История одной болезни.

Вообще это больно. Наверное было бы в разы больнее, будь Юнги в порядке, но он давно не в порядке. Слишком давно, чтобы помнить что может быть иначе. Поэтому он привычно думает: «мне больно», но чувствует огромную алчущую пустоту под рёбрами и больше, в принципе, ничего. Он уже очень очень давно почти ничего не чувствует на самом деле. Это было бы чудовищно, если бы не было так просто — ты выходишь без потерь из любых передряг, просто потому что тебе нечего терять. Твоё сердце не разбито, потому что у тебя давно нет никакого сердца, оно где-то оставлено, в каком-то пыльном углу за ненадобностью, потому что ты. ничего. не чувствуешь. *** Делать больно людям — не то к чему он стремился по жизни, но так уж выходит. Людям больно рядом с ним. Людям невыносимо больно из-за него. Хосок хмурится, поджимает губы, пытается держать лицо. Юнги видит его насквозь. Всегда видел. Хосоку невыносимо, Хосоку хочется одновременно и оказаться от Юнги подальше и влезть ему под кожу, это дезориентирует, Хосок растерян. А когда он растерян — он злится, когда он злится — он защищается. Хосоку внутри абсолютно крохотно и тряско, под рёбрами едкая кислота, во рту мерзкая паническая горечь. Хосоку снаружи — мелочно и суетливо, он прячет взгляд. Юнги смотрит открыто и тяжело. Юнги уже знает что сейчас услышит и это на самом деле не имеет значения. Он мог бы просто выйти из комнаты и не заставлять Хосока через все это проходить, потому что Юнги, на самом деле, все равно по какой причине его оставляют, причины нужны тем кто хочет что-то исправить. Юнги давно уже не хочет ничего. Собственно это и есть причина. Хосок наконец поднимает на него взгляд: — Нам надо расстаться, Юнги — говорит Хо, и Юнги видит как напряжены его плечи, как усталость сквозит в его взгляде — Я так больше не могу, прости. Юнги молчит, потому что ему нечего ответить. Юнги молчит потому что тоже устал, но не от Хосока и их отношений, а от себя, но это мало что решает в сложившейся ситуации. Юнги молчит потому что у него давно нет никаких сил говорить, он уже все сказал что мог, а повторять все по второму кругу в надежде что-то изменить — не в его стиле. Вообще надежда — глупое чувство. Однажды Юнги понадеялся что у них с Хосоком все может получится и вот мы здесь. — Я ухожу, Юнги — говорит Хо почти с вызовом и наверное, Юнги должен хотя бы попытаться что-то ответить? — Я вызову тебе такси — отвечает — И помогу спустить сумки. Больше Хосок не говорит ни слова. Юнги ему благодарен. *** Они знакомятся очень по дурацки — на остановке. Ночь. У Юнги разряжается телефон и он просто не успевает вызвать такси. Юнги слегка подвыпивший и ему хочется домой. Он ворчит себе под нос и наверное выглядит со стороны комично, потому что Хосок мелодично хихикает: — Вызвать тебе такси? — У меня нет налички. — Скинешь мне потом! И вот Юнги оказывается таки в такси, с номером этого странного парня в кармане, он серьезно написал свои цифры на упаковке салфеток. Забавный. У Юнги ремиссия, хорошее время, поэтому он похож на человека больше чем обычно. У него список таблеток снижен до минимума, он хорошо спит, он общается с людьми, он даже обсуждает свои проблемы с друзьями, жалуется на психолога, шутит, волнуется и вообще — эмпатичен. Его друзья, которых мало и вообще чудо что они у него есть — говорят что гордятся им. Говорят что он молодец. Намджун с Джином — двое самых близких — рады больше остальных, потому что такого Юнги они не видели давно. Не задавленного депрессией, не замученного побочками антидепрессантов — Юнги смеётся, ему легко, он почти без ужаса думает о том что фаза сменится и ад снова будет близко, Юнги черпает из колодца этой ремиссии уверенность — он справится. Таблетки помогут, друзья будут рядом — он сможет. Даже если ремиссия вдруг закончится и бетонная плита