовой обивкой диван в зале недалеко у входа, привычно поправляет белокурые волосы, ещё заметно дрожит после пережитого на ферме, со всех сил сосредотачивается на безмолвно откупоривающем бутылку хереса Луисе.       Его волосы путаются на носу, застилают вид, но он чётко видит перед собой винный стакан с узорами, такой старый, как льющийся в него алкоголь, и льёт по самые края. Меня подташнивает, не сразу присоединяюсь к девчонке, осушившей ёмкость так быстро и импульсивно, что обхаживающий её мужчина удивлённо охнул. Сбрасываю грязную, воняющую куртку, толкаю деревянную дверь, за которой оказывается тесная, но опрятная ванная с поблекшей плиткой и ржавым умывальником. Смотрю на керамическую ванну с побитой поверхностью — никакого душа в селении, застрявшего в восемнадцатом веке, а вода всегда ледяная. Вместо помыться — полотенце, смоченное пахнущей железом жидкостью, слегка желтоватой, с примесью песка. Кран громко шипит, кряхтит и кашляет, когда вытираю разводы крови со щёк и локонов, всматриваясь в почерневшее зеркало, — сама покашливаю, оценивая ещё держащуюся на тонких губах тёмную помаду, коготками выковыриваю частички грязи с длинных накрашенных ресниц.       Недолго рассматриваю угловатые, но по-детски округлённые черты своего лица, — облегчённо напоминаю себе, что я — это я, краем уха слышу лепет блондинки снаружи комнаты, разговорившейся о чём-то с биологом, тяну улыбку, заслышав звонкий смех. Так мало нужно было, чтобы расслабиться, — всего лишь мнимая безопасность, возможно, фантомная. Но не всё вокруг кажется фальшивым. Он застывает в дверном проёме, контрастирует на фоне этой старины и блеклости тёмным пятном, проводит руками по слипшимся от пота золотистым волосам, смотрит в мои глаза через отражение, подходит с тихим шорохом, замечая, как опускаю окровавленную тряпку обратно в умывальник.       — Луис сказал, он прячется в этом доме уже пару дней. И до нашего появления, в его окрестностях было относительно безопасно днём. — Болтает, оказываясь достаточно близко, чтоб заслышать зловонный аромат алюминия, исходящий от влажной ткани и моих волос.       — Саддлер постарался. Или мой папаша, — разглагольствую, поворачиваясь к мужчине, слегка приподнимаю голову, чтобы посмотреть на него в упор. Он тыкается лбом в мой лоб, разворашивает рваную чёлку, норовящую выбиться из копны волос. — Не доверяешь ему? — Отстраняюсь, вскользь провожу фалангами пальцев по царапинам на его предплечье, киваю на приоткрытую дверь за широкой спиной. Тянет мясом, и гулкий звон тарелок единожды бьёт по слуху. Паразит мнёт желудок в животе до боли, так неприятно и жгуче, словно у него выросли руки. Агент удручëнно мотает головой, но не отвечает, обхватывая моё запястье, жмёт крепко, что слышу лёгкий скрип его перчатки.       — Если он нам навредит…       — Знаю.       У Леона военная закалка и проблемы с доверием, у Эшли стресс и хлынувшее в голову опьянение, а у Луиса — странный юмор и тарелки с варевом в обеих руках. Орлёнок уплетает что-то с глиняной ёмкости, едва успевая жевать, вижу её прикрытые веки, невероятную усталость, согнувшую ровную осанку, но голод побеждает, — тарелка почти пуста, когда сажусь на диван рядом, замечая, как агент расслабляется на кресле напротив низкого стола. Он смотрит на еду, испускающую заметный пар, с неприкрытым подозрением, и внимательный испанец принимает этот напряжённый вид за беззвучный вопрос.       — Не переживай, Санчо. Это обычное свиное рагу. Я же здесь не солнечным светом питаюсь… Угощайтесь, amigos, — тянет привычную лисью улыбку, наблюдая за тем, как хватаю коричневую миску с потрескавшегося столика. Замечаю вскользь бардак на нём: пергамент и угольные карандаши.       — Я тебе не Санчо… — Кеннеди хмурит брови, делая и так небольшие глаза уже, а на бледном лбу появляются полосы складок. Не повторяет моё действие, но и не останавливает, когда пробую коричневое месиво с картошкой кончиком языка.       — Очень вкусно! — Эшли опережает меня, слишком яро воскликнув, словно находилась не в заброшенном доме, а в университетской столовке. Такой яркий огонёк в бледной палитре завешанного шторами зала, что я растянула губы в удовольствии, соглашаясь, но быстро остыла, столкнувшись с покрытым незримыми иголками американцем.       — Твой друг всегда такой? Mierda, забыл это слово на английском, — сжимает побагровевшие губы, контрастирующие со смуглой кожей, хлопая по затëртой обивке кресла. — Formidable…       — Грозный, — перевожу, сосредотачивая внимание на негодующем агенте демонстративно, не разрываю зрительный контакт пару долгих секунд — в нём что-то холодное, Леон чувствует себя не на своём месте, новая среда отчего-то кажется враждебной. Уже два беглеца из корпорации, испортившей ему жизнь, на горизонте, и это отнюдь не воодушевляет. В иных условиях он бы прозвал новое убежище змеиным гнездом и поспешил покинуть сомнительную компанию — если бы вообще оставил нас в живых.       — Точно! — Луис хлопает в ладоши, но отвлекается на вздрогнувшую от шума девчонку рядом. Она уже дремлет, едва сдерживает смыкающиеся, как тяжеленные ставни, глаза, на веках которых дрожат белые ресницы. У Леона ресницы почти такие же, только с желтизной, я продолжаю бросать на него короткие взгляды и внутри подрагиваю, когда он бесцеремонно смотрит в ответ. — Наверху есть кровать, сеньорита…       — Можешь отдохнуть, Эшли. Всё в порядке. Если что, мы тут, — специальный агент отчеканивает с отцовской строгостью, но блики заботы проскакивают в мягком голосе, и блондинка, получая разрешение от доверенного собственного отца, поднимается с дивана довольно. Сера отлепляет мятые брюки следом, спешно подаёт американке руку, провожая до подножия сколоченной из лакированной древесины лестницы. Она благодарит быстро и вежливо, и испанец услужливо кивает, убеждаясь, что шатающаяся красотка больше не нуждается в его компании.       Мужчина возвращается на своё кресло подле кресла Леона, и агент наблюдает за каждым его движением, каждым манерным взмахом покрытыми перстнями пальцев, точно готовый к нападению кондор, но нападать пока не решается. Луис морщит коричневую щетину, улыбаясь, когда вливаю в себя стакан сладковатого хереса, терпко пощекотавшего горло и уже полный желудок, вежливо доливает ещё, не жалея. В отличии от трапезы, от алкоголя американец не отказывается, ныряет в стакан из толстого стекла широкими губами, облачает их в пунцовый, облизываясь. Делает так много раз на фоне, пока наблюдаю за с интересом засмотревшегося на мои татуировки испанца. В доме прохладно, потому что створки окон жалостно трещат, пропуская ночную прохладу, сквозняк немного носит по полу пыль, шуршит покрытыми трещинами бумагами на комоде напротив. Темнота полупустой комнаты слегка закрадывается в тёмные мысли.       — Она тоже любила бабочек, — Сера внезапно режет тишину непонятным высказыванием, заново приковывая к себе всё внимание.       — Кто? — Леон отлепляется от стакана, словно проснувшийся.       — Паола. Твоя madre, — замолкает, наблюдая за моей реакцией, но не находит во взоре моих больших двуцветных глаз ничего, кроме негодования. — Наверное, я должен показать. Ты не успела узнать её, как и я свою.       Он в расхлеставшейся, но чистой рубашке, с расстëгнутыми на воротнике пуговицами, она тянется и слегка трещит, когда биолог оказывается на корточках напротив покрытого витиеватой резьбой комода из добротной красной древесины. Петли его отворившихся дверей скрипят, напоминая свой возраст, изнутри показывается твёрдая картонка с блеклым рисунком. Небольшая, прямоугольная, но без сколов, быстро оказывается у меня в руках, когда Луис торжественно вручает, и мои мелкие пальчики впиваются в гладкие спокойные мазки, утончённые, как изображённая на них женщина. У неё большие глаза, как у меня, только ореховые, маленькие губы, почти копия моих, и только нос совсем аккуратный, не такой угловатый.       — Это моя… мать? — Переспрашиваю глупо и несерьёзно, хорошо помню, как выглядит моя настоящая мама. И даже внутри Яры ничего не ёкает.       — Да, это Паола Мендез. — Сера подтверждает спокойно и возвращается в сидячее положение. Леон смотрит на картину на моих коленях с интересом, но недолго, невидимо смеряет меня сравнивающим взглядом прозрачных в полутемноте глаз. Делаю вид, что не замечаю, не отрывая взора от запечатлённой смугловатой безупречной кожи, густых ровных бровей и блестящего на видимой руке обручального кольца.       — Она очень красивая. Жаль, я не в неё пошла. — Бросаю, ловля слухом короткий, лишённый негатива смешок учёного, и в такт с ним Леон удручённо машет головой, отрицая мои слова.       — Тебе бы поработать над самооценкой, Яра Мендез. Ты не копия, есть у тебя много от ошалелого отца, но не забывай, что и художники видят иначе. Особенно, мой дед.       — Дед? Так это всё-таки твой дом? — Агент спрашивает без злобы, но ещё раз холодно огибает крепкое, но застывшее во времени помещение так, словно в местах, куда не долетают языки жёлтого света, прячется опасность.       — Это вилла семьи Наварро. Можно сказать, моё наследство. Тут мой дед творил, и этот портрет на заказ твоей матери в том числе. Он немного её знал, но жена пастыря была не слишком многословна, а, особенно, никогда не болтала о браке. Он считался в pueblo почти священным. — Луис начал рассказ привычно расслабленно, застывшее в воздухе напряжение его совершенно не беспокоило, ведь он жил в напряжении уже невесть сколько времени. — Дед учил меня тоже, но я осилил только рисование углём и графитом, теория цветов совсем не моё, — кивает на запачкавшие журнальный стол карандаши, разбросанные меж глиняных тарелок. — Совсем нет терпения вдумываться в то, какой оттенок с каким сочетается лучше. Щепетильность я оставил в лаборатории.       — И всё же, в искусстве, как и в науке, нужно мыслить нестандартно, — отчеканиваю, и Луис довольно цокает языком, тянет уголки губ в улыбке, жмёт огрубелыми пальцами блестящую зажигалку.       — Ты полностью права. Полагаю, твой молчаливый друг осведомлён обо мне, — смакует последнюю фразу, смотря на агента рядом открыто, но быстро добавляет: — И о тебе.       — Мне известно всё, что нужно, чтобы держать тебя на расстоянии, Луис Сера. Поговорим, наконец-то, о деле.       — Конечно. — Кивает покорно, складывая руки на коленях. — Не в моих интересах препираться со здоровяками, вроде тебя.       Испанец едва договаривает, когда Леон хочет что-то добавить, но пошатывается, с виду теряет связь с миром, перед светлыми глазами точно плывёт, и с виду его тошнит и давит грузом череп, опирается рукой о стол крепко, сдвигает его на пару сантиметров, и карандаши с графитными осколками трясутся единожды вместе с тарелками и плещущимися бокалами. Я порхаю быстро и знаю, что ни я, ни Яра, не чувствовали ни о ком больше тёплой заботы и обволакивающего душного беспокойства, чем о некогда незнакомце — некогда персонаже игры, обрëтшего плоть, теперь терзающую его настигшей болезнью.       — Леон, ты как? — Пришла моя очередь спрашивать, легко касаться плеча, нависать над душой, как хранитель или заботливая напарница.       — Перебрал? — Луис спрашивает то ли меня, то ли агента, но последний быстро выпрямляется, выравнивает крепкую спину, бледная кожа становится гусиной — ему морозно в душе и снаружи, а в кристалликах плещется лёгкой краснотой настигшее опьянение — но дело не в нём.       — Нас заразили. Этой твоей… плагой. — Говорит сквозь зубы, жмёт их до скрипа, и я с трудом представляю, что агент ощущает физически, но перенимаю на себя теплящееся в его груди раздражение. — Нужно её извлечь, иначе с ней нам не выбраться.       — Ты прав. Но до моей лаборатории в своём уме вы не доберётесь, нужен препарат, обездвиживающий паразита.       — Ты достанешь его? — Спрашиваю как-то моля, всё ещё не отходя от пыхтящего американца, хотя в этой драме нет смысла — таков наш новый уговор, у биолога нет выбора.       — Да, это отсрочит превращение, — подтвердил очевидное, рефлекторно дёрнул себя за воротник рубашки, но не обнажил края виднеющегося шрама. Пережил подобное совсем недавно, чтобы распыляться на рассказы. — Ингибиторы в тайнике. Я соберу всё нужное и отправлюсь, но вам лучше переждать здесь хотя бы до полуночи. Дальше советую смотреть на горизонт. Тварь в это время особенно активна.       — Ты спрятал его так же надёжно, как колбу с важным образцом? — Палю прямо, отстраняясь от Кеннеди, откинувшегося на спинку кресла. И биолог жмётся в собственное кресло нехарактерно тревожно, но быстро возвращает вид непритворной уверенности, двигая губами вдумчиво. — Глупая оплошность для умника, вроде тебя.       — Да, накосячил, — Сера мнётся, как нашкодивший подросток, двигая плечами. — Но я думал, тебя убили. Хотел обеспечить себе спасение. Доминантный образец понадобился кому-то из высших слоёв общества, хрен знает, для чего…       — Ты-то должен знать, для чего, учитывая твою деятельность, — Леон вклинивается, устало машет головой, и густая пшеничная чёлка прячет его сомкнутые брови.       — Пойми, амиго, я тут совсем одичал. Понимаю, какого ты мнения обо мне, но у меня нет плохих намерений. Никогда не было. Я сделаю всё, что смогу, и как можно быстрее.       — У меня ещё есть вопросы, — я остановила отлепившегося от кресла учёного неожиданным для него заявлением. Он опешил, но загорелся интересом, ведь давно не было возможности поговорить с кем-то… адекватным. Потянул рукой, давая разрешение продолжать, возвращаясь в сидячее положение. Стаканы пусты, и бутылка, опущенная на пол, тоже, но смелости даже по пьяни прибавилось мало. — Что ты знаешь о доминантной плаге? О той, которую потерял…       — Знаю, что она хрен знает где. Но знаю и то, что этот образец — единственный из всех, которые удавалось извлечь, обладает такими же свойствами, как тот, что подчинил себе Саддлер. У этого паразита похожие органы, отвечающие за общение с помощью высокочастотных звуковых сигналов, он больше и быстрее растёт. Но я изучал его только вне оболочки, а как мы знаем…       — Все возможности паразита открываются в подходящем носителе, — договариваю за биологом, оседая на мягкий диван, кобура с пистолетом ударяется о его края, возвращая в реальность. Леон хрустит креслом и позвонками шеи напротив, и создаётся впечатление, что вникает в разговор не слишком глубоко, хотя я вела беседу не настолько научными терминами. Ловлю соглашающийся кивок учёного, быстро продолжая: — И, теоретически, эта плага может влиять на других, низших паразитов?       — Фактически. И не на низшие, возможно… вообще на все, — отрезает, холодно уверяя. Всё равно не убеждает меня выпалить, что образец теперь во мне, почему-то медлю с признанием. Начинаю думать, что наличие Луиса в моей любимой видеоигре — не повод полностью и беспрекословно доверять ему в реальности. — Влиять, управлять, слышать. Ты права. Лучше бы я сразу от него избавился, — внезапно бросает, разочарованно качая головой, прячет взгляд в пустых желтеющих бумагах на столе.       — Что бы там ни было, паразиты — дело серьёзное, даже если это обычный токсоплазмоз.       — Да. Большинство из них меняют человека, сознание, привычки, даже внешность иногда, — снова смотрит на меня, но не акцентирует на глазе. — А этот вид ещё и тянется к себе подобным. Ведь больше, чем есть и мутировать, он любит… размножаться, — Луис заканчивает лекцию, огибая меня с американцем странным взглядом, и Леон вертит на устах бесшумное «что», но, как биолог, я знаю, что дело не в человеческом размножении, а паразитическом. Переполненная едой и вином, не стала объяснять, что паразиты, влияющие на мозг носителя, в основном и вовсе лишают его возможности множиться половым путем. Едва сдерживалась, чтобы не распластаться на диване морской звездой, ведь градусы с ног ударили в голову.       — Если вы закончили вашу научную конференцию, предлагаю тебе, Дон Кихот, начать реализовать свою часть уговора прямо сейчас. — Леон поднялся на ноги нежданно резко, грубо разрушив зависший интерьер сцены мнимого затишья, застывшая в вакууме тишина наполнилась его рваным дыханием и бряканьем лямок на брюках. Сложив руки на груди, он с виду окончательно закрылся, но, не готовый отдавать военные приказы, выдал хлынувшее в кровь опьянение, единожды шатнувшись.       — Так, значит, мы теперь команда, Санчо Панса? — Луис подстрекнул, снова используя кличку, стреляя серыми, как карандаши на столе, глазами, пользуясь состоянием Кеннеди, но агент уставился на меня, выжидая подтверждения и согласия, словно всей этой гениальной операцией управляла я.       — Да, да, Луис. — Отмахнулась, активно закивав, и хлопнула испанца по плечу, краем памяти удивляясь тому, что у него с Ярой — всего два года разницы, а в маленькой деревне они встретились впервые спустя столько лет, хотя провели в ней всё детство и имели относительно схожие жизненные трагедии.       — Чудесно! — Сера сжал кулаки, как радующийся ребёнок, метнулся вместе со сквозящей прохладой в темень соседней комнаты, слышно теребя заклёпки сумки, и я уж подумала, Леон двинет следом бдящим псом, но вместо этого мужчина шагнул к лестнице с вколоченным в ступени ковром. Проверить, как там Эшли, — подумала я. И, оставив Луиса одного, беспечно поплелась следом без лишних мыслей.       Ступени перестают противно скрипеть половицами, когда топчусь по краям натëртых блеклых досок пола такой же просторной, как зал внизу, спальни, в которой, помимо тяжеленного шкафа и высокого зашторенного окна, был только широкий затхлый диван, прикрытый меховым пледом небрежно, идентичное увиденному на первом этаже кресло с мягкой багровой обивкой, и пыльная кровать на высоких округленных ножках. С виду с такой падать высоко и больно, но Эшли растянулась вдоль неё, запутавшись в обветшалом покрывале, как пёстрая рыба в бледных сетях.       — Кажется, наша принцесса Дульсинея неплохо устроилась, — Леон кинул сам себе тихо, показавшись намного трезвее, но только с виду, только на секунду. Сместился к дивану, острой спинкой припëртому к подоконнику единственного окна, осторожно выложил у его подножия всё длинноствольное оружие, аккуратно, потому что его учили относиться к оружию уважительно и осторожно — как к врагу, ставшему другом.       Толстые занавески изумрудным бархатом задевают подушки, на которые он грузно уселся, устало потёр сузившиеся глаза, потеребил щекочущие пряди волос, нервируя, липшие к точëному лицу, слабо освещаемое тлевшими в тройном канделябре свечами на тумбе. В этом золотистом свечении, скользившем по его облику, обрётшему прежнюю сосредоточенность, мужчина казался грозной пятнистой тенью самого себя, будто образ, выныривающий из глубин сна, который долго не забывается после пробуждения.       — Отдохнёшь? — Спрашиваю или утверждаю, подходя ближе, уже не слышу возню Луиса на первом этаже и то, как он брякает пачкой патронов и сумкой, потому что внутри неприятно дрожит, и голос точно пискнувшая в тишине леса птица. Кеннеди молча стянул с широких вспотевших ладоней чёрные перчатки, оставил их на тумбе, таким образом безмолвно соглашаясь. Пьянеет с каждой минутой, а так бывает, когда ферментов для расщепления этанола в организме совсем мало или когда человек часто пьет. — Поспи, я посторожу. — Добавляю смелее, вся эта интимная, уютная обстановка навевает неразборчивые ощущения, хочу отойти, занять продолговатое мягкое кресло рядом, оставив всё пространство лежбища агенту, но его рука так сильно сдавливает моё предплечье, что на тонком запястье слегка пробивается полоска сжатого сухожилия.       Ничего не говорю, замираю, чувствуя, чужие мышцы напряжены до предела, твёрдая ладонь полна шероховатостей выступающих на внутренней стороне шрамов. Кондор поймал добычу.       — Слушай, мне всё равно, что там думает паразит, — тянет на себя, говорит осознанно и чётко, и я не успеваю одëрнуть себя и собственную руку. Не могу сопротивляться, потому что любопытство и дрожь сильнее с каждой секундой, когда оказываюсь на чужих коленях. Кондор не отпустит добычу. Мои ноги, обтянутые в шаркающие широкие брюки, непристойно расставлены, обхватывают бёдра парня, слишком близко к паху. Я смотрю в его пьяные блеклые глаза с золотистыми бликами огня, почти готовая кашлянуть собственным сердцем, и плага внутри меня вертится, как хомяк в барабане, хочет вылезти, прикоснуться к себе подобному, точно так же ликующему в широкой груди напротив. — Ты важна для меня, потому что тебе на меня не плевать. — Объясняется, держит за талию слишком вежливо, не прикасается к бёдрам, но рамки приличия в такой позе давно разрушены. — И мне тоже на тебя не плевать.       Обхватывая его шею, на белой коже которой даже в полумраке виднеются выступающие чёрные нити, проводя ноготками по немного колючему подбородку с заметной ямкой, я не собираюсь прикасаться к розовым губам, прикрытым в немом ожидании, — хочу уголками собственных, трясущихся от неправильности или неожиданности всего происходящего, выпалить что-то типа: «Всё-таки перепил, мистер Кеннеди». Но оставляю это в уме, а ещё не умею делать первые шаги и целоваться — Яра очень скрытная, осторожная, на её счету всего пару рваных поцелуев и бесконечный флирт, вертящийся вокруг неё каруселью мужского коллектива, а на моём — опыта ещё меньше. Но Леон чувствует, знает, понимает, — его щенячий взор уже не военный, не спецагента, — уязвимый, одинокий, молящий не отпускать, продолжать гладить шею, водить фалангами нежных пальцев по краснеющим полоскам губ.       Сломленный человек навсегда остаётся таким, даже если выглядит сильным.       Он сам дотягивается, сам тянет мою губу с клочками отпадающей помады, потом оттягивает другую, касается кончиком языка, очень осторожно, очень невесомо, так, что чувствую его пахнущее сладким выветрившимся вином дыхание. Плаге внутри хорошо и больно, потому что яро стучащее сердце явно выбивает её из колеи, и мне хочется застыть так надолго, даже с мелькающими на задворках ума стыдом и тревогой, даже чувствуя себя, придерживаемой чужими тяжёлыми руками, тающей на солнце сахарной ватой. Он улыбается сквозь губы, улавливая мою двинувшую тело дрожь мимолётно, и я отодвигаюсь, щипаю его за нос, ëрзая в слишком раскрепощëнной позе.       Леон не айкает, только недовольно трёт ровный нос, слушая сонное пыхтение задвигавшейся в кровати напротив Эшли. Вспоминает о ней как-то удручённо, когда я перестаю давить его весом, усаживаясь на подушку рядом. Кутаюсь в пахнущий сыростью и мокрой шерстью плед, спряталась бы в нём от всего мира, только не от Леона. Мечтаю, чтобы он вёл себя так не из-за плаги, но холодный ум учёной твердит много плохого, заставляет вспоминать о себе. Не нужно быть паразитологом, чтобы понять — если мне ввели плагу пару дней назад — для меня уже слишком поздно.       Прикрываю глаза демонстративно, медленно моргая, ведь шерстяной плед согревает похолодевшие плечи приятной мягкостью ворса, а слышное ровное дыхание бродящей в сновидениях дочери президента заставляет собственный мозг вяло погружать тело в дрëму. Агент перестаёт подпирать меня плечом, валясь на бок, ложа голову на низкий, мягкий подлокотник. Хлопаю ресницами, когда он приподнимает руку, зазывая умоститься рядом, — для меня ещё более близкий контакт, чем прежде. А для Леона между нами уже давно нет стены неловкости, ни забора, ни препоны, они рухнули после первого совместного выстрела, первой жертвы, шага в пучину обители культа и зла. Он хочет, ему нужно, он требует: не уходи, не бросай, понимай. Стресс переворачивает мир вокруг, угроза жизни — заставляет её переосмыслить. Безопасность и тепло — больше ничего сейчас не нужно.       — Что? — Смотрит вопросительно, выглядит очень растрëпано, но по-домашнему непринуждённо, внутри тепло больше, чем тревожно. — Целовать тебя можно… а обнимать нет?       