Много спать - мало жить

Жизнь ее – сон будто. Открыты глаза – воду видит. Закрыты – снова вода. Глянет вниз – муть да песок, рыбьими хвостами поднятый. Наверх глаза поведет – искрами золотое рассыпается. Руками взмахнет, медленно, лениво, себя поднимет на вершок и вокруг оси обернется, чтобы собственный хвост поймать. Откуда у нее богатство такое? Блестит-переливается чешуя, пальцем тронешь: жесткая, будто монетки сплавленные. Залюбуешься, забудешься, заулыбаешься. А потом… Чу! Голос! И уходит сон тогда, а заместо него невесть откуда злоба берется, да такая сильная, что двух рывков хватает, чтобы со дна подняться. Хвать за ноги зазевавшегося юнца – да утянуть за собой, под воду. И не хочется ей топить его, а топит, покуда злой смех пузырьками срывается с синих губ. Глаза его видит, ужасом те полнятся. И всякий раз приходит удовлетворение. Обнимает она молодца бледными тонкими руками, хвостом обвивает для надежности, а ртом ко рту жмется. И вдыхает, но не жизнь. Смерть вдыхает, чтобы после лежал он рядом с ней безмолвный, и течение волосы его шевелило, будто водоросли. А она глаза закрывает да в сон свой возвращается, покуда вода лениво бежит, ласкаясь и играя. Нету памяти у нее, не ведает она своего прошлого, хоть и нет-нет да и промелькнет что-то такое отголоском неверным, блеснет лучом. И тут же скукожится, свернется, растворится в жилах, будто и не рождалось никогда. А ей что? Никто не нужен ей, чтобы по имени звал. В очередной раз просыпается она, когда деревья разноцветье свое лиственное сбросили уже. Блеклое солнце едва пробивает толщу воды. Щурит мутные глаза, высматривая под илом последнего, кто сон свой с ней делил. Что осталось от него? Кости да обрывок рубахи. Долго она спала, ой, долго… Сидит кто-то там, в верхнем мире. Видит она его и, не думая долго, взмахивает хвостом. Радостно ей двигаться, залежалась она, заспалась. Тянет руки вперед, чтобы схватить быстро, сжать, обнять – и утащить на дно, накормить зверя, что внутри ворочается уже, чует жертву. Но промахивается в последний миг и выныривает из воды, слепыми от солнечного жара – пусть осеннего, а все ж! – глядя на отскочившего юнца. – Чур меня, чур! – крестится истово юнец, и голос у него девчачий, несломавшийся. – Уйди, мавка! Спутала ты меня, спутала! Мавка… имя ее? Или… Руками хватается она за дощатый настил, с которого девки да бабы белье полощут, и часто моргает. Непривыкшие глаза сохнут уж больно быстро. Щекам больно от солнечного тепла. Пытается она слово выдавить, да вместо звука наружу вода лезет вперемешку с песком. – Ты-ы-ы… – получается, наконец, но хрипло, противно, и скрежет этот пугает юнца еще больше, по взгляду видно. Мавка за доски крепче держится, тело наполовину из воды вытягивает, хвост в прохладе оставляет. – Ты-ы-ы… не то-о-от… Чуждое что-то в этом пареньке. Не нравятся больше мавке мысли о том, как затаскивает она его на дно да целует так долго, покуда последний выдох не проглотит. Это что же такое? Обратно возвращаться, засыпать снова? А этот дальше жить пойдет, как она когда-то… жи-и-ла-а-а… Мавка хмурится, вспышками разноцветными раздраженная. Вспоминается ей, будто ходила она когда-то по земле, и вместо хвоста ноги у нее были: красивые да длинные. Волосы в косы заплетала – сначала в одну, в две после, – платок сверху повязывала, мужнина жена была. А потом… Что потом-то? Мнится вроде ладья с белым парусом, веревка… Мавка головой мотает. Не хочется ей вспоминать. Страшно. Больно. Не ее это больше жизнь, не ее! Хвостом по воде бьет, брызги во все стороны летят, спину нагретую охлаждают. Нырнуть надобно, в глубину уйти, но остается зачем-то, слушает жадно звуки родного когда-то мира. Вечереет. Сверчки стрекочут, настрекотаться не могут. Птица поет, радуется. Вдали смеется кто-то, заливисто так. А у мавки внутри зависть просыпается, да тоскливая такая, хоть топись от нее! Толку-то… Юнец, робость и страх преодолев, подходит ближе. – Знаю я тебя, – говорит он мрачно и шапку стягивает, а оттуда золото волос вываливается. – Парней наших топишь, уж давно они сюда не ходят, пару лет как. А я тоже хороша, забыла