депрессивной фазы грохнется на него — он вывезет. Хосок пишет первым, какую-то глупость типа «о! ты вернул мои денежки, теперь я не умру от голода!» Юнги отвечает что-то в таком же духе и так завязывался общение. Хосок чудесный. Он смешной, открытый, живой и очень решительный. Он сосредоточенный, целеустремленный, сильный и такой чертовски красивый, что Юнги иногда кажется будто бы он его выдумал. Хосок смеётся — заразительно, обнимает — тепло, целует — наотмашь. Сначала Юнги теряется, но быстро приходит в себя. Хосок на вкус как лето, как сладкая вата, на запах — сладость, бензин и горячий асфальт. Хосок ощущается правильно, верно, сильно и веско — весь сразу — пальцами в волосах, дыханием у ключицы, зубами у кадыка. Рядом с ним тепло, внутри него — узко и жарко. Хосок умеет быть слабым, когда хнычет Юнги на ухо о том как ему хорошо и он умеет быть сильным, когда говорит Юнги, твёрдо, глядя в глаза: — Мы справимся. Юнги решался на этот с ним разговор месяц примерно, вымотал Намджуну все нервы, потому что боялся до ужаса, что Хосок уйдёт, узнав, что Юнги болен. Намджун говорит: — Если уйдёт, то это будет его выбор Юнги, только и всего. Юнги думает — Намджуну легко говорить, потому что он никогда не делал Джину больно просто потому что не умеет иначе. Думает — ему легко говорить, потому что он чувствует все и сразу, а Юнги всю жизнь чувствует либо тяжесть, либо одно огромное нихуя и это сложно, потому что быть кому-то нужным, знать что тебя любят и готовы принимать твою любовь в ответ — все ещё необходимо, пусть даже иногда кажется что это не так. Хосок выслушивает его и говорит что они справятся. Юнги верит ему, потому что не может не. Он влюблён чуть ли не первый раз в жизни — так он думает. Но через полтора года, на исходе первой депрессивной фазы после ремиссии, когда Хосок уходит, не выдержав этого монолитного безразличия, которое пропитало всего Юнги насквозь — Юнги не чувствует ничего. И он не винит Хосока ни в чем. Потому что это совершенно бессмысленно. *** Наверное он совсем плох. Намджун с Джином устраивают чуть ли не вахту по присмотру за ним. Врач смотрит неодобрительно: — Вы снова теряете вес, Юнги. — Я ем. — ложь — Не много, но я слежу за этим, доктор. Тот поджимает губы, подписывает рецепт. Очередные антидепрессанты, которые не помогут, в довесок к транквилизаторам, которые не справляются. Юнги никак. Юнги наверное паршиво выглядит со стороны, потому что к Намджуну с Сокджином присоединяются и Тэхен с Чонгуком — мелкие, надоедливые и совершенно непробиваемые. Их вообще не задевает ни его холодность, ни его безразличие, ни его отвратительные слова, которыми он швыряется иногда. Под этим огромным бескомпромиссным НИКАК, которое сквозит во всем что представляет из себя Мин Юнги, кроется абсолютная чистая животная злоба, которая делает все ещё более невыносимым, хотя кажется куда уже больше, но: ненависть, ненависть, ненависть — головной болью, отдышкой, бессонницей, мелким тремором рук. злость на такого дурацкого себя — циничной ухмылкой, на весь этот идиотский мир — взглядом исподлобья, пугающим любого кто с ним сталкивается. Юнги устал. От себя, от телефона что тренькает напоминанием «выпить таблетки», от друзей, которые не помогают и смотрят на него так будто он хрустальный и сейчас рассыпется прямо здесь от любого неосторожного слова. Юнги мерзко. Юнги тошнит. Юнги раздирает себе кожу на шее в кровь, губы грызёт до открытых ран, язык прикусывает до солоноватого металического привкуса во рту, зубы клацают, во рту сухо — Юнги просто не хочет жить, но это вовсе не значит что он хочет умереть. Ему все равно. — Все будет хорошо, хён — говорит ему как-то Чонгук — Это пройдёт. — Это не пройдёт — отвечает Юнги — Я такой родился. Я такой всю жизнь и буду таким пока не сдохну. Они сидят у Юнги на кухне. Утро. Чонгук