Кровь льнëт к щекам невидимыми волнами, лоб горит, а спину греет чужой разгорячëнный торс и напрягшийся пресс, вздымающийся от дыхания. Я дёргаю за край пыльного одеяла, накрывая нас обоих бережностью и тканью, прильнувших друг к другу в этой близости двух взвинченных, но уставших тел в грязных одеждах, пахнущих потом, водой, порохом и железом. Он ныряет ладонью куда-то к моим брюкам, щипает меня за мягкую кожу, мстит за собственный нос, и я дëргаюсь, толкая его задницей, едва сдерживая визг, но не злюсь, хотя ненавижу, когда кто-то прикасается к моей складочке внизу живота. Чувствую его ухмылку, прячущуюся в моих просохших локонах, когда нащупывает под подпрыгнувшей майкой круглый камешек на пупке.       — Мило, — оценивает, в уме представляя, как украшение выглядит при дневном свете. — Как думаешь, мы могли бы встретиться в более… нормальной обстановке? — Смещает руку на талию, держит крепко, и до его первого объятия я считала себя абсолютно не тактильной.       — В другой обстановке, при других обстоятельствах мы бы никогда не встретились, — констатирую как-то грустно, не вижу его голубоватых кристалликов, но вспоминаю это щемящее беспокойство и заботу, запечатлëнную в них ещё со времён инцидента в Раккуне. И ещё задолго до этого, когда родители оставили его навсегда. Когда решил: всё другим, а себе — то, что останется. Потому что так правильно. — Но, скорее, в итоге просто оказались бы по разные стороны баррикад.       — Ты права, — обнимает крепче, соглашаясь, и я стараюсь не жаться к нему слишком близко, со стыдом боюсь почувствовать в зоне его паха растущую твёрдость. Ëрзаю задницей, но карманы впереди его тактических брюк точно спрячут любые зачатки возбуждения. — Ещё как увидел тебя у той ратуши, стало жаль, что мы пересеклись не возле какого-то заправочного кафе, столовки или бара…       — И что, такой красавчик, как ты, обратил бы внимание на лабораторную крысу, вроде меня?       — Лабораторную крысу? Не знаю, кем ты себя возомнила, но с твоей необычной европейской внешностью я бы тебя точно заметил. Но теперь я не жалею, что всё сложилось так. — Пришёл к неожиданному заключению, шумно выдыхая мне в шею обжигающим теплом. — Опасность обнажает настоящую сущность, выхватывает на поверхность черты, спрятанные глубоко внутри личности.       — Ты либо становишься хуже, либо собой. — Нахожу мозолистую ладонь Леона где-то внизу, снова сместившуюся к животу, сплетаю наши пальцы — Яре начинает нравиться, хотя всё ещё на внутренней стороне век иногда вижу сияющий краснотой взор Вескера. Стараюсь возвращаться к мыслям о прошлой жизни, тешу себя тем, что мне бы позавидовали все фанатки бывшего полицейского.       — Я шесть лет пытался сбежать от памяти, наказывал себя изнурительными тренировками, иногда специально хватался за нож своего майора, чтобы прийти в себя, когда мысли уносили меня слишком далеко, чтобы оставаться в моменте. Даже вспомнить трудно, когда я вот так просто лежал. Не один.       — Можно бояться чего угодно и жить с этим, но бояться себя — хуже не придумаешь. — Говорю сама себе, но Леон ощутимо кивает, впивается носом в моё плечо, невидимо плетёт внутри себя какие-то связующие нити сходства между нами.       — Я ошибался в тебе. Думал, «Амбрелла» — расстрельный список, и все в нём враги, не способные на хорошее, раз согласились принимать участие в чём-то подобном.       — А может, ты делаешь слишком поспешные выводы? Тем более, теперь, когда я сама не до конца понимаю, кто я. Когда во мне существо, способное влиять на мой разум. — Спрашиваю немного громче, но убавляю тон, — сон у Эшли ожидаемо чуткий после пережитого. Может быть, она даже не спала все эти дни после своего похищения.       — Внутри меня тоже. Но мы всё решим — я же обещал. — Говорит мне на ухо приятным шёпотом, полнится решимостью, но она не передаётся мне ни мысленно, ни воздушно-капельным путём, ни даже на понятном для плаги диапазоне.       — У нас два часа до полуночи. Потом нужно быть особенно бдительными. И пустить Куто в дом, когда Луис уйдёт. Он ему не нравится… — Болтаю в пустоту вполголоса, рассматривая светящиеся часы, чёрным ремнём обтягивающие широкое запястье агента, наконец ощутимо расслабившегося, отлепившего обветренные губы от моей шеи.       — Как скажешь, кошка.       Мы не пожелали спокойной ночи друг другу, до того, как Леон быстро уснул — и такой скорости можно позавидовать с моим тревожным сном даже в безопасной обстановке. Спокойная ночь — будет ли она для нас когда-то? Точно не в этой деревне, а может и не в этой стране. Может, когда-то я разолью нам мятную водку в городке на побережье Болгарии, а может, навсегда останусь здесь — очередным бдящим по ночам чудовищем. Его кристаллики заметно двигаются под плотно закрытыми веками, когда вышмыгиваю из-под ставших слишком жаркими под тяжёлым пледом объятий. Но дело не в этом — меня преследует неприятное предчувствие, ливень снаружи глушит все звуки — я обещала сторожить. Вертолёт за нами уже не прилетит, и не нужно. Мне некуда лететь. Оказываюсь на первом этаже с уже знакомым шорохом ковра и половиц, в рёбрах царапает сожалением, когда вспоминаю о мокнущей снаружи собаке, но у высоких двойных дверей отвлекаюсь на комод, на котором совсем недавно стоял пустой лист бумаги — на ней чёрное пятно, и в руках оно трансформируется в знакомые черты.       Импульсивные, быстрые взмахи сыпавшейся чернотой рисуют моё лицо, круглые глаза, немного большой нос и острые края ещё покрытых помадой губ умело. Это не утончённая картина матери Яры, написанная дорогими масляными красками — а что-то более… особенное. Уголь пачкает фаланги пальцев, под которыми красным карандашом виднеется подпись таким же взвинченным, но характерным для своего владельца почерком:

«Para Yara del guapo Louis»

      — Для Яры от красавчика Луиса, — перевожу на английский, немного забываясь, и мрачное предчувствие, вертящееся на клеточном уровне, теряется в вылетевшем девичьем смешке. Мне нравится.       Просевшая дверь едва слышно в разразившемся рокоте непогоды шуршит по бетонной поверхности на выходе, но я улавливаю этот звук, но не слышу свою собаку. Снаружи темно и пахнет дождём, влажной почвой и чем-то знакомым. Ладан. Внутри щемит, не зову Куто, не успеваю затворить дверь, сдвинула бы комод, предупредила бы всех — нет смысла. Он здесь за мной, и синяя ладонь, нечеловечески большая, смыкается вокруг моего предплечья, прячет рисунок взлетающих бабочек на коже под синевой длинных пальцев.       — Служить или подчинять… — Гудит свысока, но я не кричу и даже не пугаюсь, всматриваясь в слетающую от хлещущего ветра широкополую шляпу. — Что выберет безымянное божество в тебе? Оно управляет твоим разумом — ты больше не моя дочь. Но твою душу следует очистить, отсечь лишнее. Лишних, — добавляет, и его хватка болезненная до хруста костей, крепче застывшего цемента — полупрозрачная иголка пробивает мою кожу на руке очень быстро, очень быстро действует жидкость в мелкой ампуле. Оседаю на пол, теряю равновесие, не осознаю и не чувствую падения.       Тут тихо, и плохо выхватываются красно-белые бочки с горючим — их много вокруг — одного выстрела достаточно, чтобы поджечь незнакомое здание, похожее на сарай, выжечь меня, и даже сильная плага не спасёт. Мои руки связаны на запястьях, слух наконец-то проясняется, когда шевелюсь — сковывают не верёвки, но цепи, звенят громко — дальновидный выбор. Прихожу в себя окончательно с молнией, пронзающей ум вопросом о том, что Мендез сделал с Леоном и Эшли. Нужно было кричать, нужно было разбудить, предупредить. Какая же дура! Если мутантский священник больше не отец Яре, то она может с чистой совестью выстрелить ему промеж глаз с дробовика, когда мы обе выберемся. Хочет этого слишком давно. Если божество во мне — это угодившая в паразита я из другого мира, то между служить или подчинять — я выбираю второе.