про тебя! Мавка с удивлением смотрит, как шапка наземь летит, а девица – теперь-то девица! – косу назад откидывает и ногой притопывает. Сердится, что ли? – Ты-ы-ы… – тянет мавка к девице руку, коснуться хочет, чует тепло, которого не сыщешь на речном дне. – Кто-о-о?.. Девица смотрит искоса, близко не подходит. Оно и правильно: мавка сама себе не доверяет, а ну как проснется в ней зверь тот, что носом внутри водит, понять не может, что творится? – Марья я. И ну молчать дальше! А мавке-то любопытно уже, давно она с живыми бесед не водила, разве ж те, что на дне, хоть слово ей когда молвили? Не было такого! – Что-о-о… Не получается больше слова за раз, но Марья, видать, сметливая, сразу понимает. – Отец напился, буянит. Руку поднимает. Говорит она, а в голосе ее – никаких эмоций. Мавка прислушивается и не слышит. Все равно Марье, поди? Или привыкла? Снова вспышкой воспоминание уносится. Кто-то и ее бил. Веревкой стегал, что потом на палубе в ладье лежала. А еще позже обвивала та веревка белы ноженьки и дотлевала десятки лет на дне морском, пока чешуя не выросла, пока хвостом не удалось взмахнуть и от пут освободиться. Мавка щекой жмется к горячим доскам, руки чуть расслабляет, плечи опускает. – Ма-а-ать?.. Марья садится на землю, ноги по-хитрому подворачивает, смотрит в сторону. – Хворая матушка, вот уж полгода почитай. Да и что она сделает-то? Пить ему запретит? Запрёт вместе со скотиной? Так выберется – и ей достанется вместе со мной. Да и он спит и видит, как бы избавиться от нее, слава богам, родня у матушки жива вся, не даст плохому случиться! Мавка на Марью не смотрит больше. Вспоминает. Муж у нее был. Ладный, красивый, богатый. Любил ее – покуда не захворала она, как Марьина родительница. А как захворала – вознамерился избавиться. По знахарям для вида таскал, волновался, рученьки целовал, в верности загробной клялся. А потом на корабль посадил, мол, "Пусть отвезут тебя купцы к заморским врачевателям, глядишь, подлечат те, а то и вовсе вылечат". Не было сил ему сопротивляться. А корабль тот в шторм попал, и команда взбеленилась, кормчий кричал: «Баба на ладье – быть беде!» «Швыряй ее за борт!» – кричал и за веревкой бегал, мавке ноги да руки вязал, а когда она противиться вздумала, той же веревкой и по лицу хлестнул. Мавка вздрагивает и кончиками пальцев проводит по щеке. Шрам. – Бье-е-ет… Марья насупливается и молчит. Мавка не спрашивает, зачем она в мужскую одежду рядится, чтобы на берег сбежать. Неинтересно ей, да и солнце давно уж больно сильно припекает. Соскальзывает она обратно в воду и руки раскидывает, на дно опускаясь. Видит, как Марья на берегу склоняется, высматривает ее, даже будто губы шевелятся – зовет, что ли? Мавка не откликнется. В пучине своего горя вспоминает она, как тонула впервые когда-то давно, и бушующий шторм не был ей слышен с морского дна. Наглоталась соленой воды, потеряла голос, зарылась в ил. Что за бог сохранил ей жизнь? Кому она молилась на последнем издохе? Не помнит… Зато помнит, как зарождалась в ней ярость, покуда дотлевали кожа и волосы, покуда вваливались глаза, покуда ткался Макошью новый облик, и монетками бренчала чешуя на хвосте, в который обратились связанные ноги. Пока не достало сил сбросить путы, отдавалась она на волю течению, а после плыла неведомо куда что есть мощи, пока не очутилась тут, в речной тиши. Искала она в каждом новом утопце мужа своего, а не найдя, засыпала, смиряя гнев – до новой встречи. Надобно и сейчас уснуть. Но не спится ей боле. Следующей же ночью, снедаемая странной тревогой, находит она путь к деревенскому колодцу: протискивается по узкому подземному канальцу, а после недвижно висит в стоячей воде, обратив лицо к луне. Принюхивается, прислушивается, пальцы скрючивает. Знает откуда-то, кто напиться сюда придет. А когда он приходит, то мавка цепляется за ведро и слушает ругань. Тяжело ему, поди, ворот крутить. Ничего, полегчает скоро. – Ты!.. Слышит она пораженный выдох и радостно смеется, крепко хватаясь за отвороты мужниной рубахи. Постарел любимый, погрузнел. А ее узнал сразу – то ли не изменилась ничуть, то ли