заскочил, закинуть Юнги продуктов и обнаружил того на кухне, безразлично пялящемся в стену. Стена была весьма прозаичная, к слову. Ничего выдающегося. — Ну тебе же становилось лучше — Чонгук из них самый мелкий и меньше всех видел Юнги таким — Значит станет лучше снова. Просто такой период, да? — Юнги молчит и Чонгук будто решается — Это все из-за Хосок-хена? — Нет — отвечает Юнги безразлично — Хосок тут не при чём, Гуки. Он был в праве уйти и я его ни в чем не виню. Просто так устроен мой дурацкий мозг. Эндогенная депрессия. Погугли на досуге. Чонгук замолкает и так же молча уходит спустя пятнадцать минут. Юнги остаётся один и пытается вспомнить. Пытается вспомнить кто такой Чон Хосок. *** Через пару недель все становится стабильнее, но не потому что лечение вдруг начинает действовать, а потому что разнеженный ремиссией Юнги наконец-то на каком-то рефлекторном уровне вспоминает как он жил до. Есть по расписанию, а не потому что чувствуешь голод, спать хотя бы по четыре часа в сутки, ходить на работу, отвечать друзьям на сообщения, что бы они не поднимали панику, не говорить врачу, что просыпаешься от кошмаров в поту, но без слез — все это его обычная рутина, ничего нового, чистый автоматизм. Он опять прячется в музыку, лишь бы не слышать давящую тишину, он снова ездит на кладбище к родителям каждую неделю, потому что ему спокойно на их могилах. Он остаётся один на один с собой и это ощущается правильно, ощущается естественно. Как-то ночью к нему без предупреждения заваливается Чонгук, уже пьяный, с тремя бутылками соджу в пакете, расстроенный, грустный и молчаливый. Они пьют практически в тишине, на второй бутылке Юнги все же спрашивает в чем дело, Гуки бросает короткое «Тэхен» и больше ничего не объясняет, Юнги не настаивает и в итоге укладывает Чонгука на диване в гостиной. Пишет Тэхену: «не знаю что у вас стряслось, но Чонгук у меня» Получает в ответ: «спасибо, хён» и тоже падает спать. Вообще ему нельзя пить, у него таблетки, но Чонгук выглядел таким разбитым и потерянным, что Юнги не имел никакого права ему отказать. *** Утро встречает его головной болью и разрывающимся телефоном. — Да. — О, хён, ты проснулся! — Чонгук в трубке очень рад — Я убегал утром на пары и забыл у тебя телефон, он наверное где-то на кухне, мне он очень нужен! — А с чего ты звонишь мне тогда? — Это номер моего одногруппника, Пак Чимина, он сейчас заскочит, отдашь ему мою трубку? Я сам не могу, тут очень важная пара, хён, хорошо? — Да, отдам — у Юнги во рту пустыня Сахара, а в голове зреет приступ мигрени, все же пить было хуевой идеей — Пусть только минералки притащит этот твой друг. — Хорошо, Юнги-хён, спасибо! *** Пак Чимин забавный и похож на растерянного котёнка — так думает Юнги, когда это мелкое недоразумение появляется у него на пороге, тряся пакетом с минералкой и анальгином, спотыкается, путаясь в своих же ногах, хватается от неожиданности за Юнги и они оба грохаются в прихожую, как в дурацком американском ромкоме. Пак Чимин становится очень громким, когда смущён и ещё он мило краснеет, если попросить его заткнуться. Юнги просит дважды, второй раз — из вредности и что бы ещё раз увидеть как Чимина заливает красным от ушей до пяток. Это мило и раздражающе одновременно. Слишком сложный набор эмоций для Юнги на данном этапе терапии, поэтому он просто затаскивает Чимина в квартиру со словами: — Господи, зайди и прекрати уже этот шум, телефон Гуки на кухне — а сам скрывается в ванной, прихватив минералку и анальгин с собой. Он слышит как Чимин растерянно топчется в прихожей, слышит как он проходит на кухню, слышит как он пищит: — Юнги-хён, я ушёл — и хлопает входной дверью. Юнги стоит под душем, гул в башке начинает сходить на нет, горячие струи лупят по телу, это больно, но у него особенные отношения с болью в такие периоды жизни, поэтому он только прибавляет напор, в голове нет ни единой мысли, только какое-то странное шальное веселье и огромные растерянные глаза этого Пак Чимина крупным планом. И то как он смешно ими хлопал, бормоча извинения. Юнги думает — не забыть выпить таблетки. Думает — и узнать что там вообще стряслось у Тэ с Гуком. *** Пак Чимин оказывается хорошим другом Чонгука и Тэхена и вообще непонятно как раньше Юнги с ним не познакомился. Потому что он вообще-то везде всегда с ними. Он и с Намджуном знаком и с Сокджином. И про Юнги много от них слышал, да. Юнги узнает об этом потому что таки начинает выбираться из дома куда-то кроме работы. Он все еще пьет свои таблетки, поэтому в этот вечер в баре сидит и потягивает колу из бокала для виски, чтобы не выделяться. Остальные пьют соджу, обсуждают учебу, то что Тэхен с Чонгуком наконец съезжаются, шутят над Джуном и Джином, что те ведут себя как женатики. Юнги в разговорах почти не участвует, просто сидит, слушает и ему неожиданно уютно. У него все еще его холод во взгляде, горечь в уголках губ, минимальная мимика и никакого тактильного контакта ни с кем из этой компашки тактильных маньяков, но он чувствует себя не лишним. На этой стадии депрессивной фазы это практически победа. Пак Чимин говорит много и взахлеб, он действительно громкий ВСЕГДА и действительно совершенно очаровательно краснеет по любому поводу. Он учится на танцевальном, практически живет в студии, имеет ворох каких-то совершенно беспочвенных претензий к собственному телу и шутит об этом так громко и так много, что Юнги вычесляет в нем «своего» шутке на пятой. Когда ты сам сломан, запартачен еще на стадии сборки, то таких же ты вычисляешь сходу, по шуткам, по напряженному смеху, по мельтешащим рукам и по тому как улыбка стекает с их лиц липкой, инородной субстанцией, оставляя после себя только горечь. Чимин отлично маскируется, так отлично, что сам себе даже верит, поэтому он так хорошо обманывает и окружающих — но Юнги уже увидел, Юнги уже уловил, Юнги уже не остановить. Он ненавидит лжецов. Он знает чем чревата ложь такого рода и ненавидит ее сильнее любой другой. А еще он бьет всегда больно. Поэтому, когда они вдруг остаются с Чимином один на один, пока ребята уходят к бару за добавкой, Юнги не особо церемонится, чувствуя безошибочно и точно, там, под этими милыми ужимками, улыбками и дружелюбным тоном, кроется точно такой же загнанный зверь что и он сам: — Давно бросил терапию? — и прихлебывает колу из стакана. Пак Чимин даже не удивляется, отвечает сходу и уверенно: — Два года назад — ухмыляется — у меня все нормально. — Да я вижу, ага. Они смотрят друг на друга тяжело и пристально, будто бы решая куда покрепче и побольнее вцепиться. Юнги вдруг ловит себя на мысли что такой Пак Чимин ему действительно нравится. Юнги чувствует что если бы он захотел ему что-то о себе рассказать, то Чимин бы понял больше, чем любой другой из всех кого он когда либо встречал. Чимин думает — и как же этот вечно хмурый Мин Юнги умудрился его разгадать? Думает — но почему-то совсем не страшно. *** Они не нашли друг друга в темноте, не нащупали друг друга в тумане боли и страха нет. Они столкнулись лбами — два упрямца. Ни один из них не пришел чтобы спасти другого, они оказались двумя ранеными животными, от отчаяния вцепившимися друг другу в глотки. Юнги был рад что не надо объяснять что ничего не болит — и почему это проблема. Чимин был в восторге от того что не надо подробно и бесполезно рассказывать где именно болит и почему на это не стоит обращать внимания. Между ними не было никакой нежности, потому что на самом деле, ни один из них не знал что с этой нежностью нужно делать, как она должна правильно работать и зачем вообще она нужна эта чертова нежность. Они не говорили друг другу «мы справимся», потому что они вполне себе справлялись сами по