смерть свою почуял и понял, в чьем облике пришла. Жмется она холодными губами к сухим губам мужа, руками за плечи цепляется; осыпается монетками чешуя. Слаб стал ее супруг, не сопротивляется почти, падает вместе с ней в колодец и что-то кричит, но крики его тонут вместе с мавкой. Утягивает она его на дно – черное, непроглядное, – кружась, опускается вместе с ним. Жадно глотает чужой последний выдох, обменивая его на смерть, и отталкивает безвольное тело прочь. Не нужен он ей больше. Верным клялся быть? Так нарушил клятву! Гнить же ему тут вечно, а она лежать рядом с ним не собирается! Мавка возвращается обратно, в ленивые воды осенней реки, и зарывается в ил, удовлетворенная. Отомстила она, наконец, может теперь упокоиться. Заодно и Марье помогла, пусть та счастлива будет. Пусть… Веки смыкаются, тяжесть воды наваливается на них, прикрывает тело пуховой периной. Мавка спит мирным сном, а над ней прочной завесой встает лед. И спать бы ей до скончания веков, до последнего мига солнца, но вздрагивает она внезапно и, встрепенувшись, приподнимается. Чу! Зовет кто?.. Много времени прошло, руки забыли, как двигаться, хвост почти не сгибается. Мавка всплывает медленно, неровно, рывками прокладывает дорогу себе. А на полпути обвивает все еще непослушными руками тело девичье, опускающееся ко дну, и тянет уже дальше их двоих. Тяжко, долго, мучительно… Полынья начала схватываться тонким ледком, но пробить его пока можно. Мавка выныривает первой, выталкивает на мостки утопленницу, следом неловко взбирается сама. Присматривается, вспоминает имя. Марья! Что ж она… А, вон и белье лежит. «Помоги ей, Макошь, – мавка склоняется над бледным девичьим лицом. – Не ее судьба это…» Можно ли ей молиться земным богам? Она не знает, но молится, ведь девушка эта могла бы прийтись ей дочерью. И, ведомая чуждыми прежде чувствами, мавка, словно в последнем поцелуе, прижимается губами к губам Марьи, впервые отдавая кому-то на выдохе не смерть, а жизнь. Марья кашляет, изо рта ее вытекает холодная стылая вода. Мавка, отпрянув, смотрит с радостью, бледными пальцами гладит по щеке. – Че-ерные-е, – слышит она шепот. Марья смотрит прямо на нее и шепотом повторяет: – Глаза у тебя – чернющие. Мавка не знает. Она почти не помнит себя в прошлой жизни, не помнит, какой была. А Марью запомнит теперь. И глаза ее запомнит. Голубые, как васильки посередь льняного поля. Пусть приснится она ей. Это к счастью будет. Мавка отворачивается, собираясь соскользнуть в воду, но Марья хватается за ее руку. – Постой! – говорит торопливо, и не страшно же ей нечисти касаться. Мавка косится из-за плеча. Чего еще? Уж спасла ведь, большего не сделать. – Ты мне дважды помогла. Должок за мной. А руку-то и не отпускает. Откуда знает про отца, кто в могилу его свел? Догадалась? Догадливая... Мавка плечом дергает, мол, не нужны ей долги какие-то, но Марья цепкая, настойчивая, не тянуть же с собой в воду. – Как вернуть, скажи? Ничего мавке не надо, тяжесть яви наваливается на спину, подталкивает обратно в навь. Что сказать Марье? Что потребовать? – Ве-есно-ой… при-иходи-и, – выдавливает мавка и в последний раз смотрит поверх плеча. Не будет ее тут весной. Нигде ее не будет. Но пусть Марья не узнает об этом. И Марья кивает, не ведая обмана. – Приду, – обещает она, убирая руку. Мавка не чувствует стыда. – Ве-есно-ой, – повторяет она и опускается в черную тишину воды. Сон обнимает ее на середине дороге, мягко укладывает на ил, накрывает водорослями, нашептывает безмятежность. Мавка продолжает спать до той поры, пока лед не вскрывается на реке, взрезанный бегущей весной. Вот тогда отступает сон, растворяется, а она точно знает: наверх ей надо. Наверх! Глазами повела – искрами золотое рассыпалось. Руками взмахнула, стремительно, живо, себя подняла на аршин и вокруг оси обернулась, чтобы собственный хвост поймать. Вот ведь богатство у нее! Блестит-переливается чешуя, пальцем тронешь: жесткая, будто монетки сплавленные. Поднимается проснувшаяся мавка навстречу солнцу, видит над водой склонившегося кого-то. Улыбается алыми губами. Ждет Марья. А вместе с ней – и весна.