отдельности, с попеременным успехом, но справлялись, поэтому в этих словах между ними просто не было смысла. Эти слова были для тех, кто ничего не знал об аде — теперь Юнги понимал это особенно точно. Тот кто каждый день выходит на битву с полчищами своих демонов — никогда не скажет такому же как он «мы справимся», потому что если у них есть возможность быть рядом — значит они уже справляются. Им не нужны были слова поддержки, не нужны были постоянные напоминания о таблетках, они были сыты по горло заботой «не забудь у тебя завтра прием у врача», потому что на самом деле это ощущается как манипуляция, как принуждение, как напоминание что ты какой-то сломанный и нуждаешься в починке, это все были слова для тех, кто наивно верит что ад конечен. Они же оба знали что этой битве нет и не будет конца, есть только короткие передышки и нужно просто как-то вывозить от одного такого тайм аута до другого. Чимин ходит по квартире Юнги в шортах и в безрукавке, потому что здесь не надо прятать свои шрамы от селфхарма, наслоенные в некоторых местах один на другой так много раз, что это уже просто белесый, холодный рубец, который ничем не перекрыть и никак от него не избавиться. Юнги вообще считает что Чимин не должен их прятать, потому что эти шрамы — прямое доказательство того, что Чимин хоть и знавал действительно плохие времена — но вышел из них живым и это однозначно повод для гордости. Когда в одну из темных страшных ночей Юнги находит Чимина на полу в ванной, около унитаза, сипящего от боли и слез, с изрезанным бедром, и раскиданными вокруг, распотрашенными одноразовыми бритвами из которых этот умник выломал лезвия — он не устраивает сцен и не начинает мельтешить вокруг, он падает рядом, обнимает осторожно со спины, краем глаза оценивая масштабы увечий и говорит только: — Плохой день? — Чимин кивает и всхлипывать перестает. Они вместе обрабатывают ранки, Чимин сам убирает и выкидывает лезвия, и даже тихонечко хихикает когда Юнги лепит на порезы пластыри с покемонами, которые купил в круглосуточной аптеке на днях, потому что других не было. Когда самого Юнги забирает в свои сомнительные объятия депрессивная фаза, вколачивая в его крышку гроба очередной бесконечный муторный февраль — Чимин не принимается его надоедливо тормошить, не заводит с ним бесполезных разговоров, а просто тихо оберегает его одиночество, уходит спать к себе в квартиру, молча оставляя на кухне какую-то еду. Он не заглядывает в глаза просяще, не волочит к врачу, не спрашивает Юнги почему тот кричит по ночам так страшно, что волосы на затылке дыбом — Чимин знает, что Юнги сейчас бьется сам с собой и все нужно сделать — не мешать. Чимин помнит какой Юнги, когда тьма отступает и все что он действительно может сделать — дождаться и только. Чимин никогда не говорит «я жду тебя», потому что в такие моменты это воспринимается воспаленным сознанием как упрек, нет — Чимин ждет молча, просто зная, что Юнги обязательно вернётся. Между ними нет никаких слов, клятв, обещаний и обязательств, просто в какой-то момент они оказываются рядом и этого более чем достаточно. Достаточно первого рваного поцелуя — на пробу, достаточно второго, следующего сразу за ним же — жадного, мокрого, сокрушающего. Сейчас они рядом, потому что это ощущается правильно, если кто-то из них уйдет — это не станет трагедией и не сломает того, кто останется один, потому что не возможно на самом деле сломать того, кто никогда и не был целым. Если говорить начистоту — это даже смешно и очень самонадеянно, думать что ты можешь сделать больно тому, кто давным давно приручил боль, что бы окончательно не сойти с ума. Юнги знает это о Чимине, Чимин знает это о Юнги и вообще это больно. Наверное было бы в разы больнее, будь они в порядке, но они давно не в порядке. Слишком давно, чтобы помнить что может быть иначе.